АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Лорен Де Стефано 11 страница

– Все должно было быть не так, – говорю я.

Какое-то время Габриель молчит, а потом с явным удивлением спрашивает:

– А у тебя были планы на то, как все будет?

– Нет, – признаюсь я. – Я думала, мы доберемся до дома, а там меня будет ждать брат. Я думала, что, может быть… Не знаю. Я думала, мы будем счастливы. Теперь я понимаю, насколько глупо это звучало… теперь, когда абсолютно все пошло не так.

– Стремиться к счастью не глупо, – возражает Габриель.

Молчание затягивается так сильно, что я уже думаю, не заснул ли он. Но тут Габриель интересуется:

– И что теперь?

– Найду брата, – отвечаю я. – Начну искать рядом с домом. – Это слово неожиданно больно ранит меня. – Сначала проверю фабрики, узнаю, кем он мог работать, пока меня не было, не дал ли он кому-то знать, что уезжает.

Это не похоже на образ действий моего брата. Кроме меня, он никому не доверил бы сведений о своей жизни. Но больше у меня нет зацепок.

– Ладно, – говорит Габриель. – Я пойду с тобой. А сейчас мы постараемся поспать, хорошо? Ты начинаешь меня тревожить.

Раз он делает мне одолжение и подыгрывает, разрешая надеяться на нечто явно бесперспективное, я притворяюсь, будто засыпаю.

Дом затихает, и я слышу, как скрипят доски пола: это Клэр ходит у себя наверху. Сайлас в темноте проскальзывает к себе в спальню и ухитряется не наступить на незнакомцев, которые оккупировали его пол. Когда он проходит мимо нас, капли воды с его только что вымытой головы падают мне на лицо.

Габриель поворачивается на бок, спиной ко мне. Сейчас, когда наркотик покинул его тело, дыхание у него размеренное и тихое.

Пружины кровати Сайласа скрипят, затихают на какое-то время, а потом скрипят снова. Я слышу, как шуршит его одеяло. Мои попытки притвориться спящей явно не обманывают его, потому что спустя какое-то время он шепотом спрашивает у меня:

– Грейс действительно жива или вы так сказали, чтобы не расстраивать Клэр?

– Это была правда, – шепчу я в ответ. – Мы перелезали через ограду, а она отстала. Но она дружила с одним из охранников, думаю, он не допустит, чтобы с ней что-то случилось.

Сайлас какое-то время молчит, усваивая услышанное, а потом не выдерживает:

– Какая она была?

– Храбрая, – отвечаю я. – Умная.

Я решаю не упоминать об «ангельской крови».

Он колеблется.

– Она обо мне говорила?

– Она ни о ком не говорила. Я даже не знала, что ее зовут Грейс.

Я понимаю, что мне следует быть тактичнее, но это правда. Сирень – или Грейс – уже не та двенадцатилетняя девочка, которую украли Сборщики семь лет назад. Пусть у нее и сохранились какие-то прежние черты и красивое лицо, но время ее изменило. Если всего за год моя собственная жизнь перевернулась, за семь – девушка может полностью исчезнуть.

Я придвигаюсь к Габриелю – достаточно близко, чтобы почувствовать аромат его влажных волос, похожий на запах океана. Я внушаю себе, что если этой ночью удастся заснуть, то мне приснится Северная Атлантика. Я буду видеть во сне, как ловлю радужную форель, сидя на пароме, который везет меня к острову Либерти в разгар дня, и что кожа у меня нагрета солнцем.

Но вместо этого в моих снах только темнота и запах горелых обоев.

Я просыпаюсь раньше остальных обитателей дома и тянусь через подушку за сумкой Сирени. Шарю в ней рукой, пока не нахожу записку брата. Подношу листок к лицу и пытаюсь его прочесть в зеленом свете от прикроватных часов Сайласа. Слова я разбираю с трудом, но это неважно. Они все равно не имеют никакого смысла.

– Ты не спала всю ночь? – еле слышно спрашивает Габриель.

