АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

ВО ВЗВОД К МАЛЕНЬКОМУ ЛЕЙТЕНАНТУ

Ты воевал в лесах и на болотах,

Дороги строил, возводил мосты.

Тебе спасибо говорит пехота.

Скажи, солдат, откуда родом ты?

– Откуда я? Да, видно, издалече,

Из тех краёв, где воевал Ермак.

Давай закурим, что ли, ради встречи

По‑плотницки!

Я – плотник, сибиряк…[2]

В середине августа 1941 года только что сформированная 34‑я армия и часть сил 11 –и армии Северо‑Западного фронта при активной поддержке авиации нанесли внезапный контрудар из района юго‑восточнее Старой Руссы в северо‑западном направлении.

Тысячи солдат и командиров, выходивших из окружения, примкнули к частям, контратаковавшим гитлеровские войска. В красноармейской книжке Номоконова отметили, что он имеет «тульскую винтовку № 2753, вещевой мешок, котелок и флягу с чехлом». Люди, к которым попадали документы пожилого солдата, категорически требовали идти туда, где одуряюще пахло лекарствами, где метались и бредили раненые. Гитлеровцы подтянули к месту прорыва крупные силы, завязались тяжёлые бои, и Номоконову приказали выносить с поля боя раненых и убитых. Немцы стреляли в санитаров из пулемётов, накрывали минами… Людям же с красными крестами на сумках отвечать на огонь не полагалось.

И в похоронной команде с недельку побыл Номоконов. Не подошёл. Маленький человек со скуластым лицом, зарыв убитых, склонялся перед бугорками земли на колени и долго шевелил губами. Говорили, что он молился…

Кому‑то потребовались плотники, их быстро разыскали, и к слову «санитар», записанному в красноармейскую книжку Номоконова в госпитале, прибавились другие слова: «сапёрная рота 529‑го стрелкового полка, сапёр». Здесь были тяжёлые, но привычные дела. Наводили переправы, настилали гати через болота, прорубали в лесу дороги, ставили заграждения. Часто отступали последними, под огнём врага. К концу сентября 1941 года 34‑я армия отошла с боями к Валдайским высотам.

С винтовкой, попавшей ему в руки в Старорусских лесах, Номоконов теперь не расставался. К переправам через реки и болота частенько подъезжали на мотоциклах немецкие разведчики. В такие минуты, отложив топор в сторону, Номоконов брался за винтовку. После каждого выстрела любовно поглаживал солдат гладкое ложе своей винтовки. Она била исключительно точно: и на триста, и на пятьсот метров, а однажды рано утром достала немца, до которого было с километр. К вечеру возле убитого уже ходили вороны.

Винтовок теперь было много, но сапёру все казалось, что меткую трехлинейку отберут у него. И когда вызвали однажды «по стрелковым делам» на командный пункт, он встревожился. Командир подразделения старший лейтенант Солнцев встретил солдата словами:

– Рассказывайте, Номоконов, как вы отбили вчера командира взвода?

– А чего сказывать? Дело обыкновенное. Ночная разведка боем, как видно, была неудачной, и, понеся потери, пехотинцы откатились к своей траншее. Санитары весь остаток ночи искали раненых и убитых, а сапёры закрывали проходы в проволочном заграждении. На рассвете заметили людей, копошившихся на поле. Сперва думали, что это свои, а потом разобрались. Сапёров было пятеро, а фашистов – восемь. Враги кого‑то испугались и, подхватив нашего раненого, переползли в колок.

– Куда?

Номоконов разъяснил, что колок – по‑забайкальски – полоска кустарника, который обычно растёт по соседству с большим лесом. Колок был редкий, фашисты затаились, но их было видно. От густого ельника врагов отделяла старая пашня. В общем, в ловушке оказались.

– Вот об этом подробнее, – потребовал командир.

Стало совсем светло, а фашисты все ещё лежали в колке.

Потом двое вскочили и, волоча пленного, хотели перебежать в лес. Если бы они бросились через пашню всей оравой, то, пожалуй, некоторые бы ушли. Но они побежали на смерть поочерёдно. Сапёры открыли огонь и перебили фашистов.

– А мне доложили не так, – нахмурился командир подразделения. – Вы открыли огонь?

– Правильно, – согласился Номоконов. – Первым я стрелял. Надо было отбить своего человека от фашистов. Тащили немцы раненого, прикрывались его телом, а он закричал, стал упираться. Командир группы сапёров старший сержант Коробов лежал рядом. «Бей, – сказал, – а то утащут». Ну, и вот… Два раза я быстро выстрелил. Сперва правый фашист завалился, а потом левый. Наш человек немного пробежал вперёд, упал, а фашисты уже не двигались. Из кустов выбежали ещё двое. Снова дважды выстрелил, и эти свалились. Чего там, близко были фашисты… Потом все ударили по колку. Немцы метались в нём, как козы, отстреливались, но попадали на мушку. Троих, кажись, убили вместе, а один фашист где‑то спрятался. Хотели бежать в колок, схватить немца, но старший сержант Коробов остановил людей. Минут пять ждали, и последний тоже не выдержал. Этот немец был похитрее – крутился, падал, вскакивал. Хвоста нет, а как лисица бежал: туда‑сюда.

– И «лисицу» завалили?

– Завалили.

– А дальше?

– А теперь все. Подобрали немецкое оружие, взяли у фашистов документы и вынесли своего раненого. Командиром оказался.

– Вот какое дело, товарищ Номоконов, слушайте, – спокойно и рассудительно заговорил молодой, маленький ростом, лейтенант, сидевший рядом с Солнцевым. – Люди говорят, что задели вы раненого своей пулей. Понимаете? Так сказать, добавили свою порцию.

– Это как? – нахмурился Номоконов. – Не мои пули – все глядели, тоже было не поверили. На мягком месте увидели дырки, старые, рядышком. Стало быть, ночью, когда не удалась атака, когда отходил командир… Вот тогда обожгли фашисты нашего человека.

– Разрешите проверить? – обратился лейтенант к Солнцеву.

– Не возражаю, – сказал командир роты. – Если подойдёт –забирайте.

Номоконов пожал плечами. Вчера этот маленький, крепкий и очень подвижный лейтенант откуда‑то издалека прибежал к сапёрам, осматривал захваченные немецкие автоматы и о чём‑то таинственно шептался со старшим сержантом Коробовым. Командир отделения у сапёров – очень справедливый человек. Только как‑то один раз рассердился, сказал, что Номоконов «спит на ходу». Это верно: никак не может сорокалетний солдат все делать «живо и быстро». Зато старается «на нейтралках», искупает «строевые грехи». А вчера, наверное, что‑нибудь не так рассказал старший сержант большим командирам. Вот и вызвали теперь с винтовкой. Торопится узнать шустрый командир, как стреляет сапёр. Даже руки у него трясутся – не может приклеить мишень на доску.

– Ну, давайте, – сказал лейтенант. – Надо сюда, в чёрный круг. Вот с того бугорка. Как раз двести метров. Попадёте? Точно в центр? Три патрона берите.

– Зачем?

– Надо.

– А ты кто?

– Я? – смутился лейтенант. – Командир взвода самых метких стрелков. Снайперами называют нас.

– Слышал про таких, – осмотрел Номоконов маленького командира с головы до ног. – Понимаю… А сперва думал, что от прокурора ты пришёл. Чего хитришь? Охотников ищешь, стрелков?

– Днём и ночью.

– А для чего?

– Посмотрите, – показал лейтенант на запад. – Озера, леса, болота… Фашистских зверей здесь много, раздолье для хороших стрелков. В общем, так, Семён Данилович: отличитесь – в свой взвод возьму, на охоту отправлю. На самостоятельную, как в тайге!

– Эвон какое дело… Так‑так…

Номоконов закинул винтовку за плечо и пошёл к бугорку. Теперь он выстрелит три раза. Пусть посмотрит лейтенант, как владеют оружием тунгусы из рода хамнеганов. Вежливый, имя‑отчество узнал…

Лейтенант Иван Васильевич Репин знал уже не только имя‑отчество Номоконова. Ему приказали найти в полку хороших стрелков и скомплектовать снайперский взвод. Некоторые солдаты уже побывали в засадах, выходили за передний край. Не догадался лейтенант заглянуть к сапёрам. Не думал, совсем не думал… Только случайно узнал о «сибирском шамане, который всем снайперам даст сто очков вперёд».

