АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Воскресение Христово

Рождество

“В годовом периоде Рождество Христово есть напоминание гражданам и человекам (гуманистам) о сыновстве; это детское чувство и должно управлять общим делом взрослых, и в таком управлении, в направлении общего дела сыновним именно чувством и заключается условие совершеннолетия” (с.100)

Крещение

“Православное крещение есть начало усыновления, а преображение перед совершением дела душеприказчества есть завершение дела братотворения через усыновление. “Между ними, этими двумя усыновлениями, крещением и преображением, заключено и просвещение или оглашение, выраженное в притчах о Мытаре и Фарисее, о Блудном сыне, заключено в покаяние, т.е. раскаяние в отречении, отчуждении себя от всех других, в обречении себя каждым на познание одного только себя, а не всех живых и умерших, раскаяние, наконец, в отделении знания от действия (с. 100).

“Масленица для язычников была поминовением умерших, т.е. мнимым воскрешением, а для христиан она служит напоминанием страшного суда за веру и надежду без действия, без дела, без которого действительное воскрешение невозможно” (с.100).

Воскресение Христово

Воскресение Христово, неотделимое от всеобщего воскресения, есть полное выражение культа предков, в этом полнота и религия.

Почитать Бога и не воздавать должного предкам (отвергать культ их) - это то же, что любить Бога, которого не видим, не любить ближнего, которого видим…”.

При отделении от отцов неверность, вероломство, прикрывается верой в Бога (Матф. 5 и 6 – “Если кто скажет отцу или матери: дар Богу то, чем ты от меня пользовался, тот может и не почитать отца своего или масть свою”) (с.100).

Истинная религия

“Истинная религия одна. Это культ предков и притом всемирный культ всех отцов как одного отца, неотделимых от Бога Триединого и Несливаемых с Ним в Коем обожествлена неотделимость сынов и дочерей от отцов и неслиянность их с ними. Ограничение всемирности есть уже искажение религии, свойственное не языческим только религиям, чтящим отцов, или богов, своего только народа (языка), которые при соединении легко, впрочем, усваивают и богов чуждых, но и тем христианским религиям, которые ограничивают спасение предками, принявшими лишь крещение.

“Отделение наших праотцов от Бога Триединого есть такое же искажение, как и ограничение всемирности религии, Такое отделение свойственно протестантам, деистам и вообще тем, Бог коих не принимает молитв сынов за отцов… Культ предков, или мертвых состоит в представлении их живыми или, вернее, в оживлении из через сынов никогда не умирающим Отцом всех; оживление это, конечно, не действительно, пока царствует рознь и знание отделено от дела”.

…Терпимость, говорящая, что все религии истинны, показывает полнейшее равнодушие, т.е. признает ненужность религии” (с.101).

Памятники, школа, музей, храм.

“Кто должен восстановить смысл памятников, утраченный благодаря неравенству, проникшему даже в царство смерти?

Конечно, нужен музей и именно со школою…

Какой же враг разрушает памятники?

Со стороны людей здесь только равнодушие; разрушителем же является та же сила, которая носит в себе голод, язву и смерть; она производит и разрушение, гниение, тление и производит это, как слепая сила, т.е. она жизнью же наносит смерть по своей слепоте…

Для спасения кладбищ нужен переворот радикальный, нужно центр тяжести общества перенести на кладбище, т.е. кладбище сделать местом собрания и безвозмездного попечения той части города или вообще местности, которая на нем хоронит своих умерших. И науке нужно будет тогда сделать выбор между выставкою и кладбищем, между комфортом и призывом всех к труду познавания слепой силы, носящей в себе голод, язвы и смерть, к труду обращения ее в живоносную…

Таким образом, кладбищенский музей будет только совокупным памятником всем умершим с комментарием на пророчества о кончине мира, поясняющие необходимость собирания к этому памятнику все еще живущих; он будет истинно всемирным, ибо и крест есть символ, существующий у всех народов. Перенести школы к могилам отцов, к их общему памятнику, музею, значит пересоздать школы; в этом царстве смерти и тления нет места для сознания мнимого достоинства, внушаемого нынешней школой; перед общим сходством, смертностью, и огромное несходство в уме и познании не будет казаться превосходством.