Я перевожу взгляд на него и вижу, что он смотрит на меня.

– Нет, – отвечаю я. – Спи дальше.

Но он не закрывает глаз, пока я не возвращаю записку в сумку и не укладываюсь снова.

Я слышу, как Клэр спускается вниз по скрипучей лестнице, а потом мне слышно, как она двигается по кухне. Интересно, смогла ли заснуть она? Что творится у нее в голове теперь, когда она узнала о судьбе своей пропавшей дочери? Семь лет – это большой срок. Достаточно большой, чтобы человека признали мертвым. Достаточно большой, чтобы потрясение и боль прошли, раны зарубцевались. Мне по-прежнему не хватает родителей, я вспоминаю их каждый день, но я перестала видеть их лица в толпе. Я перестала ждать, что они каким-то образом ко мне вернутся. Каково это – обнаружить, что любимый человек, которого считали умершим, все это время, оказывается, был жив?

Наверное, точно такие же чувства будет испытывать мой брат, когда снова меня увидит. Если такое вообще случится.

Закрываю глаза и стараюсь заснуть. Я понимаю, что мне нужен отдых, раз уж собралась весь день провести в Манхэттене в поисках брата. Мне надо справиться с потрясением, вызванным неожиданным поворотом событий.

Однако сон не приходит. Я лежу так несколько часов – или мне это только кажется, – пока, наконец, не рассветает. Под веками у меня возникает ярко-бежевое свечение. Кто-то из малышей начинает плакать в кроватке, начиная цепную реакцию.

Завтрак пахнет чудесно, но я не ощущаю вкуса еды. Те же яркие пятна света по-прежнему плавают у меня перед глазами. Однако я знаю, что Габриель за мной наблюдает, и намазываю на тост побольше джема, чтобы хоть как-то его проглотить.

Мэдди и ее новая подружка Нина стали неразлучны. Когда я видела их в последний раз, они наматывали круги вокруг рояля, словно слышали какую-то мелодию, недоступную всем нам.

По небольшому телевизору, который Клэр держит на кухонном столе, передают новости. Опять про возмущение по поводу идеи президента о восстановлении лабораторий. Есть, конечно, и сторонники, но новости в основном посвящены гневной оппозиции. Например, женщина из первого поколения сожгла шестерых своих детей, которых родила в надежде, что со временем найдется способ излечения.

Сайлас бормочет себе под нос о глупых попытках спасения, и я бросаю на него возмущенный взгляд через стол.

– Хочешь что-то сказать, принцесса? – воркует он.

Я собираю со стола тарелки и прихватываю ту, что стоит перед ним, как раз в тот момент, когда он тянется за последним кусочком вафли, залитой сиропом. Отношу посуду в мойку.

В новостях начинается эпизод о президенте Гилтри. Больше ста лет назад граждане могли голосовать за своего президента. По словам диктора, какое-то время это работало, а потом противостоящие стороны начали воевать друг с другом. Сейчас президентство переходит по наследству. Короткое время жизни новых поколений, похоже, ставит под угрозу традицию президентства, но Гилтри, похоже, считает, что способ решить проблему – заиметь как можно больше детей. То, что все его дети – сыновья, тоже выглядит подозрительно. Многие предполагают, что он создал собственную генетическую лабораторию, чтобы манипулировать полом детей. Некоторые даже говорят, будто в этой лаборатории уже найдено средство от вируса, но я не понимаю, зачем бы президенту держать это в тайне.

Из гостиной доносится звук падения, а потом – визг и плач ребенка. Клэр кидается на помощь.

Как только она исчезает, Сайлас говорит, не обращаясь ни к кому определенно:

– От добра добра не ищут.

Я резко оборачиваюсь к нему.

– Ты называешь смертный приговор «добром»? Нет ничего плохого в поисках лечения!

Сайлас хмыкает, задирает нос, идет к холодильнику и, достав пакет молока, пьет прямо из него.

– Восстановление разрушенной лаборатории создаст новые рабочие места, и это – единственный хороший результат. Потом она будет только давать людям надежду.

