АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Шичко-Дроздова Л. П

Ш65 Слово есть Бог: Страницы жизни Геннадия Шичко

.— Изд. 2-е, дополненное.— СПб.: ЛИО «Редактор», 2003.— 56 с.

ISBN 5-7058-0243-9

Эта небольшая книга содержит рассказ о жизни питерского ученого Генна­дия Шичко, о его нетрадиционном, немедицинском методе избавления людей от пьянства, курения, наркомании. Им может овладеть каждый грамотный че­ловек и избавлять себя и других от вредных пристрастий. Ныне по этому мето­ду работают сотни учеников и последователей ученого. Оружие у них одно — слово.

Автор доверительно и правдиво ведет разговор о своем муже, с которым она прожила не одно десятилетие.

53.57

Редактор Н. С. Пантелеймонов Технический редактор С. В. Выжевский Корректор Е. Л. Калло, Н. Г. Григорьева

Издание осуществлено за счет средств автора

ISBN 5-7058-0243-9

Л. П. Шичко-Дроздова,

……В русской истории есть личности, которых лучше всего ха­рактеризуют слова Гоголя: «Мое имя будет после моей смерти счастливее меня».

Такой личностью был питерский ученый Геннадий Андрее­вич Шичко. Ныне многие говорят о нем, хотят знать, что он был за человек, как жил, трудился, как сумел преодолеть все препятствия, расставленные на его пути, и подарить учение, которое спасает тысячи людей.

Сейчас на Волге, но не под Сталинградом, где он воевал и был ранен, а в Чебоксарах, стоит его бюст. И слава Богу, иначе бы не было Шичко, как нет многих и многих мальчишек его лет.

Родился Геннадий Андреевич в 1922 году в белорусском селении Груд Пуховического района Минской области.

Родители его встретились в Петрограде в смутное время 18-го года. Ольга Григорьевна приехала в столицу из Новгород­ской губернии. В 1916 году, совсем юной девушкой шестнадцати лет от роду, устроилась на работу в кондитерской на Невском.

С ней я познакомилась в 1958 году. Пожилая женщина, мне она тогда показалась даже старой, но красивой и доброй. Ни одна фотография не могла бы отразить глубину и очарование больших серых глаз, нежность и мягкость улыбки.

Необыкновенная женщина — так о ней говорили все, кто знал ее.

На исповеди она признавалась батюшке в своем тяжком грехе:

— Живу в браке незаконном, не венчана я.

— А верна ли, дочь моя?

— Верна, батюшка, всю жизнь верна.

— Так нет на тебе греха, дочь моя.

Андрей Васильевич, отец Геннадия, был на восемь лет стар­ше своей избранницы. Натура творческая, пытливая, я бы сказа­ла, одаренная, с большой тягой к перемене мест. Правда, в те годы перемена мест была вынужденной. Людей голод гнал по земле.

Недолго семья жила в Белоруссии. В поисках лучшей доли подалась на Кавказ. Первым пристанищем стала татарская деревня Канглы. К тому времени в семье было четверо детей.

Одно из первых воспоминаний — родители обустраиваются на новом месте. Прибирают, раскладывают вещи, готовят спаль­ные места. Дети на улице, у них своя жизнь. Набегавшись, про­голодавшись, ватага врывается в комнату. Мать наделяет всех хлебом с салом, не забывает и хозяйского мальчонку. Последст­вия были неожиданны. Родители мальчика устроили ему экзеку­цию с промыванием желудка и строгим постельным режимом, а квартирантам предложили съехать незамедлительно. Так сразу не заладилась жизнь в Канглах.

Вскоре семья переехала в Иноземцево — райский уголок Се­верного Кавказа с немецкими поселениями, да так тут и осела. Хоть голод был повсеместно, но здесь как-то сытнее и уютнее. Противоречий с немцами не бывало: руссы, пруссы — близки по духу.

А в разгар голода своих несостоявшихся квартирантов разы­скал хозяин из Канглов.

— Дай хоть что-нибудь поесть, хозяйка.

— Нечем тебя накормить, только щи на сале.

— Карашо, хозяйка. А и сало теперь карашо.

На Кавказе прошли детство и юность Геннадия. Каковы они были?

Спустя годы он скажет: «Сколько себя помню,— вся моя жизнь борьба».

У ребенка невероятно развито стремление к учебе, а его в школу не берут,— возраст не тот, всего ему пять лет еще. По­том семья переезжает в другое селение, а там нет первого клас­са. Все дети учатся во втором. И тогда упорный малыш сам определяет себя в вольнослушатели. Ходит в школу вместе со старшей сестрой. И так во всем — преграды, преграды, прегра­ды. Это неправда, что трудности закаляют. Все зависит от дозы. От бесконечных препятствий человек устает. Каждая несправед­ливость оставляет на сердце следы.

Как-то на прогулке, незадолго перед его смертью, я спросила:

— Геннадий, а ты хотел бы вернуть свою молодость? И он, не задумываясь, ответил:

— Нет, нет...

Я удивленно смотрела на похудевшего, больного человека, только что перенесшего тяжелейшую операцию. Ему вырезали две трети желудка и желчный пузырь.

— Господи, какою должна быть жизнь, если человек не хо­чет возврата своей молодости, здоровья.

— А что хорошего? Голод. Сколько я себя помню, я всегда хотел есть.

И в Военно-морском артиллерийском училище, куда посту­пил Геннадий после школы, наставник-грузин утонченно над ним издевался, многократно повторяя команду: лечь, встать, лечь, встать... Притом, сокращал до минимума паузы между командами. И будто специально проводил эти мероприятия в плохую погоду. Предлогом была малейшая небрежность в оде­жде,— например, рукава бушлата чуть-чуть короче положенного. Кстати, такая небрежность от курсанта не зависела. Далеко не у всех была возможность шить себе форму на заказ.

После школьной вольницы муштра трудно переносилась. Многие курсанты приобщались к курению, полагая, что папиро­са им скрасит жизнь. Юный Шичко не разделял этого мнения и пытался переубедить своих друзей.

— Вот ты, Паша, впервые закурил, когда узнал, что твоя не­веста выходит замуж за другого. Ну и как, тебе помогла папиро­са? Может, невесту вернула? Или печаль твою одолела? Так ведь нет. Тебя она в конце концов одолеет. Вон в газете профессор пишет: курящие заболевают раком легких в двадцать раз чаще, чем некурящие.

Подобные беседы повторялись. Ребята слушали внимательно. Казалось, еще немного, и все дадут слово не курить никогда. И вдруг, в наступившей тишине:

— Хорошо. Я согласен. Брошу. Но после тебя. Пример покажи!

— Я и показываю пример великолепного состояния, когда ты свободен, когда ты не раб этой постыдной привычки.

— Да нет...— басил двухметровый Миша Божко.— Ты при­выкни к курению, а потом брось. Тогда и я брошу.

— Чего проще!

И Геннадий основательно стал приобщаться к курению. Пре­одолел все — тошноту, кашель, головную боль. Скоро стал за­правским курильщиком. И ведь все началось с поступка. Всякий поступок судьбоносен. Недаром говорят: «Посеешь поступок — пожнешь привычку, посеешь привычку — пожнешь характер, посеешь характер — пожнёшь судьбу». В свою же очередь, по­ступки зависят от характера. И выходит: характер, поступок, судьба взаимосвязаны.

В пору было бы бросать, да тут выпуск, война, все получили направление в разные места. Некому было демонстрировать свою силу воли. И, сидя в вагоне, увозившем молодого офицера на фронт, Геннадий думал: «Кто знает, что будет завтра, да ка­кое завтра, нельзя прогнозировать на час, полчаса. Стоит ли от­казываться от единственного удовольствия?» Так на многие годы табак взял в полон сильного, волевого, мужественного человека. И ведь не нравилась эта зависимость, много раз делал попытки вырваться из цепких ее объятий и не мог. Сильный, волевой, а не мог.

Терпеливо, без единого стона, во время войны перенес тяже­лейшую операцию. Наркоза не было. И только просил врача, который спиливал кость, делать перерывы, чтобы дать ему воз­можность передохнуть. Без жалоб превозмогал боли, причиняе­мые глаукомой. Я и не подозревала о его нечеловеческих страда­ниях. Поняла только после неудачной операции, в результате которой глаз был потерян.