Лейтенант Репин пришёл посмотреть на «шамана», перестрелявшего немецких разведчиков, и увидел его за обычным занятием в свободное время. Расстелив в углу блиндажа шкурку барсука, солдат сидел на корточках и курил трубку. Старший сержант Коробов давно махнул рукой на эту шкурку, не предусмотренную в снаряжении солдата. Его подчинённый, уже пожилой человек, никак не хотел с ней расставаться и всюду таскал с собой, завернув сзади за ремень. Издали – всё равно что плащ‑палатка. Большие командиры не ругались, а Номоконову хорошо: можно посидеть и покурить даже на сыром месте.

Чутьё подсказало Репину: встретил он необыкновенного человека, и боялся лейтенант, что старший сержант Коробов запросто, без приказа не отдаст Номоконова. Но командир роты сапёров понимал, как нужны на передовой меткие стрелки.

Теперь предстояло проверить меткость «шамана». Лейтенант отошёл от мишени всего на три‑четыре шага, но солдата, что лежал на бугорке, это нисколько не смутило. Он ничего не крикнул, не предостерёг, не махнул рукой. Ударила пуля – лейтенант увидел, что она пробила самый центр чёрного кружка. Второй выстрел, третий… Лейтенант от волнения чуть побледнел– в самом центре мишени зияла одна большая пробоина с рваными краями – и поспешил к Номоконову.

– Блестяще! – произнёс Репин. –Очень хорошо, товарищ плотник! Вот, возьмите ещё три патрона. Только теперь быстрее. Отсчитайте назад сто шагов и стоя… Понимаете?

Чего ж не понять? Лёжа да с упора и мальчишка попадёт. Теперь труднее, конечно, но убегающих зверей бил Номоконов имённо стоя: некогда ложиться и ставить бердану на сошки. Номоконов отсчитал сто шагов назад, выпрямился и заработал затвором. Быстрее так быстрее.

А потом он с лейтенантам подошёл к мишени, осмотрел её и сказал: –Все тут.

Пробоины образовали в центре круга крошечный треугольник. Номоконов закуривал трубку, а лейтенант восхищённо смотрел то на мишень, то на стрелка, потом увидел сплющенную консервную банку и, оглянувшись на солдата, поднял её.

Номоконов быстро вскинул винтовку.

Банка взвилась высоко в воздух, и, когда она достигла высшей точки взлёта, пуля ударила её, перевернула, далеко, на несколько метров отбросила прочь.

– Ну?!

– Чего «ну»? Утка могу пулей, глухарь, гусь… Ещё кидай.

У Репина заблестели глаза. Неожиданно и в разные стороны швырял он камни, палки, куски коры, и все эти предметы в непостижимые мгновения настигали пули, дырявили, разбивали на мелкие кусочки. Фуражку снял с головы Репин, но солдат нахмурился:

– Однако с дыркой будешь.

Крепко стиснул лейтенант Номоконова, отпустил, на несколько

шагов отошёл:

– Да какой из вас сапёр? Вы действительно шаман, волшебник! Только не обижайтесь, пожалуйста. Верно, верно – шаман огня! Давайте покурим и поговорим. Подробно расскажите мне, когда и где вы научились так стрелять?

В суматохе больших и малых дел переднего края нашёл лейтенант время, чтобы по душам поговорить с солдатом. Репин сказал, что, как он знает, таёжные обычаи требуют выслушать сперва человека старшего по возрасту. Да, подтвердил Номоконов, это правильно. Скоро солдат проникся чувством доверия к человеку, который внимательно слушал его, не перебивал.

Номоконов – тунгус из рода хамнеганов. Так считалось раньше, так он пишется и сейчас. Его маленький народ живёт в Забайкалье в разных местах: в Делюне, в Средней и Нижней Талачах, в сёлах близ Вершины Дарасуна. Его народ живёт многими обычаями эвенков, но не умеет разводить оленей. Его народ хорошо понимает и бурятский язык, но овец пасти не умеет и к хлебопашеству не приучен. Степные буряты, которые живут рядом, считают хамнеганов своим народом. Эвенки – тоже своим. И это хорошо. Хамнеган на обоих языках –лесной человек. Правильно: раньше его маленькое, очень древнее монгольское племя кормилось только охотой. Когда русские люди построили железную дорогу, жить стало труднее: паровозы пугали зверей. Тогда тесные люди перекочевали всем родом в верховья реки Нерчи и стали охотиться там. В десять лет Номоконов привёз на ярмарку свою первую добычу – более двухсот зайцев, которых он поймал петлями. Русский купец забрал сразу всех – по две копейки за штуку. А на другой день он уже сам продавал этих зайцев, но брал по пять копеек за каждого. Маленькому охотнику купец сказал, что все зайцы худые, а на другой день на всю ярмарку кричал, что они самые лучшие, самые жирные. И все покупали зайцев у этого купца.

Много пушного зверя добывали тунгусы, а жили плохо. Так получалось, что они всегда были должны купцам. О революции тунгусы узнали не сразу: приехали, как всегда, на ярмарку, а купцы куда‑то спрятались. Человек с красным бантом на груди сказал, что теперь можно порвать все долговые расписки. Без пороха, табака и соли ушли ещё дальше в тайгу. Так велели старейшины. Долго никому не показывались на глаза, питались чем попало, курили листья берёзы. Но правду путами не свяжешь. И к порожистой Нерче пришли вести о первой таёжной коммуне в Нижнем Стане. Сперва одна семья вернулась, потом ещё две. И отец Номоконова не испугался пасти[3], которую, по словам шаманов и старейшин рода, русские ставят на тунгусов. В Нижнем Стане долго ко всему присматривались и прислушивались Номоконовы, заходили в новые дома сородичей, а потом взялись за топоры. С того дня и перестали кочевать.

Неторопливо лилась речь солдата. Где‑то высоко в небе тарахтел немецкий разведывательный самолёт, слышались орудийные залпы, доносились далёкие пулемётные очереди, а солдат покуривал трубку и рассказывал о своей жизни.

Вот тогда, в таёжной коммуне, уверенность в завтрашнем дне впервые пришла в новый дом Номоконовых. Поселились в Нижнем Стане и русские. Жили дружно. Русские разводили скот, а тунгусы охотились. Крепла коммуна, которая стала потом колхозом. Сообща стало легче охотиться. Далеко за границу отправляла артель кипы драгоценных мехов. Из Москвы прислали золотую медаль, а в бумаге так написали: лучшими по всему свету оказались шкурки соболей, которые отправил на выставку забайкальский нижне‑станский колхоз «Заря новой жизни». Этих соболей выследил он, Номоконов и, не испортив их драгоценного меха, поймал сеткой.

– А медведей вам приходилось добывать?

– Медведей? Как же… Дурной зверь, не шибко хитрый, а много приходилось, лейтенант. Не меньше сотни медведей завалил за свою жизнь.

– Ого‑го!.. – почесал затылок лейтенант.

– А чего не поверил?

Не так уже сложно взять медведя, хотя и не сеткой, конечно. Года три только этим и занимался Номоконов: медвежью желчь велели добывать. Председатель колхоза говорил, что буржуи золотом стали платить за эту желчь нашему народу. Вот и взялись за медведей в те годы, раз так. Не только пулей, случалось и на острую пальму насаживали косолапых, не тратили патронов. Мясо бригадам отдавали, а из шкур дохи шили, унты.

– А вы в городах когда‑нибудь бывали? – спросил лейтенант. –Раньше, до фронта? В поездах хоть ездили?

– Однако плохо думаешь, – заметил Номоконов. – Это раньше так было: совсем дикими были тунгусы. Чего видели? Лес, следы и зверя на мушке. Вся жизнь была в этом. Мясо есть – сыт будешь, не убьёшь зверя – с голоду пропадёшь. Поначалу жизнь в деревянном доме трудно давалась. Окна есть, печка есть, а тунгусы обязательно юрту ставили во дворе. По огороду, было дело, кочевали. Сегодня в одном углу селились, а через год в юрту, а завтра наоборот ставили. Кочевать по старинке хотелось. А когда гость приезжал из тайги, из

тех мест, куда ещё не добралась новая жизнь, то костёр, крадучись, зажигали на железе возле печки. Заходи, заходи, гость, в деревянную русскую избушку. Очень уважаем мы тебя. Вот огонь на полу, грей руки, кури трубку возле того, что тебе с малых лет привычно. И другие так делали, однако пожары часто в домах случались.

