АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Веселье сердечное

Основные цели лечения:

• Лечение заболевания, приведшего к развитию ХСН.

• Устранение основных симптомов ХСН — одышки, сердцебиения, повышенной утомляемости и отёков.

• Защита органов-мишеней от поражения (сердце, поч­ки, мозг, сосуды, мышцы).

• Улучшение качества жизни.

• Увеличение продолжительности жизни пациента.

Пациенту должны быть созданы оптимальные физичес­кие и эмоциональные условия на работе и дома. Продол­жительность сна должна быть не менее 8—10 часов в сут­ки.

В I и ПА стадии ограничивается физическая нагрузка,

во ПБ и III стадии — постельный режим разной продол­жительности,

а после выписки из стационара — домаш­ний режим.

Назначается диета № 10 или 10а с ограничением жид­кости и поваренной соли, с шести разовым приёмом пищи. Калорийность суточной пищи — 1900—2500 ккал. Реко­мендуются разгрузочные диеты (кефирные, творожные, арбузные и др.).

Немедикаментозные методы лечения.

1. Контроль массы тела, в случае прибавки 2 кг в 3 дня, обращаться к врачу.

2. Ограничение потребления поваренной соли (I ФК — < 3 г/сут; П-Ш ФК — 1,2-1,8 г/сут;

IV ФК — < 1 г/сут.).

3. Ограничение приёма жидкости при тяжёлых стади­ях ХСН (но не менее 750 мл/сут.), разгрузочные дие­ты — 1 раз в 7-10 дней.

4. Отказ от употребления алкоголя, курения.

5. Борьба с ожирением.

6. Дозированные физические тренировки (ходьба, велотренинг).

Медикаментозная терапия.

Для усиления сократитель­ной способности миокарда назначают сердечные гликозиды (строфантин, коргликон, дигоксин, дигитоксин, целанид и др.). Медсестра должна знать, что сердечные гликозиды (пре­параты дигиталиса) обладают способностью кумулировать, поэтому при лечении большими дозами, у пожилых, в по­здние стадии ХНК, при почечной недостаточности возможна интоксикация. Симптомы интоксикации: желудочковая экстрасистолия (бигемения), пароксизмальная тахикардия, тошнота, рвота, боли в животе, бессонница, головная боль, цвето­вые галлюцинации, окрашенность предметов в желтый или зеленый цвет, снижение остроты зрения. Лечение интоксикации назначает врач (соли калия, унитиол, симптоматические). Медсестра должна прекратить дачу и введение дигиталисных препаратов и сообщить вра­чу о выявленных симптомах.

Для борьбы с отёчным синдромом назначают диурети­ки: диакарб, урегит, буфенокс, гипотиазид, фуросемид и др. При плановом лечении ХНК диуретики назначаются утром натощак и за 1 час до обеда, кроме калийсберегающих мочегонных (верошпирон, триампур, альдактон), ко­торые можно назначать 3 раза в день. Медсестра должна учитывать количество выпитой и выведенной из организ­ма жидкости (водный баланс).

Венозные вазодилататоры ограничивают приток крови к МКК — назначают нитраты (корватон, сиднофарм, нитросорбид, нитроглицерин). Венозную вазодилатацию вы­зывают и ингибиторы АПФ: каптоприл, эналаприл, моноприл, энам и др.; статины: лозартан

Применяют для лечения ХНК и β-адреноблокаторы, ко­торые замедляют сердечный ритм: спесикор, атенолол и др.

Немаловажную роль играет метаболическая и антиоксидантная терапия: анаболические стероидные средства (ретаболил), по­ливитаминные комплексы (дуовит, ундевит и др.), липоевая кислота, фосфаден, цитохром-С (цито-мак), рибоксин, милдронат, предуктал; препараты К: панангин, аспаркам.

Также назначеются антиагреганты, при необходимости статины и антиаритмические (кордарон) препараты.

Начиная со ПА стадии периодически проводится кис­лородная терапия, в I и ПА — ЛФК и санаторно-курортное лечение.

Веселье сердечное.

Совсем еще недавно в Москве на Рождественском бульваре жил Борис Викторович Шергин.

Белобородый, в синем стареньком костюме, сидел он на своей железной кровати, закуривал папироску "Север" и ласково расспрашивал гостя:

- Где вы работаете? Как живете? В каких краях побывали?

До того хорошо было у Шергина, что мы порой забывали, зачем пришли, а ведь пришли, чтоб послушать самого хозяина. Борис Викторович Шергин был великий певец.

За окном громыхали трамваи и самосвалы, пыль московская оседала на стеклах, и странно было слушать музыку и слова былины, пришедшие из давних времен:

А и ехал Илия путями дальными,

Наехал три дороженьки нехоженых...

Негромким был его голос. Порою звучал глуховато, порой по-юношески свежо.

На стене, над головой певца, висел корабль, вернее модель корабля. Ее построил отец Бориса Викторовича - архангельский помор, корабел, певец, художник. И сам Борис Викторович был помор архангельский, корабел, певец и художник, и только одним отличался он от отца: Борис Викторович Шергин был русский писатель необыкновенной северной красоты, поморской силы. Истории, которые рассказывает он в книгах, веселые и грустные, случались во времена давние и совсем близкие, и на всех лежит печать какого-то величественного спокойствия, вообще свойственного северным сказаниям.

Поздней осенью 1969 года я вернулся из путешествия по северным рекам, сестрам Белого озера - Ковже и Шоле.