— Что же ты, Соколушка,— выговаривала я,— поспешно принял решение, ведь мы с тобой договаривались вначале об­следоваться, поприглядеться.

— Ты знаешь, устал. Боли были такие, что, казалось, глаза выскакивают из орбит.

Он все превозмогал, а вот отказаться от курения не мог, пока сам к себе не применил свой метод психологического пере­программирования сознания.

В день нашего бракосочетания он пообещал не окуривать меня. Но очень скоро я поняла, что это неосуществимо. От па­пиросы освободится кто угодно, только не он. Потребность со­сущая, неодолимая усиливалась с каждой новой затяжкой. При­вычка курить стала стилем жизни, натурой. Движения приобре­ли автоматизм. Он безошибочно находил папиросы в самой кромешной тьме.

Курил Геннадий Андреевич уже семнадцать лет. Курил жад­но, одну за другой, не отрываясь от работы. Я впервые наблюда­ла человека, быстро, как дятел, отстукивающего на машинке свои мысли с неизменной папиросой в зубах.

Попытки одолеть зависимость делал не единожды и всякий раз терпел поражение. Начинал с маленьких хитростей, оставлял папиросы в машине. Целый вечер маялся, а в полночь быстро одевался и летел в гараж, возвращался умиротворенный. Однаж­ды оставил папиросы на работе и опять весь вечер места не на­ходил, а заполночь вдруг засобирался.

«Господи, куда же он?»,—думаю в тревоге. И тоже надеваю шубу, мороз был редкостный. Идем по дорожке, но не в парк, его заворачивает к проспекту, там еще погромыхивают послед­ние трамваи. Вокруг ни души. И вдруг, как по волшебству, оди­нокий путник, да еще с папиросой. Геннадий Андреевич шел

навстречу молча, замедляя шаг. Я чувствовала: идет титаниче­ская борьба.

Поравнявшись, он не сделал никакого движения в сторону прохожего. Уходила последняя надежда. Я поняла: умрет, а не попросит. Тогда я срываюсь и бегу за незнакомцем.

— Пожалуйста, дайте закурить!

Да, это были упоительные затяжки. Я сделала больше, чем в голод накормить и в зной напоить.

В какую невероятную зависимость попал человек за эти сем­надцать лет! Я ему не напоминала об обещании бросить курить ни словом, ни взглядом, но он сам не отступал. Выбрал новую тактику. Папиросы положил на обычное место и выдерживал день, второй. Я с ним сопереживала каждое мгновение. На тре­тий стало легче, а потом успокоился. Потребность и привычка отступили. Только по ночам снились кошмары, его преследова­ли, настойчиво предлагали закурить,— он не поддавался соблаз­ну и тогда чувствовал себя легко, уверенно, когда же уступал уговорам — просыпался в холодном поту.

Месяц он не курил.

И я, уверенная в победе, улетела в Новосибирск. Это была моя первая командировка, да еще далеко за Урал. Была масса не только впечатлений, но и экспонатов, которые мы собрали для музея.

Ленинград нас встречал какой-то весь умытый. Как прежде, стоит наш дом, только за десять дней парк обрядился в яркую зелень. И Геннадий Андреевич курил, как прежде.

Я не стала ни упрекать, ни пытать. Только враз вся сникла.

— Ты уехала и так долго не писала. Я волновался. Вот так-то.

«Вот так-то,—думала я,— с больной головы, да на здоровую».

Потом еше были попытки. Он опробовал на себе все таблет­ки, сосал конфеты, полоскал горло полынной водой. Потом го­ворил, что вода с добавлением настойки полыни лучше всего снимает абстиненцию.

Последний раз держался долго и закурил в гостях, с вызовом глядя мне в глаза. Когда я поняла, что это не шутка, выскочила на лестницу и разрыдалась. Ну уж хватит, не хочу больше ниче­го ни видеть, ни слышать.

Успокоившись, вернулась в квартиру. Никто ничего не заме­тил. Только Геннадий виновато ловил мой взгляд. И когда мы ехали домой, сидя в машине, он просил:

— Потерпи еще немного, радость моя.

— Не могу. Довольно, устала. Как ты мог, ведь тяги-то не было.

— Да, не было, но я закурил преднамеренно. Видишь ли, я понял, что потребность и привычка отступают. Их можно побе­дить даже и тогда, когда они цепко схватили за горло.

— Но потом, когда ты почувствовал себя свободным от за­висимости, счастливым и умиротворенным, вдруг — срыв не­предсказуемый.

— Верно, непредсказуемый, без потребности, без желания, без каких-либо причин. Это потом люди придумывают причины для оправдания своих поступков. Как я, например, обвинил же тебя,— дескать, не писала, вот и получай. На самом деле, повто­ряю, все происходит неожиданно, неосознанно. Словно бес вы­прыгнул из подворотни, человек взял — и закурил. Почему это происходит? Что же это такое, что является сильнее, нежели по­требность и привычка? И я пришел к выводу: сознание! Это наше искаженное ложными взглядами сознание.

— Да, но как можно исказить сознание ложными взгляда­ми? Сколько мне ни повторяй, что белое — это совсем не белое, а черное, ведь я не стану воспринимать белое черным.

— И однако... Возьмем огромный исторический период, ко­гда люди не знали одежды. Со временем сложилась установка, что одежда должна быть, потом появилась программа, когда и как одеваться, и уж затем сформировалось убеждение, что оде­жда необходима. Вот и представь, может ли современный чело­век появиться в обществе обнаженным?

— Нет.

— Почему?

— Да тут целый комплекс убеждений.

— Вот, вот, ты произнесла слово убеждение. Это главное. Радищев говорил: «Убеждение действует часто сильнее, нежели сама сила».

И далее он продолжал:

— Сформируй в сознании систему взглядов и убеждений, и че­ловек будет следовать этой системе неукоснительно. Измени, перепрограммируй сознание, изменятся и поступки. Ведь ходят наши женщины с непокрытыми головами, что раньше, например, во времена боярыни Морозовой, было немыслимо. Опростово­лоситься — пожалуй, то же самое, что нынче обнажиться.

— Логично. Определенным образом программируй сознание и пожинай плоды. Формируй людей, свободных от дурных при­страстий, высоконравственных, с чувством собственного досто­инства, патриотов... Но почему все делается вопреки здравому смыслу? Почему?

— В обществе и всегда-то были силы, которым не нужен народ ни трезвый, ни высоконравственный. Еще Екатерина

Великая говорила, что пьяным народом легче управлять. Ну, а у нас, похоже, бал правят самые темные силы. Боюсь, что забота о народе вообще не вписывается в их планы. А иначе как объяснить те потоки губительной лжи, которые они обрушивают на головы наших доверчивых детей-несмышле­нышей?

— А ведь как все просто. И как ужасно, что тебя спеленали, крепко спеленали.

— Да, действительно просто. Человек курит, пьет, принима­ет наркотики, ворует, лжет потому, что так запрограммировано его сознание, и потому, что у него появилась привычка к этим действиям и потребность в них.

— Наконец-то! Поняла! Избавляясь от курения, ты подавлял потребность и привычку и не обращал внимания на сознание, не очищал его от ложных убеждений. Да?

— Верно! Ты поняла самую суть. Давай еще разберемся в деталях. Из чего складывается запрограммированность? Вот я еще ничего не знаю: вокруг все курят, я думаю — надо ли мне курить? Ведь все курят... У меня появляется установка «курить можно, я буду курить».

Параллельно вызревает программа: как курить, что курить, сколько, с кем. Вместе с установкой и программой зреет и тре­тий, самый главный компонент в запрограммированности соз­нания — убеждение. Вот оно-то и играет решающую роль. Я уже пробил брешь. Вычеркнул из своего сознания установку и про­грамму, то есть я не хочу курить ничего, никогда и ни по како­му поводу, но нет еше твердой убежденности. Еще срабатывают такие присказки, вроде: «Кто не курит и не пьет, тот здоровень­ким помрет».

И вот месяца через два, когда он стал курить еще пуще прежнего, когда полностью восстановилась зависимость, при­вычка,— вновь вступил в схватку. На этот раз начал с очищения своего сознания. Изучал, что такое табак, табачный дым, как он действует на все органы нашего тела. Наблюдал раковых боль­ных: рак легких, слизистой, почек, мочевого пузыря. Видел муки заболевших облитерирующим эндартериитом.