…1928 год. Последнее кочевье, первый десяток домов коммуны «Заря новой жизни». Первая охота для всего коллектива, первый урожай для всех. 1932 год. В колхозе уже сорок дворов… Молод лейтенант, не поймёт, поди, что значили для тунгусов школа, больница, баня. При царе долгими зимами вообще не мылись. Только так… снегом тело тёрли. А в коммуне специально собрания делали, ругались, постановлениями обязывали когда и кому париться надо. Или взять электричество? Стало быть, в 1933 году маленький двигатель привезли в колхоз, в избушке поставили. А от него провода потянули по улице. И ему, Номоконову, в первую очередь дырку в доме просверлили, лампочку повесили. Вечером, как затарахтело, –зажглась! Хороший свет, однако старики не одобрили: трубки хотели прикурить от огня под стеклом, да не получалось. Полюбовались, ушли, а он, хозяин дома, решил спать ложиться. Уже все легли, а огонь мешает. Что делать? Это сейчас есть выключатели. Чирк – и потухло. А тогда, видно, забыл, не рассказал мастер‑монтёр из Шилки, как гасить, лампу выкручивать.

Рассердился он, Номоконов, встал. Однако так сделал: свою рукавицу к проводу подвесил и лампу туда засунул. Непривычно было сначала. А потом согрела таёжных людей новая жизнь! Открывались глаза, светлели лица. В 1935 году научился тридцатипятилетний Семён Номоконов немного читать. За парту сел. Днём дети учились в школе, а вечерами – взрослые. Таёжный человек только в колхозе научился толковать по‑русски. Много радости открывали буквы.

В памяти рассказчика встал февраль 1937 года. Ага, слушай, лейтенант. В селе отмечалась сотня лет с того дня, как помер большой русский человек, писавший складные книги. Это который кудрявый, с круглым волосом на щеках… Правильно, Пушкин по фамилии, его поминали. Вот тогда сын Володька, ученик сельской школы, читал со сцены клуба хорошие слова. Как это запамятовал

их Номоконов! Вот беда! Говорилось, по всей русской земле пройдёт добрый слух, все прочитают его книги… Даже тунгусы дикие! Улыбнулся командир взвода, напомнил:

Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой, И назовёт меня всяк сущий в ней язык, И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой Тунгус, и друг степей калмык.

– И ты знаешь? – дрогнул на лице Номоконова мускул. – Стало быть, грамотный ты, лейтенант, учёный… Да‑а, много чего пришло тогда в таёжный колхоз.

Низко кланялись лесные люди первой учительнице, удивлялись первому кинофильму, с трепетом слушали музыку, голос радио. Ярко светили в селе электрические лампочки. Не жалел сил кочевой народ, чтобы расцветала‑разгоралась заря новой жизни. Прошлое казалось недобрым сном.

– Чего поезда… – задумчиво произнёс солдат и показал на небо: – Ты там бывал?

– Нет.

– А я высоко летал, долго.

– Когда?

– А давно, – задумался Номоконов. – На изюбрей тогда ходил, за пантами для колхоза. Испортился самолёт, в пади сел. Привязал я коня, а сам айда поближе. Хорошенько, со всех сторон, поглядел на машину, лётчику помог, обед ему сварил. Вот и прокатил меня человек, когда наладил свою птицу. Хочешь, спросил, не напугаешься? А чего, говорю, бояться, давай! Привязал меня лётчик, сердце послушал. Хорошо работает, сказал, можно летать. Ну и поднялся. Шибко далеко увёз меня самолёт, в Читу.

– Хорошо летать?

– Хорошо, лейтенант. На тайгу сверху смотрел, реки узнавал. А когда садились – суслика увидел. Привык к самолётам, на бойком месте поселился. Шмыг – и спрятался. Только не пришлось мне по городу ходить, промашку сделал.

– Что случилось?

– Коня‑то к дереву привязал, пропасть мог без корма. Это как, говорю, назад добираться? Пошто не сказал, что до Читы катать станешь? Сердешный оказался лётчик, выручил. Денег дал на обратный путь, на поезд посадил, проводил. Стало быть, с другого конца явился я к солонцу. И конь не сдох, и винтовку никто не взял, а на другой день и рогача завалил.

– А как вы плотником стали?

– А вот так, лейтенант. Года за три до войны не стало спокойствия в Нижнем Стане. Говорили, что появились люди, которые подрывают новую жизнь. Все присматривались друг к другу, стали недоверчивыми и злыми. Председателя колхоза арестовали: сказали – он враг. А потом приехал из Шилки начальник, который почему‑то распустил охотничью бригаду и всем приказал сдать берданки. Старик отец не умел сеять овёс, ушёл в тайгу и помер там. А остальные подчинились.

Навоз возил на поля Номоконов, дороги ремонтировал, делал табуретки, рамы. Работать старался, только из рук все валилось, не получалось дело. Заметили люди, что затосковал зверобой, бумагу выписали. Дома, в сундучке, осталась она.

«Дана настоящая в том, что в связи с роспуском охотничьей бригады, а также в связи с тем, что С. Д. Номоконов, как тун‑гус‑хамнеган, не имеет навыка к хлебопашеству и сохранил приверженность к бродячему образу жизни, ему разрешён выход из нижнестанского колхоза и переселение в хозяйства, занимающиеся таёжными промыслами».

Холодная та справка, недобрая. Не скажет о ней зверобой маленькому командиру‑лейтенанту, присмотрится к нему сперва. Словом, так получилось, что разрешили охотнику идти куда он хочет от родной земли, от людей. Но только трудно оказалось покинуть насиженное место, в селе решил остаться Номоконов, терпеливо ждать, когда выведут всех врагов и опять разрешат охоту – таёжному колхозу не прокормиться на овсе. Тут, как на грех, фашисты напали. Прямо из столярки пришлось ехать в военкомат.

Здесь, на фронте, все торопятся. Ещё никто из командиров вот так спокойно и долго, с добрым сердцем не слушал Номоконова. Делать костыли, подбирать раненых и убитых, сколачивать паромы, прокладывать дороги, ставить на «нейтралках» заграждения –нужное дело. А вот не лежит к этому сердце таёжного человека. Тянет побродить с винтовкой, посидеть в засаде Быстрее бери, лейтенант, к себе охотника.

В его памяти все время всплывает день, когда по лесной дороге отступал полевой госпиталь. В задней машине везли безногих людей, которым Номоконов делал костыли. Врезался немецкий танк в машину с красным крестом, и надо только было видеть, что стало с людьми. Когда, стреляя, ушла немецкая танковая колонна, Номоконов пополз по канаве, чтобы забрать столярный инструмент, который был в машине, в мешке. Эх, лейтенант… На месте живых людей была груда мяса, из которой торчали острые щепки.

Вот с тех пор не может спокойно спать Номоконов. Машину ему не водить, грамоты нет. В пехоту просился –усмехнулись, сказали, что ноги слабые. В сапёрном взводе вроде и подходящее место, однако бревна таскать не может он. Ростом не вышел, сил маловато. Недавно услыхал Номоконов, что собирают в полку хороших стрелков, а только призадумался. Все говорят кругом о пушках, танках, самолётах… Будет ли толк от винтовок? Веру в своё оружие стал терять охотник. Может, сапёрное дело важнее?

А воевать надо. Так бывал, лейтенант, в забайкальских местах? Нет? Там синие горы, дремучие леса и очень много солнца. В пору цветения багульника до того хорошо в тайге, что на глазах у самых чёрствых людей выступают слезы удивления и радости – такая песня есть у тунгусов. Серые камни светлеют, старые кедры с берёзами шепчутся. Если не остановить фашистов – большое горе и в тайгу придёт. Добра не жди, если один народ наступит на грудь другому народу. Куда ещё отступать, в какой лес? Большому народу не спрятаться в тайге.

– Будет толк и от винтовок, – твёрдо сказал Репин. – Скажите, Семён Данилович, вот что. Говорят, вы молитесь по вечерам, какие‑то наговоры от пуль знаете. Вы верующий?

– Чего? – удивился Номоконов. – Богу молюсь?

– Дело ваше, конечно, – смутился Репин. – Вроде шаманите вы, песни религиозные поёте?

– Болтают, лейтенант! Не верь! Гм… Ишь куда повернули… тут особая молитва, по старинному поверью… Это я по фашистам, которых на тот свет отправил!

– И много вы убили фашистов?

– Ещё двух завалю – ровно три десятка будет.

– Бывает и у сапёров, конечно… – кашлянул лейтенант.