– А это плохо? – говорю я.

– Когда надежда ложная.

Габриель хочет что-то сказать, но я его перебиваю:

– А кто знает, что ложная? Есть талантливые ученые, талантливые врачи. И, может быть, надежда – это не так уж плохо. Надежда нас объединяет.

Во мне поднимается волна ярости, похожая на краску, пролитую в воду. Из-за нее все становится красным. А ведь всего несколько недель назад я лежала рядом с Сесилией на батуте Дженны и говорила ей, что лекарства не существует, «вбей себе это в голову». Мне хотелось бы взять эти слова обратно. Я была настолько убита горем, что на какое-то время забылась. Это противоречит всему тому, за что боролись мои родители. Всему, ради чего они погибли.

Сайлас мрачно хохочет. Взгляд у него вялый, такой же, какой был у девиц мадам. В нем ощущается какая-то мертвая страстность. Искра, которая, будь у него впереди долгие годы жизни, стала бы степным пожаром. А сейчас мне видно, что он сдался.

– Ты так наивна, принцесса! – говорит он.

За этот год как меня только не называли! Любимой, Златовлаской, Императрицей, Принцессой. Когда-то у меня было только одно имя, и оно имело значение.

– Я знаю больше, чем ты можешь подумать, – заявляю я.

Сайлас подходит так близко, что его нос оказывается всего в нескольких сантиметрах от моего. Я вижу, как шевелятся его губы, когда он произносит:

– Тогда ты знаешь, что умрешь.

Он впивается в меня взглядом, бросая вызов. Я не могу спорить – и он это прекрасно понимает.

У меня получается только тихо произнести:

– Может быть.

– Никакого «может быть»! – возражает он. – Тот взрыв лаборатории был на самом деле подарком судьбы. Он заставил нас всех смириться с фактами. Живи сегодняшним днем, пока можешь.

Этого Габриелю достаточно: он хватает меня за руку и оттаскивает в сторону. Я вся трясусь, гневные слова вертятся в голове, но не желают доходить до языка. У меня получается только издать раздраженное рычанье, которое сотрясает стены, и я ухожу из комнаты наверх, громко топая ногами. Мэдди и Нина бросаются мне навстречу, но моментально передумывают и вновь возвращаются к своей игре – на этот раз она заключается в попытке протиснуться через перила.

Идти мне некуда – только в комнату Сайласа. Габриель заходит следом за мной и закрывает дверь. Он хочет меня обнять, но я мечусь по комнате, пытаясь выпустить рвущиеся на волю слова. У меня даже в глазах темно. В конце концов я выпаливаю:

– Дубина! – Я сжимаю руки в кулаки. – Он не имеет права! Кем он себя считает?

– Он не должен был называть тебя наивной, – говорит Габриель, стараясь меня поддержать.

– Дело не в этом, – возражаю я. – То есть да, отчасти и в этом. Но он сказал, что тот взрыв был к лучшему. – Я прекращаю метаться и закусываю костяшки пальцев, крепко зажимаю их зубами. – В том взрыве погибли мои родители, Габриель! Их убили за то, что они верили, что найдут способ излечения. А ведь, помимо исследований, они делали столько добрых дел! Ухаживали за новорожденными, принимали беременных, которым некуда было идти, и…

У меня прерывается голос. Сквозь слезы я смотрю в окно: там Сайлас идет к сараю. Он дышит на покрасневшие руки в попытке их согреть, возится с замком и исчезает внутри.

Сверху он кажется таким маленьким! Он – лепесток пепла, летящий к небу. Все, что оставило пламя.

Странно, как легко все исчезает.

Давным-давно были двое родителей и двое детей, и кирпичный дом с лилиями во дворе. Родители умерли, лилия завяли. Один ребенок исчез. А потом – другой.

– Ты права, – произносит Габриель.

Его рука застыла у моего локтя, кажется, он боится ко мне прикоснуться.

– Мои родители сделали бы еще много добрых дел, – говорю я. – Великих дел.