В Москве было выпал снег, да тут же потаял. Не осенняя, не весенняя, пасмурная и жалкая показалась из-под него земля. День за днем был темен и тускл.

Вдруг ударил мороз, начался гололед.

На Садовом кольце я видел, как перевернулся на всем ходу пикап, вышедший из Орликова переулка. Он опрокинулся на спину, обнажив грязное желтое брюхо, перевалился набок.

Колесо отделилось от него, пересекло улицу и, ударившись о бордюрный камень, подпрыгнуло, улеглось у моих ног.

Каким-то образом из машины вылетела серая кроличья шапка. Ветер подхватил ее, и, размахивая ушами, покатился кролик по скользкому асфальту.

Выбрался из кабинки шофер, побежал по улице за шапкой. Я поймал се, отдал бедолаге. Задыхаюшийся и полумертвый, он долго стоял рядом, смотрел издали на перевернутую машину.

- Тоска-то какая,- сказал он.- Тоска... беспокойство.

Мороз держался несколько дней. Он разогнал пасмурность, но тоска и беспокойство никак не проходили. Никакие дела у меня не ладились.

В эти дни разыскивал я Бориса Викторовича Шергина, которого не видел с весны, да не мог разыскать. Звонил к нему на квартиру, на Рождественский - Б-1-36-39. Соседи по коммунальной квартире ничего толкового сказать не могли.

- Где Борис Викторович - не знаем, а Миша в больнице.

Наконец из больницы позвонил мне Михаил Андреевич Барыкин, племянник и самый близкий в те годы друг Бориса Викторовича.

- А дядя Боря в Хотькове с лета остался,- сказал он.- Захотел жить там дальше. Одному ему плохо, а я-то ведь в больнице. Живет у моей матери Анны Харитоновны. Дом голубой под шиферной крышей.

20 декабря, в субботу, я приехал в Хотьково.

Погода сделалась прекрасной. Морозное мандариновое небо, а снегу-то почти не было - иней да ледок на пожухлых травах. Встретились школьники, которые тащили домой елки. На них было приятно смотреть - новогодние ласточки.

На горке, над речкой Пажей, стояли сосны, яркие, медовые. Иглы их были тронуты инеем.

Я перешел Пажу по мостику, слабому, неверному. Поднялся на бугор. Дом голубой под шиферной крышей стоял замечательно, высоко и вольно. От дома далеко были видны хотьковские крыши, сосновая горка названьем Больничная, тропинка под соснами, узоры, изгибы реки, а правее - мост могучий, железнодорожный, за ним - чернокирпичный остов соборной церкви.

- Как вы речку перешли? - спрашивала меня, встречая, Лариса Викторовна, сестра писателя.- Мостик очень опасный. Мы его называем "мост вздохов". Ходит ходуном под ногами, подкидывает - тут и вздыхаешь... Ах, какая погода. Унылая пора, очей очарованье...- Лариса Викторовна оглядывала меня добро. Седые букли придавали ей вид женщины из старого забытого альбома.- Эта кошка - настоящая муфта,- рассказывала Лариса Викторовна, пока я раздевался, а кошка терлась у ног,- залезет в форточку, как будто кто муфтой заткнул. Коты орут, а она смотрит из форточки - кто там есть, стоит ли выходить?

Появилась из кухни и Анна Харитоновна, хозяйка дома, дородная и - сразу видно - добродушная тетушка.

- Так с лета у меня и остался,- рассказывала она.- Не хочет один в Москве жить. А я говорю: живите, я и щей всегда наварю.

- Болеет Боря,- поясняла Лариса Викторовна.- Совсем не выходит. Да вот подите к нему в кабинет.

Борис Викторович сидел на кровати в комнате за печкой. Сухонький, с прекрасной белой бородой, он был все в том же синем костюме, что и прошлые годы.

Необыкновенного, мне кажется, строя была голова Бориса Шергина. Гладкий лоб, высоко восходящий, пристальные, увлажненные слепотой глаза, и уши, которые смело можно назвать немалыми. Они стояли чуть не под прямым углом к голове, и, наверное, в детстве архангельские ребятишки как-нибудь уж дразнили его за такие уши. Описывая портрет человека дорогого, неловко писать про уши. Осмеливаюсь оттого, что они сообщали Шергину особый облик - человека, чрезвычайно внимательно слушающего мир.

Как-то прошлым летом на Рождественском бульваре Лариса Викторовна показывала мне фото молодого Шергина.

- Боренька здесь похож на Гауптмана,- сказала она.- Верно ведь?

Я согласился, хотя толком и не помнил, как выглядит Гауптман, и мне вдруг очень захотелось нарисовать Шергина. Я тут же принялся за дело, набросал несколько портретов. Один из них попросил подписать на память.

Борис Викторович портрета не мог увидеть, но взял лист, положил на стол, подписал. Соразмерить подпись с изображением не удалось. Она получилась в левом верхнем углу и затерялась среди бурных разводов.

- Ну что, Ляля? - спросил он сестру.- Получился рисунок? Или опять я на Гауптмана похож?

- Ты похож здесь на Николая-угодника.

Лариса Викторовна ошиблась. Облик Бориса Викторовича Шергина действительно напоминал о русских святых и отшельниках, но более всего он был похож на Сергия Радонежского.

- Сумерки! Сумерки! Сумерки!.. Времена темные. Мы с сестрой все вспоминаем, как в Архангельске уже готовились в это время ряженые...

