АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Часть III

Прочитайте:
  1. A- Вкладочная часть ретенционного элемента
  2. I ОБЩАЯ ЧАСТЬ.
  3. I Паспортная часть
  4. I часть
  5. I часть
  6. I часть
  7. I часть
  8. I часть
  9. I. Общая часть Глава 1. Исторический очерк
  10. I. Общая часть.

Критика теории шизофренического негативизма Блейлера*.

В настоящей работе /76/ Блейлер дает заслуживающий внимания клинический анализ концепции «негативизма». Наряду с весьма точным и подробным перечнем различных проявлений негативизма он вводит новую психологическую концепцию последнего. Это так называемая концепция «амбивалентности», или «амбитенденции», отражающая тот факт, что каждая тенденция уравновешивается противоположной тенденцией. (Здесь следует добавить, что положительное действие является, поэтому, результатом относительно небольшого перевеса с одной стороны.) Аналогично, все окраски (тоны) чувства уравновешиваются противоположными окрасками, что придает амбивалентность идее тональной окраски чувств. Такой вывод основывается на клинических наблюдениях кататонического негативизма, демонстрирующих с полной очевидностью существование противоречивых тенденций и величин. Указанные факты хорошо известны в психоанализе, где они суммируются в понятии о сопротивлении. Однако сопротивление не означает, что каждое позитивное психическое действие неизбежно влечет за собой свою противоположность. Работа Блейлера позволяет сделать вывод, что, по его мнению, идеям или тенденциям шизофреника всегда сопутствуют их противоположности. Например, Блейлер говорит:

«К негативистическим явлениям предрасполагают следующие явления:

(1) «Амбитенденция», в соответствии с которой каждому импульсу одновременно сопутствует контр-импульс.

(2) «Амбивалентность», которая придает каждой идее две противоположные окраски чувств; при этом одна и та же мысль одновременно является и позитивной, и негативной.

(3) «Шизофренический раскол психики», не позволяющий делать выводы из противоречивых анимизмов; при нем самый неадекватный импульс может быть переведен в действие с такой же легкостью, что и правильный, а правильная мысль сопровождаться или заменяться своей противоположностью.

Негативные явления могут возникать непосредственно на основе указанных тенденций, поскольку позитивные и негативные анимизмы беспорядочно заменяют друг друга».

Если мы попытаемся подвергнуть психоанализу какое-либо очевидное проявление амбивалентности, например, более или менее неожиданную негативную реакцию взамен позитивной, то мы увидим, что негативная реакция определяется строгой последовательностью психологических причин. Тенденция такой последовательности состоит в нарушении намерений противоположной последовательности; иными словами, сопротивление создается комплексом. Представляется, что данный факт, который не был опровергнут другими наблюдениями, противоречит вышеприведенным формулировкам. К нашему удовлетворению, психоанализ показал, что сопротивление никогда не бывает «беспорядочным» или бессмысленным, и что, следовательно, не существует капризной игры с противоположностями. Полагаю, я показал, что систематический характер сопротивления справедлив и для шизофрении. До тех пор, пока не будет опровергнуто данное утверждение, подкрепленное опытными данными, из нее будет выводиться теория негативизма. В определенном смысле Блейлер учитывает это, говоря: «Как правило, однако, негативная реакция не бывает просто случайной, фактически ей отдается предпочтение перед правильной». Это означает допущение того, что негативизм имеет природу сопротивления. В свою очередь сказанное означает исчезновение каузального характера амбивалентности, когда речь идет о негативизме. Каузально значимым фактором является тенденция к сопротивлению. Отсюда следует, что амбивалентность ни при каких обстоятельствах нельзя ставить на один уровень с «шизофреническим расколом психики»; это концепция, отражающая постоянное присутствие тесной связи противоположностей.

Наиболее удивительный пример сказанного можно обнаружить в статье Фрейда «О противоположном значении первичных слов». То же самое справедливо для амбитенденции. Ни одно из указанных понятий не специфично для шизофрении, однако оба в равной степени справедливы для невроза и для нормы. Для кататонического негативизма остается только намеренная оппозиция, иными словами, сопротивление. Как следует из вышеприведенного объяснения, сопротивление представляет собой нечто отличное от амбивалентности; это динамический фактор, который во всех случаях является проявлением латентной амбивалентности. Следовательно, для больного разума характерно сопротивление, а не амбивалентность. Это означает существование конфликта между двумя противоположными тенденциями, которые смогли превратить нормально присутствующую амбивалентность в явно выраженную борьбу между ее противоречивыми составляющими [Фрейд нашел удачный термин «Разделение пар противоположностей»]. Иными словами, это конфликт желаний, приводящий к невротическому состоянию «внутреннего раскола». Это единственный известный нам раскол психики, поэтому он является не столько «предрасполагающей причиной», сколько проявлением внутреннего конфликта, «несовместимости комплекса» (Риклин).

Далее, сопротивление как фундаментальный факт шизофренической диссоциации представляет собой нечто, что, в отличие от амбивалентности, не обязательно подразумевается в концепции «окраски чувства», а представляет собой нечто вторичное, со своей собственной независимой психологической историей; причем последняя в каждом случае совпадает с предшествующей историей комплекса. Отсюда следует, что теория негативизма должна совпадать с теорией комплекса, поскольку комплекс является причиной сопротивления. Блейлер приводит следующий перечень причин негативизма:

а. Аутизм, уход пациента в собственные фантазии.

б. Существование «жизненной раны» (комплекса), которую необходимо защищать от оскорбления.

в. Превратное понимание окружения и его намерений.

г. Враждебное отношение к окружению.

д. Патологическая раздражительность шизофреников.

е. «Давление идей» и другие препятствия для мыслей и действий.

ж. «Часто одним из источников негативных реакций является сексуальность, с ее амбивалентной окраской чувств».

Что касается «аутизма», ухода в собственные фантазии [Аутизм (у Блейлера) тождественен аутоэротизму (у Фрейда). В течение некоторого времени я использовал для этого состояния термин «инверсия».], то я в другом месте писал об этом как о явном распространении связанных с комплексом фантазий. Укрепление комплекса идентично усилению сопротивления.

«Жизненная рана» — это комплекс, естественно существующий в каждом случае шизофрении и неизбежно влекущий за собой явление аутизма или аутоэротизма, поскольку комплексы и непреднамеренный эгоцентризм неразделимы и взаимозависимы. Следовательно, пункты а и б идентичны. [см. мои замечания по комплексу в «Психологии раннего слабоумия». гл. 2, 3]

в. Как было показано, «превратное понимание окружения» является уподоблением комплексу.

г. Как точно показывает психоанализ, «враждебное отношение к окружению» является максимальной точкой сопротивления. Поэтому пункт г совпадает с пунктом а.

д. «Раздражительность» оказывается, согласно психоанализу, одним из наиболее обычных следствий комплекса. В систематизированной форме я дал ей название «комплексная чувствительность». В результате усиления сопротивления в обобщенной форме (если можно использовать такое выражение) она выстраивает плотину перед аффектом (перед либидо). Классический пример такого случая дает «неврастения».