— Если бы ты знала, сколько несчастных, и все они сами купили, и задорого, свои страдания.

Он много читал, наблюдал, думал, писал дневники. И на этот раз как-то одухотворенно и решительно освобождался от пристрастия, и освободился, наконец. Как истинный ученый, он взял на себя страдания. Сам перестрадав, он нашел способ осво­бождать и других с помощью слова. Слова научного, слова прав­дивого.

Война для Геннадия Андреевича началась в Волжской воен­ной флотилии с 1942 года, куда он был переведен по его настоя­тельнейшей просьбе из Северо-Кавказского военного округа.

Воевал Шичко недолго. О нем, как о великолепном коррек­тировщике огня, писали газеты. Матросы канонерской лодки «Усыскин» остановили наступление, подбив три танка, бронема­шину и автофургон. Геннадий Андреевич вел корректировку огня с берега, фашисты засекли наблюдательный пункт и пове­ли прицельный огонь. Он приказал всем матросам покинуть НП, а сам продолжал бой, пока не потерял сознание. Этот по­следний его бой — бой-подвиг в ноябре 1942 года — также описан в газетах. Большая потеря крови, тяжелейшее ранение в обе ноги, потом — общее заражение крови надолго приковали к больничной койке. Полтора года в госпиталях Вольска, Киро­ва. Были минуты полнейшей безысходности. Главный врач госпиталя Асратян настаивал на ампутации ноги. Геннадий Андреевич не дал согласия, он не мыслил себя вне флота, и то­гда Асратян распорядился не тратить лекарства на смертника. Но забота младшего медперсонала, лечащего врача, которая сама варила снадобья на травах, и богатырское здоровье победи­ли. Геннадий Андреевич часто с нежностью вспоминал врача и сестричек, подаривших ему жизнь.

После госпиталя, с 1944 года, началась педагогическая дея­тельность. Шичко был назначен преподавателем военно-мор­ской кафедры Института точной механики и оптики в Ленин­граде.

«Спасибо Вам за все. за Ваши замечательные лекции и за науку». «Если я когда-либо стану преподавателем, мне есть с кого брать пример».

Эти строки — из писем студентов. Кстати, студенты же доби­лись, чтобы их преподавателя, переведенного в Военно-морское училище связи, снова вернули в их институт, где он работал до 1950 года и одновременно учился на психологическом отделе­нии философского факультета Ленинградского университета. После окончания университета принял приглашение в Институт экспериментальной медицины. Там проработал тридцать два года.

Директор института Дмитрий Андреевич Бирюков говорил при мне: «Геннадий Андреевич — честь и совесть нашего инсти­тута». И тот же Бирюков заявлял: «Шичко ходу не дам», и не да­вал. Казалось бы, нет логики в оценках и поступках Бирюкова. Зачем?.. Можно жить без логики, без моральных устоев, можно быть, по сути, и не ученым, можно быть горьким пьяницей, и тебе все простят хозяева, если ты верно служишь им. попирая

отечественную науку. Ну, а как вела себя Бехтерева? Потомки еще скажут, кто она. Но и сейчас ясно, что это не служка, как Бирюков. Наталья Петровна — дама более высокого полета. Со своей гвардией — Тоталяна, Вартаняна, Хананашвили — как изощренный иезуит, крушила науку, распинала и Геннадия Андреевича.

Вспоминается 1967 год, когда Геннадия Андреевича уволили из института по сокращению штатов. Тогда ему исполнилось со­рок пять лет. Сокращение штатов — привычное словосочетание, и как непривычно стегануло,— похуже, чем удар хлыстом. Со­кращение — это моральное уничтожение. Расчет точный, но Бехтерева просчиталась. Шичко выдюжил, у него была поддерж­ка. Помню, я тогда сказала: «Геннадий, а ведь тебя уволили глу­боко несимпатичные мне люди. Уволили потому, что ты им чужд. Это замечательно. Было бы хуже, если бы они тебя приве­чали. И я искренне рада случившемуся. Гордиться надо, милый, как я горжусь тобой». Он метнул на меня потеплевший взгляд и уж совсем воспрянул, когда друзья, знакомые стали прини­мать участие, приглашения на работу следовали одно за другим. Тогда денежную поддержку предложил мало нам знакомый Евгений Дмитриевич Быстрое — ученый, человек трудной судь­бы, проведший свои лучшие годы в изгнании. Это было удиви­тельно трогательно. Если бы он предлагал излишки,— так нет же. Нет у пенсионера излишков. Вскоре Академия наук отмени­ла приказ Бехтеревой об увольнении Шичко и восстановила его на работе в прежней должности.

Бехтерева проглотила горькую пилюлю, но не смирилась. И, дождавшись своего часа, предложила Геннадию Андреевичу уйти на пенсию, в день шестидесятилетия. Видно, дни считала. Похоже, больше делать было нечего. Почему же он не ушел в другое место? К тому времени он понял: ему везде будет труд­но. Характер. Не умел он гнуться. Поэтому добросовестно делал свое дело и сражался, как мог. Правда, он участвовал в нерав­ной битве. Один шел против спаявшейся компании лжеученых.

А жизни оставалось совсем мало. Казалось бы, свобода, ни­кто не притесняет. Занимайся, по мере сил, своим делом. Ан нет... Не умел он соразмерять, беречь себя. Ради работы ездил всюду, куда бы его ни пригласили. Он как будто торопился, бо­ялся не успеть, отказывал себе в развлечениях. А ведь любил те­атр, кино, цирк. К музыке приобщен был с детства. Затаив ды­хание, слушал игру отца на гитаре, балалайке, но особо детское воображение захватила мандолина. А потом вечерами с матерью все вместе пели. Песня приобщает к красоте, доброте. Волнова­ла его хоровая музыка, русское многоголосье, и ради этого иногда делал перерывы в работе. А вот в кинотеатр — не зама­нишь. Бывало, зову:

— Пойдем в кино.

— Что идет?

— Очень хороший фильм — «Калина красная» Василия Шук­шина, и он же в главной роли.

— Интересно... Но нет... Некогда. Ты мне потом расска­жешь.

Тогда я поняла: развлечения — это все-таки потребительство. Человек получает, и получает очень много, и это необходимо. Но Геннадий Андреевич подошел к той поре своей жизни, когда для человека удовольствием высшего порядка является не полу­чать, а — дарить.

Летом 1986 года его пригласили провести занятия на Магни­тогорском металлургическом комбинате. Я собиралась ехать на юг Одесской области, к маме. Тогда у меня болели суставы, и мне казалось, что помогает только южное тепло. Хотела, что­бы и Геннадий ехал со мною на отдых, и еще раз завела этот разговор в поезде, при прощании.

— Геннадий, а ведь в Магнитогорск можно поехать когда угодно, а сейчас лето, давай отдохнем.

Он как-то даже встрепенулся, но тут же словно обуздал себя. И несколько неуверенно произнес:

— Предстоит и поездка в Москву, а ее не отложишь. Встал, простился и быстро вышел из вагона. Буквально через

мгновение я выбежала на перрон, чтобы еще что-то сказать, но он был далеко, шел быстро, не оглядываясь.

Жили мы дружно, любили друг друга. Геннадий Андреевич даже вел отсчет счастливых дней с момента нашей встречи. Он говорил: «Хорошие взаимоотношения — залог счастья, и людей надо учить искусству общения». Планировал написать книгу на эту тему.

Но детей у нас не было, а без детей, резонно сказать, нет семьи, или она неполноценна. Дети — основа семьи. Только тогда Отечество богатеет. Наша семья, хоть и без детей, была семьею. Мы сердечно привязывались ко всем, кого Геннадий Андреевич возвращал, по сути, к жизни. Считали их своими детьми. И таких детей у нас много рассеяно по земле. И дай всем им счастья, Го­споди. Я глубоко уверена, что Геннадий Андреевич приходил в мир, чтобы мир стал немножко счастливее. Он никогда не гово­рил мне, что жалеет людей, но я видела — сердце кровью облива­лось у него, когда он сталкивался с несчастьями.

В Магнитогорске, прямо на занятиях, открылось желудочное кровотечение. Это было неожиданно, невероятно. Желудок он

считал самым надежным своим органом, а вот поди ж ты. Ока­зывается, бывают язвы «немые», которые до поры, до времени не дают о себе знать. А тут — роковое стечение обстоятельств. Длительная дорога, он ехал поездом и, не умея позаботиться о себе, должно быть, беспорядочно питался. По приезде его уго­стили вишней, и он съел ее изрядно, а потом мне говорил:

«Зело кислая вишня на Урале». Кислая вишня, да на голод­ный желудок...

