АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Лихорадка 12 страница

Сегодня здесь другой запах. Я не сразу понимаю, что это, а Сайлас хватает меня за руку и приказывает не смотреть.

Он опоздал. Я уже увидела мертвую девушку, лежащую лицом вверх на мелководье. Ее глаза полны облаков.

Кусочков яркого света так много, что глазам больно. Я стою неподвижно, сжав губы, и смотрю сквозь них. Я не различаю ни черты лица девушки, ни цвет ее волос. Происходит нечто странное. Вместо этого я вижу ее кости. Я смотрю прямо сквозь ее кожу и плоть, почерневшую и застывшую. Я вижу разорванную мышцу, которая раньше была ее сердцем. Именно туда попала пуля Сборщика.

Слова Сайласа доносятся будто через вату. Он толкает меня, пытается заставить двигаться. Я не чувствую своего тела и похожа на марионетку: когда он тянет меня вверх по склону, мои ноги и руки вяло шевелятся. А потом Сайлас садится рядом со мной на бордюр тротуара и смотрит, как я упираюсь в бетон обеими руками.

Постепенно кровь снова начинает течь. Пятна света уменьшаются и исчезают.

– Это могла быть я, – шепчу я.

Сайлас наблюдает за мной.

– Нас было трое, – добавляю я, – выбрали трех. Остальных застрелили и где‑то выбросили. Оставили гнить в канаве до тех пор, пока их кто‑нибудь не кремирует.

Произнесенные вслух, эти слова звучат ужасно. Наверное, я должна плакать или даже впасть в истерику. Но я почему‑то ничего не чувствую. Я гневно трясу головой, непонятно зачем.

Сайлас говорит:

– В канавах нужна осторожность. Никогда не знаешь, что там найдешь.

– Это должна была быть я, – шепчу я.

– Почему? – спрашивает он.

– Потому что я не хотела выходить замуж, – объясняю я ему. – Одна из моих сестер по мужу хотела. Вторая… она смогла признать, что замужество лучше, чем смерть, и смирилась с этим. А я… оттолкнула. Меня могли убить прямо в той шеренге, но по какой‑то нелепой причине – избрали, а я отвергла этот «подарок». Я один раз чуть не погибла, пытаясь сбежать.

– Похоже, тебя это не остановило, – замечает Сайлас. – Ты ведь сейчас сидишь здесь.

Я качаю головой:

– Не остановило.

Оглядываюсь через плечо на канаву, но под этим углом мне не видно, что именно плавает на мелководье. Сайлас осторожно подставляет палец мне под подбородок, выжидает мгновение, а потом поворачивает мое лицо к себе.

– Может быть, та девушка предпочла заключению смерть, – говорит он. – Может быть, она посмотрела прямо в дуло пистолета и сказала: «А идите вы!»

– Вряд ли, – не соглашаюсь я.

– Прекращай это. Что из того, что ты сбежала? За это ты еще не заслуживаешь смерти!

Я разглаживаю джинсы на бедрах, смотрю, как ветер гонит по тротуару листья. Вспоминаю жаркие, рыдающие вздохи Линдена у меня на плече. Роуз, неподвижную и изящную на своем смертном одре, грациозно восходящую к кончине. Кровь на простынях Сесилии. Как колотилось мое сердце – иногда от ужаса, иногда – от возбуждения. Акул в воде. Дорожные схемы в бумажных домах моего мужа. Поцелуи, у которых был вкус леденцов, осеннего ветра и затхлого воздуха лаборатории. Постоянные. Неотвратимые.

У лежащей в канаве девушки не будет подобных воспоминаний. Ее плоть распадется до костей, череп обнажится, оскаливая зубы. Волосы оторвутся. Ребра, тазовые кости и локти продержатся, сколько смогут; но в конце концов девушка превратится в куски на куче других кусков, а потом – в пепел.

– Мне очень жаль, – шепчу я, но она этого не слышит.

– Пошли, – говорит Сайлас, поднимая меня за запястья. – Давай займемся чем‑нибудь приятным.

– Например? – спрашиваю я.