е. В раздел «давление идей» можно также включить «отсутствие ясности шизофренического мышления, а также его дефективную логику», которые Блейлер относил к предрасполагающим причинам. Как, возможно, известно, я с большой осторожностью выражал свое мнение в отношении «преднамеренности» шизофренической установки. Как показал мой опыт, законы фрейдовской психологии сновидений и его теорию неврозов следует увязать с затемненностью шизофренического мышления. «Болезненность выработанного комплекса требует тщательного контроля над его выражением». [Отсюда следует, что комплекс заменили соответствующими символами.] Этот фундаментальный принцип должен использоваться применительно к шизофреническим нарушениям мышления, и до тех пор, пока не будет доказана невозможность его использования применительно к шизофрении, совершенно неоправданно выдвижение нового объясняющего принципа, то есть постулирование первичности шизофренического нарушения мышления. Наблюдение мыслительной деятельности под гипнозом и ассоциативных процессов в состоянии релаксированного внимания обнаружило такие продукты психической деятельности, которые до настоящего времени нельзя было отличить от продуктов мыслительной деятельности при шизофрении. Например, заметного ослабления внимания достаточно, чтобы вызвать образы, как две капли воды сходные с шизофреническими фантазиями и способами их выражения. Напоминаю, что я относил известное нарушение внимания при шизофрении за счет особенностей поведения комплекса; мой опыт после 1906 г. только подтвердил это мнение. Существуют достаточно основательные причины, по которым я отношу специфические шизофренические нарушения мышления за счет воздействия комплекса.

Что касается «давления идей», то это, в сущности, симптом «вынужденного мышления», которое, как с очевидностью показал Фрейд, представляет собой, в первую очередь, мыслительный комплекс (thought-complex), а, во-вторых, является сексуализацией мысли. Периодически добавляется «маниакальный» элемент, каковой может наблюдаться в каждом случае усиленного высвобождения или создания либидо. При ближайшем рассмотрении «давление» идей оказывается следствием шизофренической интроверсии, которая с неизбежностью приводит к «сексуализации» (автономизации) мышления, то есть к автономии комплекса. [см. «Психология раннего слабоумия». гл. 4, 5]

ж. Рассуждения о сексуальности трудно понять с психоаналитической точки зрения. Если мы будем учитывать, что развитие сопротивления во всех случаях совпадает с предшествующей историей комплекса, то следует только задать себе вопрос: Является ли комплекс сексуальным? (Само собой разумеется, что сексуальность мы должны понимать в смысле «психосексуальности».) На этот вопрос психоанализ дает однозначный ответ: сопротивление всегда порождается специфическим сексуальным развитием. Как нам известно, это приводит к конфликту, то есть к появлению комплекса. Вышеприведенное суждение подтверждается во всех случаях анализа шизофрении. Поэтому оно может по меньшей мере претендовать на роль рабочей гипотезы, пути которой необходимо проследить. При современном состоянии наших знаний нелегко понять, почему Блейлер считает случайным влияние сексуальности на появление негативизма, поскольку психоанализ показал, что источником негативизма является сопротивление, которое как при шизофрении, так и при всех остальных неврозах, вызывается специфическим сексуальным развитием.

В наши дни едва ли можно сомневаться в том, что при шизофрении действуют, в сущности, те же механизмы, что и при других психоневрозах, хотя в ней и преобладают механизмы интроверсии. Во всяком случае, по моему мнению, ее симптомы (не ограничиваясь описательной клинической и анатомической точками зрения) можно изучать только с точки зрения психоанализа, особенно если исследования направлены преимущественно на генетические элементы. Здесь я попытался показать, как выглядят формулировки Блейлера в свете комплексной теории, ибо хотел привлечь к ней внимание; не хотелось бы отказываться от достигнутого с таким трудом понимания.

О значении бессознательного в психопатологии*.

Когда мы говорим, что в нас что-либо бессознательно, не надо забывать, что с точки зрения функционирования мозга бессознательным может быть процесс либо физиологический, либо психологический. Так как здесь речь будет лишь о последнем, бессознательное можно определить как общую сумму всех тех психических событий, которые не воспринимаются (не апперцепируются), а потому остаются бессознательными.

Бессознательное содержит все те психические явления, которые, не достигая необходимой интенсивности функционирования, не в состоянии переступить порога, отделяющего сознание, мелькают перед нами в виде сублимированных призрачных образов.

Психологам известно со времен Лейбница, что элементы (т. е. идеи и чувства), образующие сознательный разум или так называемые сознательные его содержания, в природе своей весьма сложны и покоятся на гораздо более простых и совершенно бессознательных элементах, из комбинаций которых возникает сознание. Лейбниц уже упоминал о perceptions insensibles — тех неясных восприятиях, которым Кант дал название туманных представлений (dunkle Vorstellungen), могущих достигнуть сознания лишь косвенным путем. Позднейшие философы отводят бессознательному первенство, как фундаменту, основывающему сознание.

Здесь не место рассматривать многочисленные спекулятивные теории и бесконечные философские прения о природе и свойствах бессознательного. Мы должны довольствоваться только что данным определением; оно будет вполне достаточным для нашей цели, а именно — дать понятие о бессознательном, как о сложности всех психических процессов, имеющих место под порогом сознания.

Вопрос о значении бессознательного для психопатологии возможно кратко формулировать следующим образом: каково действие бессознательных психических материалов при психозе или неврозе?

Для полного уразумения того, что происходит в связи с психическими расстройствами, полезно рассмотреть сначала, как развивается действие этих материалов у вполне нормальных лиц, в особенности же определить, что именно у них бывает бессознательным. Предварительно постараемся подробно разобрать все содержания сознания; после этого мы, надо полагать, будем в состоянии найти способом исключения и то, что содержится в бессознательном, ибо очевидно — per exclusionem — то, что уже осознано, бессознательным быть не может. С этой целью начнем рассмотрение всяческих интересов, всяческой деятельности, страсти, заботы или радости, сознаваемых индивидом. Все, что мы обретаем таким способом, ipso facto (в силу самого факта) утрачивает значение бессознательного содержания, ибо мы должны искать в бессознательном лишь то, что не находимо в сознании.

Возьмем конкретный пример: коммерсант, счастливый в брачной жизни, отец двух детей, основательно и добросовестно занимается своим делом для поднятия и укрепления своего положения в разумных пределах; знает себе цену, придерживается просвещенных религиозных мнений, даже принадлежит к обществу, занимающемуся обсуждением известных либеральных идей.

Какое представление можно себе составить о содержаниях бессознательного подобного человека?

С вышеприведенной теоретической точки зрения все то, что отсутствует в сознании, должно находиться в бессознательном. Итак будем считать, что наш коммерсант сознательно считает себя наделенным всеми вышеописанными качествами — не более и не менее. В таком случае он, очевидно, не отдает себе отчет в том, что возможно быть не только основательным, трудолюбивым и добросовестным, но в то же время обладать и противоположными качествами — беззаботностью, нерадением и недобросовестностью, ибо некоторые из этих недостатков унаследованы всеми людьми без исключения, их можно обнаружить во всяком характере в виде существенных его черт. Так например, наш достойный коммерсант запамятовал, что не так давно оставил без ответа некоторые письма, на которые легко было ответить немедленно. Он не помнит и того, что не принес своей жене книги, за которой она просила его зайти в магазин, где перед тем ее заказала; между тем нетрудно было бы отметить ее желание в записной книжке. Такие случаи для него являются обыденными; из этого следует заключить, что и он бывает ленив и неаккуратен. Он убежден в своей гражданской безупречности — а между тем утаил от налогового инспектора часть своих доходов и в отместку за повышение налогов подал голос за социалистов.

Он считает себя свободомыслящим — но когда некоторое время тому назад предпринял значительное дело на фондовой бирже, то при внесении его в свои книги весьма смутился, увидав, что запись приходится на пятницу и вдобавок на тринадцатое число; итак, он суеверен, стало быть, несвободен внутренне.