Поместить центр притяжения вне города – значит положить почин перемещению самого города в село. Внеградское положение особенно важно для естественных музеев, для изучения слепой, смертоносной силы, кладбищенская церковь из последней должна сделаться первой, стать соборной для приходских церквей каждой части города, каждой местности, ибо и литургия, и пасха, как это сказано, имеет смысл лишь на кладбищах (с.107).

Объединение не всех народов сделает ненужным всякое насильственное присоединение или удерживание под властью; в этом и смысл девиза, начерпанного на московском Румянцевском музее, “non solum armis” (“не только оружием” лат.).

Океанические и континентальные страны

Пока история ограничивалась берегами морей и океанов, т.е. пространствами, подверженными влиянию их (к коим небо, можно сказать, благосклонно, не посылая им сильного зноя, ни чрезвычайного холода, ни ливней, ни засух), до тех пор труд человеческий был обращен исключительно к земле, а не к небу, и притом к отдельным частям земли, а не к земле как к целому, и тогда господствовала рознь, ибо единство может быть найдено только в небе, в солнечной силе, действующей в метеорических процессах, в регуляции этою силою. Когда континентальные страны, освободясь от влияния океанических, станут самостоятельными деятелями, осмелятся быть ими, т.е. выступят на историческое поприще, тогда эти континентальные страны, на кои небо посылает то сильную жару, то чрезмерную стужу, то ливни, то засухи, поймут необходимость метеорологической регуляции и найдут в ней единство, дело, общее дело.

Когда же к неблагоприятному влиянию климата присоединится истощение земли, тогда обратят внимание, поймут значение земли как небесного тела и значение небесных тел как земных сил; поймут, откуда истощенная земля может и должна почерпнуть силу; поймут, что земля, отделенная от других небесных тел, может носить только смертных и потому необходимо должна быть кладбищем, должна все более и более делаться им.

В океанических странах забывается о земле как кладбище отцов, или же сокрушение о смерти отцов превращается в патриотизм, в гордость; забывается и о собственной смети; братство разрушается, а комфорт становится целью жизни.

Смотреть на землю как на жилище, а не как на кладбище – значит прилепиться к жене и забыть отцов, а всю землю обратить в комфортабельное обиталище (гнездо), т.е. это значит смотреть на нее как на земное, а не как на небесное тело, хотя и отдельное еще от других, подобных ему земных и в то же время небесных тел, но лишенных разумных обитателей. Смотреть же на землю как на кладбище – значит обратить силы, получаемые землею от небесных тел, на возвращение жизни отцам, на обращение небесных тел в жилища и на объединение небесных пространств.

Троица неслиянная, троица нераздельная (Испытание вер)

Создав лавру во имя Троицы, которая способствовала и собственному объединению, и освобождению от татар, а также отражению и Запада, Московская Русь, быть может, и не думала, а только чувством постигала, что в Троице неслиянной заключается обличение ислама и в Троице нераздельной – обличение Запада и его розни.

Вера

“Вера” в старину значило клятвенное обещание. Символ веры, в его самом кратком виде, есть последнее слово Христа на земле, т.е. завещание; символ веры есть завет второго Адама, подтверждающий завет первого, сохранившийся в виде культа предков. В крещении заключается отречение от старых дел, или ересей, и исповедание символа веры, в котором дается под видом веры в Триединого Бога обет исполнить общее изначальное дело, а миропомазание есть посвящение в самое дело, т.е. сошествие Св. Духа, или откровение сынам об их отношении к отцам.

Познать Бога, не отделяя знания от действия и действия от знания, есть первое правило при испытании вер. Не отделять же знания от действия значит только не разрушать первобытной детской цельности человеческой природы. Ученое сословие представляет в себе отделение знания от действия, а потому знание ученого сословия не целая, не полная мудрость; ученость есть знание, а не мудрость.

… Всякое учение, не требующее полного восстановления родства, есть ложь.

…Знание же при этом, т.е. когда не будет поводов к разделению, не только не будет ограничиваться знанием лишь себя одного, но даже и многих только; смерть же тем более будет вынуждать к соединению.