– Конечно, – соглашается Габриель.

– Они не желали нам с Роуэном такого. Мой брат… он умный. Они занимались с ним, чтобы он стал ученым, но после их смерти он сдался. Он отступился, потому что нам надо было заботиться друг о друге.

Я смотрю на свое отражение в оконном стекле и вижу двух девушек: сестру-близнеца и невесту.

– Все должно было быть не так. Гораздо лучше, – шепчу я.

Мы с Габриелем озвучиваем наш план пойти в транспортный район, Клэр не возражает. Сайлас бормочет в чашку, что больше он нас не увидит. Он считает – мы бросаем Мэдди. Однако Мэдди либо знает, что это не так, либо ее это нисколько не интересует, потому что когда я прохожу мимо нее к выходу, она не прерывает свою игру.

Идти пешком вдвое труднее, чем накануне. Ноги у меня тяжелые и плохо гнутся, я опускаю голову, прячась от слепящего солнца. Габриель не навязывается мне с разговорами. Иногда он поднимает руку и поглаживает мне спину. Кажется, он ждет, что я буду плакать, или еще чего-то в том же духе, но слез у меня нет. У меня ничего нет. Нет даже способности думать о чем-то, кроме самых конкретных действий. Перейти через мост. Начать с фабрик, находящихся ближе всего к моему дому, а потом двигаться вдоль берега. Не обращать внимания на воду: она полна воспоминаний и погребенных континентов, там множество мест, в которых может утонуть разум.

В каждой конторе каждого здания я произношу одну и ту же короткую речь. Я ищу брата. Его зовут Роуэн Эллери. Примерно вот настолько выше меня. Светлые волосы. Один глаз карий, один – голубой. Наверное, вы бы его запомнили, если бы видели.

Никто его не помнит. Одно и то же, снова и снова.

Пока мы не доходим до фабрики готовых продуктов, и мужчина из первого поколения, с веснушчатой кожей, в сетке для волос и покрытой пятнами рубашке со словом «контролер» на груди, понимает, о ком я говорю. Он разражается гневной тирадой насчет того, что Роуэн – он дает ему отнюдь не лестное прозвище – работал на него, а потом украл грузовик для развоза товара с довольно дорогим запасом консервированных супов внутри. Этот мужчина так зол и говорит с таким жаром, что не обращает внимания на мой следующий вопрос, и мне приходится повторить его несколько раз. В конце концов меня подменяет Габриель. Он кладет руку мужчине на плечо. Благодаря своему мирному и спокойному выражению лица ему удается успокоить контролера. Его голубые глаза смотрят прямо на собеседника, но во взгляде нет никакой агрессии.

– Когда это было?

Мужчина моргает.

– Несколько месяцев назад, – отвечает он. – Я чувствовал, что с этим парнем что-то не так. Вечно бормотал себе под нос, один раз исчез на целый час. Но он быстро развозил товар, поэтому я его и держал.

Я пытаюсь соединить образ своего брата с личностью, которую описывает этот человек. Роуэн всегда был вспыльчивым, а когда ему что-то не нравилось, он мог тихо бормотать, высказывая все, что думает о проблеме и ее решении. В основном бормотание было недобрым, но по крайней мере вразумительным. Он замолкал лишь после того, как я клала руку ему на плечо и мягко с ним заговаривала. Когда к нам в дом вломился Сборщик, брат несколько дней пребывал в ярости. Расхаживал по комнате. Дергался. И когда мне уже стало казаться, что он успокаивается, – разбил окно кулаком. Но я не задумывалась, насколько далеко может зайти гнев Роуэна и не станут ли его тирады бессмысленными, если он будет бормотать их достаточно долго.

Брат всегда был рядом и защищал меня, как в ту ночь, когда Сборщик приставил нож к моему горлу. Но и я всегда была рядом, чтобы его успокаивать. Я единственная могла это сделать.

Свинцовый якорь вины давит мне на грудь. Роуэн исчез из-за того, что я не смогла его поддержать. Я не смогла вернуть его из той тьмы, которая пряталась по краям его разума.