– Пошто сумлеваешься? – нахмурился Номоконов. – Так нельзя, худо, лейтенант. Я не живу без правды. Всех помню, хорошо считаю. На, гляди! – протянул он Репину курительную трубку. – Это я между делом, как следует ещё не брался. Много лет трубке, которую держит в руках маленький лейтенант. Из корня лиственницы, душистого и крепкого, выточил её Данила Иванович Номоконов –потомственный охотник‑следопыт из рода хамнеганов, подарил сыну. По древнему закону тайги сыновья удостаиваются этого в особо важных случаях: получая из рук отца оружие в день добычи первого большого зверя или в день свадьбы. Значит, на свою дорогу выходит сын, становится сильным, большим, самостоятельным. Семён Номоконов поставил свой чум возле отцовского в восемнадцать лет. А трубку от отца получил позже – в тяжёлый, очень памятный день. Но об этом потом, лейтенант…

Не украшение на отцовской трубке у солдата Номоконова. Не знают русские обычаев тайги: тунгусы отмечают добрую охоту памятными знаками на оружии. Всегда, ещё в глубокой старине, так делали. Обычай требовал не забывать убитых зверей, и когда приходит тунгусу смертный час, сказать о них своему богу и попросить прощения: из‑за нужды были убиты. Потом не стали верить, узнали, что нет богов и совсем не нужны шаманы, которые всегда велели терпеть, обещая счастье там, на небе. Поняли, что только совместным трудом можно преодолеть невзгоды и лишения – много их было, лейтенант, при кочевой жизни. А обычай сохранился. Когда в колхозе охотились –тоже считали. Только теперь иначе. Товарищей хотелось перегнать, как можно больше мяса и пушнины добыть для всех народов. Разглядывали друг у друга приклады берданок. Не только председатель – жена и дети радовались, когда видели на оружии охотников все новые и новые отметки.

Когда в семье Номоконова умер и третий ребёнок, он решил позвать шамана. Далеко за ним ходил, на север. Приехал на оленях жирный человек, прыгал‑плясал, деньги брал, водку пил и сказал, что не будет больше горя в семье. Ещё трое детей умерли! Ещё трое шаманов деньги брали и плясали. А почему Прокопий уцелел? Русский доктор выходил его! А Мишку и в больницу не понадобилось возить. Дали парнишке порошок, сделали укол, и пропал жар, который уносил детей в могилу. С тех пор прочь гнал Номоконов шаманов и не слушал их речей.

– Ещё один секрет слушай, лейтенант. На оружии у тунгусов из рода хамнеганов ведётся и такой счёт: на прикладе маленькими точками, в кружок, отмечают они убитых волков. Закон тайги так велит: даже если один патрон остался и сохатый на мушке, а увидел волка– стреляй. Это самый вредный зверь, сильный и хищный, вечно голодный и жестокий. Изюбрей и коз выгоняет на лёд, молодняк травит, птенцов жрёт. А людям как вредит! Хоть русским, хоть эвенкам али бурятам. К домам и юртам подбегает, оленей давит, овец. Не сожрёт, не унесёт, кровью захлёбывается, а все одно режет. Совсем бешеные есть – слюну по улицам разбрасывают, в дома к ребятишкам лезут. В колхозе было так: тот выходил в почётные люди, кто пушнины много сдал и больше всех хрящиков положил на стол.

– Каких хрящиков?

– По‑особому травили вредного зверя, лейтенант. Убьёт охотник волка, отрежет кончик хвоста и в тряпочку завернёт. Не обдирали шкур, брезговали. Для показа в правление приносили… Точки на оружии и хрящики с шерстью от хвоста – вот и верили.

– Понимаю, – сказал Репин. – И волков вы много перебили?

– Много, – сказал Номоконов. – Которые уцелели – на север подались. Мало кто ушёл, самые умные разве.

Человек из тайги давно решил при каждом удобном случае не упускать фашистов – всё равно что волков. Когда солдат вернётся в село, то люди, которые провожали его на фронт, спросят, поди: «А что делал на войне охотник, которому ещё в далёкие годы детства дали прозвище Глаз Коршуна». Шибко острый глаз у этих птиц, которые живут в ущельях близ Нижнего Стана. Седые люди, оставшиеся в селе, не хотят, чтобы погасла заря новой жизни. Они хотят, чтобы мир был кругом, согласие, дружная работа, радость и песни. Однако придётся рассказать о своей охоте весной, на празднике урожая – так всегда бывает.

– Что за урожай весной?

– Обыкновенный, – сказал Номоконов. – У нас урожай перед зеленью считают. Охоте конец, пушнину сдал – веселись! Вот тогда пляшут люди, целый день хороводы водят. Мужчины в цель стреляют, старикам об охоте рассказывают, советы слушают, о новом сезоне говорят. Издавна этот праздник был и при царе. Только шибко пили тогда, а потом молились и снова уходили в тайгу. Хоть ястреба глаз, хоть соболя, а все одно нищими были. Меня, стало быть, и крестили на таком празднике: до пятнадцати лет Хореука‑ном, Маленьким Коршуном, называли. Русский поп приехал на праздник, медный крест дал, бумагу. Однако двух седых соболей за это взял. Вот и стал Семёном. Свой бог остался – бурхан, да ещё православного подвезли. Молись! В колхозе осмотрелись таёжные люди, лейтенант, при Советской власти.

На казённой винтовке нельзя отметки ставить – скажут, портишь. Да и отобрать её могут, заменить. Вот почему Номоконов вчера опять разжёг костерик, раскалил проволочку и, потихоньку напевая старую родовую песню доброй охоты, поставил на своей трубке ещё несколько точек. Не понимает сапёрный командир, сержант Коробов, подозрительно смотрит, ругается. Опять, говорит, шаманишь? Каждая точка‑это фашист, который уже не сделает ни одного шага по нашей земле! Вот это – первый, гляди. По лесу он бродил, наших птиц стрелял, наши деревья хотел воровать. Вот – второй, с пня завалился. Этих всех подряд в бою уложил. Остальных – по пути к своим, когда отступал. Ну и в сапёрном взводе бил, в обороне. Стало быть, особая здесь молитва, сибирская – понимай.

– Двадцать два, двадцать три, двадцать четыре, – считал Репин. – Да, двадцать восемь точек.

– Ещё, поди, не все, – спрятал солдат трубку. – Которых не видел, что дух выпустили, не делал заметку. Может, ранил, может, не угадал. Случалось, некогда глядеть было. Ну, а эти на глазах упали, намертво. Только так давай, лейтенант. Ты один видел‑считал, ты один слышал мой разговор.

– Что так?

– Я не для показа. Тебе пришлось: шаманом признаешь, обманщиком. А я так своему народу скажу, старикам. Нашенские ещё до войны про фашистов услыхали. Да и сам глядел. Звери подошли – однако нет другого слова. Когда первого свалил, один в лесу оставался, никто не заставлял. Гляжу, что поднялась винтовка, значит, сердце так велело. А потом пошло – считать взялся. Только этим делом не хвалюсь, не по себе такая охота, за надобностью.

– Вот именно, из‑за суровой необходимости, – сказал Репин. –Разбитые города фашисты считают, сожжённые деревни, захваченные леса, посевы. Давно начали счёт. К двадцать второму июня с большим опытом пришли. Специальные трофейные команды создали. Наших пленных выводят на площади, убитых и раненых снимают для кино, своему народу показывают, перед другими странами хвастаются. Складывают, вычисляют, умножают. По их цифрам, конец нам подходит, амба, каюк. Смеются над нашим многонациональным государством – разваливается, говорят. Просчитаются захватчики, если задымили‑загорелись у нашего народа вот такие трубки! Хорошо, договорились… Я никому не скажу о ваших отметках, атолько желаю вам, Семён Данилович, хорошенько украсить отцовский подарок. Этаким народным орнаментом, узором, кружком. Чтобы много фашистских волков поместилось на трубке! Понимаете?

– Места хватит…

– Желаете служить в снайперском взводе?

– Как же… Иначе бы не сказывал, пиши.

– Но у нас особо опасно. За нами фашисты тоже охотятся.

– Ничего, лейтенант, поглядим, чья возьмёт. Сам‑то из каких будешь, откель родом?

– Из рабочих, – сказал Репин. – Родом из большого города, из Новосибирска. Учился в школе, в музыкальную бегал, на заводе работал… Потом решил военным стать, кадровым командиром нашей армии – тоже о фашистах прослышал. Опять учился. Знатная у меня воинская специальность – потом расскажу. А недавно так случилось, Семён Данилович. Вызвали меня в политотдел и сказали: даём вам партийное задание особой важности – создать снайперский взвод и приступить к уничтожению фашистских варваров. Говорю: есть, товарищи командиры! Это потому, что имею в запасе ещё одну специальность.

Репин встал, взял винтовку, быстро работая затвором, три раза выстрелил в мишень, которую он ставил для солдата и которая была шагах в тридцати. Подошли, посмотрели.