Будьте как дети

В детском чувстве, в чувстве всеобщего родства, заключается критерий и исходный пункт дальнейшего совершенствования (т.е. достижения совершеннолетия), уклонение от коего составляет падение, создает блудных сынов, делает невозможным достижения совершеннолетия, обращает к ребячеству, которое нужно различать от детства…

1) Из этого становится понятным, почему родственность есть критерий общего дела (братского, сыновнего, отеческого – братство сынов в деле воскрешения отцов и братство отцов в деле воспитания сынов).

2) Из этого становится понятным, почему Евангелие делает детское чувство условием вступления в Царство Божие. Ибо что такое христианство? Евангелие Царствия Божие, всеобщего спасения, которое по евангельскому учению и нужно искать, прежде всего.

Если бы под изображением Рождества Христова, или под изображением Матери, носящей на руках сына человеческого, поместить надпись “Аще не будете, как дети, не внидете в царство Божие”, то этим словом Евангелия не раскрывался ли бы смысл пришествия Сына Божия на землю к людям…

Основное свойство родственности есть любовь, а с нею и истинное знание; в отношении раба и господина, в отношении граждан между собою существует скрытость и неискренность, следовательно, нет истинного знания, нет любви, сыновней и братской.

“Христианство, признавая зло в мире, отрицает или не допускает его в основе, в начале, в противоположность и оптимистам, и пессимистам, из которых первые ограничивая добро, совсем не хотят видеть зла в природе, не видят его даже в болезни и в смерти; вторые же видят зло в самом начале, в самой основе, и для них остается одно – уничтожение; тогда как Христианство видит Бога в начале и Царство Божие, т.е. всеобщее блаженство, в конце” (с.119).

Братья и сестры

“Сыновняя и дочерняя любовь, любовь братская, позднее превращается в половую любовь; и только тогда, когда половая любовь заменится воскрешением, когда восстановление старого заменит рождение нового, только тогда не будет возвращения к детству, потому что тогда весь мир будет чист” (с.119).

“Нынешнее наше тело есть произведение наших пороков, личных и родовых, а мир есть произведение слепой, бесчувственной силы, носящей в себе голод, язвы и смерть; поэтому соображать свои действия с устройством своего тела, следовать природе, как то учила старая и учит новая языческая мудрость, требовать подчинения слепой силе природы и делать свое тело критерием нравственности – значит отрицать нравственность…”. В правиле “следуй природе и заключается требование подчинению разумного существа слепой силе. Следовать природе – значит участвовать в борьбе половой, естественной, т.е. бороться за самок, и вести борьбу за существование, и признать все последствия такой борьбы, т.е. старость и смерть, это, значит, поклониться и служить слепой силе. Старость же есть падение, и старость христианства наступит, если проповедь Евангелия не приведет человечество к объединению в общем деле; старость человечества – вырождение, старость мира – конец его” (с.120).

“Восточный вопрос”

Новое испытание вер должно было произойти вследствие столкновения с исламом самого народа, призванного под видом воинской повинности к решению “Восточного вопроса”, имеющего всемирное значение.

Что же такое этот “Аллах”, т.е. Бог, по представлению наших противников, который требует себе такого странного служения? Бог, говорит нам ислам, не имеет ни сына, ни товарища, ни равного себе, он весь “из одного металла, выкованного молотом”.

Не можем мы представить себе такого Бога и сознающим себя во всей полноте, т.е. всеведущим, если ведение не отделять от чувства, так как в отделении знания от любви не может быть совершенства; напротив, знание без любви есть свойство злого духа, которому и уподобиться наконец, ученое сословие, если не поставит себе целью объединение всех сынов, т.е. братство во всеотеческом деле. Словом, без Сына мы не можем представить себе в Боге ни любви, ни ведения, ни могущества, ни жизни; с Сыном же, который есть также любовь и разум, и сила, и жизнь мы (т.е. сыны человеческие) легко поймем, почему эта жизнь Отца неиссякаема, т.е. почему эта жизнь бессмертна и вечна.