Голосом, который звучит словно за тысячи километров от меня, я спрашиваю:

– А как выглядел тот грузовик?

Мужчина только рад показать нам свои фургоны для развоза товара. Он заканчивает экскурсию по стоянке словами:

– Если вам случится снова увидеть этого парня, передайте ему, что он будет идиотом, если опять сюда заявится.

«Если». Если я когда-нибудь его снова увижу.

По дороге к дому Клэр я тихо ругаюсь… Теперь – я. Бормочу что-то насчет Сборщиков. Насчет месяцев, грузовиков и бессмысленных записок, оставленных в сожженном доме. Насчет времени – снова и снова насчет времени, потому что все сводится именно к этому. Ко времени, впустую потраченному в особняке. Ко времени, оставшемуся до моей смерти.

Наверное, выгляжу я такой же раздраженной, какой себя чувствую, потому что, когда мы возвращаемся, Сайлас глотает нахальную фразочку, явно вертевшуюся у него на языке. На секунду наши взгляды встречаются, и он одаривает меня взглядом, в котором нет отвращения или жалости, а есть только солидарность. Наверное, он понял, что мои поиски оказались бесплодными. Наверное, ему понятно, каково это.

Больше всего хочется уйти наверх, зарыться в гнездышко из одеял и провалиться в глубокий сон без сновидений. Именно так я делала, когда умерли родители. Но какая-то крохотная, рассудительная часть моего сознания заставляет меня двигаться, словно единственное зубчатое колесо в сломанном часовом механизме. Я прохожу на кухню. Я помогаю Клэр мыть посуду. Я довожу до кипения воду, чтобы сварить спагетти. Я вытираю соус, стекающий по подбородкам малышни. Я вытираю пыль с целого зоосада фигурок на каминных и книжных полках. Я отмахиваюсь от Габриеля, когда он снова и снова спрашивает меня, как я.

В течение следующих нескольких дней у меня возникает некий налаженный распорядок дня. Я начинаю нормально спать. Еда по-прежнему кажется безвкусной и застревает в горле, но я ее ем. Несколько раз, заходя в сарай за консервами или набором инструментов, чтобы починить подтекающий кран, я застаю Сайласа, привалившегося к стене и обнимающего очередную девицу.

– Пришла к нам присоединиться? – поддразнил он меня в первый раз, а девушка ударила его кулаком в грудь.

Однако после этого мы научились игнорировать друг друга.

Габриель пользуется популярностью у самых маленьких сирот, потому что умеет играть на рояле несколько мелодий. Раньше я этого не знала. И теперь, в те моменты, когда у меня не слишком много работы, я сажусь рядом и смотрю, как его пальцы двигаются по клавишам. Габриель показывает мне, как можно аккомпанировать мелодии, просто нажимая снова и снова одну и ту же клавишу. Дзынь-дзынь-дзынь. Я сосредотачиваюсь на этой единственной ноте, пока основная мелодия льется по комнате.

Нота не оставляет меня даже после того, как указательный палец снят с клавиши. «Дзынь-дзынь-дзынь» звучит, пока я собираю грязное постельное белье и загружаю его в стиральную машину. «Дзынь-дзынь-дзынь» звучит, пока я поднимаюсь по лестнице, стараясь двигаться неслышно, потому что уже темно и все дети спят. До меня доносятся неровные звуки их дыхания и шипенье воды в душе, где моется Габриель.

Дзынь-дзынь-дзынь… Нота прерывается вместе с моим вдохом. И, не успев сообразить, что происходит, я спотыкаюсь и лечу вперед.

Однако удариться о ступеньку я не успеваю, потому что Сайлас хватает меня за руку. Я вижу его бледную кожу, освещенную луной. Интересно, он когда-нибудь надевает рубашку? Лицо у него в тени, но глаза такие светлые, что мне видно, как они за мной наблюдают. Они скользят по моему лицу, словно что-то решая.

– Спасибо, что поймал меня, – мямлю я.