Операцию готовили быстро, но тщательно. В те короткие минуты, когда Геннадий Андреевич приходил в сознание, врач не забыла спросить, делали ли ему когда-либо переливание и помнит ли он группу крови. Он сказал, что переливание дела­ли, но давно, во время войны, а группа крови вторая. Врач пе­респросила, точно ли вторая, и вновь послала кровь в лаборато­рию. Повторный анализ подтвердил вторую группу, а ведь в первом анализе значилась четвертая.

Позже Геннадий Андреевич говорил, что он спасся чудом. И действительно, кровотечение могло открыться в поезде, в го­стинице, наконец, врач могла положиться на первый анализ кро­ви. И впоследствии Геннадий Андреевич всем, кому мог, настоя­тельно рекомендовал иметь в паспорте запись группы крови.

После операции ухаживала за ним Валентина Андреевна, се­стра Геннадия Андреевича, и наши добрые друзья Долгополовы. Я приехала 16 августа. Он быстро шел на поправку. Вскоре его выписали, и две недели мы пробыли в доме отдыха, располо­женном в живописнейшем уголке Урала.

В первых числах сентября самолет приземлился в Пулково. Шел по-осеннему мелкий дождь, а Геннадий с упоением втяги­вал в себя эту изморось. Он был счастлив. Его настроение пере­далось мне. Ведь мы вернулись домой, а дома, говорят, и стены помогают. Геннадий тут же включился в работу. Встречался с членами клуба «Оптималист», проводил занятия в новой груп­пе и принимал иногородних, а они ехали и ехали издалека, даже с Камчатки. А еще надо было работать над книгой, которую, на­конец, заказало издательство. В середине октября приехал кино­режиссер из Москвы на предмет создания фильма. К разговору подключилась я:

— Хорошо бы заснять все десять его занятий с группой. Он согласился.

— Фильмы будут работать и работать в больших, малых и огромных залах.— говорил увлеченно Николай Валентинович Прибыловский, талантливый режиссер, сделавший много заме­чательных фильмов, бывший, кстати сказать, в то время уже директором одной из столичных киностудий.

Мы договорились о примерных сроках. Он предложил начать работу в октябре же, как только решится вопрос со съемочной группой. Я была на десятом небе, ведь осуществлялась мечта Геннадия Андреевича. Все было хорошо.

Утром 31 октября он собрался в поликлинику, да задержался, что-то увлеченно читал, и вдруг — сдавленный возглас:

— Скорую помощь!..

Потом долго сердце мое обрывалось при виде «Скорой по­мощи»...

Лежа на носилках в прихожей, он вдруг сказал:

— Радость, а нам опять повезло...

Я даже опешила. Только что он испытывал боль, какой не знал никогда, тарелка была заполнена использованными ампу­лами, с лица только что сошла маска страдания и... повезло.

— Ведь это могло случиться в дороге, за рулем. Я представи­ла и испугалась. Мгновенная сильная боль становится домини­рующей и отвлекает человека от всего окружающего.

Однажды был такой случай. Мы подъезжали к Минску. Ра­довались предстоящим встречам. Геннадий много говорил о ма­тери, и неожиданным нашим приездом он хотел сделать ей ма­ленький сюрприз. Мы уже были совсем близко, ничто не нару­шало нашего радужного состояния, как Геннадий ни с того, ни с сего бросил руль и стал судорожно шарить по карманам в по­исках расчески. Неуправляемая машина съехала с асфальта, приближаясь к глубокой придорожной канаве. И когда правое колесо заскользило по самому откосу, я крикнула: «Руль!»,— и крутанула его от себя. Хорошо, что не ошиблась. Геннадий Андреевич вернулся к действительности. Оказывается, оса запута­лась в волосах. Он хотел вызволить ее, да она ужалила в палец.

— Боль была такой силы, что я забыл обо всем, не думал, где я, что надо делать, кроме одного: расческа! Ее надо срочно найти и вычесать осу. А, между прочим, укус осы далеко не без­обиден,— продолжал Геннадий,— истории известен случай гибе­ли актера цирка. Он выступал со львом, в пасть которого довер­чиво клал свою голову. Однажды челюсти сомкнулись, и тело храбреца обмякло. Оказывается, льва прямо в нос ужалила оса.

В другой раз мы также спокойно путешествовали с друзьями по Литве. На обочине стояли увлеченная разрешением собствен­ных проблем пара и девочка с мячом. Вдруг, перед самым носом машины, девочка уронила мяч на дорогу и бросилась за ним. Тормозить уже было бессмысленно, и тогда Геннадий Андреевич резко поворачивает влево,— казалось, ведет машину прямо под колеса быстро приближающегося автобуса,— объехав девочку,

так же быстро выруливает вправо. Мы с автобусом разминулись буквально впритирку. Все это произошло в считанные секунды, я только успела глубоко вдохнуть, а когда выдохнула, все уже было позади. Как вкопанная, стояла чета, позабывшая предмет своего спора, и девочка с мячом на дороге.

Тогда-то я оценила высокое мастерство и мгновенную реак­цию Геннадия и поняла: настоящий водитель никогда не наедет на человека, скорее сам погибнет, а не наедет.

Я вспомнила эти случаи за рулем потому, что тогда мы были совсем рядом с бездной. И теперь вдруг бездна дохнула на меня. И... отступила. Ведь он задержался дома, и боль снята, значит, все уже позади, и нам действительно опять повезло, а это — лишь испытание, очередное испытание.

Я успокоилась, и по пути в больницу мы говорили о самом неотложном, что надо сделать.

Его определили в реанимацию, но в субботу и воскресенье не было врачей, и сестры меня впускали. Я привозила необхо­димые ему материалы. Он не мыслил себя без работы. А время шло, час его уже был предопределен.

Аневризма на аорте. У него же коварная аневризма, ее не об­наружили даже врачи. Она не давала о себе знать постоянными болями потому, что расслоение мышцы, одного лишь ее слоя — внутреннего, шло по направлению к сердцу.

В понедельник, в полдень 3 ноября 1986 года Геннадия Анд­реевича не стало.

Последнее прощание было в крематории. Народу собралось так много, что большой зал казался малым. Масса цветов, музы­ка, а на дворе — холод, ветер, дождь и слякоть. Удивительно, но я все видела и помню.

Мне казалось, что выступавшие не сказали главного, что Геннадий Андреевич все делал на благо людям и, уходя, завещал нам быть счастливыми.

И когда под музыку тело медленно опускалось, за окнами зала вдруг повалил снег огромными, белыми хлопьями. Природа плакала, провожая человека.

А у меня слез не было. Я и всегда-то плакала только над книгами, в кино. Помню, Геннадий мне говорил:

— Радость, ты такая мужественная, никогда не плачешь. Я помню твои слезы только тогда, когда после длительного пе­рерыва я вновь закурил.

И действительно, других слез я не знала; не потому, что му­жественна, отнюдь нет, просто «пришла беда — слезы высуши­ла». Она свалилась на мои плечи нежданно-негаданно.

Похороны я организовала одна, никого ни о чем не просила, боялась, что сделают что-то не то. Все сама: заказала, купила, всех оповестила, добивалась опубликования некролога. Но до некролога, оказывается, Геннадий Андреевич Шичко не дослу­жился, званием не вышел. Примерно так сбивчиво мне объяс­нял секретарь партбюро института Бородкин. Правда, он чело­век подневольный. Там первую скрипку играла мадам Бехтерева. А она даже перед лицом смерти на своем уровне осталась.

Зато потом руководство института проявляло удивительное внимание. Поздравительные открытки на имя Геннадия Андрее­вича шли в течение года, не забывался ни один праздник. И то­гда они больно ранили мое сердце.

Не могу не сказать о странном наваждении. Долгое время я не верила случившемуся. Все ждала, что он придет. Убеждала себя, что так не бывает, но продолжала ждать. Может быть, такое состояние является защитным.

А вообще-то, дело его живет,— значит и он с нами.