Удивляться тому, что эти компенсирующие недостатки являются существенным содержанием бессознательного, не приходится, но, очевидно, справедливо будет и обратное противоположение бессознательных добродетелей, компенсирующих сознательные несовершенства. Закон, который следовало бы вывести отсюда, весьма несложен, а именно: всякий сознательный расточитель есть бессознательный скряга, а сознательный филантроп — бессознательный эгоист и мизантроп. К сожалению, однако, дело не так просто, хотя в этом нехитром правиле есть и доля правды: главнейшее наследственное предрасположение, скрытое или явное, иногда опрокидывает всякую компенсацию; предрасположение это весьма разнообразно, смотря по данному индивидуальному случаю. Так например, человек бывает филантропом по совершенно различным побуждениям, и филантропия его качественно зависит от первично унаследованного им предрасположения, компенсирующие же эту установку качества, в свою очередь, зависят от его побуждений. Недостаточно знать, что кто-либо обладает филантропической установкой для того, чтобы без дальнейшего поставить диагноз бессознательного эгоизма: для подобного диагноза нужно еще тщательно изучить руководящие побуждения.

У людей нормальных главная функция бессознательного должна вызвать компенсацию с целью установить равновесие. Все крайние сознательные наклонности сглаживаются и смягчаются действенностью противоположных стремлений в бессознательном. Эта компенсирующая функция (как я пытался показать на примере коммерсанта) удерживается и при известных непроизвольных действиях, которым Фрейд дал меткое название: симптоматические (Symptom-Handlungen).

Фрейду мы обязаны и тем, что он впервые указал на значение сновидений, благодаря которым мы также многое можем узнать о функции компенсации. Ярким историческим примером этой функции является знаменитый сон Навуходоносора в четвертой главе книги Даниила: Навуходоносор на вершине своего могущества имел сон, предвещавший его падение. Он видел во сне дерево, поднимавшееся до небес, но которое надлежало срубить — это сновидение, очевидно, является противовесом преувеличенному ощущению царского могущества.

Если мы теперь будем рассматривать состояние расстройства психического равновесия, то ясно увидим из всего предыдущего, в чем заключается значение бессознательного для психопатологии. Обсуждая вопрос о том, в какой области и каким способом преимущественно обнаруживается действие бессознательного в ненормальных психических условиях, мы убеждаемся, что деятельность его выступает особенно явно при психогенных расстройствах, подобных истерии, неврозу принуждения и т. п.

Давно уже известно, что некоторые из этих расстройств вызываются бессознательными психическими явлениями. Так же явны, хотя и менее известны, бессознательные явления, наблюдаемые в случаях настоящего умопомешательства, ибо галлюцинации и иллюзии помешанных суть продукты не сознательных, а бессознательных процессов, точно так же, как интуитивные идеи людей нормальных никогда не бывают порождены логическими сопоставлениями сознательного мышления.

Ранее общепринятая, более материалистическая точка зрения в психиатрии поддерживала гипотезу о порождении иллюзий, галлюцинаций, стереотипов и т. п. болезненными процессами мозговых клеток. Но эта теория оставляет совершенно без внимания тот факт, что иллюзии и галлюцинации наблюдаются и при некоторых функциональных расстройствах, и не при них только, но также и у нормальных лиц. Люди первобытные, например, могут иметь видения и слышать незнакомые им голоса без какого-либо расстройства психических процессов. Поэтому приписывать безоговорочно подобные симптомы болезненному процессу в мозговых клетках я считаю весьма поверхностным и ничем не оправдываемым. Галлюцинация является прекрасным примером того, что известная часть бессознательных содержаний может прорваться в сознание, переступив его порог. То же самое верно и относительно иллюзий, представляющихся больному необычными и неожиданными.

Термин психическое равновесие является не только образным выражением: именно нарушение его показывает, что подобное равновесие действительно существует между сознательными и бессознательными содержаниями в большей степени, нежели это было признано и понято до сих пор. Собственно говоря, оказывается, что процессы, нормально совершающиеся бессознательно, ненормальным образом прорываются в сознание, этим самым нарушая приспособление данного лица к окружающему.

Если внимательно изучить прошлое подобного лица при начале наблюдений над ним, то нередко оказывается, что оно довольно долго уже находилось в состоянии некоего отчуждения, более или менее замыкаясь от мира действительности. Это вынужденное состояние отчуждения можно в обратном порядке проследить до некоторых врожденных или в раннем возрасте приобретенных особенностей, выступающих при разнообразных жизненных обстоятельствах. Так например, в жизнеописании больных ранним слабоумием мы нередко находим отметку, подобную следующей: «он всегда был склонен к задумчивости и сильно замыкался в себе. После смерти матери он еще более отвернулся от жизни, стал избегать друзей и знакомых». Или же: «еще будучи ребенком, он был занят необычайными изобретениями; впоследствии же, сделавшись инженером, целиком погрузился в честолюбивые замыслы».

Даже если далее не разбирать данного случая, становится ясным, что в бессознательном возникает противовес в виде компенсации, т. е. восполнения односторонности сознательной установки. Стало быть, первая из упомянутых отметок предполагает в бессознательном возрастающий напор, стремление к общению с людьми, искание матери, друзей, родных; во втором же случае самокритика будет пытаться установить равновесие, как известную корректуру. Установка нормальных людей никогда не бывает столь односторонней, чтобы естественная склонность бессознательного к поправке утратила влияние на ежедневную жизнь. Отличительная же черта человека ненормального именно и состоит в том, что он не признает компенсирующего влияния, которое возникает в бессознательном; напротив, он лишь усиливает свою односторонность. Это согласуется с хорошо известным наблюдением, что наиболее ожесточенным врагом волка является волкодав, что никто так сильно не презирает негров, как мулат, и что новообращенные отличаются чрезмерным фанатизмом, ибо фанатизм обусловлен необходимостью наружно нападать на то, что внутренне невольно признается истиной.

Психически неуравновешенный человек пытается бороться со своим бессознательным, т. е. со своими же компенсирующими влияниями. Он уже окружен атмосферой, как бы изолирующей и отчуждающей его ото всех, и продолжает отдаляться от мира действительности; честолюбивый же инженер старается доказать ложность своей компенсирующей самокритики тем, что болезненно преувеличивает значение своих изобретений. В результате возникает состояние возбуждения, вызывающее усиленную дисгармонию между сознательной и бессознательной установками. Таким образом противоположные пары оказываются разрозненными, и возникающий между ними разлад или состязание приводит к катастрофе, ибо бессознательное начинает постоянно врываться в сознательные процессы. Возникают всякие странные, из ряда вон выходящие мысли и настроения, и первоначальные формы галлюцинаций носят явный отпечаток внутренних конфликтов.

Подобные прорывающиеся в сознание побуждения к поправке или к компенсации должны были бы, говоря теоретически, означать начало целительного процесса, ибо следовало бы ожидать, что через них постепенно изменится предыдущая установка больного, которая отчуждает его от окружающего. На самом же деле этого не наблюдается по той причине, что бессознательные побуждения к поправке, достигающие таким способом сознательной психики, имеют форму совершенно неприемлемую для последней.

Изолированный больной обыкновенно слышит незнакомые голоса, обвиняющие его в убийстве и всевозможных других преступлениях. Голоса эти доводят его до отчаяния; вследствие вызванного ими возбуждения он пытается войти в сношения с окружающим и для этого исполняет то, чего до тех пор страшился и избегал; таким способом достигается компенсация, но в ущерб его личности.