Буддизм

…Ибо воскрешением Лазаря и воскресением Христа, по учению христиан, положено начало дела, которое завершится всеобщим воскрешением, если вестники воскресения успеют объединить весь мир в деле воскрешения, т.е. если противник воскресителя Христа, Антихрист, не произведет разрыва.

Противник же этот – буддизм, в коем сосредоточиваются, соединяются, дарвинизм и спиритизм, агностицизм, как продукт позитивизма, пессимизм Шопенгауэра, Гартмана и других, т.е. буддизм западный и восточный. В случае успеха этого антихриста и по христианскому учению остается место только трансцендентному воскрешению, как наказанию для всего вообще рода, а для виновников разрыва в особенности” (с.126).

Социализм

“Социализм, усвоив себе только внешнюю форму Троицы, не только забыл о душе (т.е. о знании, о чувстве, как основах совершеннейшего общества), но и сделал эту форму выражением всех пороков, каковы политическая наглость, гражданская зависть, экономическое корыстолюбие, разнузданная чувственность. Усвоив внешнюю форму, т.е. личину, маску Триединого существа социализм отверг внутреннее его содержание и объем, ограничив последний одним лишь поколением. Впрочем, социализм, будучи искажением совершеннейшего образца, был бы личиною, лицемерием, если бы не отрицал христианства; при отрицании же христианства появление социализма можно считать наказанием христианству за лицемерное поклонение Троице, признаваемой лишь догматом, а не заповедью.

Религия есть дело воскрешения, только в виде неполном, в виде таинства. Сами того не сознавая, объединяясь, мы участвуем в деле воскрешения, участвуем в этом деле через участие в литургии и в службах к ней подготовительных, обнимающих весь день и всю ночь, через участие в пасхе, в Пасхе страдания, завершающей четыредесятницу, с неделями к ней подготовительными, в Пасхе Воскрешения, начинающей собой Пятидесятницу и недели, за ней следующие, в Пасхе, обнимающей, следовательно, весь год. Но, участвуя, таким образом, в деле воскрешения, мы превратили его только в обряд.

И пока не будет внехрамовой литургии, внехрамовой пасхи, т.е. всесуточного и всегодового дела (метеорологического, теллурического), до тех пор и воскрешение останется только обрядом и не будет согласия между храмовым и внехрамовым делом”…(с.131). Бог Триединый есть Бог будущего века; только сознательно вступив в дело воскрешения, мы не будем употреблять имени иного Бога, разве Триединого, Бога согласия или объединения. Бога живущих для оживления, или воскрешения, умерших (Троица согласия (нераздельная и неслиянная) и Троица оживления (живоначальная Троица) (с.132).

“Божественное существо, которое само в себе показало совершеннейший образец общества, Существо, которое есть единство самостоятельных бессмертных личностей, во всей полноте чувствующих и сознающих свое неразрываемое смертью, исключающее смерть единство, - такова христианская идея о Боге, т.е. это значит, что в Божественном Существе открывается то самое, что нужно человеческому роду, чтобы он стал бессмертным. Троица – это церковь бессмертных, и подобием ей со стороны человека может быть лишь церковь воскрешенных. В Троице нет причин смерти и заключаются все условия бессмертия” (с.132).

Сын, не оставивший родителей, есть первый сын человеческий, оставивший же родителей есть первый блудный сын. Оставление сынами родителей и есть первое падение, гетеризм же и избиение престарелых родителей сынами есть самое глубочайшее падение.

