 |
|
АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология |
Элизия. Эвмениды
Только тогда, на седьмой день, Зо назвала ей свое имя, потому что Пет спросила: - Где ты родилась? - В Элизии, - ответила Зо. – Мне меньше двадцати. У меня гражданство Элизии, можешь заглянуть в паспорт. - Зачем? Твое имя пахнет Грецией. - Оно пахнет моей матерью. Зойя – это ее изобретение. Пока она все еще была собой, она постоянно сочиняла имена. После моего рождения – новым своим детям, которые должны были появиться в будущем, неважно, из чьего живота, детям, которые будут жить в том, что создали ее руки… Так Пет разговорила Зо, разговорила этого молчаливого моллюска настолько, что Зо начала рассказывать про свою жизнь, про свое детство, про юность и знакомство с Июлью. Но прежде чем она дошла до Июли, Пет, закрыв глаза, вслед за словами Зо прошла по следам детства и взросления целой страны, крошечной Элизии из пяти городов, которая росла вместе с Зо. Элизия всегда была для Пет свершившимся событием, она шла к Элизии, мечтала о ней и, обливаясь потом, тащила вместе с толпами сообщников микроскопический камушек, который стал первым камнем Элизии; оказалось, что есть люди, для которых Элизия была не точкой, а линией, не событием, а процессом, переменной, равной сначала трем первым городам, затем четырем, пяти, шести и снова пяти. «Мы жили в деревянных бараках без электричества, водопровода, газопровода, но со светом, потому что нам светило солнце, с водой, потому что вода была в многочисленных ведрах, некоторые – проржавелые или дырявые, а газ и бензин для ламп, горелок и примусов привозили в баллонах. Баллоны привозили в тачке, которую тянули чаще всего сами. У соседа была машина, настоящая машина – родители говорили, что на все наше государство было всего девять машин, пять из них – на ходу; сосед привозил на машине топливо и настоящий шоколад, кофе и табак вместо того, что выращивали под окнами. Мои родители были счастливы, потому что страна жила. Никто не думал, что Элизия будет существовать, но она никому не угрожала, не вредила и при всем желании не могла быть полезна, потому что ее территорию на протяжении пяти веков не могли поделить между собой пять государств, а люди, пришедшие строить Элизию, не приносили своим предыдущим отечествам никакого прока, потому что были философами, думали о государственном строе, о благах, о семьях, их рабочие места стоили дороже, чем налоги, получаемые с этих людей; самое ужасное – они не гнались за деньгами, не приобретали, как сумасшедшие, не гнались за радио, за лакированными туфлями, за ожерельями из ракушек и жемчужин, за посеребренными столовыми приборами, за салфетками, за норковыми шкурками. Мои родители и наши соседи жили, как муравьи. Всю жизнь строили. Они построили этот дом, и смотри, они строили не бетонные коробки, а настоящие дома с толстыми стенами, с прочными крышами, с балконами и террасами, с подвалами, с электричеством и водопроводом, строили на земле, на которой до них не решились строить пять самостоятельных государств в течение пяти веков. И более того – они строили дома с колоннами, с арочными порталами, окнами в целый этаж, аркатурными поясами и пилястрами. Эти наивные люди, не смыслившие в архитектуре, смешали лучшее из того, что помнили и знали, и их красота получилась такой же наивной, как и они, такой же прямодушной и таинственной, наполненной мечтами, вздохами, секретами и размышлениями больше, чем армиями, валютами, гимнами, маршами и патриотизмом. Мы жили с евреями всю жизнь, и они тоже считали нас евреями. Строили они, строили мы… Они построили школу, больницу и даже театр – но не построили здание городской администрации. То, что выстроили на центральной площади, на площади Аристотеля – ему не больше шести лет, и оно постоянно покрывается паутиной, трещинами и плесенью, сколько бы его ни штукатурили и ни выкрашивали. Но где же все они, где те, кто построили дома себе и своим детям, внукам и многим поколениям вперед? Почему Бретт – город иммигрантов? Откуда здесь столько цветов глаз, волос и кожи, если страну строили сероглазые и сероволосые люди, назвавшие себя истинными иудеями? Я не слушаю радио обычно потому, что там почти каждый день говорят о тех людях, которые строили Элизию. Безликие дикторы говорят о том, что секту истинных иудеев, иудеев-строителей, видели то в Польше, то в Египте, то в Британии, то в Соединенных Штатах, но никто из этих безглазых дикторов не видел истинных иудеев сам, никто не знает, что их нет, потому что уже давно есть только толпа призраков свихнувшихся строителей. Они побросали все и ушли, кто в чем был, оставив детей и жен, ушли, не взяв ничего, не подняв даже горсти земли, которую сделали родной; они исчезли, как только был положен последний кирпич последнего дома последнего города, как только снесли последний барак. Все