Вспоминается встреча борцов за народную трезвость на озере Тургояк — жемчужине Южного Урала. Собралось более четырех­сот человек. Это был поистине праздник души. Мы были среди единомышленников. А ведь ничто, даже родство, так не объеди­няет людей, как единство убеждений. Люди замечательные, лица одухотворенные. Съехались с разных концов нашей земли, и все они — последователи Шичко.

Правда, лично знавших Геннадия Андреевича было немного. Среди них — семья Угловых: Федор Григорьевич, Эмилия Вик­торовна и юный Григорий.

Иван Владимирович Дроздов, первым выступивший в печати с очерком о Шичко, в 1988 году стал мне мужем. И сейчас мне кажется — это Геннадий Андреевич соединил нас и сделал вновь меня счастливой.

Невероятно, но так: ведь в тот далекий восьмидесятый год Ивана Владимировича, как магнит, в наш дом притянула лич­ность Шичко. А потом, очень скоро, я поняла, как они близки по духу. И тот, и другой для себя не воспользовался самой ма­лостью, даже если эта малость положена была им по праву. А в наше время с такими людьми жить непросто.

Вот Геннадий Андреевич, инвалид войны, ни разу не купил что-либо без очереди. Стоит, бывало, со своей палочкой в апте­ке, в поликлинике, а потом работает до рассвета, не щадя себя. Однажды рассказывает:

— Представляешь, жду я своей очереди к врачу. Пришел Вольфсон — наш сосед, поздоровался, встал у двери и, только кабинет освободился, смотрю, он уже там. А тут сидят не то,

чтобы пожилые,— старые, больные женщины. Наконец, должен был войти хотя бы после меня... Непонятно...

— Все понятно, Геннуша. Ты у нас — блаженный.

И он обиделся. А ведь блаженные на Руси — самые незащищен­ные, неподкупные правдолюбцы. Их и называли-то — божьи люди.

И Иван Владимирович в Москве не брал праздничные зака­зы для фронтовиков. Я спросила:

— Почему?

— Надо жить, как все.

Не стала я объяснять, что все-то живут по-разному. Поняла. Стыдно ему, не то что купить, войти в этот магазин стыдно. И ничто его не заставит перешагнуть.

Вот и приходится мне самой крутиться. Блаженным я его не назвала, а про себя подумала — такой же Дон-Кихот.

Я уже говорила, что Геннадий Андреевич работал в Институ­те экспериментальной медицины с 1950 года. Занимался вопро­сами высшей нервной деятельности человека. Изучая мозг, его возможности, он столкнулся с целым миром непознанного.

Как-то он спросил меня:

— Радость, а что, по-твоему, самое главное, самое дорогое для человека, что он должен больше всего беречь?

— Здоровье,— бойко ответила я.

— Нет. Самое дорогое — сознание.

— Сознание? Почему? — пожала плечами я.— Здоровье. Не­даром говорят: «В здоровом теле — здоровый дух».

— Видишь ли, всем нашим организмом управляет головной мозг. Представь, поражен маленький участок мозга, который за­ведует двигательными функциями левой руки, и сильная рука повисает, как плеть. Здоровье наше, выходит, зависит от голов­ного мозга в первую очередь. Все центры мозга имеют корковое представительство. Таким образом, кора больших полушарий является высшим отделом мозга. А высшая функция коры — сознание. Вот от сознания-то и зависят поступки, здоровье и жизнь человека. Потому и необходимо оберегать, очищать сознание от ложных взглядов и представлений.

А и верно, думала я, сознание действительно самое главное. И как просто оказаться в плену расхожих представлений. И как часто мы повторяем нелепости, внушенные нам, ставшие при­вычными. Да если бы все это знали, разве бы допустили такой поток чуждых взглядов, который вливается в растерянные голо­вы через газеты, радио, телевидение. Средства массовой инфор­мации — это оружие огромной силы, и пользоваться им на­до с крайней осторожностью. Программы радио, телевидения должны утверждаться строго национальными патриотическими силами. Для узбеков — одни песни, сказания, для якутов — дру­гие. У каждого народа свой язык, уклад, своя психология, свое сознание, а значит, и свои поступки, обычаи, и ко всему этому надо относиться очень бережно и осторожно. Иначе в Красную книгу придется вписывать целые народы. И это не простится тем, кто, прикрываясь интернационализмом, лезет в душу наро­да в грязных сапогах. Мы знаем цену интернационализма по-американски. Сначала уничтожить высокую культуру ацте­ков, майя — собственных народов Америки,— остатки их загнать в резервации и лицемерно вещать о правах человека. Как это сейчас ни звучит странно, но у народа, совершившего изначаль­ное преступление, живущего на чужой земле, не может быть будущего.

А Геннадий Андреевич продолжал:

— Есть религиозная секта летунов. Люди этой секты ведут праведный образ жизни. Всячески усмиряют дух, укрощают тело, освобождаясь от грехов. И вот, когда очередной верующий считает себя полностью очистившимся, он взбирается на обрыв или утес и, раскинув руки крыльями, прыгает, но летит не вверх, на что уповал, а вниз. Другие сектанты, наблюдая по­лет, делают вывод: плохо радел, грехи вниз потянули. И начина­ют с новым рвением истязать себя, чтобы попасть-таки живыми в рай. И ведь это здоровые люди, упорные, сильные духом. Только маленький дефект сознания. И сознание, искаженное ложными представлениями, ведет их к гибели. Измени убежде­ния, перепрограммируй сознание,— и человек всю энергию на­правит на труд, на подвиг, на украшение земли своей.

— Да, так оно и есть, поступки зависят от сознания; каково сознание, таковы и поступки.

Совсем недавно, вспомнила я, ехала в трамвае с Тамарой Лаговской, молодой, очень интересной девушкой, которая рабо­тала лаборантом. Она мне сразу заявила, что в транспорте нико­гда не платит.

— Но это же слишком дорого,— воскликнула я.

— Нет. Штрафуют редко, так что это гораздо дешевле.

— Я не о том; о настроении, о состоянии, наконец, о собст­венном здоровье.

И вспомнила другую поездку. На две остановки мы с сосед­кой сели в трамвай, она приготовила талончик, но не передает. Изображая невинную забывчивость, стала увлеченно о чем-то говорить. Я же видела, она думает не о предмете разговора, а о том, как бы пронесло. Но увы, не пронесло: контролер по­требовал предъявить билеты. Пока я доставала проездной, со­седка, покраснев, совала ему в руки талончик и что-то лепетала

о возрасте, склерозе. Молодой контролер вернул ей талончик и сделал вид, что ничего не заметил. Она еще больше покрас­нела. Я думала: учитель школы, муж ее — доктор наук, и так унижать себя ради трех копеек. Как же у нее складываются отношения в школе? Дети сразу понимают, где чувства собст­венного достоинства нет, как бы человек ни скрывал это. Скры­вать она умеет, но все тайное становится явным. Ведь знаю же я, хотя за тридцать лет она ничем не выдала себя, что живет под чужим именем, что зовут ее не Софья Захаровна, а Шейна-Стелла Залмановна. Я, конечно, не выдавала своих мыслей, по дороге к дому беспечно о чем-то говорила. А потом узнаю: с сердечным приступом на две недели слегла соседка. Вот вам и пустячный поступок.

А Тамара, как бы отвечая на мои мысли, продолжала:

— Нет, я совершенно спокойна и не плачу принципиально. Государство недодает за мой труд. Я имею право у него доби­рать. Государство давно должно было столь дешевую рабочую силу привозить и отвозить домой, и не в таком транспорте. Вот так-то.

Поступки одного порядка, отношение же к ним — разное. Тамара сначала нашла оправдание. Ей понравилась логика в рассуждениях. Скоро эти мысли стали ее убеждением, и она со спокойной совестью поступала соответственно.

— А теперь представь: в общество, где ничего, совершенно ничего не знают об алкоголе, привезли это зелье. Будут люди употреблять его?

— Нет.

— Правильно, нет. Пока алкоголь не охарактеризуют поло­жительно, не объяснят, для чего его надо употреблять, и не по­кажут, как это делать, до тех пор люди будут к нему равнодуш­ны. Ну а теперь ответь на вопрос: почему люди пьют?