Упомянутый выше патологический изобретатель, не будучи в состоянии использовать свои неудачи благодаря непризнанию им собственной самокритики, начинает тогда составлять еще более нелепые проекты. Он стремится выполнить неосуществимое, но впадает лишь в крайний абсурд. Через некоторое время ему обыкновенно приходится заметить, что на него начинают обращать внимание, делают нелестные для него замечания, даже глумятся над ним. Это внушает ему предположение, что существует обширный заговор, имеющий целью воспрепятствовать применению его открытий и выставить их в смешном виде. Этот способ избирается его бессознательным для достижения результатов, подобных результатам самокритики, но опять-таки в ущерб его личности, ибо критика проецируется им на окружающих.

Особенно типичной формой бессознательной компенсации является паранойя алкоголиков. Так, например, алкоголик утрачивает любовь к жене, бессознательная компенсация старается вернуть его к обязанности, но удача бывает лишь частичная: возникает ревность, точно он продолжает любить жену, Известно, что ревность эта может довести его до убийства жены или самоубийства. Другими словами, любовь его не изгладилась совершенно, а лишь сублимировалась и снова может явиться из бессознательной области под видом ревности.

Нечто подобное наблюдается и в религиозной области, а именно у новообращенных. Перешедшие в католичество из протестантства, как известно, обыкновенно имеют склонность к фанатизму. Протестантство не вполне оставлено — оно лишь вытеснено в бессознательное, где глухо работает против вновь приобретенного католичества, поэтому и новообращенный чувствует себя вынужденным более или менее фанатично защищать только что принятую им веру, подобно параноику, постоянно ощущающему необходимость защиты против внешней критики по той причине, что его иллюзорная система угрожает изнутри.

Необычайность прорывов в сознание этих компенсирующих влияний вызвана вынужденной их борьбой против существующих в сознании сопротивлении, вследствие чего компенсации и выражены бывают языком бессознательного — т. е. посредством весьма разнородных сублимированных материалов. Ибо все материалы сознательной психики, утратившие возможность применения, а потому и всякую цену, становятся сублимированными, как например, все забытые инфантильные и фантастические творения, когда-либо возникавшие в человеческой психике, от которых уцелели лишь легенды и мифы. Подобные материалы нередко наблюдаемы в раннем слабоумии, но, к сожалению, разбор причин этого явления слишком далеко завел бы нас.

Надеюсь, что этот далеко не полный доклад все-таки даст некоторое понятие о значении бессознательного для психопатологии так, как я его понимаю. Невозможно в краткой лекции обрисовать все изыскания, уже выполненные в этой области.

В заключение укажу еще на то, что функция бессознательного при психическом расстройстве, по существу своему, состоит в компенсации содержаний сознательной психики. Но по причине характерной односторонности сознательных стремлений, компенсирующие поправки во всех подобных случаях становятся недействительными. Эти бессознательные стремления неизбежно прорываются в сознательную психику, но так как они приспособляются к односторонним целям сознания, то могут проявляться лишь в искаженном, а потому и неприемлемом виде.

О проблеме психогенеза в умственных расстройствах*.

Позволяя себе сегодня поднять в моем реферате вопрос о психогенезе в области умственных расстройств, я прекрасно сознаю, что затрагиваемая мною тема отнюдь не пользуется популярностью в психиатрических кругах. Успехи, достигнутые анатомией мозга и патологической физиологией, а также преобладание естественных наук вообще привели к признанию необходимости прежде всего и повсюду искать материальные причины и довольствоваться их нахождением. Старинное метафизическое объяснение природы уронило само себя благодаря своим заблуждениям и захватом не принадлежащих ему областей. Так что и связанные с ним психологические взгляды потеряли для нас всякую ценность. В психиатрии же влияние его прекратилась еще в первой четверти XIX века с возникновением моральной этиологии. Согласно этой этиологии душевные болезни понимались как последствия нравственно недопустимых поступков. Этот взгляд держался приблизительно до 1820 г. Лишь со времен Эскироля психиатрия принимает характер естественной науки.

Успехи естественных наук привели к возведению научного материализма на ступень общего мировоззрения; научный же материализм — с психологической точки зрения — является не чем иным, как переоценкой (в смысле преувеличенной оценки) физической причинности. В соответствии с этим материализм отвергает всякую причинность кроме физических каузальных связей. В психиатрии материалистический догмат выразился положением: «душевная болезнь суть болезнь мозга». Положение это и в настоящее время считается аксиомой, несмотря на то, что материализм находится в периоде постепенного упадка. Почти неоспариваемая его значимость зависит по существу своему от того обстоятельства, что медицина как предмет университетского образования есть естественная наука и что психиатр, как врач, является естественником. Кроме того, перегруженная учебная программа студента медицины не позволяет ему отклониться в область философии и удерживает его целиком под воздействием материалистических аксиом. Как следствие исследования в психиатрии связаны, главным образом, с анатомическими проблемами, в той степени, в какой дело не касается вопросов диагноза и классификации. Таким образом, взгляд психиатра остается прикованным к физической этиологии, между тем как этиология психологическая оценивается разве только как второразрядная или вспомогательная. Но так как всеобщая установка всегда направлена на отыскание физической причины, то соответственно этому и психологический фактор большей частью не принимается во внимание. Поэтому мы совершенно не в состоянии составить себе понятия о важности психологической причинности. Так, мне постоянно приходится сталкиваться с уверениями моих коллег, утверждающих, что в таком-то случае отсутствуют всякие психологические признаки. Но всегда оказывается, что они ищут лишь физическую каузальную связь, оставляя без внимания все психические осложнения.

Например, однажды я был приглашен на консультацию вместе с двумя знаменитыми авторитетами по нервным болезням, уже поставившими диагноз саркомы твердой мозговой оболочки (dura mater) спинного мозга. Больная, женщина 50 лет с лишним, страдала своеобразным расстройством нервов ощущения и движения, припадками крика и симметрической экзантемой (сыпью) в области поясницы. Описание телесного ее состояния было выработано с чрезвычайной тщательностью, анамнез казался установленным с крайней точностью. Ей даже эксципировали кусочек кожи, дабы подвергнуть один из узелков экзантемы гистологическому исследованию. Лишь обстоятельства, касающиеся психологии пациента, и условия, при которых началась болезнь, были оставлены без внимания.

Больная — вдова. Она жила со своим старшим сыном, которого она любила, несмотря на многочисленные ссоры. В каком-то смысле он заменял ей мужа. Так как совместная жизнь не отличалась гармонией, то сын решился на разлуку с матерью и на переселение в другой город. В самый день его отъезда наступил первый припадок плача, и с этого началась затяжная болезнь. Течение болезни, ее улучшения и ухудшения находились в постоянной зависимости от отношения больной к сыну. Ошибочный диагноз, конечно, не мог облегчить ее состояния. Разумеется, оно оказалось обыкновенной истерией, что и было подтверждено дальнейшим течением болезни. Оба авторитета, будучи совершенно загипнотизированы аксиомой физической причинности, не подумали установить психологическую причину и вследствие этого утверждали, что психологическая этиология не находима.