В хотьковском "кабинете", в комнате за печкой, Борис Викторович рассказывал мне о своей нынешней жизни. Я рассказал о поездке на Белое озеро. Борис Викторович был прекрасный слушатель, не пропускал ни слова, заставлял повторять, сокрушался, что реки северные замусорены сплавом, смеялся иногда, как ребенок.

- А я вот сижу как приколоченный,- печально говорил он.- Да и вот Миша-то не ходит, в больнице лежит... уж такой мой душевный собеседник... Сумерки! Сумерки! Не успевает рассветать - и темно. А глаза как чужие стали... только и вижу окна переплет. А о Москве и думать не хочу. Буду Мишу ждать. Ночь не сплю, жду, пока рассвет, вот рамы обозначатся! Сколько вспоминается: вдруг всплывают речи, вот женщина плачет, свои у нее горечи, досады, плачет:

Под угор слезу на камушек,

Погляжу на Двину...

В комнате чувствовалось приближение Нового года. На столе в банке стояла еловая ветвь. А кроме стола, кровати да табурета не было мебели. Главным героем комнаты было, пожалуй, окно. И сумерки уже туманили его, постукивали под ветром в стекло облитые ледяною коркой вишневые ветки, замороженные золотые шары оплетали прозрачный заборчик.

- А еще я по ночам петухов слушаю. Неверные здесь петухи, инкубаторские. Они не понимают полуночи. Поют как попало.

Тут Борис Викторович стукнул кулаком по столу, сильно рассердившись на хотьковских петухов.

Внезапно и Анна Харитоновна ворвалась к нам в "кабинет". Она, оказывается, с кухни услыхала про петухов.

- А ведь кур надо вовремя загонять! - возмущалась она.- Дурные петухи! Инкубаторские!

- Поют - ничего не понимают,- вставила с кухни и Лариса Викторовна.

- Как попало бродят!- завершил Шергин.

Тут я тоже возмутился поведением хотьковских петухов, изругал их на все корки, и Анна Харитоновна, которая видела меня впервые, сделалась мною довольна. Если ругает петухов инкубаторских, значит, свой человек.

- Вы, Борис Викторович, ему еще про колдунов расскажите,- доброжелательно сказала она.

- Каких колдунов?

- Наших колдунов, хотьковских.

- А что, здесь колдунов, что ли, много?

- Ужас просто,- сказала Анна Харитоновна.- Колдуют с утра до вечера.

- Много, много колдунов,- с кухни заметила и Лариса Викторовна,- и очень разные. Могут болячку наколдовать, на корову порчу напустить. Но Бореньку колдуны уважают. Один обещал даже с глазами помочь, да вот не приходит.

- И на порог больше не пущу,- сказала Анна Харитоновна.- Болтун.

- Когда-то еще Сперанский предполагал заняться колдунами,- сказал Шергин.- У нас в Архангельске, помню, был суд над колдуном, у которого злая сила была. Я мальчишка был, гимназист, не вникал. А свидетелей была целая волость... Я-то был глупее теперешнего.

Настал вечер. На кухне хлопотала Анна Харитоновна. Заходили соседи, и я все ожидал какого-нибудь колдуна, да они не являлись.

Дружеский разговор писателя; его речь была разнообразна, образна. Я не хотел забыть эти промелькнувшие блики и жемчужины шергинского разговора и кое-какие слова его записал прямо тогда в "кабинете". Свои-то реплики позабыл и в дальнейшем их опускаю. По словам Бориса Викторовича легко восстановить нашу беседу.

- Старые рассказчики говорят, что теперь культура слушанья упала. Слушать не умеют... В Архангельске я выступал весной сорок первого года на лесопильном заводе. Перед самой-то войной... Меня не отпускали рабочие. Я около трех часов рассказывал. Культура слушанья была высока.

Здесь надо отметить, что Борис Викторович не называл себя писателем, во всяким случае в разговорах со мной. Он считал себя артистом, рассказчиком. Свои вещи он готовил как устные рассказы и только через много лет их записал.

- Сейчас уже не рассказываю... Да уж и очи потухли, и голос пропал... Вот я теперь иногда начну что-нибудь сам себе рассказывать - это уж привычка. Я раньше думал - это свойство артистов рассказывать самому себе, а сейчас думаю - это свойство стариков. Кривополенова сама себе рассказывала. "Я,- говорит,- стенам рассказываю!" И рассказывает, рассказывает сама себе и хохочет, играет сама с собой... И сейчас в Москве, на Рождественском бульваре, выйду на лавочку посидеть перед домом, а ребята московские, футболисты, как свечереет, соберутся вокруг меня - рассказывай! Радио они не слушают, телевизор надоел всем. Вот я слушал по радио выдуманные легенды о лопарях. Как будто немец какой написал! Там Севером и не пахнет! А передача для детей, для несчастных ребят. Редакторы звезд с неба не хватают!..

Интонации в Архангельске остались старые, словарь изменился... Мне уже не бывать в Архангельске. Меня ругают: "Ну уж ты, бросил родной город". А вот один человек, Третьяков его фамилия, мальчишкой еще прочел мои рассказы. И вот с друзьями - их было восемь человек - стали они копить деньги, чтоб поехать на Север. И поехали. Он до сих пор ездит. "Я,- говорит,- на Север, а жена на курорт". Так она на курорте там и осталась... Рассказы так подействовали, что люди деньги копили. Мне приятно...