– Ладно бросил, – похвалил солдат, рассматривая следы пуль, образовавшие над треугольником маленькую строчку. – Я юрту поставил, окно резал. Ты – дым пустил. Ловко.

– Это случайно, – не без гордости заговорил Репин. – А так… Ещё в школе, в пятнадцать лет, стал ворошиловским стрелком! Знаете о таком значке?

– Как же, – сказал Номоконов.

И таёжный охотник имел ворошиловскую отметку.

– Давно было дело, лейтенант. Начальник приезжал из Шилки в Нижний Стан, мелкое ружьё привёз, народ собрал, место отвёл за огородом. Однако долго про войну говорил, про опасность. Шибко сердился на врагов, ажио на пень залез, руками замахал. Ну и взялись мы стрелять. Чирк, и есть. Чирк, и десятка. Старухи подошли, ребятишки. Моей матери, стало быть, теперь под сто лет подвалило. А тогда она ещё в силе была, тоже пуля в пулю ударила. Сперва радовался начальник, а потом нахмурился. Весь нижнестанский народ поголовно все нормы сдал. Не хватило у начальника красных значков, законфузился, уехал. Чего там… Полсотни шагов… Спрятали ворошиловские отметки, не гордились. Так поняли, что одно баловство.

– Я иначе сдавал, – строже сказал Репин. – Призы получал на соревнованиях, грамоты. А вообще‑то верно. Мало пота пролили в походах и на стрельбищах, здесь приходится доучиваться.

В тот же день перенёс Номоконов свои солдатские пожитки в блиндаж, где собирались меткие стрелки 529‑го полка 163‑й стрелковой дивизии.

«ШАМАН» УХОДИТ В НОЧЬ

Не знал Номоконов теории стрельбы. Были у него сапёрная лопатка, бинокль, обыкновенная трехлинейная винтовка и неразлучная трубка, которую он почти не выпускал изо рта, с которой умудрялся даже в строй становиться.

Обрадовался Номоконов, когда пришёл во взвод лейтенанта Репина. В блиндаже было четверо. Встали и приветствовали нового солдата снайперы Степан Горбонос, Сергей Дубровин и Иван Лосси. Подошёл высокий черноголовый солдат с раскосыми, вдруг блеснувшими глазами. Тихо, с едва уловимым трепетом Номоконов сказал несколько слов на бурятском языке, который хорошо знал. Тот ответил. Тагон Санжиев, земляк! Присели на лавку, положили друг другу руки на плечи, заговорили по‑русски.

В селе Агинском, Читинской области, на пятидневных курсах всеобуча какой‑то командир не пожалел Санжиеву десятка винтовочных патронов, и меткому от природы стрелку не пришлось работать в хлеборезках. Он сразу же занял своё место на войне.

– Много набил? – спросил Номоконов.

Санжиев подошёл к столику, над которым висел маленький листок.

– «Общевзводная ведомость „Смерть захватчикам!“ – вслух прочитал он. –Юшманов, Кулыров, Павленко, Санжиев, Дубровин…».

Неделя прошла, как 34‑я армия остановилась на высотах Валдая, и за это время Тагон Санжиев уничтожил восьмерых фашистских захватчиков. А до этого – не считал.

– Цель всегда найдётся, – сказал земляк. – Воюем помаленьку. Ночью опять выхожу караулить.

Номоконов облегчённо вздохнул. Он понял, что теперь прочно свяжет свою судьбу с людьми, которые охотятся за гитлеровцами.

– Долго добирался я сюда, – задумчиво сказал он Санжиеву. Кружил, кружил, а попал.

Вечером рядом легли на дощатые нары блиндажа, укрылись шинелями, вспоминали родные места. Санжиеву надо было отдыхать перед «охотой», но земляки никак не могли наговориться.

Лейтенант Репин беседовал с солдатами, только что прибывшими во взвод из различных подразделений полка. Заходили в блиндаж снайперы, коротко докладывали о результатах «дневной работы», ставили винтовки в самодельную пирамиду, ужинали, перешёптывались. Номоконов прислушивался: люди, разговаривая между собой, повторяли слово, прилипшее к нему ещё в сапёрной части.

– Шаманом назвали, – улыбнулся Санжиев. – Ничего.

Тагон по‑своему представлял себе войну, и Номоконов заметил, что их взгляды сходятся. Земляк сказал, что линия фронта похожа на большой пал, который случается весной в степных просторах. Огненная лавина движется вперёд, все пожирает на своём пути, опустошает. В степи все выходят тушить пожар. Ему, Санжиеву, вручили винтовку для того, чтобы он помог своему народу сбить пламя войны, потушить все искры. Издавна подружился Тагон с дробовым ружьём: бил в степи дзеренов, коз, волков. Двадцать пять лет исполнилось Тагону, а в армии не служил: по очень важному делу отсрочку давали. Раньше отару овец пас Санжиев, потом курсы трактористов окончил, стал водить по полям могучую машину, распахивать степные просторы. Немного было перед войной трактористов‑бурят, и когда подошёл его черёд призываться в армию, – не взяли. Паши, сказали, сей – боевое задание выполняешь. Так и отстал от своих одногодков. Женился, сын растёт. А теперь оторвала война от семьи и пашни.

Метких стрелков собрали во взвод совсем недавно, когда снова пришлось отходить. Тагон сам разыскал командира, под начальством которого хотелось воевать. Прочитал лейтенант Репин справку о пятидневной боевой выучке забайкальца, поставил на пень спичечный коробок и выдал Санжиеву обойму – так проверял он тогда своих людей. Некоторые зря бросали пули и, устыдившись, уходили прочь. А он, Санжиев, сумел сбить коробку с первого выстрела. Подальше поставил разбитую коробку лейтенант – опять сбил её Санжиев. В кусты унесло. Обрадовался лейтенант, о бурятском народе стал расспрашивать.

Первого фашиста он, Санжиев, прикончил так. С деревьев стреляли враги, не давали прохода солдатам. Высмотрел Тагон одну «кукушку», прицелился. Все равно что глухаря сшиб с сосны – крепко о землю шлёпнулся немец.

Когда закрепились в обороне, ведомость завели, решили считать убитых захватчиков. Неплохо получается, дельно. Вроде обожглись фашисты, а всё равно рыщут, близко подходят, все высматривают. Совсем смелые есть – сами на пулю лезут. Всех можно перебить из винтовок. Вот так, аба[4].

Ночью Тагон ушёл за передний край.

Рано утром неподалёку от блиндажа, в лощине между скатами высот, стреляли в цели другие солдаты, только что прибывшие во взвод. Лейтенант бережно протянул Номоконову винтовку с оптическим прицелом:

– А вы из этой попробуйте.

Теперь уже внимательно, с нескрываемым любопытством осмотрел Номоконов трехлинейку с необычным прибором для прицеливания. Слышал, слышал таёжный зверобой о таких винтовках, а вчера, в блиндаже, впервые в жизни увидел её – грозную, тускло поблёскивающую. Командирская, одна‑единственная во взводе, Тагон Санжиев сказал… А ну, что за штука?

Прилёг Номоконов, открыл затвор, зарядил винтовку, стал целиться. Блестящие, выпуклые стекла вплотную приблизили далёкую мишень, но солдат долго не решался спустить курок. Мешали какие‑то тени, которые узенькими серпиками народившегося месяца возникали в оптическом прицеле. Заморгал стрелок, стал протирать глаза ладонью, и командир взвода потихоньку, чтоб не слышали другие, спросил, а умеет ли Номоконов пользоваться биноклем?

Совсем за парнишку считает лейтенант таёжного зверобоя! Как же не уметь? Ещё в колхозе его, лучшего по всей округе охотника, премировали однажды биноклем. Много зверя высмотрел Номоконов в небольшие чудесные трубки. А вот расстался с ними: перед войной отобрали и бинокль – вместе с берданкой и патронами. А здесь, на фронте, снова обзавёлся биноклем Номоконов. Он добыл его в день, когда вместе с младшим сержантом Смирновым отходил к своим. Легковая машина остановилась на вершине холма, и вылез из неё высокий немец. В упор ударил Номоконов. Шофёр вот только удрал –не успел стрелок свалить его. Взял Номоконов бинокль сражённого гитлеровца и ушёл в лес: на дороге показались грузовые немецкие машины. Стреляли фашисты, кричали вслед, шумели, а напрасно.

Следить в бинокль за зверем – привычное дело, а наводить мушку через стекло не приходилось.

– Которые гайки крутить, сказывай, командир!