Такие ошибки вполне понятны, принимая во внимание, что и психиатры и неврологи прошли школу исключительно естественных наук. Между тем, основательно изучать психологию является для них, собственно говоря, необходимым. Положим, что недостаток этот во многих случаях сглаживается практическим знанием людей и обыденной психологии. Но, к сожалению, это не всегда так. Студенты большей частью об этом не знают ничего или лишь очень мало. Даже если другие их занятия и позволили бы им прослушать курс психологии, то это была бы психология, не имеющая ничего общего с областью медицины. Так, по крайней мере, обстоит дело с областью медицины у нас на Континенте. [Юнг имеет в виду Западную Европу без Британских островов — ред.] Психологи в большинстве случаев занимаются экспериментальной психологией в лабораториях; это не врачи-практики; во всяком случае, они — не психиатры и даже не психологи, а только естественники. Поэтому не удивительно, что психологическая точка зрения почти всегда остается без внимания и при анамнезе, и при диагнозе, и при терапии. Между тем, эта точка зрения обладает чрезвычайной важностью не только в области неврозов, где со времени Шарко она привлекает все большее внимание, но также и в области душевных болезней, на что я сегодня и хочу особо указать.

Под душевными болезнями я разумею все те, которые за последние десятилетия соединяются под неясной, подающей повод ко многим недоразумениям рубрикой раннего слабоумия (dementia praecox); другими словами, все те галлюцинаторные, кататонические и параноидные состояния, которые не суть частичные явления известных органических процессов разрушения, подобно прогрессивному параличу, старческому слабоумию, эпилепсии и хронической или острой интоксикации или же маниакально-депрессивному психозу. Как известно, и в этой обширной и еще весьма темной области анатомически установлены некоторые дегенеративные процессы мозга. Но эти процессы не встречаются постоянно, и клинические симптомы не могут быть объяснены ими. Кроме того, в симптоматологии этих душевных расстройств мы находим чрезвычайно ясно выраженное различие между ними и расстройствами собственно органическими. Уже по одной этой причине нельзя не признать совершенно особого положения, занимаемого ими. Нет никакого основания причислять старческое слабоумие, прогрессивный паралич и раннее слабоумие к одному и тому же разряду. Нахождение встречаемых подчас органических изменений еще не позволяет считать все болезни, входящие в эту обширную группу, одной и той же органический болезнью. Положим, я допускаю, что обитатели домов для умалишенных в глазах психиатра имеют столько общих черт дегенерации, что легко понять, откуда произошло название «раннее слабоумие». Эти материалы, находимые в домах для умалишенных, подтверждают предвзятую материалистическую врачебную точку зрения. Перед врачом оказывается богатый выбор худших случаев этой группы болезней, и поэтому вполне понятно, что именно признаки отупения и разрушения бросаются ему по преимуществу в глаза. По той же причине психиатр всегда смотрит на истерию гораздо более мрачно нежели практикующий врач. Чтобы убедиться в этом, достаточно прочесть описание истерии в каком-либо учебнике психиатрии. Ибо лишь наиболее тяжелые случаи истерии попадают под наблюдение психиатра. Все же другие несравненно более легкие и многочисленные случаи остаются в ведении домашнего врача и духовника, а до психиатра не доходят. То же самое бывает и в случаях раннего слабоумия. Легкие формы этой болезни встречаются весьма часто; они несравненно многочисленнее собственно душевных болезней; такие больные никогда не попадают в дома для умалишенных, а сходят под удобным диагнозом неврастении или психастении. Практикующий врач в редчайших случаях признает, что его больной страдает более легкой формой страшного раннего слабоумия с его пагубным прогнозом, так же как он ни в каком случае не будет смотреть на свою племянницу-истеричку как на симулянтку-лгунью или другого рода дегенератку, а лишь сочтет ее несколько нервной.

Что же касается очевидных деструктивных и дегенеративных черт раннего слабоумия, то необходимо указать на то, что наихудшие кататонические состояния (наиболее тяжелые состояния так называемого отупения) почти без исключения суть продукты домов для умалишенных, другими словами, эти состояния бывают вызваны влиянием психической обстановки, а отнюдь не всегда каким-либо дегенеративным процессом в мозгу, не зависящим от внешних условий. Известно, что большинство типично отупевших кататоников находится в переполненных и плохо руководимых психиатрических больницах. Известно также, что перемещение в беспокойное или в каком-нибудь другом отношении невыгодное отделение в очень многих случаях имеет на больного пагубное влияние, так же как принудительные меры и вынужденная бездеятельность. Все те психологические обстоятельства, которые и нормального человека могли бы погрузить в тяжелое психическое состояние, ухудшают состояние больного. Правильное понимание этого побудило врачей современных психиатрических больниц всячески стремиться изменить присущий им ранее облик тюрем предварительного заключения и арестных домов в облик санаториев или просто больниц. Всем их отделениям стараются придать приветливую внешность, по возможности избегают насильно применять терапевтические меры. Стеснение больных в передвижении также насколько возможно отменяется. Все это способствует тому, чтобы и нормальный человек мог получить благоприятное впечатление. Цветы и гардины на окнах и на нормального человека действуют психически так, что ему становится сразу же уютнее. Положительно доказано, что в заведениях, сумевших осуществить эти принципы, уже не наблюдается зрелища массы тяжко отупевших, безучастно сидящих рядышком больных. Почему? — Потому что больной реагирует на психологические условия окружающей его обстановки совершенно так же, как нормальный человек. Развитие старческого слабоумия, прогрессивного паралича или эпилепсии продолжается неуклонно, не поддаваясь влиянию того, находятся ли больные вместе с другими подобными им или нет. Течение этих болезней совершенно подобно течению болезней телесных. Что же касается раннего слабоумия, то оно часто весьма улучшается или ухудшается в зависимости от психологических условий. Этот факт хорошо известен каждому современному психиатру; он, во всяком случае, дает право не определять односторонне раннее слабоумие как исключительно органическую болезнь, а признать, что она в значительной степени зависит от психических влияний.

Примем также во внимание и те слишком редко наблюдаемые случаи, когда болезнь регулярно возобновляется при определенных условиях. В одном известном мне случае, например, кататоническое состояние дважды повторялось, всякий раз, как только больной возвращался в тот город, где он в годы студенчества пережил любовь, которую был не в состоянии забыть. Впоследствии он избегал этот город, чтобы избавиться от воспоминаний о своей любви. Но так как в этом городе у него были родственники, то ему пришлось в течение шести лет два раза посетить его. Оба раза вследствие разбуженных воспоминаний он впадал в кататоническое состояние возбуждения, вследствие чего был помещен в больницу. Это довольно известный ученый, никогда не страдавший другими кататоническими явлениями.

Нередко болезнь проявляется тогда, когда предстоит помолвка, женитьба или иное сходное значительное эмоциональное событие. Течение болезни также в сильной степени зависит от психологических условий. Так, я однажды наблюдал женщину, поссорившуюся с соседкой из-за какого-то пустяка. Она всегда была раздражительна и вспыльчива; поддавшись гневу, она оскорбила соседку действием. Последняя в ответ обозвала ее «сумасшедшей»; на это больная пришла в еще большую ярость и закричала: «Если вы называете меня сумасшедшей, то увидите, что значит быть сумасшедшей!» — и бросилась на свою противницу. Так как скандал этот разыгрался на улице, то явилась полиция и увела неистовую скандалистку в клинику. Там возбуждение ее продолжалось какое-то время. Но на другой день при врачебном осмотре она была уже довольно спокойна и энергично выражала желание быть выписанной из клиники, ибо она не сумасшедшая и не должна оставаться среди сумасшедших. Врачи, однако, нашли, что немедленно ее отпустить еще нельзя. Но когда ее снова привели в отделение, она не хотела подчиняться, а открыто возмутилась и вознамерилась уйти силой. Она выражала страх, что ее могут задержать и надолго лишить свободы. Из-за ее возбуждения ее пришлось перевести в отделение беспокойных. Едва очутившись в этом отделении, она начала буйствовать и кричать, что ее хотят довести до сумасшествия и запереть вместе с сумасшедшими; этому она не хочет подчиниться. «Если вы хотите довести меня до сумасшествия, то еще увидите, что значит быть сумасшедшей», — кричала она. Непосредственно вслед за этим она впала в состояние кататонической сонливости с сильным бредом и припадками буйства; это продолжалось около двух месяцев.