Он забрасывает руку мне на плечо в преувеличенно‑дружеском жесте, но, по‑моему, просто помогает не упасть. И это очень кстати, потому что в голове у меня все туманится.

– Например, починим унитаз на втором этаже. Кто‑то этим утром спустил в него кубики с азбукой.

Я невольно смеюсь.

– Мне надо было стирать постельное белье, – признаюсь я.

– Везет же! – откликается он.

Мы возвращаемся домой, болтая о домашних делах и липких пятнах, которые дети оставляют на клавишах рояля и под столами. Мертвая девушка следует за мной призраком, повисает у меня на плечах, шепчет на ухо снова и снова: «Это должна была быть ты».

Вечером мне не удается заставить себя есть. От одного взгляда на горячий куриный суп к горлу подступает едкая желчь. Лапша кажется мне руками, ногами и пальцами – кусочками, которые уже никогда не соединятся в единое целое. Я быстро выхожу из‑за стола и обещаю Клэр, что помогу мыть посуду после того, как приму душ.

Она хмурится. Уголки ее губ стекают вниз, словно тают. Я содрогаюсь и поспешно поднимаюсь наверх.

Боль. Все мышцы болят, словно у меня ломка после «ангельской крови». Бег, сон на жестком, застеленном одним одеялом полу… Я встаю под потоки горячей воды, но это лишь усиливает новый приступ головокружения. Кафельный пол накреняется под ногами так резко и стремительно, что приходится сесть.

Скорчившись под струями воды, я думаю, что ошиблась, решив, будто весна уже пришла. Наверное, выходя из дома, мне надо было надеть куртку поверх свитера, потому что горячая вода не прогоняет холода, который угнездился глубоко у меня в костях. Мне кажется, что если я сейчас отпущу вешалку для полотенец, то вообще выпаду из реальности.

Я сижу в ванной так долго, что Габриель начинает стучать в дверь и звать меня. Наверное, он стучит уже давно: открыв глаза, я обнаруживаю, что по‑прежнему сижу на мокром кафеле, но вода уже холодная. Он говорит:

– Если ты не отзовешься, я войду.

– Нет, – говорю я. Мой голос отражается от кафельных плиток, заставляя это слабое, легковесное слово звучать громче. – Со мной все нормально. – Я поднимаю руку и заворачиваю кран. Вода с резким воем прекращает литься. – Я уже вытираюсь.

Наверное, вид у меня просто ужасный: когда я снова выхожу на кухню, опираясь на руку Габриеля, сироты разбегаются. Клэр кладет губку, промокает руки кухонным полотенцем и прижимает обратную сторону кисти к моему лбу.

– Да ты горишь, малышка! – говорит она. – Забудь про посуду. Иди в постель, я принесу тебе аспирина.

Пониматься по лестнице тяжело, несмотря на помощь Габриеля. Он укладывает меня на пол и уходит, чтобы найти еще одеял.

– Я сегодня видела мертвую девушку, – шепчу я, когда вернувшийся Габриель начинает укладывать стеганые одеяла на пол вместо матраса.

Он останавливается и хмуро смотрит на меня, словно я сказала что‑то бессмысленное.

– Это правда, – говорю я. – Она лежала в реке, на дне канавы. Она смотрела на меня.

– Иди сюда, – требует Габриель.

Он держит одеяло на весу, чтобы я под него забралась. Заползаю туда, и он укутывает меня. Перебирает мои волосы, а я прижимаюсь головой к его ноге и, начиная забываться, шепчу что‑то о музыке.

У меня нет ощущения настоящего сна. Ночь – это только темнота. Руки, ноги, локти, коленки возникают в слабом свете будильника Сайласа. В какой‑то момент мне чудится, что они – волны, которые поднимаются, чтобы меня захлестнуть, и мои вопли порождают эхо в виде всхлипов и младенческого плача. Кто‑то включает свет, и он остается гореть до утра.