– Вот эти, – прилёг рядом Репин. – Так… восемьсот метров… Ставим… А эта гаечка для чёткости, для ясности… Как теперь?

– Теперь ладно.

– Цель должна быть на самом пересечении, в выемке, – наставлял Репин. – Берите её на острие мушки, как бы чуточку подцепите. Ясно?

– Шибко ясно.

Первые выстрелы из снайперской винтовки… Кучно легли пули на голове фанерного фашиста, и лейтенант Репин задумался.

– Без практики и пристрелки, восемьсот метров…

– Чего говоришь? – не понял Номоконов.

– Говорю, что нет у нас таких винтовок, мало. Но ничего… Мы обязательно напишем рабочим. В самое ближайшее время получите снайперскую винтовку. А пока… Будете бить захватчиков из своей.

– Ничего, не горюй, лейтенант. И эта хорошо поёт.

– Засчитали в поминальник высокого фашиста с биноклем?

– Как же, – осторожно сказал Номоконов.

– Таких на особый учёт, – посоветовал лейтенант. – Какой‑нибудь зарубкой, закавыкой. Если все верно – офицера свалили.

В тот же день, сбившись тесной кучкой возле Репина, снайперы осматривали из траншеи местность за передним краем. Слева дымно чадил ельник, горела трава, издалека доносился дробный перестук пулемётов.

– Болото Лисий мох. – Вынул лейтенант из сумки карту. – Вместе со всем полком мы отвечаем здесь за каждый метр земли. Последние сведения разведки очень важные. Позавчера на нашем участке фронта немецкие солдаты начали оборудовать опорные пункты. Просеки рубят, траншеи роют в полный профиль, пулемётные площадки устанавливают на деревьях. В общем, не удаются врагам парады, зарываться в землю приходится.

Дрогнул воздух, позади послышался глухой орудийный залп.

– Мы не одни. Вся страна на переднем крае. Командование возлагает большие надежды и на солдат, вооружённых простыми винтовками. Нельзя давать врагам передышки, позволять им накапливать силы, укрепляться. Необходимо измотать их в позиционной борьбе, отбросить и разгромить. Такова установка военного совета фронта. Приказано вести беспощадную борьбу на уничтожение фашистских убийц.

– Понятно, товарищ лейтенант!

– Ясна задача!

– Каждый получит по квадрату, – продолжал Репин. – Кроме того, нас будут перебрасывать с места на место. Наиболее трудные и важные цели возьмём на мушки своих винтовок. Враги хорошо понимают, что в этой местности скажет своё слово обычное стрелковое оружие. Немцы мелкие подразделения выдвигают, пулемётчиков, снайперов. И мы вступаем в смертельную борьбу! Пусть наше болото станет захватчикам могилой.

Квадрат шестнадцатый закрепили за Номоконовым. Привёл Репин солдата на место, передал ему бинокль, осторожно забрался на бруствер свежеотрытой траншеи.

– Сегодня – общее знакомство. Постарайтесь запомнить рельеф местности, основные ориентиры. В общем, хорошенько осмотритесь: как в тайге, перед охотой.

– Понимаю.

– Вечером буду спрашивать о каждом кустике, о каждом озерке.

– Хорошо, лейтенант.

Нейтральная полоса… Много раз приходилось Номоконову выходить на «ничейные» земли, которые никто не отмерял и не разграничивал. На дистанции прицельного ружейно‑пулемётного огня останавливались войска друг против друга на несколько дней, а порой и на несколько часов.

Здесь положение особое. Заболоченная, все расширяющаяся на север, долина разделила передние края. Много озёр, камышей… Есть островки и заросли густого леса, бугры с одиночными деревьями, обгорелые пни. На бумаге у лейтенанта болотом зовётся долина, лишь местами проходима она для войск. Правильно, не разместить здесь много людей, не разбегутся и танки. На склонах высот, круто спускающихся к низине, зарываются в землю главные силы обеих сторон.

– Вёрст пяток «нейтралке», – прикинул солдат.

Понимает Номоконов, чувствует: кипучей, хоть и тайной, жизнью наполнена долина. Сотни глаз осматривают «ничейную» землю. Затаились в низине стрелки и наблюдатели. Ночами обе стороны выдвигают за передние края отряды охранения, секреты. Что это мелькнуло в ельнике? Наши поползли или фашисты крадутся?

Много захватчиков полегло возле деревень и городов, на высотах и на лесных дорогах, видел солдат груды разбитого немецкого оружия. На пути отступления встречались и более гиблые, чем эта долина, места. Но нигде враги не рыли глубоких окопов и траншей, не ставили землянок и блиндажей. Нет, не только сырая падь заставила фашистов крепко взяться за топоры и лопаты. Погоди, погоди…

Знает Номоконов и другое: в жестоких боях поредели ряды его полка, устали люди, тоже потеряли много оружия. Слышал, соседние части совсем ослабли, в тыл ушли, на пополнение. Нелегко кругом. Нечего время терять, надо действовать. А делянка добрая, видать, охотиться можно, правильно сказал лейтенант… Простор кругом, раздолье.

Весь день Номоконов осматривал свой квадрат, а вечером, увидев, что группа стрелков готовится к выходу за передний край, подошёл к командиру взвода и попросил у него с десяток патронов.

– Зачем?

– Цель, да не одну, увидел, лейтенант. Пора охоту зачинать…

– Патронов маловато просите.

– Давай больше, унесу. Привык жалеть патроны, всегда нуждался. Чего ждать? Пять дашь – пятерых и завалю. Отпускай, лейтенант.

– Где цель увидели?

– Который лес прямо есть, оттуда глянули. Не наши каски… Шмыг и спрятались. Можно на бугорке лечь, перед круглым лесом… где дерево сломалось. Водятся на моей местности фашисты.

– Рассказывайте маршрут движения.

– Это как?

Командир взвода стал расспрашивать о рельефе, секторах, ориентирах, но эти слова не понимал солдат.

– Как доберётесь до места охоты? – спросил Репин. – Мимо чего пройдёте, какие озера и пеньки минуете? Я должен точно знать, где вы остановитесь. Чтобы вас за фашиста не приняли наши. Понимаете?

– По‑своему сперва зачну, – стиснул винтовку Номоконов. –Не сумлевайся. Однако, так буду добираться. Значит, свои ловушки под бугром, а потом сотни три шагов до воды.

– Двести метров от заграждения до первого озера, – поправил лейтенант. – Потом?

– У грязного места в сторону возьму, – повёл локтем Номоконов. – На эту руку.

– Почему?

– Иначе не пройдёшь, зыбун, на сухой рукав тронусь, там старая тропа.

– Как найдёте ночью перешеек? – посмотрел на карту Репин.

– Обыкновенно, – сказал Номоконов. – Я в темноте возле воды к сохатому подбирался, зверя обманывал. Щупай ногой землю и ходи.

– Дальше?

– Потом опять вода. Мелкая, с травой… Потом по кошеному можно, ровным ходом. На сухом месте окажусь – вот и есть бугорок с поломанным деревом. Круглый лес напротив – шагов сотни три.

– Островок леса, ельник, – сказал Репин.

– Ещё погляди, лейтенант. Не видно отсель, а за круглым лесом – падушка должна.

– Поляна.

– А там снова лес побежал, повыше… Сосняк на краю. Теперь снова погляди в бумагу, лейтенант. За сосняком канава есть. Большая, глубокая. Далеко тянется, должно, делянкам по трём.

– Овраг, – сказал лейтенант. – Это уже там, под немецким краем. Три тысячи двести метров до него, четыре квадрата пересекает. Чего мудрите? Бывали там?

– Нет, командир, – покачал головой Номоконов. – Это я на лес глядел. Здешний тоже признает – рассказывает. Вали сюда, говорит, за соснами большая канава есть, туда обязательно фашисты выйдут. Вот там… По‑нашему, сидку будут делать, скрадок.

– Далековато, – не согласился Репин. – На первый случай давайте так. Вы пойдёте за передний край – до бугра со сломанным деревом. Заройтесь там, хорошенько осмотритесь днём, все обдумайте. Я пойду с вами, провожу. Только учтите: если собьётесь с маршрута, закружитесь, плохо укроетесь – немедленно отправлю в блиндаж.

– Ну‑ну…

Хмурый, недовольно бормоча что‑то про себя, Номоконов стал собираться. Развязав вещевой мешок, он вынул из него какой‑то предмет и подошёл к лейтенанту.

– Свой, поди, возьму? – бережно развязывал солдат чистенькие тряпицы, закрывавшие большущий чёрный бинокль. – Вот он, гляди. Тоже голову чесал, не верил.