Работаю сейчас мало, диктую кое-что сестре... Ляля! Сестра! - Лариса Викторовна на этот раз не отозвалась, была где-то в глубине дома, и Борис Викторович продолжал: - Диктую книгу "Слово о друзьях". Там жизненные резюме о людях... Ляля! Принеси, что вчера писали! Ляля! Сестра! Ух ты, глушня!.. Давно эту книгу пишу, много лет уже. Это моя московская жизнь, опыт моих бесед с московскими рабочими, учащейся молодежью. Там я упоминаю разных своих старинных друзей, пишу и о том, как сейчас идет работа с молодежью, борьба с пьянством, с хулиганством. Вспоминаю в этой книге и отцовых друзей - моих учителей. Это были кораблестроители и мореходцы, но какие воспитатели! Они ведь имели дело с дружинами, с бригадами молодежи. Сборные дружины, сбродные, а умели обходиться без боя, без драки.

Второушин Конон Иванович, по прозвищу Тевтон,- вот был воспитатель! Директор технического училища в Архангельске спрашивает Конона Ивановича: "Какие у тебя педагогические приемы! Какие методы?" А Тевтон отвечает: "Какие методы? Когда я их воспитываю? За день ребята наработаются, а вечером повалом лягут в избе, а я лягу на лавке, и тогда начинается беседа. Я говорю, а они один за другим начинают засыпать. Я соберу портянки, мокрые валенки и рукавицы, все это положу на печку сушить, а сам писать сяду. Так и воспитываю... Душевное слово - главное в воспитании".

Из "кабинета" за печкой мы постепенно перебрались в гостиную, где был накрыт стол. Собрались и друзья - хотьковские соседи, среди них были, назову точно. Надежда Сергеевна Козлова и Зинаида Яковлевна Ракова, которые здравствуют и поныне и живут все там же, над речкой Пажей.

Анна Харитоновна была подлинной хозяйкой стола. Самые разные грибочки, пироги да варенья украшали стол, только не было на нем ничего редкого, магазинного. Руки у Анны Харитоновны были добрые, округлые, те самые руки, которые вспоминаются каждому из нас, ведь у каждого в жизни, хоть ненадолго, была своя Анна Харитоновна.

- Анна Харитоновна прекрасно плакать умеет,- вполголоса рассказывал мне Борис Викторович.- Вот о моем покойном брате плакала... Сейчас-то уж у нее сил нет...

В этот вечер Анна Харитоновна плакать не собиралась, она сияла, и хлопотала, меня закормила пирогами и студнями, и сил у нее много было, я это видел и радовался.

- Спели бы, что ли,- попросил я.

- Да не знаю - что? - засомневалась Анна Харитоновна. Лицо у нее было удивительно доброе и будто вытесано, прошу прощенья, топором.

- У Анны Харитоновны сейчас не поймешь и какой голос,- заметила Лариса Викторовна,- то ли "бас профундо", то ли "меццо кухаркино".

- У нас девушки такими голосами поют: высоко-высоко, до неба доходит.

- Наших девок,- горделиво сказал Борис Викторович,- никому не перевизжать.

Анна Харитоновна запела "Меж высоких хлебов затерялось...", и соседки подхватили, только мы с Борисом Викторовичем слушали. Начались и другие песни, мне неизвестные, пела одна Анна Харитоновна. К глубокому сожалению, я не записал ни слова, все внимание мое было с Борисом Викторовичем. Так хорошо было сидеть рядом с ним.

Иногда он наклонялся ко мне, шептал на ухо:

- Мало кто остался, кроме семьи Барыкиных, кто помнит старину... Фольклористы прозевали Подмосковье. Сколько здесь было интересного. И очень много общего с северным...

Стали просить и Бориса Викторовича спеть былину. В шутку предложил подыграть на гитаре. Посмеялись, уж очень несовместимы казались Борис Шергин и современная гитара.

- Под гитару можно частушки петь зубоскальные,- сказал Борис Викторович,- а былину?.. В недавние времена был такой певец - Северский. Это был модный человек - вельветовая рубашка, брючки, такой модный джентльмен. У него были очень неуклюжие гусли на коленях. Он говорил, что невозможно, как северные сказители, сидеть идолом и дудеть в одну дуду. И вот он очень изящно, со сделанным маникюром, начинал: "Не сырой-то дуб к земле клонится..." Одной рукой аккомпанирует, а другой изображает жестами, что поет. А у нас былины пелись всегда без аккомпанемента. Я видел только одного кареляка, который сопровождал пение игрой на кантеле. А уж тот карел, от которого записана "Калевала", пел без аккомпанемента.

Борис Викторович, помолчал, вспоминая, и запел про Авдотью-рязаночку:

Дунули буйные ветры,

Цветы на Руси увяли,

Орлы на дубах закричали,

Змеи на горах засвистели.

Деялось в стародавние годы.

Не от ветра плачет сине море,

Русская земля застонала.

Подымался царище татарский

Со своею синею ордою...

Вдруг почему-то я вспомнил о медведях.

Рассказал, как напугался однажды медведя, который "мне на ногу наступил" - отпечатал свой след на моем следу. Говорил я взволнованно, и, наверное, в рассказе моем прозвучали нотки пережитой опасности.

