АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Спиной к окну

В последние дни она вставала рано. Я просыпался гораздо позже, и ее это раздражало.

На самом деле, это злило ее не всегда. Когда все только начиналось, то у нас вовсе не существовало таких понятий, как утро, день и вечер. Проснувшись, мы еще долго могли оставаться в постели, укутавшись одеялами и друг другом. Или скинуть одеяла на пол и лежать на простынях обнаженными. Она всегда спала с той стороны, которая у окна. Зимой случалось так, что мы просыпались еще на рассвете, или уже на закате, и, глядя на ее тело в солнечных лучах, я думал, что жизнь не сможет дать мне больше. А от ее хитрого взгляда и наигранного удивления, с которым она вскидывала брови и спрашивала: "Что ты улыбаешься?", я понимал, что большего и не хочу.

Кровать могла занять собой весь наш день, а открытые окно и дверь своим напоминанием о том, что где-то тоже живут люди, делали только лучше. Мы прекрасно обходились и без них.

Кровать была нашим днем, каждый новый день был чистым листом, и мы заполняли его так, как нам хотелось. Брали еду, книги, ноутбуки, музыкальные инструменты. Нам было так трудно поодиночке, что даже за карандашами для рисования мы шли вместе.

Это не означает, что наши с ней отношения ограничивались одной комнатой. Мы много гуляли, мы тратили деньги, пару раз мы даже летали за границу. Но все равно возвращались сюда, на кровать, и это казалось правильным, это было правильно, настолько правильно, что само слово "обыденность" лишалось той окраски, которую я придавал ему в своей юности, в серых стенах школы, в грязном общественном транспорте, в лицах однокурсников. Заходя домой, я отключал телефон. Я не хотел размениваться на кого-либо еще, мне не нужны были ни друзья, ни знакомые, ни подруги. Желание не ранить ее отсутствием своего внимания было настолько же сильным, как детский соблазн побежать на зеленый, как взрослая мечта навсегда застыть на красном.

Проснувшись, мы вместе готовили завтрак. Даже если мы впервые заходили на кухню уже после захода солнца, то все равно называли это завтраком. Когда она была занята готовкой, и не хватало каких-либо продуктов, мне приходилось идти в магазин одному. Одевался я очень быстро, а расставались мы долго. До магазина мне было две минуты, я не брал тележку, а хватал все в руки и мчался на кассу. Несколько минут в очереди, поход домой, во время которого я срывался на бег, и вот я открываю дверь, и сталкиваюсь с ней, уже стоящей у двери. Продукты летели на пол, а вслед за ними на пол опускались и мы.

Мы любили непопулярные бары, в которых ставили хорошую музыку, бармен наливал до краев, и уходил из-за барной стойки, когда в зале оставались только я и она. Мы любили брать машину и ехать вечером к аэропорту, ложиться рядом на капот и смотреть, как вылетают и приземляются самолеты. Кинотеатры мы ненавидели, зато не перекидывались ни словом, когда смотрели дома немое кино. Она любила море, а я все детство провел на побережье. Однажды я рассказал ей, что осенью, когда небо затянуто облаками, вода очень темная. Зимой, когда море замерзает, то лед искрится на солнце всеми цветами, и по нему можно уйти вглубь моря так далеко, что не видно берега. Летом на море лучше всего ночью, зарыв ноги в песок, глядя на звезды и на блестящую дорогу, которую луна отбрасывает на воду. А потом я отвез ее к морю, осенью, зимой, летом, и дал ей увидеть это самой.

Мы рассказывали друг другу о своем детстве, о родителях, ходили в магазины, напивались, укладывали друг другу волосы, делали фото, слушали музыку, критиковали ее, танцевали, смеялись, и за всем этим я не успел отследить момент, когда ее потерял.

Это было в конце зимы. Я помню, тогда мне казалось невероятным, что снега больше нет, а из окон видно сухой асфальт. Мы все еще надевали много одежды, и темнело рано, но становилось ясно, что все подходит к концу.

Не было четкой грани, которая поделила все на "до" и "после", просто в какой-то момент нас накрыла тоска. Я с таким же пылом любил ее в постели, она так же рассеяно перебирала мои волосы, когда мы лежали на кровати после этого, но я больше не ощущал дрожи, когда, уткнувшись носом ей в макушку, вдыхал запах ее волос. Я и раньше нечасто брал ее за руку, а теперь она и вовсе ее одергивала, стоило мне прикоснуться. Когда мы обнимались, я больше не чувствовал всю ее, не тонул в ней. Словом, что-то пошло не так. Тоска, которая роняла первую каплю с рассветом, к ночи топила нас в себе.