– Ух ты! – прищёлкнул языком Репин, рассматривая трофей. –Цейсовская штучка, многократная… Правильно, бинокль – офицерский! К делу приберегли, Семён Данилович, пригодится. Оказывается, вы давно в мой взвод собирались?

– Для тайги сохранял, для колхоза, – вздохнул Номоконов. – В наших местах с такой штукой богачом можно стать. Для охоты, для мирной жизни завернул, для общей пользы. А вот не видно своего села, далеко… Приходится доставать. Правду говоришь: давно думал за фронтовую охоту взяться, только подходящих командиров искал. Всяким не показывал своё оружие.

Веселее стало в блиндаже, а лейтенант нахмурился. Строго покашливая, долго наставлял он стрелков и ровно в полночь вывел их из блиндажа. Сапёры провели группу через проволочное заграждение, по проходу в минном поле. Все тихо разошлись в разные стороны. Лейтенант пропустил Номоконова вперёд и пошёл вслед за ним.

Вот и квадрат шестнадцатый.

Не знал зверобой цифр большого счета, не считал в тайге своих шагов, никогда не ходил с компасом. Ещё днём, метр за метром, он осмотрел все складки местности, запомнил канавы, бугорки, островки. Все было понятно и привычно: будто по чернотропу на зверя пошёл охотник. Повеяло сыростью, ноги ощутили влажную почву, первый клок камышей шаркнул по обмоткам, и Номоконов свернул влево. Теперь должен быть заболоченный, выкошенный летом лужок, здесь можно будет пройти между двумя озерками. Под ботинками тихо хрустнула жёсткая щётка срезанной травы. Все верно. Вода в прокосах, куст ивняка, возле которого когда‑то отдыхали люди. Номоконов ощупал полусгоревший таганок из берёз и уверенно пошёл прямо. Ещё минуты на три хода… Рытвины, ухабы, ямки, наполненные жидкой грязью. Опять камыши, а за ними должна быть полоска воды. Номоконов остановился и подождал командира взвода.

Репину показалось, что чьи‑то всевидящие глаза смотрят на него, хитровато прищуриваются. Только что лейтенант оступился и упал. Все время он двигался шумно и едва поспевал за солдатом, обходившим невидимые препятствия с ловкостью ночного хищника. Несколько раз терял лейтенант тень своего спутника, маячившую совсем рядом, и тогда приходилось останавливаться, прислушиваться. Шли в одинаковом темпе, но лейтенант тяжело дышит, покашливает, и в сапогах полно воды, а солдат – вот он, все такой же лёгкий на ногу, спокойный. Нет, этот не закружится…

– Дальше глубоко, – тихо заговорил Номоконов. – Травы в бинокль не видел, бельё скидавать надо. Однако шагай назад, лейтенант, теперь сам дойду.

– Конечно, – сказал Репин.

– Может, поближе пустишь, к канаве? – спросил Номоконов, ощутив тепло в коротеньком слове командира. – Не впервой выходить к фашистам. Чего канителиться?

– Идите к оврагу и зарывайтесь там, – твёрдо сказал Репин. –Действуйте, как сердце вам велит. Начинайте, я верю вам. Только прошу… будьте осторожнее, пожалуйста.

– Спасибо, лейтенант, – зашептал Номоконов. – С молодыми

да городскими не ровняй, откуда им знать охоту? А мне правильно. Сразу бить зачну. Смотрю, что загордились фашисты, шибко быстро поехали, да споткнулись. Самый раз! Понапрасну не тужи за меня, я – хитрый. Похожу, послушаю, сидку сделаю, скрадок. Я потихоньку охочусь, зря не бегаю, понапрасну напролом не полезу. Твой наказ слушал, чего‑чего понял. И ещё так… Если завтра не приду – не пиши, что пропал. Два дня давай. По следам приду к ловушкам, слово знаю. Можно так? – Можно.

Номоконов облегчённо вздохнул, и, коснувшись руки командира, отправился дальше. Перебрел через глубокую канаву, преодолел заболоченный участок, а потом пошёл прямо к ельнику, за которым чаще, чем где‑либо, вспыхивали ракеты. Ещё минут пяток осторожного хода. Тень человека бесшумно скользила в ночи. Вот и бугор с поваленным деревом, но солдат не остановился здесь. Шевеля губами, прислушиваясь, он двинулся к островку леса. На краю ельника, где днём на мгновение показались двое гитлеровских солдат, было много пней, но и здесь стрелок не задержался. Он неслышно переходил от дерева к дереву, вытягивался на носках, замирал.

Засветилась далёкая ракета. За ельником действительно оказалась поляна, а за ней опять высился тёмный занавес деревьев. Номоконов переполз открытое место, вошёл в темноту и прилёг. Долго слушал он древние, знакомые звуки ночного леса, улавливал новые, непривычные. Тяжёлый гул мотора, далёкая команда, выстрелы… А вот правее кто‑то несколько раз глухо ударил чем‑то тяжёлым по дереву: так землекопы очищают лопату от налипшей глины. Эти звуки были предвестниками доброй охоты, и Номоконов решительно взял круто вправо. Теперь, опираясь на винтовку, он передвигался на коленях, часто останавливался, ощупывал землю. Минут через двадцать стрелок нашёл то, что искал, о чём ещё днём догадывался: – склон оврага. У самого обрыва руки нащупали свежую воронку, и, обрадовавшись, стрелок заработал лопаткой. За лесом вспыхивали ракеты, и солдат осматривался. Неровная лента лощины, тёмная и таинственная, уходила вдаль. Когда перестали светиться стволы деревьев и все погружалось в ночной мрак, Номоконов снова начинал копать.

Чем больше упадёт врагов, тем быстрее вернётся солдат к своим сынишкам. Сердце требовало быть беспощадным к врагам, изо всех сил вести «дайн‑тулугуй»[5]. Таёжный зверобой начинает теперь настоящую охоту – планомерную и расчётливую. Только этим он будет занят теперь. Чего терять время? Стрелок берет на прицел своей винтовки маленький участок земли. Любой фашист, который вздумает днём пересечь глубокую лесную канаву, окажется на мушке. А это уж дело стрелка – пощадить врага или сразу завалить. Смотря по обстановке.

К рассвету узкая яма, уходившая в склон оврага, была готова. Грунт, вынутый из глубины, Номоконов уложил по краям воронки, засыпал его чёрной землёй, все взрыхлил вокруг руками, уничтожая за собой следы, и полез в яму ногами.

– Как медведь, – сказал он сам себе.

Рассеялся туман, взошло солнце. Из тёмной норы, над входом в которую свисали мохнатые корни, утро казалось прекрасным. Стоял лёгкий морозец. Белели сетки паутины, подёрнутые серебром инея, радужными лучами переливались росинки, застывшие на пучках поблекшей травы, местами чёрной, опалённой разрывами снарядов. Далеко впереди синело озеро. У подошвы выступа горного кряжа теснились золотые берёзки, а на склонах зеленел, манил к себе густой хвойный лес. Пересвистывались синицы, пахло хвоей, грибами, и Номоконов вздохнул.

Сентябрь… Пора рёва изюбров в дремучей забайкальской тайге. В эту пору очень любил охотник бродить по таёжным распадкам, забираться на вершины гор, смотреть на заголубевшие дали. Прошлой осенью, как раз в последний день сентября, сидел Номоконов на зелёном ковре брусничника, собирал в туесок ягоды для сыновей и слушал мягкую музыку осеннего леса. Отняли враги радость встреч с таёжными дебрями, оторвали от семьи, загнали в тёмную нору. Солдат взял бинокль: теперь он сурово смотрел вперёд глазами мстителя.

Метр за метром… Крутой спуск к старому, поросшему травой оврагу… Немецкие окопы должны быть недалеко, слева, но их заслоняет лес. Могучие, в обхват, сосны, растущие по правой стороне оврага, и густой зелёный ельник закрывают и наш передний край. Номоконов остался доволен выбором «сидки»: далеко просматривалась лощина. Бинокль замер в руках солдата. На изгибе оврага, метрах в трехстах, над островком почему‑то не увядшей зелени, над одинокой маленькой берёзкой, росшей среди нагромождения камней, поднималось лёгкое облачко испарения. На противоположном крае оврага, как раз напротив камней, примята трава. Тропинка там или дорога? С этой минуты Номоконов не спускал глаз с серых мшистых камней. Он понял, что где‑то под ними бил холодный ключ‑родник. В бездонном голубом небе послышался шум моторов. Тяжело загрохотало на наших позициях, зазвенело, рассыпалось дробью: фронтовой день вступил в свои права. Стрелок положил винтовку на локоть и застыл в ожидании.