Я просыпаюсь ранним утром, когда небо еще предрассветно‑темное. Моя голова лежит на подушке, которая в свою очередь лежит у Габриеля на коленях. Пальцы у него по‑прежнему погружены в мои волосы и изредка подрагивают, напоминая о ласковом поглаживании. Но Габриель спит сидя, привалившись спиной к стене. Рот у него открыт, дыхание шумное. Я рассматриваю линию его подбородка и даже тяну руку, чтобы потрогать, но он внезапно оказывается за многие километры от меня. Я пытаюсь его позвать, но голоса у меня нет.

Снова открываю глаза. Видимо – спала. Потому что солнце светит вовсю, и Сайласа в кровати нет.

– Привет! – шепчет Габриель.

Его голос – как прохладный ветерок в густых деревьях. Он такой сладостный, что я закрываю глаза и радостно вбираю его в себя.

– Привет! – отзываюсь я. Мой голос похож на дребезжанье порванной струны. – Все еще считаешь, что я соврала насчет мертвой девушки? Спроси у Сайласа. Это правда.

– Я тебе верю, – говорит он.

– Наверное, я была слишком легко одета. – Я прижимаюсь виском к его колену. – Я простыла.

– Когда вокруг столько детей, легко заболеть, – объясняет Габриель. – Микробы. В приюте всегда кто‑то болел. Я это помню.

Киваю, а спустя какое‑то время разрешаю ему помочь мне встать. Клэр приносит яблочное пюре, клюквенный морс и аспирин. По ее настоянию я запихиваю все это в себя, но спустя несколько минут все извергается обратно. Она смотрит на меня с таким беспокойством, что в комнате становится темно. Я наблюдаю, как тени окутывают ее лицо, оставляя видимыми только белки глаз.

Я знаю, что Мэдди и Нина часто появляются на пороге моей комнаты. Они держатся за руки и считают, что, пока я нахожусь в этом тумане, их не видно. Нина что‑то шепчет, и вот они уже убегают, словно тараканы.

Только вечером Габриель оставляет меня одну: то ли чтобы помочь Клэр с ужином, то ли чтобы принять душ – он мне говорил, но я не могу вспомнить. Когда я наконец пробуждаюсь, мне кажется, что я сварилась под одеялами. Сбрасываю их. Я так вспотела, что у меня к спине прилипла одежда.

– Я в жутком состоянии, – говорю я Габриелю, когда он возвращается. – Мне нужно принять душ.

Он помогает мне встать, и мы выходим в коридор, но Клэр останавливает нас.

– Ты слишком слаба, чтобы вставать, – заявляет она.

Сайлас как раз выходит из соседней комнаты, откусывая сахарное печенье. Он встревоженно смотрит на меня, не переставая жевать.

– Я просто хочу принять душ, – отвечаю я. – Вода освежит меня.

Клэр уступает, но при одном условии: я пойду в мансарду, потому что там есть ванна, а мне надо сидеть. Я даже позволяю, чтобы она сама набрала мне воду. Она добавляет туда несколько капель эвкалиптового масла.

– Если я тебе понадоблюсь, я рядом, складываю чистое белье, – говорит она.

Через каждые несколько минут она меня окликает, убеждаясь, что я не заснула и не захлебнулась.

Ванна стоит здесь, наверное, с момента постройки дома: ножки у нее в форме львиных лап, белая эмаль живописно выщерблена и пожелтела. Пальцами ноги я тереблю цепочку от пробки.

Вода так успокаивает, что я лежу в ней, пока она не остывает. После этого вытираюсь, стуча зубами, и влезаю в пижаму, которую приготовила мне Клэр.

Она предлагает перенести запасной матрас в комнату к Сайласу, чтобы этой ночью мне было удобнее. Я пытаюсь отказаться, но не успеваю опомниться, как Сайлас уже тащит его вниз.

Я следую за ним, шагая медленно и осторожно. С мокрых волос у меня каплет.

– Сайлас?

Матрас переваливается со ступеньки на ступеньку с громким стуком – тихими взрывами, от которых у меня сбивается зрение. Я вцепляюсь в перила.

– Что такое?