- Людей, чистых душой, звери не трогают,- сказал Борис Викторович.- Медведь, если человека встретит, в сторону уйдет. Медведицы бедовы. Не съест, а уж выпугат. Вот знакомая моя, Соломонида Ивановна, пошла по чернику. Вычесывает ягоду гребнем, глядь - медведица! И два медвежонка. Идет на Соломониду с распахнутыми лапами. А спички были! Прижалась Соломонида к березе старой, дерет кору, подожжет - в медведицу бросит. А медведица мох роет. Нароет моху - бросает в Соломониду, всю ее мохом залепила. Долго так бросали-то, после уж разошлись, когда спички кончились.

Борис Викторович тут засмеялся, а я записал рассказ на листочке, не зная, что это фрагмент из его вещи "Соломонида Золотоволосая". Моя запись отличается от принятой. Да у Шергина всегда бывают варианты.

С медвежьей темы в тот вечер мы долго не могли слезть, и Борис Викторович много рассказывал. Это не был такой правильный, связный рассказ. Он вдруг вспоминал что-то, оттуда брал, отсюда черпал...

- А вот Борис Иванович Ерохин спал в обнимку с белым медведем. "Есть,- говорит,- у меня медведь. Мы с ним спим в охапку".

Борис Викторович засмеялся. Кажется, его смешило это "в охапку", и он повторил:

- "Я с ним,- говорит,- в море хожу да сплю с ним в охапку!" Все-то они с медведями, что Сергий Радонежский, что Серафим Саровский... А волков нет у нас на Севере... Покровителем волков считается великомученик Егорий. Что у волка в зубах, то Егорий дал...

Про медведя, что мне "на ногу наступил", я думал написать охотничий рассказ и сказал об этом Шергину.

- У нас не говорят: охотник,- заметил Борис Викторович.- Охотник - это по гостям ходить или еще до чего. У нас говорят: - промышленник, промышлять... А ведь надо написать про того медведя. Слово - ветр, а письмо-то - век.

Я думал, что мы кончили о медведях, но Борис Викторович сделал мне все-таки еще один подарок. Не знаю, что он вспомнил, да сказал вдруг задумчиво:

- А у нас у старосты в бороде медведь зиму спал...

Прощаться с Борисом Викторовичем никогда не хотелось. Да была уже полночь, и гости разошлись. Надо было спешить на поздний поезд.

- Покурим последнюю,- сказал Борис Викторович, и мы снова пошли в "кабинет".

Он курил всегда папиросы "Север", а недокуренные бычки клал на пенек. Это был такой серебряный пенек-пепельница.

- Будто в северном лесу под Архангельском,- подшучивал он над своим курением.- Папиросы "Север", пенек...

Тут я рассказал, что встретил в Москве человека, который составлял для издательства сборник автобиографий советских писателей. Готовился уже третий том таких автобиографий. Не худо бы, толковал я, и Шергину попасть в этот том.

- Третий том? - иронично размышлял Борис Викторович.- Я уж, наверно, в четвертый или в пятый. Нет, не стану писать. Кому это нужно? Я твердо сказал, что нужно многим, и мне в частности. Писать для него в то время было делом не совсем простым. Сам писать не мог, диктовал сестре. Раньше-то бывало не так.

- А как бывало? Бывало, пол мету, веник в сторону - и пишу! Ладно, не для третьего тома, для вас напишу. Вдруг и сгодится.

Мы распрощались, а недели через две я снова поехал в Хотьково. Никак уж я не ждал, но Борис Викторович передал мне пять рукописных страничек, записанных рукою Ларисы Викторовны. К моему изумлению и счастью, на каждой странице в левом верхнем углу было написано: "Для Юры Коваля", посредине, тоже на каждой странице, заголовок "Б. Шергин" и на каждой же странице в правом углу дата: "3.1.70 г.".

Рукопись эта хранится сейчас у меня. Она действительно не попала пока ни в третий том, ни в пятый. Вот ее текст.

"Богатство северорусской речи известно. Не только беседная речь, но и домашний обыденный разговор изобилует оригинальностью речевых оборотов. Бесконечно богат и речевой словарь, при этом чисто русский. Но уважали книги с содержанием героическим. Юмористических книг и журналов не читали.

Однажды я дал старику, моему дяде, комплект юмористического журнала "Будильник". Он вернул мне журнал со словами: "Что же отсюда можно вынести?"

В Архангельске почти в каждом доме была и русская классическая литература. Но романы русские и западноевропейские пересказывались богатейшей северорусской речью.

Северные люди - мореходцы, много видевшие и слышавшие, не имели обычая записывать свои приключения. Интереснейшие свои встречи и приключения излагали они зимою в семейном кругу.

Я, Б. Шергин, напечатал свой первый рассказ в одной из архангельских газет, когда мне было девятнадцать лет. Но мастерство устного рассказывания, по силам моим, я воспринял много раньше.

Первым моим серьезным рассказом я считаю легенду "Любовь сильнее смерти", напечатанную в 1919 году.

Здесь надобно подчеркнуть, что с детских лет меня прельщали кисти и краски. Я расписывал двери, шкафы, сундуки, посуду. Поэтому, приехав в Москву, я был зачислен в ученики московского Строгановского художественно-промышленного училища. Это был важный этап в моей жизни.

Но как раз в это же время Москва и Петроград переживали увлечение русским народным словом. Усвоенный мною с детства северный фольклор оказался как нельзя более кстати. Я выступал в вузах, средних школах, собраниях художников. Наиболее культурная аудитория особенно оценила исполнение былин в их подлинном звучании. Учащиеся особенно любили рассказы с интересной отчетливой фабулой. Младший возраст любил сказки и прибаутки.