они истончились у меня на глазах, стали полупрозрачными в разгар того дня, которого так долго ждали, в разгар Последнего Дня Строительства, и уплыли, сплавившись в одну воющую кучу. Там были и мои родители, и сосед, обладавший ездящей машиной, и куча других соседей, без машин, но с ногами и руками, которые превратились в эфир. Забавно, что их периодически наблюдают то там то здесь, хотя их нигде уже нет. По всей Элизии передают: то чешский лесник видел необъяснимое голубое свечение на лесной поляне, из которого вдруг начали вырастать ноги в грубых башмаках и руки с мастерками и лопатами, то какой-то русский вышел к себе во двор и обнаружил, что там приросло сколоченного из досок сортира, которого накануне никто не планировал даже, намереваясь пустить доски на постройку бани. Многие мои ровесники, которые, как и я, не прикасались к стройкам и строительным материалам, но чьи родители превратились в мировой эфир, потратили прошедшие годы на то, чтобы идти по следам призраков. Они вооружились радио, бутылками воды и детекторами и вслед за взрослыми и пожилыми покинули свою страну. Так государство осталось без двух поколений. А настенный голос почти каждый день повторяет нам, где видели истинных иудеев, строивших Города, и Алекса Стахиса, Строителя Номер Один, который вел их и направлял их руки и поддерживал их, когда те падали от усталости в лужи поноса и собачьей рвоты. Теперь уже не осталось ничего, ничего из того времени. Не только люди ушли, время тоже. Осталась страна из пяти городов, и я просто сижу в своей квартире и хожу на работу к начальнику, который никогда не прикасался пальцами к полу, по которому ходит ногами». «Что поделаешь, - ответила Пет, - Элизия – страна иммигрантов». «Я думала, что моя жизнь уже закончилась, что все, что было реального – родители, соседи-евреи, смешливые женщины с младенцами и цементными ведрами, запах из выхлопной трубы – все осталось позади. Началась послежизнь, пауза от существования до существования, заполненная печатной машинкой, болью в пальцах, пустой новой квартирой вместо старого, но живого деревянного барака, снобом начальником, который никогда ни одной клеточкой тела не прикасался к кирпичной пыли и деревянной пыли, и со всем этим можно было смириться только потому, что это сон, это Сансара, это майя. Но вдруг посреди сна появилась Июль, как гром среди ясного неба, как электрический ток, прошивающий тело и заставляющий его биться в судороге, - Июль, чьи родители тоже превратились в призрачное стонущее облако и которая помнила, каков на ощупь песок под ногами. Мы не поссорились ни разу. Мы понимали друг друга с полуслова. То, что она хотела мне поведать, я читала по ее глазам, когда ей было сложно говорить вслух. Так она рассказала про ее подругу-иудейку, которую привязали колючей проволокой к распятью на кладбище. Я вспоминаю о ней каждый февраль. Наверное, теперь я буду вспоминать об Июли. Она умерла две недели назад. Я слышу ее голос по вечерам, но ни разу у меня больше не получилось понять, что она хотела сказать». - Сильно скучаешь? – спросила Пет, отвернувшись. - Я не скучаю по ней. Просто больше не могу на нее посмотреть. - Можешь в любой момент. Она ведь похоронена на кладбище? Зо покачала головой: - Я не знаю где. Гектор устроил похороны без меня. У меня была где-то записка от него, но я не читала и к тому же, кажется, потеряла ее. - Вот как. Так ты трусишь. Но смерть нельзя изгнать из нашего мира, даже если ее игнорировать. Ты тоже когда-нибудь умрешь навсегда только за то, что родилась. Но ты не первая, кто собирается это сделать. Ты постепенно будешь умирать вместе со всеми, кто умирает вокруг тебя. А сейчас ты отворачиваешься от руки, которую тебе уже отрубили, хотя ты все еще делаешь вид, что рука есть и тебе не больно. Знаешь, мои сыновья… - А? – переспросила Зо через минуту. - Нет, ничего. Господина Лиса выгнали из больницы. - А, Лиса-старшего… Я знаю. Ты похожа на Июль. Она сказала как-то, что мы все, кто живем в Бретте, в любом случае умрем, не потому, что человек смертен, а оттого, что этот город с самого начала заразил нас умиранием. - Умиранием нас заразили законы существования, - сказала Пет и пристально посмотрела на Зо. И тогда в сосредоточенных серо-голубых глазах та, как раньше это бывало с Июлью, увидела не высказанное, но подуманное: увидела, как вдоль линии полицейских, поднимая носами ботинок пыль, идет уставший мужчина с мальчиком на руках и двумя огромными рюкзаками за спиной, мужчина, сопровождаемый единственной идущей рядом женщиной, похожей на Пет, но молодой и черноволосой и с увеличенной грудью; позади вразброд шли десятки, или сотни, или тысячи людей – Зо не могла сосредоточиться на них, потому что они роились, то сжимались, то расползались, как единая живая многоклеточная масса. За заслоном полицейских громыхала, кричала и рвалась