Я высвобождаю руку из его хватки, и он меня отпускает, но я почему-то словно прирастаю к месту.

– У тебя голова закружилась, да? – шепчет он. – С тобой это происходит каждый день.

– Со мной все в порядке, – шепчу я в ответ.

– Не в порядке, – заявляет он.

Я ничего не отвечаю, прохожу мимо него в спальню. Как мне объяснить, что состояние, которое он считает головокружением, на самом деле подбирающееся ко мне безумие? Оно наползает на меня точно так же, как побеги плюща ползли по стенам моего кирпичного дома (того, который сейчас стал нежилым).

Как мне объяснить, что упала я из-за ударной волны от взрыва лаборатории, в которой много лет назад погибли мои родители?

Утром, застилая постели в одной из детских спален, я тянусь закрыть окно. Мне видно, как несколькими метрами ниже Сайлас ковыляет за сарай, сжимая в объятиях очередную девицу. Ветер приподнимает ее длинные темные волосы и снова роняет их, словно досадуя. Я вижу, как она лениво улыбается, обнимая Сайласа за шею. Рукава у ее свитера полосатые, как рождественские леденцы из старинных книжек с картинками.

На секунду, пока я тянусь к фрамуге, Сайлас поднимает на меня взгляд. Он постукивает пальцем по своему носу, а потом заваливается за угол сарая вместе с хохочущей девицей и исчезает из виду.

Недоумевая, я прикасаюсь к коже у себя под носом, пытаясь понять смысл его жеста. Когда я отнимаю руку, на ней кровь.

К середине февраля воздух ощутимо теплеет. Тонкий слой изморози тает, смягчая землю и придавая траве свежеполитый вид.

Раннее утро. Я сижу на бордюре перед приютом и смотрю на слоистый туман, завитками стелющийся над бетоном. Стараюсь не думать о цветках апельсина. Сейчас они уже дремлют в почках деревьев, ожидая рождения.

Год назад в это же время я жила в транспортном районе Манхэттена. Мне только-только исполнилось шестнадцать. Я не подозревала, что всего через несколько дней меня схватят Сборщики.

Я кладу ладонь на колено и смотрю на свое обручальное кольцо. Скольжу взглядом по лозам и лепесткам, у которых нет ни начала, ни конца.

В голове роится множество мыслей. Мыслей, которых мне следует избегать. Мыслей, к которым мне следует тянуться. Все они трепещут в этом утреннем тумане, словно цветы апельсиновых деревьев. Я больше не могу определить, какие мысли полезны, а какие – опасны, я знаю только – меня тошнит от отсутствия перемен. Я встаю и просто иду.

Даже отойдя до приюта на несколько метров, я продолжаю слышать детский шум и звяканье посуды. Однако, как только сворачиваю с Дон-авеню, эти звуки пропадают. Остаются только отдаленный шум городского транспорта и негромкий шелест прибоя. Налетает порыв ветра, и я обхватываю себя за плечи.

На мне свитер в коричневую и розовую полоску, от которого чешется все тело. Его не вязали специально для меня. Он не украшен жемчугом и бриллиантами.

Пытаюсь ни о чем не думать. И так поглощена этими попытками, что не слышу, как меня окликают. Опоминаюсь я лишь тогда, когда мое имя эхом разносится по пустой улице вместе со звуком чьих-то шагов.

– Рейн! Подожди меня!

Я останавливаюсь и, не оборачиваясь, жду, когда он меня догонит.

– Вот здорово! – говорю я, когда Сайлас оказывается рядом. – Ты надел рубашку!

Он возмущенно фыркает и отбрасывает с глаз завитки волос. Волосы у него столь светлые, что кажутся почти белыми. В утреннем свете у них появляется голубоватый оттенок, а из-за мелких завитков его голова походит на пенный гребень океанской волны.