Примерно в полдень вдруг спрыгнул в овраг немецкий солдат с узелком в руке и винтовкой за спиной, смело пошёл навстречу. Появился он неожиданно, и Номоконов вздрогнул. На кителе врага был широкий монтерский пояс с поблёскивающей цепочкой.

Выстрелить? Но гитлеровец упадёт на самом видном месте… Надо здесь завалить, возле ёлочки… Словно почуяв опасность, немец круто свернул влево и стал карабкаться по склону оврага.

Мушка сопровождала врага. «Здесь, за первыми деревьями», –твёрдо решил Номоконов. Подойдя к толстой сосне, гитлеровец остановился, привязал к поясу узелок, вдруг подпрыгнул, ухватился за нижний сук и легко подтянул своё гибкое сильное тело. На чёрной винтовке блеснуло стекло оптического прицела. В какой‑то миг заметил Номоконов, что кора дерева местами ободрана.

…Эге… Не первый раз? «Кукушка»? Гитлеровец уверенно взбирался на вершину дерева. В дни отступления часто попадали товарищи Номоконова на мушки вражеских «кукушек», пули с деревьев разили санитаров, наблюдателей, разведчиков. Не одна жизнь на совести врага с блестящей чёрной винтовкой. Вот он уселся на доску, привязанную к ветвям, закинул за спину цепочку, пристегнулся и, положив винтовку на развилку сучка, замер.

– Ты явился наших бить, – зашевелил губами Номоконов, –а я ваших… Пусть думают, что ты стрелил…

Бах!

Веточка упала с дерева, шишка. Покатилась по сучьям чёрная винтовка, зацепилась, покачалась немного, полетела вниз и воткнулась стволом в землю. Гитлеровец чуть пошевелил ногами.

– Отдыхай теперь, откуковал.

В скитаниях по тайге Номоконов привык к одиночеству и любил говорить сам с собой. Он передёрнул затвор и взял в руки бинокль, осмотрел родник, глянул влево и вдруг, словно его могли увидеть, плотно прижался к земле.

Мотая вверх и вниз головой, из‑за деревьев показалась лошадь, запряжённая в армейскую повозку. Напротив родника, за кустарником повозка остановилась. Бросив вожжи в телегу, возница выпрямился и закурил. Двое солдат с автоматами, болтавшимися на животах, снимали с повозки большие белые бидоны.

Слышали фашисты выстрел? Приняли за свой? А если бы «кукушка» упала на землю? Раздумывать было некогда. Номоконов вскинул винтовку, прицелился в голову возницы, но опять помедлил с выстрелом.

«Неподалёку, за лесом, большая орава фашистов, – поразмыслил солдат. – Работают, землю копают, траншею роют. Не видно повозки с нашей стороны, потому и послали за водой. Обед сейчас… Ждёт повар водовозов, а если не дождётся –тревогу поднимет. Если этих перебить – прибегут. Окружат, зайдут сзади, забросают гранатами… А если вечером? Далеко ездят немцы, рискуют, значит, не хотят пить озёрную воду. Нет возле их окопов хорошего водопоя. Попьют ключевую сейчас – захочется и к ужину. Может, тогда?».

Оглядываясь, останавливаясь передохнуть, немцы таскали к повозке бидоны, наполненные водой. Велико было искушение: стрелок мог срезать обоих солдат одной пулей. Не успел бы скрыть‑ся‑и возница… «Нет, не время, – пересилил себя Номоконов. – Не напуган фашист– вечером обязательно выйдет».

Гитлеровцы погрузили бидоны на телегу, уселись и неторопливо поехали обратно.

К вечеру на краю оврага появился немецкий солдат в очках и в каске. Спокойно прошёл он мимо сосны, возле которой торчала винтовка, ничего не заметил, спрыгнул вниз, и, сопровождаемый мушкой, направился к источнику. Попил, зачерпнул полную каску воды, облил взлохмаченную голову.

– И тебя отпущу, – решил стрелок.

Уже солнце стало прятаться за выступ горного кряжа, а крупной цели все не было. Из‑под насупленных бровей строго смотрел охотник на край оврага, терпеливо ждал: предчувствие редко его обманывало. И когда над кустами показались краешек дуги, насторожённые уши лошади, солдат лишь пожевал губами: «Этих можно теперь».

Все повторилось. Остановилась за кустом повозка на больших зелёных колёсах, и двое гитлеровцев понесли к источнику белые бидоны. Возница бросил вожжи в телегу и закурил. Только лошадь была другая. Большой битюг встряхивал лохматой гривой, нётерпеливо переступал с ноги на ногу, махал хвостом. Головы гитлеровцев появились среди камней, и Номоконов навёл на них мушку своей винтовки. «Сварите ужин, покормите‑напоите солдат, а потом наступать? Хозяевами стали на нашей земле? Своей, германской, воды не хватает?».

Солдат быстро перевёл винтовку влево и взял на мушку возницу, прыгнувшего в телегу.

Раскатисто прогремел выстрел.

Из‑за камней, вытирая руки белым платком, вышел солдат, выпрямился. Стена оврага скрывала от него возницу, свалившегося на дно телеги. Гитлеровец осмотрелся по сторонам, успокоился и стал мочиться на кустик с красными ветвями.

– Возле ключа не гадят добрые люди! – снова выстрелил Номоконов. Немец взмахнул руками и осел в куст. Поднялся и третий. Вытянув шею, он удивлённо посмотрел на убитого товарища. Пуля свалила на камни и его.

– Куда тронулся? – перевёл солдат винтовку на битюга. – Злющий. Издалека пришёл нашу землю топтать. Не пашут на тебе, не сеют… Отпусти – панику устроишь, смерть на меня наведёшь… А завтра патроны повезут на тебе?

Вздыбившись, рухнул и конь.

Глухо шумел, стрекотал короткими пулемётными очередями, успокаиваясь на ночь, передний край оврага. Мягкий полусвет вечера сменился сумерками. Впереди, у выступа горного кряжа, окаймлённого тёмной рамкой леса, вспыхнула первая ракета. Дождавшись полной темноты, высунулся из норы стрелок, прислушался и осторожно пополз в овраг.

ТАБУ ТАЙГИ

У родника выпрямился солдат, стал собирать оружие. Трофеев было много – он складывал их на камень. На холодной руке немца, осевшего под берёзкой, ровно тикали часы, и, подумав, Номоконов снял их. Он знал: ровно в полночь у своих кто‑то стреляет в небо светлыми пулями, и у ловушек, зарытых в землю, сапёры встречают людей, выходивших за передний край. Случается, что блуждают солдаты в сырой долине, сбиваются с пути. Таёжный человек не потеряет свой след, выйдет точно к проходу задолго до последнего срока, однако с машинкой времени на фронте всё‑таки лучше. Мало часов у лейтенанта. Сокрушаясь, он выдал их не всем.

Не мешкая, солдат отправился к большой сосне. Он посмотрел вверх, но густые ветви, закрывавшие звёздное небо, не дали рассмотреть того, кто пришёл убивать, а теперь висел на сучьях. Номоконов решил было забраться на дерево, сбросить фашиста вниз, забрать у него документы, но, подумав, подмигнул темноте:

«Хоронить придут, отвязывать».

Стрелок разыскал винтовку немца, отнёс её к роднику, а потом решил сходить к повозке. Он забрал у возницы автомат и, что‑то вспомнив, вдруг вынул свой острый охотничий нож. Вглядываясь в темноту, озаряемую далёким светом ракет и лесных пожаров, Номоконов прилёг к убитой лошади и обкорнал у неё гриву.

Ночной воздух по‑прежнему доносил спокойные звуки, и, возвратившись к источнику, солдат подошёл к берёзке. По старому обычаю своего народа он мысленно попросил у любимого светлого деревца прощения за рану, срезал колечко бересты и накрутил её на конец ствола своей винтовки. Теперь Номоконов чувствовал себя властелином ночи. Среди больших и малых звуков его слух по‑прежнему не улавливал собачьего лая, а больше он ничего не боялся. Ракетчик явится, разведчики приползут? Долго придётся им искать охотника, умеющего скрадывать и брать на мушку ночных зверей. До утра проканителятся немцы. Бегать зачнут, стрелять по сторонам. Для того и береста на винтовке зверобоя, чтобы ударить по огню самого опасного фашиста, а самому ускользнуть в сторону, в темноту.

Дата добавления: 2015-11-28 | Просмотры: 317 | Нарушение авторских прав