другая толпа – пестрая покрытая пылью и грязью толпа нищих рабочих, не имеющих возможности работать, но от этого не потерявших способность использовать предметы. Рабочие поднимали с земли камни, отколупывали куски ссохшейся грязи, подметки, огрызки и кидали в идущих; некоторые клали более или менее свежие огрызки себе в рот и тут же торопливо и неряшливо пережевывали. Небольшой камень полетел в сторону кудрявой женщины с черными волосами, идущей впереди, и мужчина уже не новым движением поймал камень налету. Мужчину окликнули сзади, он обернулся, не успев опустить руку, и следующий камень под смятенный женский крик влетел в затылок ребенка. В следующем видении мужчина и его женщина сидели на земле под тканевым тентом. На их лицах отчетливее глаз были видны суровость и обреченность. Маленький мальчик с перемотанной головой, лежащий между мужем и женой, уже не вздрагивал и не дышал. Картина помутнела и почернела, потому что была пропитана скорбями, трауром и гневом, а на смену ей пришла новая, где волосы женщины были уже белыми словно снег, хотя все еще спускались ниже поясницы. Женщина убегала, держа на руках дочь, и длинные известковые волосы развевались флагом капитуляции, прощания с борьбой. За женщиной гнался всего один человек, но он был быстрее нее и настолько же упорен. Перед лестницей, которую невозможно было обогнуть, женщина скинула туфли, чтобы не споткнуться, и побежала, перепрыгивая ступени. Она вся была поглощена страхом и отчаянием настолько, что боялась обернуться, поэтому что-то, мощно толкнувшее ее сзади, сшибшее с ног, уцепившееся за куртку и покатившееся по площадной лестнице вниз, к набережной, вместе с ней самой, оказалось неожиданнее, чем вмешательство самой судьбы. Женщина успела обхватить обеими руками голову девочки, прижать собственную к груди, зажмуриться и в наступившей темноте услышать страшный, мучительный, безумный крик преследовавшего ее мужчины. В один миг он оказался рядом с ней, с силой развел ее дрожащие руки и схватил абсолютно невредимое тело девочки. Она умерла от испуга. Мужчина, тот же самый, что и в прошлые разы, чуть не откусил кусок собственного кулака, сдерживаясь, чтобы не ударить подростка, скатившегося вместе с украденной рыбой к нижним ступеням лестницы. Взгляд Зо словно прирос к лицу этого мужчины, кажущемуся невероятно знакомым, хотя Зо была убеждена, что не видела мужчину прежде. Это было лицо незнакомого человека, если бы не его скулы, складка поперек лба и пронзительные, кричащие глаза человека, родившегося одним на миллион, способного вести за собой народы и сподвигать их рушить границы и создавать царства из ничего. Когда Зо снова видела перед собой лишь лицо Пет, голубоглазой и чернобровой Пет с обкромсанными мраморно-белыми волосами, лицо Пет, понявшей, что Зо увидела и распознала все, что скрывалось на протяжении десятка лет, то Пет произнесла: - Только не вздумай заканчивать свою жизнь сама. Она заканчивается и так. Каждый твой час - это шажок смерти по направлению к тебе; стоит только присмотреться к будущему, как ты увидишь ее. Она дойдет, верь мне. Она дошла даже до тех людей, которые считались бессмертными. - Пет сделала паузу и протянула Зо сложенный вдвое розовый лист. – Вот что я нашла, кстати. Июль похоронили на северном кладбище, в двенадцатом ряду. Зо взяла и развернула записку, написанную рукой Гектора. В фиолетовой пляске букв ей виделись признаки смерти, одинаковые и для Июли, и для детей, и для Алекса Стахиса, Строителя Номер Один и водителя сероглазых и сероволосых философов, и для Зо.
Зо. З а мки и замк и
Пет курила на подоконнике. - Забавно, что Гектор всегда был сочувствующим, но не милосердным, - продолжила Пет. – Как только ему начинало казаться, что я заслуживаю жалости и он проявлял слабость, в следующий же миг он был уверен, что я дразню его и издеваюсь над ним. Он никогда не мог одержать победу надо мной, но хотел ее больше, чем мог бы хотеть женщину или мужчину. С каждым днем он сходил с ума все больше и больше. Со своими хвалеными идеалами контроля он выходил из себя и отдавал мне бестолковые и, как ему казалось, унизительные приказы. Однажды он запретил мне пользоваться туалетом. Это было довольно забавно. Я могла бы ходить к соседям, но получилось, что я его наказала его же методом. После этого Гектор заявил, что хотел бы, чтобы я родилась мальчиком. Чтобы иметь возможность оторвать мне… - Кури лучше молча, - перебила Зо. Пет пожала плечами. Она жила у Зо уже месяц, но продолжала, когда возникала необходимость, разгуливать по городу в своих шортах и жилетке. Через пару минут она объявила, что в отличие от Зо сидеть дома не собирается, и исчезла из квартиры. Пет не вернулась к вечеру. Зо ждала ее всю ночь и дождалась только под утро. Не вымолвив ни слова, Зо сунула ей в руки чашку с горячим чаем и стала собираться на работу.