По моему мнению, ее кататония была не чем иным, как патологически увеличенной эмоцией, проявившейся вследствие водворения в клинику, т. е. психическим шоком, вызванный лишением свободы. Во время острой стадии ее болезни она вела себя именно так, как может вести себя сумасшедший с точки зрения простого обывателя. И больная в совершенстве продемонстрировала это «сумасшествие». Определенно, это не была истерия, поскольку полностью отсутствовал эмоциональный раппорт.

В подобном случае смешно говорить о первичном органическом процессе. Тут все дело в инстинктивной реакции, возникающей при лишении свободы. Точно такие же сильные патологические реакции нередко наблюдаются у лишенных свободы животных. Несмотря на очевидность психогенной его причины, этот случай представляет собой классический пример состояния кататонического возбуждения с типичными гебефренными безумными идеями и галлюцинациями. Он ни в каком отношении не отличается от заболевания, возникшего дома, будто бы без всякой психогенной причины, которое поэтому было бы сочтено обыкновенным первичным мозговым процессом. Больная до того никогда не впадала в подобное состояние. Правда, у нее бывали припадки патологического гнева; она была чрезвычайно раздражительна и неуравновешенна, но вспышки эти обычно стихали через короткое время; настоящая же кататония обнаружилась лишь в клинике.

Приведу еще один пример: больной — молодой школьный учитель; постепенно он перестал как следует работать и стал привлекать к себе внимание всякими странностями. Его поместили в клинику для наблюдения за умственным его состоянием. Сначала он был спокоен и доступен, предполагая, что его через короткий срок выпустят, так как он душевно не болен. Он находился в отделении для спокойных больных. Но когда ему пришлось убедиться, что его задержали на несколько недель, он стал возмущаться и сказал врачу: «Если вы хотите посадить меня здесь как сумасшедшего, то я покажу вам, что значит быть сумасшедшим». Непосредственно вслед за этим он впал в состояние тяжкого возбуждения с галлюцинациями и безумными идеями, которое продолжалось довольно долго.

Но особенно наглядным является следующий случай: молодой человек долгое время находился в клинике, куда был помещен с диагнозом «моральное безумие» (moral insanity). [Болезненное влечение к безнравственным и преступным действиям, наблюдаемое при различных душевных болезнях — ред.] С ранних лет он был лентяем и лжецом. Правда, вскоре выяснилось, что он не выказывает никаких обычных нравственных дефектов; его случай был много сложнее: предполагалось раннее слабоумие. Специфических симптомов, однако, не оказывалось, исключая глубокое нравственное равнодушие. Поведение его было неприятным, раздражающим. Он был интриганом, подчас выказывал грубость, а в гневе прибегал к насилию. Поэтому в отделении для спокойных больных его находили несколько неудобным гостем. Но я все же старался удержать его в этом отделении, несмотря на частые жалобы его сожителей. Однажды, во время моего отсутствия, его поведение принудило моего заместителя перевести его в отделение для беспокойных. Там его возбуждение усилилось до такой степени, что пришлось прибегнуть к наркотическому средству. Сразу начались галлюцинации и безумные идеи, не прекращавшиеся в течение нескольких недель. До этого ни галлюцинаций, ни безумных идей у него никогда не бывало. Появление их психически было вызвано его перемещением в неблагоприятную среду. Как известно, нередко встречается и обратный случай, а именно, благоприятное воздействие перемещения в нормальную обстановку.

Если бы сущность раннего слабоумия исключительно состояла в органическом деструктивном процессе, поведение больных этим заболеванием было бы подобно поведению больных, страдающих болезнью мозга. Состояние параличных, например, не улучшается и не ухудшается при изменении окружающих их условий. И в плохо поставленных заведениях органические душевные расстройства не ухудшаются сравнительно с расстройствами больных, находящихся в правильно поставленных заведениях. Лишь раннее слабоумие принимает гораздо более тяжкое течение при неблагоприятных психологических условиях.

Поскольку очевидно, что психологический фактор играет решающую роль в течении раннего слабоумия, то нет ничего необычного в том, что первый приступ может быть вызван психологической причиной. Известно, что раннее слабоумие нередко обнаруживается в психологически значительную минуту, или когда разыгрывается какой-либо психический конфликт, или вследствие психического шока. Психиатр, положим, возразит, что подобные причины суть лишь повод для проявления скрытого, давно уже существовавшего болезненного процесса. Будь подобные психические причины действительными причинами (causae efficientes), то они действовали бы патогенно при всевозможных условиях и у всех субъектов. Но так как этого, очевидно, нет, то эти психические причины суть лишь повод, главное же значение нужно приписать органическому болезненному процессу. Подобное рассуждение, без сомнения, односторонне материалистично. Современная медицина уже не допускает одной и только одной причины болезни; туберкулез, например, давно уже не приписывается исключительно инфекции специфическим микробом: возникновение его объясняют теперь совокупностью многих причин; благодаря этому устарелое чисто каузальное мышление уступило место мышлению кондиционалистическому. Согласно последнему объяснение заключается всегда в приведении условий, от которых объясняемое находится в функциональной зависимости. Несомненно лишь, что при отсутствии известного органического предрасположения никакая психическая причина не в состоянии вызвать настоящей душевной болезни. Но резко выраженная предрасположенность может существовать и не переходя в душевное расстройство, покуда возможно избегать тяжких психических конфликтов и аффективных потрясений. Положим, справедливо, что именно аномальное предрасположение с известной неизбежностью приводит к психическим конфликтам, и, благодаря этому, (в своего рода порочном круге — circulus vitiosus), вызывает душевное заболевание. В таких случаях с внешней стороны кажется, что лишь дегенеративное расположение мозга постепенно приводит к разрушительному процессу. Но я утверждаю, что в громадном большинстве случаев раннего слабоумия субъект вследствие прирожденного или, реже, благоприобретенного аномального расположения вовлекается в психологические конфликты, по существу своему еще отнюдь не патологические, а общечеловеческие. Конфликты эти вследствие особой своей интенсивности являются несоразмерными с остальными душевными способностями, и поэтому их нельзя побороть обычным человеческим способом, т. е. ни развлечением, ни разумным самообладанием. Эта невозможность разрешить конфликт и вызывает действительную болезнь. Когда данный субъект почувствует, что никто не в состоянии ему помочь и что сам он также не в силах справиться с внутренними затруднениями, его охватывает паника, приводящая к хаосу душевного расстройства. Этот процесс протекает обыкновенно в период инкубации и поэтому редко попадает под наблюдение психиатра, ибо никому из окружающих еще не может прийти мысль обратиться к врачу-специалисту. Подобные случаи нередки в практике врачей по нервным болезням. Если удается психологически разрешить данный конфликт, то психоз может быть устранен.