— В пьющем обществе — цепная реакция, учатся один у дру­гого. Теперь и дети играют в застолье. Я видела — это интересно и страшно. Как заправские актеры, малыши показывают все стадии опьянения. Игра заканчивается жуткой сценой: одни еще продолжают драться, едва удерживаясь на ногах и молотя рука­ми, но все мимо, мимо, другие храпят среди объедков, третьи застыли на краешке стула, а под столом корчатся в разных неес­тественных позах с искаженными лицами. Самый маленький в углу рыдает по-настояшему горько.

— Вот, вот. Дети пока воспроизводят то, что видят. Но в их сознание уже введена программа будущего поведения, и они, играя, учатся жить. Первыми программистами выступают роди­тели. А поскольку программистов более чем достаточно — это все пьющие и заинтересованные в спаивании,— то программа быстро переходит в питейное убеждение, в твердую уверенность, что пить — это нормально, полезно, необходимо.

Ребенок пока не пьет, потому что знает: ему еще нельзя, он еще маленький. Это тоже программа. Но как только маленький почувствует себя взрослым, он начнет пить. Люди в этот мир приходят естественными трезвенниками и оставались бы тако­выми. Если бы их сознание не искажалось ложными взглядами, они были бы счастливыми. Вспомните: самая счастливая пора — это детство. Счастливая, главное, потому, что пора трезвая. Я в этом убеждена.

В пору, когда по праздникам я выпивала рюмку, другую, а это было более двадцати лет назад, я была любима, сама любила, а счастья не было. Мозг, угнетенный алкоголем, порож­дал неудовлетворенность, разочарованность, сумеречные состоя­ния — это при условии, что пила я мало, очень мало, так счита­ли окружающие. Когда же полностью перестала пить, сознание просветлело, вернулась юношеская одухотворенность, счастье. И теперь, когда многое ушло,— молодость, здоровье далеко не то, со смертью повстречалась, да так, что и сама перестала ее бояться,— счастлива вопреки всему. Счастье ведь не связано ни с богатством, ни с властью. Даже власть над людьми не сделала никого счастливым. Счастье — это когда что-то хорошее при­вносишь в мир, когда творишь во благо. Счастье в нас са­мих — это наше мироощущение.

Я это наблюдала многократно. Когда самый горький про­пойца, павший так низко, что, казалось, тут уж и поднимать-то некого, переставая пить, вдруг возрождался. Глаза яснели, ли­цо светилось. Счастье озаряло человека. Наблюдать подобные превращения — тоже счастье. И лицо Геннадия Андреевича, помню, разглаживалось, он был счастлив, как мать, породившая дитя. Казалось бы, как просто, чтобы сделать человека счаст­ливым, да и не его одного, а всех родных и близких, надо только подарить ему трезвость, а для этого всего-навсего надо перепрограммировать его сознание, разрушить в мозгу ложные питейные убеждения и заменить их трезвенными. Но как?

Серьезное внимание Геннадия Андреевича привлекали к себе гипноз и внушение. Изучая эти явления, наблюдая, как с помо­щью внушений, особенно производимых в сочетании с гипно­зом, удается вызвать самые разнообразные изменения в организ­ме, Геннадий Андреевич свои достижения стал вводить в прак­тику. Недостатка в пациентах не было, а просьбы — самые неожиданные.

Молоденькая девушка просит освободить ее от любви к юно­ше, поскольку он не только не любит ее, но и ведет себя по от­ношению к ней оскорбительно. Она же ничего не может с со­бою поделать. Если нет возможности видеть его, она хотя бы пройдет или проедет мимо его дома, чтобы подышать тем же воздухом.

После проведенной с нею работы, спустя неделю, девушка воскликнула: «Геннадий Андреевич! Я свободна! Вчера увидела, что он — полнейшее ничтожество, и удивляюсь, как я могла лю­бить такого?»

Другая потеряла сумку с ключами от квартиры и документа­ми. Попросила помочь вспомнить, где она могла ее потерять. День у нее был хлопотный, она из конца в конец ездила в раз­ные учреждения и представления не имеет, где могла оставить сумку. В гипнозе вспомнила все: как ехала в третьем номере трамвая, где повстречала знакомого, с которым завязалась ожив­ленная беседа, и как водитель неожиданно предложил всем вый­ти из вагона, поскольку трамвай сворачивал в парк. Погода была хуже некуда, и ее радовал зонтик, который она держала в руках, а вот о сумке забыла.

В трамвайном парке ей действительно вернули потерю.

Помог Геннадий Андреевич высокому, сильному мужчине, похожему на французского актера Жана Марэ, преодолеть пато­логический страх перед зубоврачебным кабинетом.

Быстро разлеталась молва о Шичко, и люди шли к нему.

Изучая влияние внушений, убеждений на человека, Генна­дий Андреевич все больше поражался силой и могуществом сло­ва. И в нем зрело решение применить это сильнейшее-оружие для освобождения людей от кабальной зависимости, и, прежде всего, алкогольной. Он видел, как вино разоряет страну, губит народ, разрушая его сознание, уничтожая потомство. Ему па­мятны были слова одного из самых выдающихся русских князей — Владимира Мономаха, сказанные им еще в начале XII века в своем знаменитом «Поучении»: «Лжи остерегайтеся, и пьянства, и блуда, от того ведь душа погибает и тело...»

Алкогольную проблему Геннадий Андреевич считал основ­ной, и всю свою энергию направил на борьбу с ней, потому что мечтал о счастье на земле и не знал он боли сильнее, чем боль за народ и Отчизну.

Весной 1970 года за помощью к нему обратился первый ал­коголик,— это был писатель Леонид Семин.

Один сеанс — и человек преобразился. Не пьет и не желает пить, мало того, алкоголь ему противен, появилась жажда твор­чества. Вот тогда и была им написана повесть «Горбатый стакан» в соавторстве с Шичко. Она напечатана в седьмом-восьмом номерах журнала «Аврора» за 1971 год. Геннадий Анд­реевич потратил на нее много времени, но не жалел,— уж очень он полюбил Леонида Павловича и хотел поддержать его. Пода­рил Семину часы, чтобы они отсчитывали новое время, но увы, часы отсчитали лишь семь месяцев. Из них полгода Семин гото­вился к своему дню рождения. Закупал алкоголь. Самыми раз­ными бутылками заполнил шкаф. Мечтал всех угостить на сла­ву. Мы с Геннадием были на этом торжестве. Гостей собралось много, и все пили. Пила жена. Стаканами водку пила молодень­кая дочь. И пила совсем юная падчерица. Не пил лишь хозя­ин,— и я не пила из солидарности с ним. Семин был благодуш­но настроен и с удовольствием разливал вино, водку, коньяк. По дороге Геннадий Андреевич много говорил о Семине.

— Ты знаешь, он очень изменился, помолодел, похорошел, у него появилось чувство собственного достоинства и благород­ство во всем его облике. Теперь немыслимо представить, что этот человек когда-то пил. Если бы я догадался сфотографиро­вать его тогда и вот теперь, он бы и сам себя не узнал. Кстати, это делать необходимо.

— Да, он очень изменился, и особенно это заметно на фоне его пьющих гостей. Сегодня и ты, Геннуша, удивил. Сначала меня поразили его близкие, выходит, у него их нет. В одиночку бьется. И ты не поддержал. Мне кажется, нелогично другим го­ворить «не пей» и пить самому, у них же на глазах.

Должна сказать, застолье у Семиных для меня было первым трезвым, а для Геннадия Андреевича последним пьяным. Пья­ным он, конечно, не был. Пил он и всегда-то мало, не любил это занятие, и автомобиль купил прежде всего для того, чтобы легче было отказываться от возлияний.

А много лет спустя говорил мне:

— Вскоре после того, как стал заниматься алкогольной про­блемой,— водка опротивела и совсем уж тошнотворной показа­лась у Семина. Сознание очищалось, но еще оставалась про­грамма — пить за здоровье должно. И я это делал бездумно, пока тот наш памятный разговор все не расставил по местам.

Семин после дня рождения продержался еще два месяца, а потом запил. Это было естественно. Ему внушалось отвраще­ние к алкоголю, подавлялась потребность в нем, а самое глав­ное — питейная запрограммированность — оставалось в созна­нии. Не имея потребности, но будучи запрограммированным питейно, человек какое-то время может воздерживаться, но срывы неизбежны, и каждый раз под разными предлогами. И так — до конца... Сгинул этот незаурядный человек. Не дожил

даже до пенсии, о которой так мечтал. Но зато Семин подвинул Геннадия Андреевича к его открытию.