Наверное, именно этим он и привлекает девиц. Своей впечатляющей холодностью. Обычно по утрам он как раз исчезает из дома с одной из них – уходит в сарай или еще куда-нибудь, – а их сцепленные руки покачиваются на ходу. Но это его дело и меня не касается. Я радуюсь, что ему хватает такта не заниматься подобными эскападами в доме у Клэр, особенно если учесть, что у нас общая спальня.

– Хотела убежать из нашего чудесного учреждения? – спрашивает он, когда мы трогаемся с места.

– Нет. Просто иду погулять, – отвечаю я.

Я стараюсь не надоедать Сайласу. Если он идет в постель раньше меня, я затягиваю домашние дела до тех пор, пока он гарантированно не заснет. А если ложусь первой, то притворяюсь спящей, когда он осторожно переступает через мое тело. Я также стараюсь, чтобы он не догадывался о ярких пятнах света, которые плавают вокруг меня в самые тяжелые моменты, когда надежда кажется недостижимой. Например, сейчас.

Габриель тоже за меня тревожится, но мне не надо его избегать, потому что он не назойлив. Он задает вопрос, я перевожу разговор на другое, и все.

Если Сайлас снова начнет расспрашивать о моем состоянии, я ведь могу и убежать. На ходу я высматриваю подходящие проулки.

Когда он заговаривает, я вспоминаю, что избегаю его еще по одной причине. Чтобы мне не пришлось отвечать на тот, который прятался за его сонным равнодушным взглядом с самого первого дня.

– Габриель на самом деле тебе не муж, так ведь?

Путь наименьшего сопротивления – это правдивость. А у меня в последние дни нет лишних сил.

– Да, – отвечаю я. – Но это ты и так знал.

– М-м, – мычит он.

– Откуда? – спрашиваю я. – Вид у тебя всегда такой, будто ты знаешь, но откуда?

– Дело не в отсутствии приязни, вы явно друг другу дороги, или что там еще, – говорит Сайлас. – Если я скажу тебе правду, ты сочтешь меня психом.

– Нет, – возражаю я. – Поверь, не сочту.

– Как бы тебе объяснить? – признается он. – На твоем обручальном кольце вроде как невидимый шнурок, и он ведет не к нему. Как будто ты связана.

Связана. Какое точное определение! Мысли о муже, сестрах по мужу и даже ненормальном свекре никогда полностью меня не покидают.

– Я убежала, – признаюсь я. – Меня поймали Сборщики, а я улизнула и вернулась домой. Но моя семья исчезла.

Лишь после того, как эти слова срываются у меня с языка, я понимаю, как сильно нуждалась в том, чтобы высказать их вслух. Они повисают в воздухе. И теперь у меня только одно желание – уйти от них. Оставить правду позади. Потому что если я ничего не могу с ней поделать, то уж определенно не хочу смотреть ей в глаза.

Я сворачиваю с дороги и начинаю спускаться по склону, стараясь не поскользнуться на траве, густо покрытой росой. В более солнечном городе с более чистым воздухом в таком месте распускались бы цветы. Здесь же внизу нет ничего, кроме мелкого ручья и сухих переплетенных кустов. Я уже размышляла об этом, когда приходила сюда в прошлый раз. Мне было необходимо на какое-то время скрыться от хаоса, создаваемого сиротами, и это место показалось мне безопасным, окутанным солнечным светом и несущим влажный земляной запах весны.

Сегодня здесь другой запах. Я не сразу понимаю, что это, а Сайлас хватает меня за руку и приказывает не смотреть.

Он опоздал. Я уже увидела мертвую девушку, лежащую лицом вверх на мелководье. Ее глаза полны облаков.

Кусочков яркого света так много, что глазам больно. Я стою неподвижно, сжав губы, и смотрю сквозь них. Я не различаю ни черты лица девушки, ни цвет ее волос. Происходит нечто странное. Вместо этого я вижу ее кости. Я смотрю прямо сквозь ее кожу и плоть, почерневшую и застывшую. Я вижу разорванную мышцу, которая раньше была ее сердцем. Именно туда попала пуля Сборщика.