Поскольку он уже умудрился задать мне вопрос, отвечать на который было тяжело – про мое обручальное кольцо и Габриеля, – я решаюсь сделать то же. Спросить его о том, что на меня давило с первого дня нашего появления здесь.

– Ты ведь винишь себя в том, что случилось с Грейс, да?

Бах! Бах! Матрас медленно спускается по ступенькам.

– Да, – отвечает он. Он сидит на нижней ступеньке, матрас распластался у его ног. Я сажусь рядом. – Я пытался осудить вас – за то, что не привели ее с собой. Но в том, что ее захватили, – моя вина.

Он делает паузу, давая мне шанс сказать, что он ошибается, но я ничего не говорю, и он продолжает.

– Мы поссорились. Мы все время ссорились. Но в то утро все было по‑другому. Зловеще. Я до сих пор помню, каким синим было небо. Странно, правда? Мы шли в школу, я глядел на это небо и чувствовал, будто что‑то переменилось.

– Мне не кажется это странным, – говорю я.

– Она споткнулась о корень дерева, пробившийся через тротуар. Уронила учебники и, подбирая их, начала ругаться. Я над ней смеялся. Она меня толкнула. Если честно, мне хотелось ее поцеловать, но я знал, что она не позволит. И вместо этого я сказал какую‑то глупость, даже не помню, что именно. Она убежала от меня. «Ты идиот, Сайлас!» – крикнула она. Вот и все. Она завернула за угол, и больше я ее не видел.

– Может, она и позволила бы тебе ее поцеловать, – высказываю я свое предположение.

Сайлас смеется:

– Так вот как ты на это реагируешь?

Я минуту обдумываю его вопрос.

– Да.

– Забудем про то, случился бы поцелуй или нет, – продолжает Сайлас. – Я даже не видел фургона. Не слышал крика.

– Ты сам был мальчишкой, – говорю я. – Поверь, ты бы не смог разогнать Сборщиков, даже если бы оказался рядом.

– Может, и не смог бы, – откликается Сайлас. – Но я этого никогда не узнаю, так ведь? И это не дает мне покоя.

– Ты ее любишь? – спрашиваю я.

– Я не знаю, какая она сейчас, – отвечает он. – Что ей пришлось перенести, о чем она думала все эти годы. У нее дочь. – Он вдруг падает на колени. – Дочь! Которая даже не разговаривает!

– А ты бы стал с ней говорить, если бы она могла? – интересуюсь я.

– Нет, – признается он.

Я кладу руку ему на плечо, он вздрагивает. Не понимаю, почему: он должен бы давно привыкнуть к тому, что девушки его лапают.

– Может, получится ее вернуть, – говорю я.

– Я думал об этом, – отвечает он. – Но ей сейчас девятнадцать. А Клэр… для нее было бы невыносимо потерять единственную дочь дважды. И второй раз – навсегда. А потом, я нужен ей здесь.

Он чуть качает головой, и его кудряшки создают у меня в голове перезвон.

– Лучше про нее забыть, – заключает он.

Нет‑нет, это неправильно. Никогда ни на кого нельзя махать рукой!

Но тут я вспоминаю о брате, который был настолько поглощен потерей, что поджег наши вещи и уехал – либо искать меня, либо чтобы сбежать от воспоминаний обо мне.

А я последние дни ковыляла по жизни, словно зомби, пытаясь придумать, как мне его найти.

Было бы гораздо легче забыть. Для меня. Для Роуэна. Для Сайласа и Клэр.

Не знаю. Я так запуталась, а колокольчики в голове звенят настолько громко, что мне едва удается выговорить:

– Может, ты и прав. – Хотя я знаю, что он ошибается. Я встаю, цепляясь за перила, и толкаю матрас ногой. – Ты не положишь его на место? Я очень устала.

Сайлас затаскивает матрас в спальню, а когда уходит справляться с какой‑то кризисной ситуацией, в которой фигурирует кленовый сироп на рояле, я сама застилаю постель и кладу подушки.

Матрас недостаточно велик, чтобы на нем было удобно двоим, но едва Габриель укладывается на пол, я прошу его забраться ко мне под одеяло.