Уходя в магазин, я одевался по прежнему быстро, но наши расставания теперь проходили еще быстрее. А вернувшись домой и сжимая в руках продукты, я видел только ее спину через распахнутые на кухне двери.

Нам не всегда удавалось проводить вместе каждый день, иногда она ездила на выходные к родителям. В последний раз она не дала мне, как мы делали это обычно, отвезти ее самому, и вызвала такси. Я спустился с ней, а когда она села в машину и захлопнула дверь, не выдержал и, остановив тронувшееся с места такси, залез следом. Она ничего не сказала, она вообще молчала всю дорогу. Я пару раз пытался заговорить, но мои слова бились в звуконепроницаемое стекло, которым она от меня отгородилась. А когда мы приехали и вышли наружу, она глянула на меня и сказала "Я пошла". Я схватил ее за руку, развернул к себе и прорычал: "Да остановись, что происходит? Постой со мной хоть минуту, поговори." Она убрала мою руку и сказала: "Ладно." Но я уже увидел, уже знал, что она собиралась уйти, для нее теперь было нормальным уйти от меня просто так. Я обнял ее, вжал в себя, но спустя секунду она выскользнула, сказала: "До встречи", и зашагала прочь. Мое ответное: "До встречи" прозвучало только через несколько секунд пустого взгляда в ее удаляющуюся спину.

А однажды она собрала вещи, и сказала, что ей нужно уехать к родителям на дольше, чем обычно. Я понимал, что из-за короткого расставания она не забрала бы всю свою одежду, но ничего ей не сказал. Мои подарки она оставила.

А ночью становилось особенно тяжело. Я перестал включать музыку. В каждой песне было что-то, что заставляло меня резать шагами комнату, резко останавливаться и замирать, уткнувшись пустым взглядом в стену.

Потом тоска доходила до своего пика и лилась через край. Сначала я звонил ей. Но за все время разговора никто не ронял ни слова. Возможно, она даже не подносила к уху телефон. Возможно, она беззвучно плакала. Возможно, я тоже. Потом я перестал звонить.

С ее уходом образовалась пустота, и я начал заполнять ее воспоминаниями. Я был моложе и ехал в метро, когда мы познакомились. Около восьми часов вечера, я возвращался домой с работы. Тогда у меня еще не было стабильного заработка, я работал там, где не нужен был диплом о полном высшем образовании. Приходилось грузить товары, принимать заказы в ресторанах, кружить по городу в курьерской форме. Я ненавидел работать руками, ненавидел работать на других людей, словом, тот вечер, как и та жизнь, для меня был совершенно безрадостным. Сигарета по дороге от метро, продукты низкого качества в холодильнике, пара бутылок перед сном, вялые попытки пробудить свое творческое начало, которые все равно скатятся в просмотр фильма, мастурбацию или бездумное щелканье по кнопке воспроизведения в случайном порядке в поиске нужной песни, вот что меня ждало. И на фоне этих мыслей, которые для меня уже утратили возможность достигать того пика, при котором сублимируешь тоску в злость, ко мне подсела она.

Впервые я коснулся ее боковым зрением. Сначала я видел только ее колени и лодыжки. Я перевел взгляд выше. Она не держала в руках ни книгу, ни планшет, ни телефон. Какое то время я рассматривал кисти ее рук, сгибы пальцев, фаланги, ногти. А потом поднял глаза на ее лицо, и моя тоска стала еще острее. Я был уверен, что у нее кто-то есть, такие, как она, просто не могут быть одинокими. Ее парень наверняка не выслушивает от пьяного посетителя, что чай он хотел не холодный, а слегка охлажденный. Да и дурацкую форму с огромным оранжевым "КУРЬЕРСКАЯ ДОСТАВКА" на всю спину ни за что не напялит. Даже когда он с ней ругается, у них все равно все красиво, их совместная жизнь протекает без налета отвращения к самим себе. А у меня дома уже вторую неделю не работала плита.

Я отвел взгляд от ее лица, решив абстрагироваться от той жизни, на которую я тоже имел право. Воткнул наушники, The Cure, до зарплаты еще три дня, в кошельке хватит на бутылку, сегодня я точно выпью, а завтра наверное тоже.