Слова Сайласа доносятся будто через вату. Он толкает меня, пытается заставить двигаться. Я не чувствую своего тела и похожа на марионетку: когда он тянет меня вверх по склону, мои ноги и руки вяло шевелятся. А потом Сайлас садится рядом со мной на бордюр тротуара и смотрит, как я упираюсь в бетон обеими руками.

Постепенно кровь снова начинает течь. Пятна света уменьшаются и исчезают.

– Это могла быть я, – шепчу я.

Сайлас наблюдает за мной.

– Нас было трое, – добавляю я, – выбрали трех. Остальных застрелили и где-то выбросили. Оставили гнить в канаве до тех пор, пока их кто-нибудь не кремирует.

Произнесенные вслух, эти слова звучат ужасно. Наверное, я должна плакать или даже впасть в истерику. Но я почему-то ничего не чувствую. Я гневно трясу головой, непонятно зачем.

Сайлас говорит:

– В канавах нужна осторожность. Никогда не знаешь, что там найдешь.

– Это должна была быть я, – шепчу я.

– Почему? – спрашивает он.

– Потому что я не хотела выходить замуж, – объясняю я ему. – Одна из моих сестер по мужу хотела. Вторая… она смогла признать, что замужество лучше, чем смерть, и смирилась с этим. А я… оттолкнула. Меня могли убить прямо в той шеренге, но по какой-то нелепой причине – избрали, а я отвергла этот «подарок». Я один раз чуть не погибла, пытаясь сбежать.

– Похоже, тебя это не остановило, – замечает Сайлас. – Ты ведь сейчас сидишь здесь.

Я качаю головой:

– Не остановило.

Оглядываюсь через плечо на канаву, но под этим углом мне не видно, что именно плавает на мелководье. Сайлас осторожно подставляет палец мне под подбородок, выжидает мгновение, а потом поворачивает мое лицо к себе.

– Может быть, та девушка предпочла заключению смерть, – говорит он. – Может быть, она посмотрела прямо в дуло пистолета и сказала: «А идите вы!»

– Вряд ли, – не соглашаюсь я.

– Прекращай это. Что из того, что ты сбежала? За это ты еще не заслуживаешь смерти!

Я разглаживаю джинсы на бедрах, смотрю, как ветер гонит по тротуару листья. Вспоминаю жаркие, рыдающие вздохи Линдена у меня на плече. Роуз, неподвижную и изящную на своем смертном одре, грациозно восходящую к кончине. Кровь на простынях Сесилии. Как колотилось мое сердце – иногда от ужаса, иногда – от возбуждения. Акул в воде. Дорожные схемы в бумажных домах моего мужа. Поцелуи, у которых был вкус леденцов, осеннего ветра и затхлого воздуха лаборатории. Постоянные. Неотвратимые.

У лежащей в канаве девушки не будет подобных воспоминаний. Ее плоть распадется до костей, череп обнажится, оскаливая зубы. Волосы оторвутся. Ребра, тазовые кости и локти продержатся, сколько смогут; но в конце концов девушка превратится в куски на куче других кусков, а потом – в пепел.

– Мне очень жаль, – шепчу я, но она этого не слышит.

– Пошли, – говорит Сайлас, поднимая меня за запястья. – Давай займемся чем-нибудь приятным.

– Например? – спрашиваю я.

Он забрасывает руку мне на плечо в преувеличенно-дружеском жесте, но, по-моему, просто помогает не упасть. И это очень кстати, потому что в голове у меня все туманится.

– Например, починим унитаз на втором этаже. Кто-то этим утром спустил в него кубики с азбукой.

Я невольно смеюсь.

– Мне надо было стирать постельное белье, – признаюсь я.

– Везет же! – откликается он.

Мы возвращаемся домой, болтая о домашних делах и липких пятнах, которые дети оставляют на клавишах рояля и под столами. Мертвая девушка следует за мной призраком, повисает у меня на плечах, шепчет на ухо снова и снова: «Это должна была быть ты».

Дата добавления: 2014-12-11 | Просмотры: 600 | Нарушение авторских прав