В 1924 году издан был в Москве сборник былин с моими иллюстрациями под названием "У Архангельского города, у корабельного пристанища".

В 1936 году выходят "Архангельские новеллы" (М.: "Советский писатель") - сборник новелл и сказок, бытовавших на Севере, слышанных от бывалых людей.

В 1939 году вышла книга "У песенных рек" с моими рассказами-новеллами. Половину материала этой книги представляют собою мысли, афоризмы, суждения народные о замечательных людях и деяниях нашего времени.

В 1947 году вышла книга "Поморщина-корабелыцина" (М.: "Советский писатель") - это также запись устных моих рассказов о Севере.

Отдельные сказки, рассказы, новеллы печатались в "Литературной газете", "Известиях", "Ленинградской правде", в газетах, издаваемых в Архангельске, в журналах "30 дней", "Октябрь", "Смена", "Пионер", "Вокруг света", "Нева", "Колхозник".

В этом цикле А. М. Горький считал лучшим сказ "Рождение корабля".

В 1957 году Детгиз издал большую книгу "Поморские были и сказания", оформленную В. А. Фаворским. *(1)

* 1. Опускаю несколько строк, в которых Борис Викторович называет ряд своих изданий, да не помнит дат.- Ю. К.

...И в устных моих рассказах и в книгах моих сохраняю я особенности северной речи, и слушатели и читатели мои ценили и ценят этот мой стиль.

В богатстве русского языка можно убедиться, не только слушая живую речь.

Приведу такой факт: из Соловков привезены были сундуки с церковными облачениями. На одном из сундуков была позднейшая наклейка "Белые одежды". На первый взгляд все одежды были белые. Но был к сундукам приложен старый инвентарь, и у составителя, человека XVIII века, вкус и взгляд были более тонкие и острые, чем у нас. Наше поверхностное понятие "белый" он заменяет словами: цвет сахарный, цвет бумажный, цвет водяной, цвет облакитный (облачный). Мы бы сказали - муаровый.

На другом сундуке тоже новейшая наклейка "Красный цвет". Но старинный составитель инвентаря вместо слова "красный" употребляет слова: цвет жаркий (алый), цвет брусничный, цвет румяный.

Таково же определение тонов желто-зеленых: цвет светло-соломенный, цвет травяной, цвет светло-осиновый.

Слово "красный" употреблялось в смысле красивый. Народ и сейчас говорит: красная девица, Красная площадь".

На этом текст автобиографии прерывался. Или оканчивался? Шергин был мастером финала, а тут, мне казалось, финала нет, и я высказался в этом роде.

- Какой будет финал - это ясно,- печально пошутил Борис Викторович.- Да что еще говорить? Хватит...

Мне стало неловко. Действительно, что же еще было говорить? Что, мол, еще жив, ослеп, почти забыт, почти не печатают?

- Хорошо и необычно, что в автобиографии много о русском языке.

- Биография писателя- его отношение к слову,- подтвердил Борис Викторович.- Остальное - факты жизни. Первая моя книжка "У Архангельского города, у корабельного пристанища" - это ведь запись устного репертуара моей матери... Анна Ивановна Шергина, хранительница слова... Мать умерла в том году, когда вышла книжка...

О матери своей и об отце в беседах наших Борис Викторович вспоминал часто, видно было, что никогда с ними в душе не расставался.

- Мой отец был и кораблестроителем и мореходцем. Его посылали в ответственные плавания и на Новую Землю и дальше. Он сорок пять лет ходил в море. Он всегда носил с собой записную книжку и заносил туда что увидел. Вот откуда я знаю берега Белого моря. В рассказе "Поклон сына отцу" Шергин писал про отца: "Зимой в свободный час он мастерил модели фрегатов, бригов, шхун. Сделает корпус как есть по-корабельному - и мачты, и реи, и паруса, и якоря, и весь такелаж. Бывало, мать только руками всплеснет, когда он на паруса хорошую салфетку изрежет".

На той модели, с которой Борис Викторович никогда не расставался, которая всегда висела над его головой в квартире на Рождественском, парусов уже не было, потерялись остатки изрезанной салфетки. Наверно, они особенно украшали корабль, но и без них видна была подлинность пропорций, красота работы. Отчего-то ясно было, что модель построена той самой рукой, которая создавала поморские корабли и ладьи.

Рядом с кораблем висела на стене окантованная в рамочку фотография, для него чрезвычайно дорогая. На ней он сфотографирован вместе с Марьей Дмитриевной Кривополеновой.

- Марья Дмитриевна - вот уж была артистка! В Москву ее привезла Озаровская - громадный знаток северного устного творчества. Нашла ее в верховьях Пинеги и привезла в Москву. И эта старуха, которая всю жизнь провела в дремучих лесах Пинеги, ничуть не растерялась перед многотысячной аудиторией и прекрасно говорила. Дети, старшеклассники, студенты слушали ее затаив дыхание - настолько она была артистична. Дикция изумительная. А ей было тогда семьдесят два года. Ее репертуар - древний северный эпос.

Я с нею тоже раз выступал, но неудачно, потому что мелодии у нас не совпадали. Один был сюжет, а напев другой. И я со стыдом слез с эстрады. Мы с нею не спелись.