За выходные, снова оставшись одна, Зо успела соскучиться. Неизвестно, куда исчезала Пет и кто мог ждать эту застывшую во времени идеально седую сорокалетнюю бродягу в не принадлежащем ей городе, построенном отцом ее погибших детей, человеком-призраком. Зо старалась не думать, что есть в Бретте кто-то близкий Пет настолько, что оторванность от людей уже не объединяла их обеих. Одиночество, в которое Зо была погружена прежде, уже не переносилось так легко, Зо тосковала по Июли и скучала по Пет, но та, как назло, не объявлялась. В понедельник после работы Зо отправилась на кладбище. Записка Гектора лежала в курточном кармане, и всю дорогу Зо щупала ее пальцами, поглаживала, мяла или просто сжимала. Никем не замеченная, Зо через высокую, заржавелую снизу калитку вошла на кладбище. Сначала она не смогла сориентироваться и понять, как располагаются ряды, составляющие структуру кладбища. Могилы жались друг к другу, многие были даже не огорожены; деревья и кусты, окружающие их, разрослись, словно в диком лесу. Здесь были похоронены люди, умершие шестьдесят, семьдесят, восемьдесят лет назад, умершие не в Элизии, а на территории пяти различных государств. Надписи на могильных камнях были сделаны минимум на трех языках. Зо переходила от могилы к могиле, от ограды к ограде, как будто не преследуя никакой цели, а просто здороваясь с деревьями и приветствуя их праздник жизни на территории, аннексированной смертью. Постепенно могилы без оград исчезли, ряды стали походить на параллельные линии, а надгробные камни – на заостренные арки в половину человеческого роста, изъеденные готической латынью. Деревьев здесь больше не росло, только кусты. Какие-то из них были пострижены. Зо прошла мимо них с тяжестью на сердце. К двенадцатому ряду надгробья потеряли индивидуальность. Все, что различало их, было лишь именами и датами. Никого, кроме Зо, на кладбище не было. Она без торопливости нашла нужную ей могилу и присела перед ней на колени. Здесь должна была быть похоронена Июль, да, здесь. Она должна была быть там, там должно было быть ее тело, такое легкое и манящее прежде и такое потускневшее перед смертью – об этом говорили черные буквы и цифры, по которым Зо вела пальцами. Июли не осталось, совсем не осталось; ее имя, ее даты рождения и смерти были ничем, только набором стигм, способныых сообщить что-то тому, кто имел представление об Июли, и совершенно пустой для шести миллиардов человеческих существ. Нет, Июль не будет жива, даже если шесть миллиардов все будут о ней помнить, покачала головой Зо, Июль не будет жива точно так же, как Шекспир, Моцарт, Пифагор и Гораций. Июль будет не существовать, а она, Зо, будет страдать, потому что ее послежизнь была нарушена, ее панцирь – расколот, нервы – выдернуты наружу и очищены скальпелями до тех пор, пока не прекратится судорога, сотрясающая ее душу с момента появления Июли. Зо захлестнула вся тяжесть одиночного существования, оторванности, ненужности и бренности. Нельзя было представить, что Июль еще жива, нельзя было вычеркнуть ее из памяти, невозможно было жить дальше без памяти вовсе, как невозможно было и перенести свою привязанность к Июли на Пет, заменить одно другим. Зо закрыла глаза и заплакала. Чем дольше она сидела, тем больше мыслей догоняло и заглатывало ее, и прошло много десятков минут до того момента, пока последняя из них не натянула свое жадное скорбное брюхо на нутро Зо и дала ей успокоиться. Перед уходом Зо оставила на могиле свою записку, которая привела ее сюда, и присыпала ее землей.
Зо возвращалась домой пешком и зашла в булочную, надеясь найти там ту выпечку, что Пет приносила с собой, возвращаясь из отлучек. Зо прошла в открытую дверь булочной и только через пару шагов заметила, что вместо знакомой ей продавщицы за прилавком стоит не кто иной, как Эдмунд Эдуардович, Лис-старший, отец Гектора и бывший главный врач больницы, где умирала Июль. Сердце Зо подскочило. Вероятно, Эдмунд Эдуардович не успел ее заметить. Он был занят беседой с той самой пожилой дамой, которая просиживала все дни на первом этаже больницы, ожидая внимания господина Лиса. Не думая, Зо спряталась за мощную колонну. У Зо не было намерения скрываться от отца Гектора, но она машинально укрылась от внимания чужой женщины просто потому, что это продиктовала ей ее кровь. В конце концов, это было не бегство, а просто ожидание, пока не уйдет посторонняя, говорившая с Эдмундом Эдуардовичем. - А ты терпи, мой хороший, - произнес усталый женский голос, и Зо впервые услышала речь женщины, которую так часто видела. – Ничего, ничего страшного у тебя не случилось. Посидит в тюрьме, подождешь его. Потом вернется, будет послушный, ласковый, лучше, чем был. Ты привыкни. Страшнее, когда вот так… Как у меня. Оба умерли, и Бенечка, и Милочка через месяц. - Ну, ну… - прохрипел господин Лис. - Они умерли, а мне – грех. Чего жду, непонятно. Врагу бы такой судьбы не пожелала. - Ну, ну… Ты дай мне руку, я тебе давление лучше измерю, а то лицо у тебя… - Беня все говорил: попозже детей родим, сначала надо на ноги встать… - Бледное… Бледное лицо. И губы синие. Ты рукав выше поднимай. - На ноги встать, Милочка пусть университет закончит… Вот и встали на ноги, прости х-хосподи… - Ну, ну… Ты кулаком… - И университет закончили, и на работу устроились, и детей завели. Ох-хохо… - Давление у тебя низковато. Ты… сейчас напишу… таблеток попей. - Да что ты, Эдмундуардыч, ко мне прицепился, как банный лист к стыдно сказать какому месту… Есть у меня эти твои таблетки, ты мне их уже четыре раза писал. Разве от таблеток Беня вернется. Единственный сын у меня был, единственный!.. - Ну, ну… П е тра! П е тра, где бумага? Мне написать… - Сейчас верну! Зо снова вздрогнула, потому что господину Лису ответила Пет. Не дожидаясь прощания с больничной дамой, Зо сбежала домой. Пет вернулась с теми же булочками, посыпанными крест-накрест корицей, что приносила раньше. «Мы с тобой сходим к Гектору в гости», - пообещала Пет и одним движением зажгла под чайником огонь. Вместе со звуком закипающей воды из кухни послышалось пение. Зо не слышала живого, естественного пения с детства, и голос Пет, тягучий, сильный, то низкий, то взмывающий к верхам, волновал и смущал ее. Песня Пет была непонятна Зо; такой музыки она никогда не слышала раньше. Ей правил ритм, но особый, в ней была гармония, но ломкая, рваная, уловимая не сразу. Зо не могла разобрать слов, потому что не слышала, где границы между ними. Лишь когда Пет, допевая, вышла из кухни, Зо расслышала: «…в час, когда прозвучит гонг». Радио вторило: «…объявят официально, что Истинных Иудеев видели на границе Бразилии и Колумбии».