Положим, можно возразить, что нельзя доказать, будто в подобном случае действительно разыгралась бы душевная болезнь, если бы конфликт остался неразрешенным. Само собою разумеется, я не могу привести доказательства, которое убедило бы моих противников. Действительным доказательством явился бы лишь тот случай, когда у страдающего ранним слабоумием, установленным диагностически, т. е. со специфическими симптомами, результат терапевтического воздействия был бы непосредственно наблюдаем. Но и подобное доказательство может быть устранено возражением, что кажущееся выздоровление есть лишь отсрочка заболевания — ремиссия, — которая и так должна была бы наступить. Поэтому скрепить подобное доказательство достаточно убедительным образом почти невозможно, не говоря уже о том, что душевные болезни большею частью совершенно не поддаются нашим терапевтическим мерам.

В настоящее время еще рано говорить о возможности психотерапевтического вмешательства при известных психозах. Мое мнение насчет этого далеко не оптимистично. Я считаю, что исследование роли и значения психического фактора в качестве фактора этиологического обещает открыть более широкие горизонты. Большая часть психозов, которые были мною подвергнуты исследованию для определения их этиологической подкладки, имеют чрезвычайно сложную структуру, так что мне невозможно обозреть их в пределах этой работы. Иногда лишь встречаются простые случаи, возникновение которых нетрудно изложить. Так, я припоминаю случай молодой крестьянской девушки, внезапно заболевшей признаками душевного расстройства. Перед консультацией ее врач передал мне, что она всегда была очень тихой и лишь недавно стала проявлять болезненные симптомы. Она рассказала ему, что однажды ночью внезапно услыхала голос Бога. Она долго разговаривала с Богом, и Христос также ей внезапно явился. При посещении я нашел больную спокойной и совершенно безучастной. Она целый день стояла у печки, покачивалась в разные стороны и почти ни с кем не говорила. Встреча со мною не вызвала в ней никакой реакции, точно она каждый день меня видела. Глаза ее глядели пусто и тупо. Равнодушным тоном, точно дело шло о совершенно обыденных событиях, она подтвердила, что слышала голос Бога и видела Христа. Я попросил ее рассказать подробности; на это она снова ответила без всякого аффекта, что вела с Богом продолжительные разговоры. О содержании этих разговоров она будто бы ничего не помнила. Христос обладал наружностью обыкновенного человека, глаза его были голубые. Он также говорил с нею, но она уже не помнила, что он ей сказал. На это я заметил, что можно лишь пожалеть, что она так легко забывает содержание разговоров с такими важными лицами. Не записала ли она чего либо из этих разговоров? — В ответ на это больная вытащила календарный листок, на котором, по ее словам, она что-то записала. Но на нем оказался лишь крестик, которым она отметила то число, когда в первый раз услышала голос Бога; более она ничего не могла вспомнить. Бог говорил с нею о мире и о том, что произойдет в будущем. Все это она рассказывала отрывистыми фразами, часто ни к кому не обращаясь; голос ее постоянно оставался совершенно равнодушным. Она интеллигентна, подготовлена к педагогической деятельности, но не интеллектуальных, ни аффективных реакций ее религиозные переживания в ней не вызывают.

О связном изложении ее истории можно и не думать.

Историю эту приходится с трудом из нее извлекать, так сказать, по кусочкам, но не из-за активного сопротивления, как это часто бывает у истеричных, а из-за ее абсолютного безучастия и недостатка интереса. Ей как будто совершенно безразлично, спрашивает ли ее кто-либо и отвечает ли она как следует. С врачом у нее, по-видимому, нет никакого эмоционального контакта. Ее равнодушие таково, что у присутствующих должно возникнуть впечатление, будто в ней нет ничего, о чем бы стоило ее расспрашивать. На мой вопрос, не мучило ли ее что-либо как раз перед ее религиозным переживанием, она ответила отрицательно с полным равнодушием. Ее ничего не мучило, никаких конфликтов у нее не было, отношения ее с родственниками были прекрасные, с подругами тоже. Ее мать припоминала только, что некоторое временя тому назад больная с сестрой присутствовала на одном религиозном собрании, после которого она сильно волновалась, утверждая, что пережила обращение. В следующую ночь она услышала голос Бога. Больная подтвердила, что пережила обращение; она почувствовала себя обращенной к вере. Домашний врач ее семьи, живо заинтересовавшись ее случаем, попытался узнать какие-либо подробности, ибо здравый смысл подсказывал ему, что подобное расстройство должно иметь подготовительный период. Но из-за непритворного равнодушия больной он пришел к убеждению, что тут действительно ничего не кроется. Все мои расспросы близких больной также были безрезультатны. Они лишь подтвердили, что в детстве больная всегда была нормальна и здорова, но приблизительно с 16-го года стала вести очень тихую и замкнутую жизнь, не выказывая, впрочем, никаких признаков умственной ненормальности. Никаких следов дурного наследственного предрасположения в семье нельзя было отыскать. Таким образом, случай этот этиологически представляется совершенно непроницаемым.

В настоящее время больная уже не слышит голоса Бога, но почти лишилась сна; по ее словам ей «страшно много приходится думать». Но о чем она думает, узнать невозможно: по-видимому, она и сама этого не знает. Она говорит, что в голове у нее все в смятении, и намекает на электрические токи, проходящие через ее голову; она не знает, откуда они, быть может, они исходят от Бога.

Скорей всего, нет никаких разногласий по поводу диагноза раннего слабоумия. Истерией это не может быть, ибо никаких истерических симптомов не имеется; нет и главного признака истерии, — эмоциональной связи или раппорта.

Попытка моя проникнуть в этиологию этого случая привела к следующему разговору между мной и больной:

Я: Вы пережили обращение до того, как услышали голос Бога?

Она: Да.

Я: Если Вы пережили обращение, то до него Вы, значит, были грешны?

Она: Да.

Я: В чем же состоял Ваш грех?

Она: Не знаю.

Я: Но ведь Вы должны же сознавать, в чем Вы поступили дурно?

Она: Да, я была не права.

Я: Что же Вы сделали?

Она: Я встретилась с мужчиной.

Я: Где?

Она: В городе.

Я: Да ведь нет греха в том, чтобы встретиться с мужчиной.

Она: Нет.

Я: Кто это был?

Она: Господин X.

Я: Разве он Вас заинтересовал чем-либо?

Она: Я его любила.

Я: А теперь Вы его больше не любите?

Она: Нет.

Я: Отчего?

Она: Не знаю.

Я не буду утомлять читателя дословным воспроизведением этих вопросов и ответов, продолжавшихся почти два часа. Больная отвечала односложно и равнодушно, так что приходилось, ставя вопрос, напрягать всю свою энергию, чтобы продолжать разговор. Казалось, что невозможно ничего добиться и что дальнейшие вопросы бесполезны. Нужно особенно отметить эту установку больной, ибо именно подобная установка главным образом затрудняет психическое исследование и нередко делает его безрезультатным.

Положение с самого начала было весьма несложно, и я постоянно мог приблизительно угадать, что будет сказано в следующее мгновение; это дало мне терпение и мужество взяться в процессе консультации за столь трудную задачу, как этиология. В более сложных случаях, где дело идет не о действительных событиях, а, скорее, о фантастических сплетениях, подобные вопросы и предугадывание бывают гораздо более затруднительны; часто они прямо невозможны, особенно если больной неразговорчив. Вполне понятно, что в заведении для душевнобольных врач просто не имеет времени так вникать в каждый отдельный случай, а потому неудивительно, что психогенная взаимозависимость большей частью ускользает от наблюдения. Могу вас уверить, что будь больная помещена в клинику для душевнобольных, запись истории болезни не заключала бы того, что я только что изложил перед вами.