Внушение — это хорошо, но ведь не все, и далеко не все люди гипнабельны, внушаемы, вникаемы, озарены. Геннадий Андреевич искал наиболее подходящее слово для определения этой особенности нервной системы человека. Внушить легко ка­кое-то определенное состояние. Состояние радости, подъема, отвращения, но путем внушения изменить систему взглядов и убеждений значительно труднее. Даже в состоянии гипноза нельзя побудить человека к поступкам, противным его убежде­ниям. Просыпается даже высокогипнабельный, если ему вну­шают необходимость, например, убить кого-то.

Ложные представления формировались на протяжении дли­тельного времени, и разрушить их можно только с помощью правды, логики, доказательства, убеждения. Но люди-то все убе­ждаемы, среди них лишь немного внушаемых в той или иной степени. Нет людей, на которых невозможно воздействовать словом,— разумеется, если это люди взрослые и в здравом уме. Поскольку убедить можно всех, и убежденность — более стойкое состояние, Геннадий Андреевич не стал строить свою работу в расчете на внушаемость, не пошел путем, на который ступил ныне Довженко. Он решил использовать великий дар человека: его способность, стремление получать и усваивать правдивую информацию. Как просто и гениально! Слово — могущественное оружие убеждения. Словом можно формировать взгляды. По­истине верно — Слово есть Бог. Это по Библии.

Наука слово рассматривает как сигнал — второй сигнал. Пер­вым же сигналом является непосредственный раздражитель. I Иван Петрович Павлов вторые сигналы делил на три группы: 1) слова произносимые; 2) слова слышимые; 3) слова видимые. Изучая механизм второй сигнальной системы, Шичко в своей монографии добавляет: «Для полноты классификации сюда сле­довало бы отнести и слова изображаемые, то есть производимые с помощью письма».

Думаю, что Геннадий Андреевич ввел бы и пятую группу: слова, мысленно воспроизводимые, если бы опубликовал моно­графию «Вторая сигнальная система и ее физиологические меха­низмы» не в 1959 году, а несколько позже.

Я пишу об этом, чтобы показать, что слово может вести как бы массированную атаку на мозг, на сознание. Проводя работу с людьми пьющими, курящими, наркоманами, Геннадий Анд­реевич использовал все пять групп сигналов. Он говорил, да как... Речь его, энергичная, убежденная, эмоциональная, завора­живала.

Работая в институте, я сама проводила противоалкогольные, противокурительные занятия со студентами. Беседа длилась два, два с половиной часа и захватывала внимание студентов на­столько, что они забывали о перерывах. Потом благодарили, го­ворили хорошие слова, а однажды девочка воскликнула: «А вы нас убедили!» Это была самая высокая аттестация.

Не скажу, что я занеслась, но в глубине души полагала, что говорю не хуже Геннадия Андреевича. С таким убеждением я пришла на занятия к нему. Он не открывал для меня Америки, предмет-то я знала. Но в его устах знакомая мне тема зазвучала по-новому — новые слова, неожиданные сравнения. Я увлек­лась, будто и дышать перестала, а Геннадий Андреевич свои слова подкреплял цифрами, графиками, которые рисовал на доске... Захватив внимание, он подключал и зрение слушателей. Его графики, рисунки подводили к таким выводам, что даже сердце замирало. Вот вам и слово увиденное. Далее что-то важ­ное Геннадий Андреевич просил записать — слова, производи­мые графически. Потом задавал вопросы, выслушивал разные мнения. Заставлял говорить и думать. Для разрядки затеял игру с цифрами. Называл ряды цифр, слушатели должны были за­помнить и потом записать то, что запомнили. Игра, казалось бы, простая, а взрослых превратила в увлеченных детей и как-то удивительно всех сроднила. А Геннадий Андреевич по записан­ным цифрам определял внимание человека, его память, быстро­ту реакции, собранность. А я сидела оглушенная и думала: «Нет, у меня так не получится никогда».

Геннадий Андреевич разрушал ложные представления, закла­дывал и формировал новые убеждения, и все это — с помощью слов всех его пяти групп, то есть для введения слова в сознание задействовался слух, зрение, речь и рука. А работающая рука связана с подсознанием. То, что перешло в подсознание, стано­вится неистребимым, например, автоматизм в работе. При вы­полнении сложнейших операций наступает момент, когда чело­век перестает думать о последовательности действий. Рука, при­обретая навык, запоминает, и запоминает стойко. Выходит, самый большой эффект в перепрограммировании сознания и в разрушении привычки играют слова, изображаемые с помощью письма. Вот почему особую роль Шичко отводил ведению днев­ников. Он рекомендовал своим слушателям больше думать на алкогольные темы, наблюдать за собою и за окружающими, сравнивать, сопоставлять, фиксировать свои состояния, а вече­рами, перед сном, писать дневник.

Он разработал форму, по которой следует вести дневник. Многие вопросы сформулированы так, что ответы на них

закладывают в сознание угасание привычки к употреблению спирт­ного, угасание потребности в нем, программируют дшгьнейшее от­ношение к алкоголю и поведение на предстоящие сутки. Потому-то Геннадий Андреевич рекомендовал писать дневники перед сном. Это способ дать задание мозгу.

Геннадий Андреевич полагал, что внушаемость является одним из важнейших показателей индивидуальных особенностей человека, свойство его нервной системы. Ответом на внушения является реализация этих внушений в той или иной степени, а уж степень-то зависит не столько от искусства гипнотизера, сколько от самой личности. Внушаемость, вникаемость, озарен­ность не связана с силой воли, поэтому нельзя считать, что это свойство присуще слабовольным. Это великий дар. Такие люди обычно талантливы. Они входят в состояние, которое принято называть гипнозом, в этом состоянии происходит мобилизация резервных клеток мозга на выполнение того или иного задания.

Геннадий Андреевич считал, что степень внушаемости необ­ходимо определять и данные вписывать в паспорт. Людей оза­ренных можно без лекарств излечивать от болезней, их легче обучать, но и относиться к ним надо бережно. Иначе слова, на­пример, врача, не знающего индивидуальных особенностей па­циента, даже его мимика или многозначительное молчание мо­гут стоить жизни больному. Как было с Бальзаком. Бальзак ре­шил выяснить у врача, сколько ему осталось лет, чтобы завершить свои земные дела. Его вопрос вызвал недоумение на лице врача и удивленный возглас, вроде того: «Каких лет?».. По­трясенный Бальзак продолжал: «Может быть, месяцы... недели... Наконец, сколько дней?..» Врач, пожимая плечами, пальцем и глазами показывал вверх, мол, все в руках божьих. Короткая беседа, и Бальзак на глазах постарел на десять лет. Лишь часы оставил ему врач.

Далее, рассуждал Геннадий Андреевич, мозг людей негипна-бельных также располагает огромными резервами, и в нужный момент происходит подключение к работе клеток из запасников.

Ведь известны случаи, когда немощная женщина вытаскива­ет из горящей избы кованый сундук с дорогими ее сердцу сва­дебными одеждами, дарами, приданым, или восьмилетний без­домный малыш чудом спасается от преследователей, взбежав на огромную кучу металлической стружки и даже не поранив босые ноги. В рассказе Владимира Солоухина трагическая гибель мо­лодой, сильной женщины буквально поднимает со смертного одра ее старуху-мать: малые дети, их надо растить.

Все эти случаи говорят, что есть механизмы, подключающие в экстремальных условиях резервы головного мозга. Нужно только подобрать к ним ключи и научиться открывать драгоцен­ные запасники.

— Вот это и будет психологическая революция,— говорил Геннадий Андреевич,— которая куда поважней технической ре­волюции. Она откроет колоссальные потенциальные возможно­сти человека.

Дневник, письмо-просьба, полагал Шичко, и есть тот мощ­ный ключ.

И действительно, стоит с вечера только подумать о необхо­димости завтра встать рано — например, в пять часов, и ведь встанете же. Или забытое слово,— оно, порой, не дает по­коя. Как-то я забыла имя автора книг «Женщина в песках» и «Чужое лицо». Целый день мучилась, сердилась на себя. Ведь эти романы произвели на меня неизгладимое впечатление, а вот автора забыла начисто. Вспомнить не было ни малейшей надежды, имя чужое, я даже не представляла, с какой буквы оно начинается, но думать продолжала, и даже перед сном. Утром проснулась рано, и первое, что пришло в голову, имя ав­тора — Абе Кобо. Мозг, получивший задание, работал, когда я спала, кстати, крепко и без сновидений, работал основатель­но, если сумел вытащить из каких-то глубин безнадежно за­бытое имя.