На следующий день Пет танцевала. Она как будто не обратила никакого внимания на то, что Зо пришла с работы и ее больным пальцам могла помочь кружка горячего чая. Пет танцевала с тряпкой и распевала вчерашнюю песню, и Зо не произнесла ни звука, чтобы на этот раз понять слова, и ей пришлось молчать долго, потому что каждое слово вытягивало за собой следующее, и следующее, и следующее, и продвигались они неторопливо, словно ходили по ступеням вверх и вниз. - Кто бредет за тобой там, Где цветет прошлогодний снег? Неотвязчивый человек На людей не похож весь:
Его руки – крыла два, На устах у него мед, На зрачках у него лед, А в ладонях – восход дня.
Я дружна была раньше с тем, Кто идет за тобой вслед, Но в потоках чужих лет Не смогла удержать нить.
Как в тумане, в бреду я, Вижу – вовсе чего нет, А серебряный твой свет Для меня лишь во снах есть.
В снах безумных моих я Не забыла еще вас, Вижу пламя сквозь лед глаз И движенья твоих рук.
Я застыну в моем сне В день, когда прозвучит гонг. Я застыну в моем сне В час, когда прозвучит гонг… Пока пела, Пет натерла подоконник мыльной тряпкой; движения даже не сбивали ей дыхания. - Это тряпка для кухонного стола, - автоматически сказала Зо. - Тебе грустно… - Пет посерьезнела. – Это оттого, что ты моешь кухонный стол тряпкой из старой рубашки. Мне бы тоже было невесело. Но ты можешь помыть пол. Обычно это веселит женщин. С этими словами Пет выплеснула половину воды из ведра на пол, облив ковер, диван, занавески, намыленный подоконник и свой чемодан, место которому давно определилось под подоконником.
- Глупо считать, что в будущем нас ожидает что-то лучшее, чем есть сейчас. У меня кончается обмылок, - уныло сказала Зо. - Есть два разных будущих, - произнесла Пет. – Одно – это развитие времени, неизбежное будущее, завтра, послезавтра, старость. А есть развитие человека как носителя мозга, развитие жизни. То будущее, которое необязательно, идеальное общество, люди, воспитывающие и критикующие себя, разумные люди. - Это смешно. Это же утопия. - Ты права. Конечно, утопия. Господи, когда ты в последний раз чистила унитаз? Их придумали во славу гигиене, а не в упрек… Подумай вот над чем: утопия – все в нашем мире, каждая хорошая идея. Пока какой-нибудь сумасшедший, вместо того чтобы начать размышлять над утопиями, не поднимет свой зад и не сотворит какую-нибудь чепуху, дребедень… - Пет сдула прядь волос, прилипших к потному лбу (за месяц волосы не отросли ни на миллиметр), - которая в итоге может по ошибке стать утопией. Мир принадлежит тем, кто делает, а не размышляет, потому что те, кто размышляют, никогда не осмелятся заявить о своих правах на мир, который, по их рассуждениям, слишком объективен и чрезмерен, чтобы кому бы то ни было принадлежать. Но если бы это было так, не существовало бы Элизии. Те, кто назвал себя Истинными Иудеями и пошел за Стахисом, подразумевали под своим названием то, что они люди без родины вообще и с единой родиной одновременно, люди, ищущие свою землю обетованную. У них были жизни, квартиры, работы, семьи и имена, но все это они оставили. Чтобы иметь отношение к одному-единственному сумасшедшему, собравшему вокруг себя больше пяти тысяч людей и в первую очередь отказавшемуся от своего имени. Человек по имени Сендер назвался Алексом из-за глубокого убеждения в том, что новая жизнь может начаться только с новым именем. А после нашего решения стать мужем и женой он присвоил себе еще и мою фамилию, - улыбнулась Пет. – Нет, мы не венчались и не были женаты официально, если не считать официальным подтверждением брака то, что в тот вечер Алекс написал в моем паспорте, что с честью и гордостью обязуется до конца жизни меня любить и защищать, а взамен присваивает себе право пользоваться моей фамилией… Маленький город в передвижных шатрах десяток лет ходил от государства к государству, пока не осел здесь, - Пет наглядно постучала ладонью по полу. - Где у тебя мыло? - Мыла больше нет, в этом-то и беда. Мыть нечем. Но почему ты тогда убегала от него? И где он сейчас? Когда мои родители строили Бретт, мы видели Алекса Стахиса только на страницах газет. Никто не знал наверняка, где он. Пет опустила взгляд, чтобы Зо не смогла заглянуть ей в душу еще раз. - Все десятилетнее скитание было дорогой к мечте, дорогой к утопии. И люди рьяно шли осуществлять свою мечту. У всех них была цель построить, а у него – привести их к осуществлении мечты. Он никогда не хотел достичь ее, потому что, как ты сказала, достижение утопии смешно. Это было мечтой безумца – никогда не достигнуть мечты. Гектор такой же. Но большинству людей нравится воплощать желаемое в реальность. Этим и опасно следование за сумасшедшими. Алекса Стахиса, объявленного человеком-призраком, нет и никогда не было в их числе, потому что он ни за что не стал бы строить на найденной земле страну, не стал бы подписывать своей мечте смертный приговор, претворяя ее в жизнь. Зо промолчала, но по ее взгляду было понятно, что в ее голове проносятся тысячи мыслей и пониманий, что она уже сравнивает Алекса Стахиса с Гектором; ее глаза уже пробивали оболочку глаз Пет, чтобы найти за ними душу. Тогда Пет, произнеся «Нечем мыть, говоришь?» наклонилась над унитазом и тщательно облизнула его изнутри. Зо выбежала, зажав рот.