“Пока в жизни, в действительности, самостоятельность лиц будет выражаться в розни, а единство – в порабощении, до тех пор многоединство, как подобие Триединства, будет лишь мысленным, идеальным. Если же мы не допускаем отделения действия от мысли, то Триединство будет для нас не идеалом, а проектом, т.е. надеждою только, а заповедью. Только делая, осуществляя на деле, можно понимать. Потому и осталась Троица нераздельная пустою формулою, что заключавшие мир вовсе не думали об условиях прочного, вечного мира, содержащегося в учении о Троице нераздельной. Божество тем более открывается, чем более мы входим в объединение, и наоборот. Если наше мышление и знание образуются путем опыта, а опыт дает пока понятие только о вражде и господстве, так как в действительности мы видим или распадение на враждебные друг другу личности (в чем и выражается язычество), или же магометансткое поглощение одной личностью многих других личностей, то и становится ясным, что только торжество нравственного закона, и притом торжество полное, может сделать вполне для нас понятным Триединое Существо; т.е. мы поймем Его лишь тогда, когда сами (все человечество) сделаемся многоединым, или, точнее сказать, всеединым существом, и когда единство не будет выражаться в господстве, а самостоятельность личностей не будет проявляться во вражде, когда полная взаимность, взаимознание. Осуществленная человечеством христианская идея о Боге не будет ли и осуществленным законом любви? Внешний авторитет может приводить к молчанию, но не к убеждению, не к истине; рознь же ведет прямо к отрицанию истины. Для истины, следовательно, нужны те же условия, что и для блага, т.е. отсутствие ига (или внешнего авторитета в деле знания) и розни. Нет истины ни на Западе по причине розни, ни на Востоке по причине гнета” (с.134).

Сын человеческий

“Признавая же сыновнюю любовь за сущность дитяти, принимаемого за критерий, мы не можем и не должны отделять его (дитяти) от отца; и такое отделение оставление должны считать злом; а всякую замену отцелюбия, вещелюбием, женолюбием и т.п. - пороком.

“Итак, тот кто первый по чувству любви до конца не оставил своих родителей, не оставляя их при жизни, хотя и мог жить отдельно по своему совершеннолетию, по своей способности к самостоятельной жизни, не оставлял и после смерти, этот-то человек и был, можно сказать, первым сыном человеческим, положившим начало родовому быту, родовой религии (культ предков) и вообще человеческому обществу” (с.135).

Праотец

“Этот первый сын человеческий, составивший со своими родителями первое человеческое общество, основанное на чистой взаимности, которая между родителями была результатом не полового уже влечения, а между родителями и сыном не была следствием корыстного чувства, на взаимности, которая не кончалась ни с прекращением полового влечения между родителями, ни с прекращением нужды в родительской поддержке для сына, этот первый сын человеческий, составивший со своими родителями как бы одно неразделимое существо, или, вернее, эта первая нравственная единица и была нашим праотцом” (с.136).

“Скорбь сына над смертью отца есть истинно мировая, потому что эта смерть, как закон (или, вернее, как неизбежная случайность) слепой природы, не могла не отозваться сильною болью в существе, пришедшем в сознание, в существе, через которое может и должен осуществиться переход от мира слепой природы к миру, в котором царствует сознание и в котором потому и не должно быть места смерти. Эта истинно мировая скорбь есть и объективно мировая, насколько всеобща смерть, и субъективно мировая, насколько всеобща печаль о смерти отцов. Истинно мировая скорбь есть сокрушение о недостатке любви к отцам и об излишке любви к себе самим; эта скорбь об извращении мира, о падении его, об удалении сына от отца, следствия от причины” (с.137).

“Христианская мировая скорбь есть сокрушение о розни (о вражде, о ненависти со всеми ее последствиями, т.е. страданиями и смертью); это сокрушение, или печалование, есть покаяние, как нечто активное, заключающее в себе надежду, чаяние, упование, т.е. покаяние есть признание своей вины в этой розни и своей обязанности в деле всесоединения во всеобщей любви, устраняющей все последствия розни” (с.138).

Буддизм

“Буддизм отрицательный, пассивный, то же скорбит о зле, но не в розни, ненависти и вражде видит он величайшее зло, так же как не в воссоединении, не во всеобщей любви видит величайшее благо; напротив, буддизм надеется уничтожить всякое зло отречением от всякой любви и привязанности. Он поощряет жизнь в одиночку (в разъединении), в пустыне, жизнь для постоянного созерцательного бездействия, а затем скорбит о призрачности мира! Как будто не только мысли, мечты, но и самые проявления сил природы, нами неуправляемой, могут быть чем-либо иным, кроме неуловимых, неудержимых, исчезающих явлений, которые трудно отличить от призраков, миражей, так что и жизнь делается или легким, приятным, но обманчивым сном, или же тяжелым кошмаром!