Более глубокое исследование этиологии данного случая дало следующие результаты: в городе больная посетила свою подругу, и у нее познакомилась с господином X. Она тут же почувствовала, что полюбила его. Отдав себе отчет в этом, она испугалась силы охватившего ее чувства и стала очень молчаливой. Подруге своей она ничего не сказала о том, что в ней происходит. Она надеялась, что и г-н X. ее любит. При вторичной встрече он был чрезвычайно приветлив и вежлив с нею, но взаимной любви она в нем не заметила. Тогда она немедленно уехала и вернулась в родительский дом. При этом ей стало казаться, что она грешит силой своего чувства. Положим, она никогда не отличалась особой религиозностью, но тут известное чувство вины не оставляло ее. Когда несколько недель спустя ее подруга приехала к ней, они вместе отправились на религиозное собрание, где она и пережила обращение. Этим обращением она искупила свой грех и в то же время освободилась от любви к господину X. Внезапность ее отъезда, когда она почувствовала, что X ее не любит, обратила на себя мое внимание, и я спросил, не было ли чувство любви для нее мучительно. Она ответила, что при обращении своем поняла, насколько грешно питать подобное чувство к мужчине. На это я возразил, что это представляется мне маловероятным, и что ее своеобразная установка, должно быть, зависит от какой либо иной причины. Она поняла мои сомнения и призналась, что давно испытывала страх пережить подобное чувство. Этот страх, по ее словам, возник в ней после дурного поступка, совершенного ею на 16-м году: она вместе с подругой-однолеткой спровоцировала пожилую женщину-имбецила на непристойное действие. И в школе и дома ее за это побранили и наказали. Лишь впоследствии она поняла, что поступила очень дурно. Она стала чрезвычайно стыдиться своей шалости и дала обет с этой минуты вести чистую и незапятнанную жизнь. Она до того стыдилась всех своих соседей, что неохотно выходила из дому, так как ей казалось, что другие помнят о ее проступке. Таким образом она пришла к своему замкнутому образу жизни и в конце концов привыкла к нему.

Больная, очевидно, была нравственно чистым ребенком, но слишком долго оставалась таковым, что нередко наблюдается у людей, наделенных от природы тонкой чувствительностью. Вследствие этой своей детской безответственности она и смогла в 16 лет совершить столь недопустимый поступок. Последующее осознание его привело к глубокому сокрушению. Вполне понятно, что этот случай навсегда затуманил ощущение любви, и что поэтому все, хотя бы издали относящееся к ней, больной представлялось мучительным. Поэтому и чувство ее к мужчине должно было казаться ей виной. Своим немедленным отъездом она не дала развиться отношениям с X. и таким образом сама навсегда отрезала себя от всякой надежды.

В ее стремлении перенести свои надежды в область религии и найти там утешение ничего необычного нет. Подобные реакции сами по себе не являются болезненным признаком; они весьма нередки у людей, обладающих тонкой чувствительностью. Положим, что эта ее реакция была преувеличена. Лишь внезапность и интенсивность ее обращения выходят из ряда обыденных событий, хотя подобные случаи нередко наблюдаются, например, при возобновляющихся встречах, причем не приходится искать их причины в душевной болезни. Патогенные впечатления по существу своему не болезненны, они лишь крайне интенсивны. Подруга ее не испытала по поводу непристойной шалости, в которой также принимала участие, глубокого раскаяния, преследовавшего больную в продолжение нескольких лет. Это раскаяние отрезало ее от общения с другими людьми. Благодаря этому стремление к подобному общению до того скопилось в ней, что бурно прорвалось при встрече с X. Через это возник дальнейший травматический момент. Вследствие этого же она стала до того чувствительна, что одна мысль о том, что X. не отвечает на ее любовь, вызвала ее немедленный отъезд. Но она попала лишь в еще большие затруднения, ибо дома одиночество стало для нее невыносимым. Поэтому в ней усилилось стремление к общению с другими людьми, которое и привело ее в религиозное собрание. Впечатления, полученные ею в этом собрании совершенно опрокинули всю ее относительно позитивную установку по отношению к жизни, что она и почувствовала как обращение. Подобный переворот представляет собой нарушение сознательной точки зрения; благодаря этому происходящее в бессознательном получает возможность одержать верх.

В подобном случае наступает, по крайней мере на какое-то мгновение, умственное замешательство. Форма, в которую оно выливается, зависит от первичного предрасположения. При известном предрасположении возникла бы истерия; в данном же случае это оказался галлюцинаторный психоз. Характерно еще то, что прекрасные голубые глаза явившегося больной Христа соответствуют глазам молодого человека из ее деревни, который ей и раньше уже нравился.

Если бы даже этот случай зависел от органического дегенеративного процесса, то я все же совершенно исключаю возможность, чтобы этот процесс был причиной и того первого переживания на 16-м году, которое, собственно говоря, и легло в основание болезни. Для такого предположения у нас нет никаких данных; как нет основания предполагать, что впечатление, произведенное X., было вызвано каким-либо органическим процессом; ибо тогда всякое подобное впечатление должно было бы быть болезненным. Если мы вообще захотим допустить возможность органического процесса, то последний мог бы начаться лишь после сильного потрясения, вызванного обращением. Следовательно он оказался бы лишь вторичным. Исходя из этого, я уже десять лет тому назад установил, что раннее слабоумие в огромном большинстве случаев есть психогенное заболевание, при котором токсические или разрушительные процессы начинают развиваться лишь с течением времени, вследствие неразрешенных психологических осложнений. При этом я не отрицаю возможности, что в этой обширной области встречаются и такие случаи, где психологические симптомы суть следствия органического заболевания.

Непосредственно после нашего разговора в состоянии больной наступило явное улучшение. Наряду со многими случаями, когда подобные решающие разговоры не вызывали никакой реакции, я наблюдал немало и таких, при которых, напротив, реакция на разговор выражалась или видимым улучшением или же резким ухудшением. Я не вижу причины не допустить тут сильного психологического влияния.

Я вполне сознаю, что в кратком реферате невозможно исчерпать вопроса о психогенезе. Надеюсь, однако, что из моих слов вы вынесли впечатление, что психологические исследования душевных болезней еще представляют собой широкое и невозделанное поле.

Умственное расстройство и психическое*.

Популярные в конце девятнадцатого столетия материалистические воззрения наложили свой отпечаток, среди прочего, на теорию медицины и в особенности на теорию психиатрии. Эпоха, завершившаяся Первой мировой войной, верила в справедливость аксиомы: умственные расстройства являются болезнями мозга. Более того, можно было безнаказанно объяснять невроз воздействием метаболических токсинов или нарушениями внутренней секреции. В области невроза этот химический материализм, или, как можно было бы его назвать, «мифология мозга», был опровергнут быстрее, чем в области психиатрии. Идея органической основы невроза, по крайней мере в теории, была опровергнута исследованиями французских психопатологов (Жане и школа Нанси) при поддержке Фореля в Швейцарии и Фрейда в Австрии. В настоящее время никто не сомневается в «психогенной» природе неврозов. «Психогенез» означает, что основные причины невроза или условия его возникновения коренятся в психике. Это может быть, например, психический шок, изнурительный конфликт, неправильная психическая адаптация, роковая иллюзия и т. п.


Дата добавления: 2015-02-05 | Просмотры: 1000 | Нарушение авторских прав



1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 | 14 | 15 | 16 | 17 | 18 | 19 | 20 | 21 | 22 |



При использовании материала ссылка на сайт medlec.org обязательна! (0.024 сек.)