– Обещаю, что меня на тебя не стошнит, – говорю я.

Он устраивается у меня за спиной, и я закрываю глаза. Старается лежать неподвижно, однако едва заметное шевеление его тела говорит о том, что ему неудобно. Я подвигаюсь, чтобы дать ему больше места. Хотя он и не жалуется.

Говорю:

– Когда мне станет лучше, через день‑другой, я собираюсь начать поиски брата. Найти не надеюсь. Таких грузовиков, как тот, что он украл, сотни. Но я себе не прощу, если не попытаюсь. – …Потому что Сайлас был прав: причиняет боль именно незнание. Я с этим жить не смогу. Может, для Грейс уже слишком поздно, но у меня еще есть время найти брата. – Ты не обязан идти со мной. Я пойму. Я уже уволокла тебя в такую даль, и нечестно было бы тащить тебя дальше.

Габриель какое‑то время молчит, размышляя. Затем поворачивает голову, его щека касается моего затылка, и мое измученное тело наполняется радостью.

– Из особняка ты меня не волокла, – говорит он. – Я сам захотел уйти.

– Потому что Дженна попросила тебя меня оберегать, – возражаю я.

– Тебе так показалось? – Он наклоняется надо мной, и мне видно его лицо. Спине моментально становится холодно от того, что он отстранился. – Она меня попросила, да. Но я принял решение еще до того.

– Почему? – спрашиваю я.

– Ты меня пленила, – говорит он, снова укладываясь на постель и прижимая меня к себе. – У тебя была такая вера в мир, что мне захотелось увидеть его так, как видишь ты.

Я горько смеюсь.

– И увидев его, ты должен теперь считать меня сумасшедшей.

Он не отвечает, но его рука обнимает меня крепче, и он целует меня в затылок. Вскоре я уже сплю.

Ночью, в бреду, мне видится суденышко, на котором мы сбегаем: я чувствую, как оно укачивает меня, погружая в более глубокий сон. В этом новом сне тянутся вдаль длинные полосы раскаленного тротуара. Хрупкие лилии цветут, утомленные и разрумянившиеся, а почву вокруг них пропитал тяжелый запах крови. И отовсюду глазеют девушки: их черные глаза полны облаков, перерезанные глотки ухмыляются запекшейся кровью. Их губы не шевелятся, но я понимаю, что они хотят сказать: «Ты могла быть одной из нас. Не забывай».

Моего брата не видно, но он здесь был. Его присутствие чувствуется вокруг, потное и ароматное. И его засыпает прахом. Он искал среди этих девушек меня, настолько зачерствев от горя, что даже не испытывал по отношению к ним никаких чувств – не замечал, что это девушки. Он понимал только, что они не его, что они – не его единственная сестра. И отправился более мрачными путями, к местным борделям и серым фургонам с включенными двигателями, стараясь обойти континент как можно быстрее, ибо годы бегут, выскальзывая у него из‑под ног. А пока Роуэн ищет меня, я ищу его, но ощущаю лишь аромат его присутствия… лишь после того, как он уже скрылся… и лишь когда вижу сны. Ощущает ли он меня?

Порой мне кажется, что мы вот‑вот встретимся.

У меня отказывает зрение. Я воспринимаю цвета как размытые пульсирующие шары. Ресницы у меня влажные и тяжелые – веки не поднимаются.

– Я здесь, – говорю я, но губы произносят только непонятные слоги, пьяный лепет. – Я здесь. Обернись и посмотри.

А может, это мне надо повернуться? Только в какую сторону?

Отвечает другой голос:

– Ты меня слышишь? – А потом, уже настоятельнее: – Ты можешь открыть глаза?

Я пытаюсь – и на этот раз мои ресницы уже не такие тяжелые. Цвета колеблются, а потом выстраиваются в четкую картину. Банка из‑под варенья, которую наполняет вода, стекающая из трещины в потолке. А потом – пристальный взгляд Габриеля. Его рука приближается и гладит меня по щеке. Лицо у меня влажное от слез.

– Привет! – шепчет он. – С возвращением!