Выходит, давать задание мозгу мысленно, перед сном, очень хорошо. Это как молитва. Когда человек верит, хорошо знает, что ему нужно, и просьбу свою обращает к Богу, неотрывно гля­дя на его изображение, такая просьба-молитва помогает. Здесь немаловажную роль играет икона, она концентрирует внимание, то есть вводит человека в то состояние, когда устанавливается связь сознания с подсознанием. Ну. если перед сном не только ду­мать о чем-то важном для себя, жизненно необходимом, но и, сформулировав задание, записать его. Вот тогда для многих болезней не нужны будут лекарства, а в отдельных случа­ях — даже и врачи. Мозг проведет операцию на уровне, недо­ступном самым великолепным специалистам.

Геннадий Андреевич искал пути новой стратегии медици­ны — безлекарственной, основанной на психологическом про­граммировании. Он нашел и разработал основные принципы этой стратегии. Оказывается, можно не с помощью скальпеля, а только слова, удалить папиллому с лица, очистить кожу от бо­родавок или избавиться от быстро растущей опухоли.

На животе Геннадия Андреевича как-то вдруг появилось маленькое, с горошину, плотное новообразование. Росло оно буквально по часам. Прошло лишь несколько дней, а под ко­жей уже перекатывалась крупная фасолина. Страх поселился

в сердце. Значит, вот он какой, рак. Осторожно, чтобы не заро­нить тревогу в душе Геннадия, я сказала:

— Давай-ка, Геннуша, избавимся от этого жировичка. Зачем он? Сходи к врачу.

О посещении хирурга Геннадий рассказал мне только тогда, когда от опухоли не осталось и следа.

Осмотрев пациента, врач сказал: «Придется удалять».

— Хорошо. Пожалуйста. Я готов.

— Да нет. Это не так просто. Надо пройти обследование. Вот ваше направление.

С направлением Геннадий приехал домой. Обследоваться со­вершенно не было времени.

«Операция,— думал Геннадий Андреевич,— никуда не уйдет. Сам попробую».

Свои «заговоры» Геннадий проводил перед сном. Давал зада­ние мозгу уничтожить, рассосать это новое образование. Полу­чивший задание мозг подключал свои механизмы, направлял импульсы на уничтожение очага нового недуга. Работа шла в са­мых оптимальных условиях, когда организм находился в полном покое. Опухоль исчезла так же неожиданно, как и появилась.

Но если слову подвластны такие тонкие структуры, как клет­ка и ее способность к делению, то совсем просто менять поведе­ние человека, характер. С помощью слова, опять же, можно изменять отношение к труду, повышать его производительность, поднимать на новый уровень достижения спортсменов. Да это же целая наука. И Геннадий Андреевич назвал ее «гортоновика». Опубликовать все свои находки и открытия он, к сожалению, не успел. Но свой гортоновический метод избавления от алкоголь­ной зависимости, от курения, наркомании он разработал под­робно и успешно применял свою методику. Результаты получал изумительные, помогал почти каждому, кто к нему обращался.

Почти,— к сожалению, почти. Каждый срыв Геннадий Анд­реевич воспринимал как собственное поражение и постоянно искал причины.

«Люди разные,— размышлял он,— разная нервная система, разная степень восприятия. Иному одной беседы довольно, а иной трудно идет к своему прозрению». Но, говорят:

«Тише едешь — дальше будешь». Быстрыми успехами нель­зя обольщаться. Нужна поддержка постоянная. И Геннадий Андреевич стал настоятельно рекомендовать, потом требовать, чтобы на занятия приходили и близкие — жена, мать, дети. Единомышленники в семье — хорошо. Но и это не все. Нуж­на подзарядка извне. Так явилась мысль об объединении в клубы.

Первый свой клуб Шичко назвал «Благоразумие», но это имя ему не нравилось. В конце 1985 года клуб получил новое назва­ние — «Оптималист». Крестницей, к сожалению, выступила я. К сожалению потому, что и Геннадий Андреевич, и я избегали иностранных слов. Я считала и считаю, что засорять наш кра­сивейший русский язык — преступление. Каюсь. Тогда я полага­ла: временно можно назвать «Оптималист». Уж очень емкое значение имеет это слово. Оптимальный — не просто лучший, а поступательно лучший, наилучший.

Как-то, возвращаясь с юга домой, я повстречала необычного попутчика. Молодой, высокий, статный, красивый. Он и в купе вошел как-то стремительно и радостно, будто на долгожданную встречу с замечательными людьми. Представился:

— Вася.

И стал доставать свои припасы. Накрыв стол, пригласил всех отвечерять с ним. Ему не терпелось поведать нам все с самого начала о своей Маричке. И, протягивая мне стакан с вином ру­бинового цвета, он сказал:

— Воды ни-ни. Маричка делала.

— Спасибо. Но я не пью.

— Что? Нельзя? — упавшим голосом спросил Вася.

— Отчего же. Просто я трезвенница.

— Ого! Я первый раз встретил человека, который не пьет.

Повеселел Вася, и снова на нас полились волны его неиз­бывного счастья. А мне вдруг сделалось грустно. Пьет Вася, и его Маричка пьет, и все, кто рядом с ним.

Это было году в 1975. Не так и давно, а как все изменилось. Создан Союз борьбы за народную трезвость, душой которого яв­ляется ученый из Новосибирска удивительный оратор Владимир Георгиевич Жданов. Почти в каждом городе действуют клубы трезвости, и создают их замечательные люди.

Не могу не назвать Николая Владимировича Январского, возглавляющего наше движение во всем Уральском регионе, Ев­гения Георгиевича Батракова, Григория Ивановича Тарханова, вместе со своей женой Валентиной Николаевной проводящего большую работу в Абакане, Николая Константиновича Пирож-кова из Новосибирска, Петра Ивановича Губочкина из Яро­славля, Александра Александровича Карпачева из Москвы, Владимира Алексеевича Михайлова из Петербурга, Гарма Дабае-вича Васильева из Бурятии, Валентина Андреевича Толкачева, Софью Родионовну и Бориса Алексеевича Ларионовых из Мин­ска, Леонида Владимировича Власова из Риги, на велосипеде проехавшего по всей стране, чтобы совершить рейд трезвости.

Движение ширится, и самое приятное — в него втягиваются молодые. В нашем городе очень быстро завоевал популярность Владимир Анатольевич Цыганков.

Всех не перечесть. Сотни и сотни единомышленников, и ряды их пополняются такими подвижниками, как Нина Ива­новна Гранцева из Ижевска. Хрупкая, обаятельная женщина, а какой могучий борец за отрезвление своего народа!

Галина Степановна Шульгач — с каждым разом открывается мне с новой стороны. После первой встречи я подумала: да это же фонтан энергии! А сейчас вижу и нежности фонтан: ее хвата­ет и на своих детей, и на чужих. Да нет, для нее все свои. Она хочет видеть вокруг себя счастливые лица и все делает для этого.

Борцов за отрезвление нашего общества с каждым днем все больше, движение становится всенародным — и, в конце кон­цов, я верю, приведет нас ко всеобщей трезвости.

БЕЙСЯ ТАМ, ГДЕ СТОИШЬ (К 80-летию со дня роЖдения Г. А. Шичко)

В свое время Гоголь сказал: Пушкин — это русский человек, который явится миру через двести лет.

История идёт по пути прогресса, — и в наше время, конечно же, появилось немало одарённых деятелей из среды русского на­рода. Я благодарна судьбе за то, что мне на жизненном пути по­счастливилось встретить людей самого высокого полёта. Одним из них был Геннадий Андреевич Шичко. Отважный, мужествен­ный, бескорыстный, человек какой-то беспредельной доброты и жертвенности.

По окончании в 1941 году Севастопольского военно-морско­го училища Геннадию Андреевичу присвоили звание лейтенанта и направили в Северо-Кавказский военный округ. Служить в штабе в относительном затишье он не мог, просился на фронт и добился отправки в Сталинград. Там он отличился в боях, был награждён и получил ранение.

Дата добавления: 2015-05-19 | Просмотры: 1118 | Нарушение авторских прав