Зо проговорила с Пет до глубокой ночи, не понимая лишь, почему та хочет делать вид, что держит все в секрете, если уже очевидно, почему ее волосы совсем не отросли с того момента, как она их состригла, и до какого момента не начнут расти, если очевидно, почему Пет не покидает Бретта и когда покинет, если очевидно и многое другое; утром, проспав, Зо забыла положить в портфель листы, которые переписывала дома вручную, и вернулась за ними во время обеда. Вслед за ней шел ее начальник. Подходя к квартире, Зо услышала доносящийся из-за двери голос Пет, которая распевала еще не слышанную Зо песню. Начальник запыхался, поднимаясь по лестнице, и Зо минутку с улыбкой слушала, прежде чем открыть дверь. Однако открыв, Зо остолбенела. Безо всякой одежды Пет сидела на полу. Ее руки и ноги были примотаны к ножкам стола металлической цепочкой. Пет действительно пела и, судя по всему, получала от этого удовольствие. Заглянувший через плечо Зо начальник тоже застыл словно вкопанный и прошептал «Безобразие», но даже не попытался отвернуться. Зо шагнула за порог и захлопнула за собой дверь. Пет расхохоталась и громко отчиталась: - Твои бумажки около кровати! Я думала, что ты придешь одна! Хотела научить тебя этой песенке. Зо кинулась к кровати. - Я сочинила ее на четвертый год странствований. Все эти иудеи, истинные и не очень, обожали петь, пели всю дорогу, как прокл я тые попугаи в разгар лета. Я придумывала джаз, потому что он сбивал их с толку. Под него сложно ходить толпой. - Ты хоть понимаешь, какого черта натворила? – злым шепотом спросила Зо. – Он меня уволит! - Отучила баранов ходить стадом! Вот послушай, весь секрет в том, чтобы мотив гнулся, как каучук, даже если стихи абсолютно ровные: По бесконечному потоку мирозданья плывет нефритово-лазурный шар… Зо не слишком внимательно пересчитала листы и выбежала, хлопнув дверью.
- А вот тебе и сказка, кстати, - произнесла Пет. Она сопровождала Зо в квартиру Гектора и была непривычно тиха и напряжена, словно перед каким-то событием. Зо сказала бы, что Пет готовится к побегу, но ее чемодан лежал в квартире Зо, хотя содержимое его и было бесполезно, если только Пет не собиралась открывать публичный дом; прочие вещи до сих пор хранились у Гектора. - Жил-был красивый эгоистичный юноша, сын военного. Однажды юноша нашел осколок горного хрусталя и решил продать его. Завернув запыленный осколок в свою рубашку, юноша понес его к торговцу драгоценностями. Но у самого входа в лавку, разворачивая ткань и так отерев пыль, юноша заметил, что в хрустале спит маленькая фея, испугался и уронил осколок. Тот разбился, но из него вылетела пробужденная фея, которая увидела юношу и влюбилась в него. Юноша был очень сердит, ведь он хотел получить золото за свою находку. Но фея пообещала юноше, что исполнит одно его желание, и юноша пожелал денег, и фея сделала так, что у него были деньги. Но вскоре юноша подумал, что поступил глупо: надо было попросить у феи лавку, как у торговца драгоценностями, чтобы деньги не кончались. И юноша попросил фею, и фея согласилась выполнить еще одно его желание, потому что была влюблена, и сделала так, что у юноши была лавка, как у торговца драгоценностями. Какое-то время юноша был доволен, но потом он снова стал корить себя за глупость. Он решил попросить у феи много лавок: как у торговца драгоценностями, и как у торговца коврами, и как у торговца сосудами, и как у торговца пряностями, и ковер-самолет, и выносливый скот, чтобы отправлять богатые караваны. И юноша снова попросил фею, и фея снова согласилась, потому что была влюблена, и сделала так, что у юноши было много лавок: как у торговца драгоценностями, и как у торговца коврами, и как у торговца сосудами, и как у торговца пряностями, и ковер-самолет, и выносливый скот, чтобы отправлять богатые караваны. Однако скоро юноша понял, что все это время был глуп и должен был просить у феи дворец, и казну, наполненную золотом и бриллиантами, и верных стражей. И юноша попросил фею еще раз. Но юноша уже третий раз просил фею исполнить его новое желание, и фея разочаровалась в переменчивом роде человеческом и в любви и за это в отместку сделала так, чтобы все желания юноши тут же исполнялись. И фея улетела в горы. За год юноша стал богатейшим из людей, властителем волшебной страны, где пшеница росла прямо на песке, а все жители были счастливы; юноша был самым сильным, самым прекрасным и самым счастливым, но душа его хворала от его счастья. Еще через год юноша жил в лесу, и тигры не трогали его, и дикие козы приносили ему свое молоко, и деревья сами давали ему свои плоды, и ручьи поили его самой чистой водой; юноша был пророком и мог видеть невидимое, и люди славили и почитали его, но душа его тяжело болела от этого почета. И тогда юноша понял, как наказала его фея, и пожелал больше не иметь желаний, и стал жить на горе, где кроме него были только ветры и феи ветра. Но юноша не смог долго быть один и снова спустился к людям, и тогда люди назвали его горным мастером Гинко. За спиной его был мешок, набитый осколками горного хрусталя, а на глазах была повязка, потому что юноша ослеп оттого, что слишком долго смотрел, как сияют чужие мечты. - Ты говоришь неясные вещи в последнее время. - Мне просто интересно, почему такие, как вы, не меняетесь, - Пет говорила размеренно и словно бы не придавая значения своим словам. – Ты умная и аккуратная. Что мешает тебе сменить свою тупую работу, квартиру, похожую на картонную коробку… Страх перемен? Но зачем бояться лучшего? У тебя как будто есть только голова, без рук и ног. - Зачем убегать от любимого мужа? - Ах вот над чем ты думаешь. Это было еще тогда, когда я умела писать стихи. А еще ты не задаешь правильных вопросов. Поэтому никогда ничего не узнаешь. - С чего ты взяла, что мне интересно? - Квартира Гектора на втором этаже, - Пет кивнула на подъезд. – Вот ключи. Как открывается дверь, разберешься. Я пошла домой. - Знаешь, что я хотела спросить, раз уж на то пошло? - М? - Куда ты потом пойдешь? - На границу Бразилии и Колумбии. Возможно и такое, что самые однозначные слова обманывают. Может, я снова буду петь. И Зо осталась одна.