Он выбрал удивительно подходящие слова. Во сне я ушла очень далеко, ушла от него. И снова вернулась с пустыми руками.

– Привет! – говорю я.

Мой голос снова стал моим собственным. Я прочищаю горло, приподнимаюсь на локте и не обращаю внимания на яркие пятна, мелькающие перед глазами.

Издалека слышно, как Клэр шумит внизу на кухне: металл ударяется о металл, фаянс – о фаянс. Сироты тихо переговариваются, с хихиканьем перемещаясь по дому. Чьи‑то глаза наблюдают за мной сквозь щелку приоткрытой двери, круглые и любопытные, а потом исчезают. В соседней комнате несколько младших учат алфавит: если они научатся читать рецепты, смогут стать поварами, и тогда их купит какой‑нибудь богатый Комендант. А если девочка хорошо выучится и к тому же вырастет красивой, то сможет стать невестой или… смеют ли они мечтать?.. актрисой, как в мыльных операх. Такие возможности их манят. Все, что угодно, лишь бы избежать бессмысленной смерти. Они энергично произносят буквы хором:

– А, Б, В, Г…

Я вспоминаю, как Сесилия через дверь называла мне буквы, спрашивая, как произносится «плацента» и «амниотический».

– Сколько я пробыла в отключке? – спрашиваю я.

– Ты проспала все утро, – говорит Габриель. – Разговаривала во сне.

– Правда?

Я вытираю слезы со щек, но они и сами начали высыхать, как только сон покинул меня.

– Мне показалось, тебе снился кошмар.

Габриель проводит по моему лбу прохладной влажной тряпицей, и у меня невольно вырывается стон облегчения. Холодная вода тонкими струйками течет по вискам, извилистыми ручейками проникает под волосы. Габриель сжимает губы. Кажется, он хотел улыбнуться, но теперь вид у него встревоженный, и я догадываюсь, что у меня снова поднялась температура.

В детстве у меня было воспаление легких, и я до сих пор помню бульканье увлажнителя, похожее на мои собственные хрипы: кашель больно царапал мне грудь. Чувствовала я себя просто отвратительно, но в этом было нечто естественное. Это была настоящая человеческая болезнь, которая существовала много столетий и которую мои родители умели лечить.

А вот это ощущение – совершенно новое. Оно не кажется ни естественным, ни поддающимся лечению. Оно заставляет мой разум искривляться странным бредом, оставляет после себя жар и жажду, а руки и ноги у меня теряют чувствительность. Мое тело не требует ни питья, ни лекарств, ни даже теплых потоков воздуха от устройств, которые предназначены для облегчения дыхания. Я не знаю, что это. Я не понимаю, что со мной происходит.

Прикосновения Габриеля очень бережные. Я закрываю глаза – и его руки начинают напевать мне забавные колыбельные. Я киваю, делая вид, будто понимаю их: я не хочу, чтобы они решили, будто я не слушаю.

– Рейн! Оставайся с нами, малышка.

Открываю глаза. Клэр стоит позади Габриеля. С обеих сторон от нее по сиротке: у одной банка, набитая травой, у другого поднос с мисочкой овсянки. Вид у них такой, будто им очень интересно меня видеть, но страшно подходить ближе. Может, они считают, что я заразная.

– Тебе надо поесть, – заявляет Клэр.

Я не имею права возражать. Это – ее приют, и… Она. Здесь. Королева. Я слышала, как она кричит это детям, когда те не слушаются. «Я. Здесь. Королева». Они вздрагивают, волосы у них на затылке встают дыбом, и тут она подмигивает, а они с хихиканьем делают, что им велено. Ей свойственно величие ураганов и взрывов.

Я пытаюсь сесть, и Габриель взбивает у меня за спиной подушки. Сиротка с овсянкой ставит поднос мне на колени и отступает назад, все так же не сводя с меня глаз. Сиротка с банкой водружает ее рядом с миской на подносе. Теперь мне видно, что трава в банке полна божьих коровок.

– Чтобы ты не скучала, – говорит она.