У Марфы Семеновны Крюковой такого таланта не было, а память колоссальная. Фольклористы всегда ее одолевали. Она была очень интересный, по-своему одаренный человек, но вот писатели ее не оценили. Говорили, что такая память, какой она обладала,- патологический случай.

В большой коммунальной квартире на Рождественском бульваре у Бориса Викторовича были две комнаты: темная прихожая-столовая и вторая, посветлее,- кабинет в два окна. В прихожей висели четыре картины, которые поначалу трудно было рассмотреть.

Это были филенки шкафа, расписанные Шергиным. Расписывал-то он, конечно, цельный шкаф, да когда переезжал с Мало-Успенского переулка на Рождественский бульвар, шкаф не сумели вытащить на улицу, взяли с собой только филенки.

К тому моменту, когда я подружился с Борисом Викторовичем, филенки были уже сильно замыты. Кто-то, не знаю, сестра или племянник, когда-то постарались промыть их от пыли да смыли часть живописи. Надо было им прочесть вовремя у Шергина "Устюжского мещанина Василия Феоктистова Вопиящина краткое жизнеописание": "Но молодые бабы суть лютой враг писаной утвари. Они где увидят живописный стол, сундук или ставень, тотчас набрасываются с кипящим щелоком, с железной мочалкой, с дресвой, с песком. И драят наше письмо лютее, нежели матрос пароходную палубу. Но любее нам толковать о художествах, а не о молодых бабах".

Единым взмахом кисти, смело, артистично были написаны эти волшебные филенки. На одной изображен был корабль под парусами, плывущий в волнах и в цветах. Матросы в красных кафтанах, румяные да усатые, браво глядели вдаль, правили "в голомя", в открытое море. А на другой филенке - любезная парочка, франт и франтиха, окруженные дивными цветами. Он - в шляпе, в зеленом сюртуке и в парике времен Моцарта протягивает ей запечатанный конверт с любовным посланием. Она - в розовом платье, на плечах какие-то сногсшибательные пуфы вроде фонарей и юбка, возможно, а-ля помпадур.

Понимаю, что пересказ живописного сюжета не великая похвала картине, смею, однако, сказать, что Борис Викторович живописец был настоящий. В его росписях видна драгоценная школа народной северной русской живописи.

Филенок было четыре, я описал две. Эти две хранятся сейчас у меня. Хочу сказать здесь, что готов передать эти филенки в любой музей, который не станет держать их в подвалах, а покажет зрителю. Лучше бы всего в музей Шергина, все равно где - в Москве, в Архангельске или в Хотькове.

Конечно, Борис Викторович расписывал не только шкафы, печи, прялки, блюда, ложки, туеса. Писал он изредка иконы, как правило, в подарок дорогим друзьям. Одна из таких икон - "Новгородские чудотворцы" - хранится сейчас в собрании художника Иллариона Голицына.

Нынешние художники-профессионалы, как правило, к "писательской живописи" относятся снисходительно, считают нас, грешных, "малярешками самыми немудрыми". А вот ведь, друзья, Борис-то Викторович Шергин не только кистью владел, а и технику живописи знал так глубоко, как и сейчас не каждому ведомо. Надеюсь, кому-то из художников попадут в руки эти записки. Им любопытно будет прочесть такой рецепт приготовления доски под живопись яичной темперой, взятый из того же "Вопиящина": "У стоящей работы сухое дерево проклеивали клеем, который выварен из кожаных обрезков. Как высохнет, всякую ямуринку загладим. Тогда холщовую настилку, вымочив в клею, притираем на выдающие места, где быть живописи.

Паволока пущай сохнет, а я творю левкас: ситом сеянной мел бью мутовкой в теплой и крепкой тресковой ухе, чтобы было как сметана. Тем составом выкроешь паволоку, просушивая дважды, чтобы ногтя в два толщины. И по просухе лощить зубом звериным, чтобы выказало, как скорлупка у яйца. Тогда и письмо. Тут и рисованье, тут и любованье. Тут другой кто не тронь, не вороши, у которого руки нехороши..."

Борис Викторович не однажды читал нам "Жизнеописание Вопиящина", читал строго и назидательно, но в некоторых местах мы умирали от смеха. Не могу отказать себе в удовольствии процитировать отрывок для тех, у кого нет книги Шергина:

"Самозваный художник, а по существу малярешко самое немудрое, Варнава Гущин не однажды костил Иону Неупокоева в консистории, якобы пьянственную личность. Но мастер призванный, а не самозваный, Иона, когда ему доверено поновить художество предков, с негодованием отвергал, даже ежели бы поднесли ему, кубок искрометной мальвазии, не то что простого. Но даже и принявши с простуды чашки две-три и не могши держаться на подвязях, Иона все же не валялся и не спал, но, нетвердо стоя на ногах, тем не менее твердою рукою пробеливал сильные места нижнего яруса; причем нередко рыдал, до глубины души переживая воображенные кистью события".

Борис Викторович работал и как художник книги. "У Архангельского города, у корабельного пристанища" и "Архангельские новеллы" вышли в свет с его иллюстрациями. Первой книги я так и не достал, а вторая мне кажется замечательным памятником русского искусства. Борис Викторович сделал здесь суперобложку, переплет, форзац и двадцать четыре иллюстрации. На обложке сильными синими линиями условно нарисована река с надписью: "Северна Двина", а по ней корабли плывут со спинки на обложку, на титуле купидон трубит в трумпетку, бежит прямо на зрителя. Купидон нарисован кистью, тушью, в сложнейшем ракурсе. Иллюстрации Борис Викторовича в этой книге напоминают работы Н. Тырсы, Н. Кузьмина.