Хотя, пожалуй, я все же могу смотреть на ее руки. В руках-то ничего такого нет. И в ногах. Вообще я всегда был человеком ног. Ног, лица, ключиц и волос. Меня слабо волновало, если у девушки нет груди, но я мог долго любоваться густыми темными волосами, узкими лодыжками, уголками рта, глазами, бровями, и тут я понял, что я снова смотрю на ее лицо. И что хуже, она смотрела на мое.

У меня в голове пронеслась дурная мысль, чтобы она не смотрела, не пачкала свою прекрасную жизнь, в которой вся одежда красивая, все официанты вежливые, работа не калечит тебя своей мизерной зарплатой, а плита всегда в порядке, в моей. Но черт, я ведь тоже чего-то стою, у меня просто временные трудности, я ведь тоже человек, и явно не самый худший. И все это явно отразилось на моем лице, потому что она улыбнулась так, как будет улыбаться потом, вскидывая брови и спрашивая: "Что ты улыбаешься?" Теперь я твердо знал, что сегодня напьюсь, и быстро отвел взгляд, чтобы не узнать еще больше.

Мы были совершенно не знакомы, у нас был только один зрительный контакт, но наши колени были очень близко друг к другу, и при остановке поезда они соприкасались. Я боролся с растущим чувством комфорта, искусственно внушал себе безразличие, и вполне неплохо справлялся, пока поезд не остановился, она не вышла на своей станции, а ко мне не подсела другая девушка. Тоже с густыми темными волосами, лодыжки у нее довольно узкие, а в руках нет ничего такого. И нахлынувшее чувство отвращения к этой подделке не дало мне заметить, когда я успел проскользнуть между закрывающимися дверями вагона, растолкать напирающих людей и изменить свою жизнь.

Иногда становилось немного тяжелее, чем обычно, а это было уже слишком много. Первое время я вел себя так, как нужно. Убрал из комнаты все предметы, которые могли напомнить мне о ней, удалил все, от фотографий, и вплоть до ее номера телефона, который все равно помнил наизусть. Но моя тоска была перманентной, и я прекрасно понимал, почему. Все эти путешествия к морю, самолеты, кровать, завтраки. Я оставил в ней слишком много себя. Я рассказал ей очень много личного, показывал фотографии, говорил о своем прошлом, говорил про очень свои вещи, которые поделил бы далеко не с каждым, если вообще ни с кем. А то, что я ей открыл, как раз и было моей жизнью, и так как раньше я никому ее не отрывал, она была очень чистой. Паршивой, трудной, скучной, но чистой. А теперь она ушла, но каждое мое рутинное событие, каждый мой неосознанный ежедневный ритуал нес в себе ее отпечаток. И я чувствовал себя очень грязным и сломанным. Некоторых людей очень трудно оставить в прошлом, практически невозможно. То, что они навсегда останутся частью твоей жизни, никогда не вызывает сомнений. На самом деле, ты просто не можешь представить, что когда-то человек вроде и существует, живет дальше, завтракает, примеряет джинсы, встречает людей, но у тебя на него больше нет никаких прав.

Смириться с этим было трудно, а у меня не очень-то получалось оставлять прошлое позади так же легко, как это делают некоторые люди. Я съездил на море, в этот раз сам. Ходил в наши любимые непопулярные бары, и однажды вступил там в чужую любовь. Людей было достаточно много, и это были только пары. Всегда хорошая музыка обернулась отвратительной чувственной, но она совершенно не заглушала смех и возгласы влюбленных. Пожалуй, это был первый раз, когда я вышел из бара не последним.

Я брал машину и ездил к аэропорту, ложился на капот, слушал и смотрел. Приближалось лето, конец мая, ночи были слишком теплыми, чтобы ими пренебрегать, и однажды я остался лежать на капоте до утра.

Домой я вернулся уже после рассвета, усталый, взлохмаченный, небритый. С трудом нашарил ключами замочную скважину, вошел, захлопнул двери. Не разуваясь, зашел в комнату. Она не отдала мне запасной ключ, а я не заметил ее обувь на полке в коридоре. Она сидела на кровати в одной пижаме, такая лохматая, такая сонная, такая смешная. Солнечные лучи били ей в спину, обводили по контуру ее плечи, шею, волосы. Она посмотрела на меня, вскинула брови и спросила: "Что ты улыбаешься?" А самолет надо мной заходил на посадку.

Дата добавления: 2015-09-03 | Просмотры: 359 | Нарушение авторских прав