Голос у нее легкий, как у Дженны, и на мгновение у меня возникает чувство, будто осколочек моей умершей сестры по мужу упал обратно на землю и взорвался этими ярко‑красными букашками. Они ползают по травинкам и по лабиринту моего мозга. Мне кажется, что я сейчас заплачу, но нельзя: Клэр вкладывает мне в руку ложку, и сейчас я должна есть, потому что… Она. Здесь. Королева.

В овсянке масса изюма и тонких стружек миндаля, и осадок хрустит у меня на зубах, словно лишний сахар из чая Сесилии. Сесилии, у которой вечно подтекало грудное молоко, а глаза были опухшими и покрасневшими от слез. Интересно, она уже сумела взять себя в руки? Заняла мое место рядом с Линденом во время приемов? Может быть, теперь он наливает шампанское ей и называет ее дорогой?

У меня немеет рот. Вкусы и запахи становятся бессмысленными. Габриель вытирает кашу, которая потекла у меня по подбородку, и у него такой испуганный вид!

– Хочешь лечь обратно? – спрашивает он, уже готовясь мне помочь.

– Нет, – возражает Клэр. – Ей нужно поесть. А потом принять горячую ванну.

Наверное, эти слова адресованы сироткам, потому что они поспешно уходят. Я провожаю их взглядом. Их босые ноги хлюпают по полу, на котором вода, капающая с потолка, собралась лужами. Запах размокшего дерева и весеннего воздуха, врывающегося в открытое окно, заставляет меня вспомнить про дом, где мы жили с братом.

Когда мисочка пустеет, Клэр отворачивает край одеяла и помогает мне встать. Ноги я ощущаю как‑то странно: колени сгибаются помимо моей воли, и мне трудно даже просто шагнуть вперед. Почему‑то я уверена – это не грипп. Это начало чего‑то гораздо худшего. Онемение разольется от ног по всему телу, потечет по крови, словно отрава. Оно доберется до сердца и мозга, пока все вокруг не затянет сплошным туманом, и я не смогу составить нормальную мысль точно так же, как сейчас не могу сделать нормальный шаг. И что потом? Не знаю. Может быть, я умру. Почему‑то мне кажется, что Вон имеет к этому отношение, хотя разве такое возможно? Он ведь не мог отравить меня здесь! Я наконец вырвалась из его лап.

Голос Дженны жарко шепчет прямо над ухом: «Правда?»

Как‑то отстраненно я понимаю, что все это – уважительная причина для паники. Но я так устала! Опускаясь в ванну, я могу думать только о воде. Она такая приятная! Горячая, исходящая паром, пахнущая мылом. Настоящим мылом, а не поляной ромашек или веточкой жасмина. На моей коже не пощелкивают странные пузырьки, здесь нет пены, нет иллюзии.

Пока я отмокаю, Клэр собирает мои волосы и выливает на них кружку воды. После этого массирует мою голову с шампунем, и я начинаю уплывать в сон, но ее голос выдергивает меня обратно:

– Оставайся со мной, малышка.

– Клэр? – говорю я, выгибая брови, но не открывая глаз. – По‑моему, я умираю.

– А вот и нет, – заявляет она, запрокидывая мне голову, чтобы сполоснуть ее горячей водой. – Пока я здесь, я этого не допущу.

Не знаю почему, но ее слова вызывают у меня улыбку. Пусть я им и не верю.

– Послушай, у меня есть брат. Его зовут Роуэн. Если ты его увидишь, то сразу узнаешь – глаза у него точно такие же, как у меня. Если со мной что‑то случится, найди его, пожалуйста.

Я сама не знаю, что несу! Если уж мне самой не удается его найти, как я могу рассчитывать на то, что это сделает кто‑то другой?

– Ты сама его найдешь, – говорит Клэр.

– Найди его и скажи ему… – начинаю было я, но она льет воду мне на лицо.

Я в это время вдыхаю, и вода попадает мне в ноздри. Отфыркиваясь, открываю глаза. Она снова плещет на меня воду. На ее лице ни малейшего стыда.