Знание живописи, истинная любовь к художеству светится во многих рассказах Шергина. Меня же, признаюсь, по молодости бесконечно веселило, как Борис Викторович переделывает названия красок: "кобель синий" или "нутро маринино". Художники догадаются, что это кобальт и ультрамарин. А еще у него были не только белила, но и "желтила".

Борис Викторович знал, что я всерьез занимаюсь живописью. Бывало, что я жаловался: дескать, меня ругают, зачем я разбрасываюсь - или уж пиши или рисуй.

- Что уж дураков-то слушать? - успокаивал меня Шергин.- Мне бы сейчас в руки кисть... Как душа просит. Живопись - это как еда, питье, нет, это - жизнь живая...

"А дни, как гуси, пролетали".

Он очень любил эту фразу. Во многих, многих его рассказах снова встречаемся мы с ней - и тронет душу печаль, которую Борис Викторович называл "весельем сердечным".

Был однажды день. Осенний, сентябрьский.

Солнце пронизало редеющую листву. Легко опускались на бульвар листья, и долго, как в путешествие, шли мы с Борисом Викторовичем к лавочке. Наметили третью, да не добрались, сели передохнуть на вторую.

Борис Викторович всегда-то был светлый, а в этот день, наверное, светлейший.

- Скоро гуси полетят,- говорил он,- с гусиной земли, а уж мне-то - на гусиную землю.

Я засмеялся, стараясь не понять, что такое гусиная земля, сказал, что это он в мечтаниях полетит на родной Север. А он называл землю, где покоятся души поморов.

Он совсем уже ничего не видел, кроме света, и я рассказывал, что происходит вокруг.

- Это с дерева лист упал. Это дама с бульдогом. Взаимно очень схожи.

Борис Викторович смеялся моим незамысловатым шуткам, попросил подать ему опавший лист и долго держал его, сухонького, в руках.

Он часто доставал папироску, да не позволял подносить спичку, прикуривал сам. Тогда глаза его необыкновенно оживали, устремлялись к точечному огоньку, и медленно приближал он огонек к лицу своему.

- Я вас никогда не видел,- сказал он. Я наклонился, и Борис Викторович легко коснулся перстами моего лба и щек.

- Малые корабли строились без единого гвоздя,- рассказывал он.- Они были шиты корнями березы или вереска и были очень крепки. Тишина, белые ночи, когда что полдень, что полночь. Безмолвие. Паруса ветерок надувает, и судно тихонько бежит вдоль берега... А дни, как гуси, пролетают.

В те пролетевшие дни я подготовил для издательства "Детская литература" книжку под названием "Чистый Дор". Название Борису Викторовичу нравилось.

- Только надо шутников опасаться,- посмеивался он.- Скажут еще, что все написанное - чистый вздор!

Некоторые короткие рассказы я читал Борису Викторовичу. Он слушал ласково, смеялся, никогда не делал никаких замечаний. Иногда глаза его делались не такими внимательными, и я это место в рассказе подчеркивал и спрашивал потом:

- Здесь переделать?

- Укатать.

Он редко говорил "обкатываю" про свои рассказы. Он их "укатывал" на слушателе, или "улаживал".

- Мне кажется, в море литературы,- говорил он,- как и в море вообще, текут реки. Много чистых родников и много мутных потоков. В Архангельске, где я родился, провел молодость, юность, живо было устное народное творчество. Кругом там пели еще былины и рассказывали сказы, предания. В молодости я при случае где-нибудь в знакомой семье пел былины, передавал так, как сам слышал. Но вообще молодые не пели былины, это считалось делом стариков. Мы рассказывали сказки. Говорят, что в детстве усвоил, то остается на всю жизнь. А я усвоил в детстве подлинное былинное звучание, сказы северные, подлинные. Вот так в самом начале я передавал услышанное от старшего поколения устное слово...

Борис Викторович, конечно, знал, что я иногда записываю наши разговоры. Он относился к этому одобрительно, считал, что и они в Архангельске, в детстве, так относились к рассказам своих стариков. Речь его старался я записывать дословно, точно, даже с повторами. Он помогал в этом, замолкал, задумывался.

Ему было очень одиноко в последние годы, он радовался любому гостю, слушателю. И все-таки, беседуя со мной - сейчас я понимаю,- он все говорил не просто так, он меня немного зачем-то воспитывал.

- Сколько писателей - столько рассказов. Если уж писатель пожелает что-то отписать - обязательно отпишет и скажет: взято из жизни. А ведь не разберешься: искренне это или нет? Как же разобраться? Выдает неверное слово.

Журналисты, полагаю, должны уж честно брать сюжет из жизни. Да где они, такие журналисты? А так - откуда взят сюжет? Что-то прочитано, что-то учтено. Вот мы пустим анкету. Пускай писатели скажут, что такое сюжет. Обязательно спутают с фабулой. Писатели всегда путают сюжет с фабулой. Думают, это одно и то же.

- Я тоже путаю,- признался я.

- А вы про это вообще не думайте.

О том, как сам он работает и работал, говорили много, часто, подробно. Из моих записей вполне можно составить рассказ, который надо считать устным, а назвать можно:

Дата добавления: 2014-06-28 | Просмотры: 662 | Нарушение авторских прав