В квартире Гектора не пахло сигаретным дымом, не было беспорядка. С первого взгляда квартира представала мертвой. Она прошла в гостиную с занавешенными окнами, темной краской на стенах и огромным пушистым ковром. Пыль покрывала почти все поверхности, кроме стола: металлические стулья, кресла неведомой конструкции, одно из которых хрустнуло, когда Зо прошла мимо, книжный шкаф из толстого очень тяжелого дерева, заполненный эзотерическими книгами, торчащие из стены чугунные кольца. На столе лежал такой же чемодан, какой принесла с собой Пет в первый день знакомства, но крышка чемодана была откинута. На донышке стоял проигрыватель, на котором лежал паспорт и всего одна граммофонная пластинка. - Петра Стахис, - прочитала Зо и пролистала странички до той, которая фиксировала факт свершения законного брака. Поперек страницы было размашисто написано: «С честью и гордостью обязуюсь до конца жизни любить и защищать Петру Стахис, иудейку Пет, а взамен присваиваю себе право пользоваться ее фамилией и отменными кулинарными способностями. Алекс, с этого момента Стахис». Записи было семнадцать лет. Неизвестно почему Зо заплакала. - Гектор, - сказала она, подойдя к полке, на которой лежал единственный в квартире фотографический снимок, черно-белый портрет Гектора в парадном костюме. Теперь Алекс Стахис, которого она видела только в газетах и видениях Пет, обнажил свое сходство с тем, кто был знаком Зо. Человек на снимке утратил для нее принадлежность к личности и разом стал принадлежать всем знакомым мужчинам, всем тем, кто называл себя Истинными Иудеями, и всем людям на земле. – Ты, Гектор, был знатный идиот. Никакое это не испытание и не познание себя, никакое не погружение. Просто ты был слишком ревнив. Но и я тоже страдаю от этого… - Зо давилась и захлебывалась словами, потому что они вылезали из нее вместе со слезами. - Пет потеряла свое имя, чтобы остаться без настоящего, сделать вид, что оно не принадлежит ей, что прошлого и настоящего нет, а она просто смотрит черно-белый фильм. А тебе казалось, что она ничему не радовалась и ничего не боялась, потому что ты не переживал смертей, а смерти не переживали тебя; ты был чересчур живым, чтобы понять Пет без двоих детей. Ты толкал ее к жизни, но ее душа была, конечно, сильнее, чем твой легкий ни к чему не привязанный дух. Тебя раздражал ее холод, но правда в том, что этого холода не было. Ты стремился, как привык, обрести над неприятным власть изменить это к лучшему, но женщина с ледяной пустошью из двадцати лет в глазах одним лишь своим существованием опровергала всю незрелую парадигму твоего "чувственного опыта". А она просто застыла во времени, чтобы не умирать дальше от мысли, что после этих ее смертей надо как-то жить. Пет в сущности не жила. Ее жизнь приостановилась много лет назад. Но до разгадки ты не дошел, поэтому дошел до противоположного, до избегания, до эскопизма, презираемого тобою прочно и давно, а потому влекущего для тебя необходимость самонаказания… - Вот как ты думаешь? – раздался насмешливый голос. Это говорил снимок, единственный в квартире черно-белый портрет Гектора, иронично выгибающего бровь. - Вот что ты думаешь обо мне, Зойя, самая рассудительная из знакомых мне женщин? Зо задержала дыхание, разглядывая оживший перед ней снимок. - Скажи же, что это не так, - прошептала Зо умоляюще. - Дождись меня, и я скажу тебе это, - пообещал портрет. – Но захочешь ли ты ждать меня семь лет? - Я и так жду тебя. - Значит, я все еще тебе нужен? После того, что рассказала обо мне Пет? После того, как ты побывала в моей черной квартире? Зо рассмеялась сквозь слезы. - Ты последний человек, который у меня остался. - Значит, ты будешь ненавидеть меня. Я виноват в том, что больше у тебя никого нет. - Что за чепуха! - Не перебивай меня, - голос прозвучал настолько властно, что Зо не открыла рта до тех пор, пока Гектор не попросил ее об этом. – Ты говоришь с моим портретом потому, что за него Июль отдала свою настоящую жизнь. Она сделала это ненамеренно, без цели, без знания того, к чему приведут ее действия. Когда-то она подобрала на стройке обломок доски, и он пролежал у нее без дела много лет. Но однажды она решила выстругать рамку для фотографии. Она сделала это собственноручно, неоднократно порезавшись и надышавшись деревянной пыли. С тех пор как в рамку была вставлена фотография, Июль заболела. Со временем ей становилось хуже, ей пришлось лечь в больницу, где никто не мог сказать определенно, что происходит. В один вечер фотография в этой рамке ожила. В тот же момент Июль превратилась в призрака и исчезла из больницы. Вот почему мне пришлось похоронить ее. В ее могиле нет даже гроба, потому что нечем было наполнить его. Ты пообещала дожидаться меня, но теперь ты можешь уйти вслед за Пет на поиски призраков. В лучшем случае ты не потеряешь Пет – я знаю, как она может привязывать к себе – и найдешь Июль и родителей. А теперь говори: будешь ли ты ждать меня?