После ванны я чувствую страшную слабость и озноб. Надеваю поверх пижамы халат и очень медленно спускаюсь по лестнице, игнорируя встревоженные взгляды Сайласа. Что‑то в его взгляде подсказывает – он уверен в том, что со мной действительно происходит самое страшное.

Следующая пара ночей проходит настолько беспокойно – недомогание, сопровождающееся кашлем, рвотой и кошмарами, из‑за которых я постоянно бормочу во сне, – что Сайлас перебирается спать на диван. Габриель вообще перестает спать. Когда я выныриваю из очередного кошмара, он рядом, с холодными компрессами, стаканами воды и тревогой в голубых глазах. Он помогает мне брести в ванную, придерживает волосы, когда меня рвет, растирает спину и позволяет сворачиваться клубком на полу, положив голову ему на колени.

Я прижимаюсь плечом к прохладному кафелю и думаю: «Вот так должна была себя чувствовать Дженна. Вот эту боль я видела у нее во взгляде в самом конце».

Но я не могу сказать об этом Габриелю. Это расстроит его, заставит снова говорить про приюты, грипп и про то, что мне скоро станет лучше. Так что вместо этого я произношу:

– Я считаю, что Дженна умерла не от вируса.

– Я тоже, – шепчет он.

– То есть это был тот вирус, все симптомы присутствовали, но что‑то в нем было не так.

Мы оба не произносим вслух того, о чем думаем. Вон. Мы не хотим, чтобы его имя появилось в этой комнате. Я закрываю глаза.

Несколько минут я лежу тихо, и Габриель тихо спрашивает:

– Ты уже засыпаешь? Не хочешь вернуться в постель?

– Нет. Не хочу двигаться.

Он убирает волосы с моего виска, и у меня вырывается тихий довольный стон. Мне хочется просто лежать, вот так, без сна, без разговоров, почти без мыслей. Над ванной открыто небольшое окошко. Стоит раннее утро, еще даже не начинало светать, но на улице царит теплый аромат весны – гниения и цветения, слившихся в неподвижном туманном облаке. Теперь я понимаю, что всегда мечтала о весенней безжалостности. О пробивающихся сквозь почву ростках, о распускающихся лепестках.

Начало жизни всегда бывает безжалостным, так ведь? Мы появляемся на свет в борьбе.

Я родилась тридцатого января, за полторы минуты до брата. Жаль, что я этого не помню. Жаль, что не помню тот первый мощный толчок, шок холодного воздуха, жжение кислорода в легких. Всем следовало бы помнить собственное рождение. Мне кажется несправедливым, что мы помним только смерть.

Если я и правда умираю, я отказываюсь с этим смиряться. Я отказываюсь тихо и легко соскользнуть в смерть. Не может быть, чтобы это было все. Цветы на железной ограде и на тканевых салфетках, река с моим именем, взрывы лабораторий, девушки, попавшиеся Сборщикам, – все приходит в движение у меня в голове. Эдакая головоломка‑мозаика из коробочки.

И тут я вспоминаю то, о чем не вспоминала уже давно. Время было позднее, а я – совсем маленькая. Помню, как мне нравилось, что постель большая, а я такая кроха: это давало мне чувство защищенности. Брат лежал спиной ко мне, одеяло ущельем шло между нашими телами. Кто‑то из родителей открыл дверь спальни, создав прямоугольник света. Я зажмурила глаза. Укрылась в темноте, словно играя в прятки. Я услышала тихое чмоканье – это брата поцеловали в лоб. Потом и мне достался поцелуй, а ладонь пригладила мои волосы. Удаляющиеся шаги. Но свет на веках остался.

– Может, нам стоило сказать им с самого начала? – прошептал отец.

– Они же дети! – шепотом возразила мать.

– Исключительно умные дети.

– Через несколько лет!

Голос матери стал почти умоляющим. Я услышала, что отец ее целует.

– Хорошо, дорогая, – сказал он. Темнота, щелчок двери. – Хорошо.

Дата добавления: 2015-09-18 | Просмотры: 346 | Нарушение авторских прав