«Не это ли показывают нам произведения искусства различных эпох, что все человечество последние две тысячи лет похоже лишь на умалишенного, переполненного фобиями, на растение из-под колпака, которое предстает перед ветрами, дождями, бурями, градами и снегами, ураганами и огненными смерчами? Неумолимо время; мы стадо, кочующее по эпохам, как по пустынному болоту, грозящее оступиться, не добрести до следующей кочки, растерять своих членов, напиться отравы, отчаяться от страха и из-за зыбкости почвы; сквозь время мы бредем от кочки до кочки - от Древней Греции к Риму, от Рима к хаосу европейских племен, в которых уже были заметны ростки упадочности, ныне поднявшиеся, многократно окрепшие и травящие нас удушливым запахом своих пугающих бутонов, от племен к расцвету рыцарского феодализма, от феодализма к Ренессансу... Надломленное человечество дрожало в любое время, в каждый момент своей жизни. Не отдельные люди и не перед человеческими проблемами, а народ народов корчился и жался в комок перед своим антогонистом, каким-то абстрактным злом, принимающим разные формы и становящимся тем более угрожающим, чем более возносилось человеческое сознание. Каждый человек в нашем огромном стаде несет по крохотному фонарю, и тем кошмарнее, чернее и глубже нам кажется тень. Каждая эпоха была неполноценной, и в каждой находился голос, говорящий – вот болезнь моего времени: падение нравов, рост производства, страх перед неизвестностью; чего же мы боимся сейчас? И что же за смех тогда раздается вокруг меня? Это смех того аморфного и полиморфного зла, которое точно уверено, что хуже не будет, хотя изобретательный больной и способен приписывать себе все более экзотические патологии. Хуже не станет, потому что человек и человечество - оба младенцы на краю пропасти. Каждый из нас одинок и сотрясается от страха перед другими такими же двуногими, двурукими, головастыми существами, сотрясающимися от страха. Мы все – одна затянувшаяся судорога. Искренне я надеюсь лишь на то, что мы идем к концу, что мы не расставим наши фонари вокруг себя и не застынем на какой-нибудь достаточно большой кочке, а будем продолжать неотвратимое шествие по времени, от упадка к новому упадку. Самое полезное лекарство для человека - пилюля несуществования, эскопизм без акта смерти, такое средство, которое могло бы избавить человека от жизни, не вынуждая его при этом пережить умирание. Мою голову заполонили призраки, за ними я не вижу, каков смысл жизни. Я вспоминаю, как Пет отговаривала меня от смерти, и теперь мне понятно, что в этом был лишь ее собственный страх перед смертью. И я также медленно угасаю, замерзаю после того шока, которым Июль на время вызвала меня к жизни; кровь застывает в жилах и превращается в рубедо; лепестки распустившегося цветка сворачиваются обратно, скоро новолуние... Но потом, потом... Сводит пальцы. Судорога». Так закончился дневник Зо. Сама она сидела в своем единственном кресле и ждала. Ждать ей оставалось пять с половиной лет. Она нарушала свой покой лишь для того, чтобы снова запустить пластинку и извлечь из проигрывателя медленную полугармоничную и полухаотическую музыку, в которой в какой-то момент молодой женский голос, голос существа с именем Петра Стахис, Петра Наивная и Мечтающая, Петра Черноволосая, брался за свою роль: в начале хрипловато, тихо и бесхитростно, чтобы раскрыться, взлететь, упасть и помешать баранам ходить стадом: Слепая и беззвучная душа Заключена в прозрачный хрупкий шар. Вокруг, под океаном синих вод, Невинно дети водят хоровод. Их окружает прочная стена От глади вод до каменного дна. Кругом стены, недостижимой им, Воздушный газ незыблем и незрим, Весь стянут беспощадным в сферу льдом – Она лицо и хочет видеть мир, Но лед глаза ее завесил сном И заморозил жизненный эфир. По бесконечному потоку мирозданья Плывет нефритово-лазурный шар, Один на столько точек расстоянья, Что обращается слабейший пар Бесчисленными множествами звезд, Палящими, как огненные льды, И рвущимися медленно и тихо Кипящими частицами воды И над землей свершающими холст Всевышнего и наднебесного триптиха.
04.09.13 Дата добавления: 2015-09-18 | Просмотры: 283 | Нарушение авторских прав |