Явления природы и будут призраками, пока не станут произведениями совокупной воли, действием всех людей, как орудий Бога. И представления будут призрачны, будут мечтами, пока не станут проектами этих произведений совокупной человеческой и проявляющейся в ней Божественной воли” (с.138).

Символ Веры

Народ, который не мог удовлетвориться бессыновним Богом ислама и богами, покровительствующими оставлению сынами отцов и равнодушными к братству, народ, поспешивший тотчас по принятии Христианства канонизировать братскую и сыновнюю любовь в лице Бориса и Глеба, этот народ не только нашел полное удовлетворение своим самым высшим идеальным требованиям, требованиям критерия, согласно с Евангелием в вере в Триединого Бога, но он вместе с тем увидел также, чтобы его действительное, реальное положение недостойно того, что требуется верою в христианского Бога; и, таким образом, испытание верой стало для него самоосуждением, покаянием.

В исповедании Символа Веры, во всех трех его главных частях, заключается и покаяние, и обет исправления, т.е. искупления, заключаются и обличения, и заповеди.

1. В первой части Символа, исповедуя Бога Вседержителем и Творцом мира, мы не можем не каяться в расхищении созданного им, должны признать себя истребителями и разрушителями, не поддерживающими порядок в природе. И не отрекаясь от подобия Ему, мы не можем видеть своего назначения в присвоении лишь того, что не создано нашим трудом, чтобы быть собственниками созданного Богом мира. Наше назначение может заключаться только в том, чтобы быть орудиями исполнения воли Божией в мире, орудиями управления той силою, которая, будучи предоставлена своей слепоте, несет голод, болезни и смерть, несообразно нуждам распределяет свои средства и дары, несет дождь туда, где его не надо, сжигает там, где нужно только согревать, и т.п.

Итак, мы виновны не только в том только, что делаем (хищничество), но и в том зле, которое происходит по нашему бездействию. Нельзя даже сказать, что Бог создал слепую силу, ибо Он создал и разумную, и только по бездействию последней творит зло первая. Поэтому заповедь, заключающаяся в первом члене Символа Веры, требует от всех без исключения и знания природы и управления ею, чтобы обратить ее из смертоносной и живоносную.

2. Учением о Единородном Сыне Божием (вторая часть символа) призываются все люди к признанию себя сынами всех умерших отцов и, следовательно, братьями всех живущих, призываются к познанию себя сынами, внуками, потомками отцов, дедов, предков. И такое познание есть история, не знающая исключений, не знающая людей недостойных памяти, и притом без различия звания, пола и т.п. Такая история, нынешнее именословие, лишь поминовение, должна превратить в полное знание.

В учении о Сыне человеческом подразумевается и дочь, насколько в ней общего с сыном, и притом не тогда лишь, когда говорится о рождении, а именно и тогда, когда говорится о Сыне, как о Слове, т.е. о знании таком, с которого начинается уже уподобление. Это значит, что и дочь обязана участвовать не только в знании природы как средства обращения слепой, смертоносной силы в живоносную.

3. Учением же о Духе Святом (третья часть Символа Веры) дочь человеческая в особенности призывается к покаянию к познанию себя как дочери всех умерших родителей к познанию себя не в отдельности, или розни, а в совокупности, призывается к сану мироносицы (живоносной, жизнь приносящей), что несравненно выше женщины-врача, несущей только исцеление” (с.140).

“Дать обет и не исполнить его - значит отречься от веры, потому что вера и есть обет, даже клятвенный обет, обет не повторяемый, даваемый раз навсегда. Так и понимали веру, пока оставались верными, а когда изменили обету, то веру обратили из дела в мысль, чтобы не казаться изменниками... Осуществление пути, начертанного нам в учении о Св. Троице, должно быть будущего историею человечества, как делом Божием, через нас совершаемым; и в таком осуществлении найдет свое выражение Символ Веры, понятный активно, Символ Веры, доказываемый действием; такое осуществление будет живым доказательством символа живой веры. Этим не прибавляется к символу ни одного слова, но символ обращается в знамение действия, в самое дело, в литургию” (с.153).

“Для богословской науки, не считающей знания последней целою, учение о Божественном Триединстве есть вопрос о человеческом много или всеединстве, т.е. о церкви, об объединении живущих через оглашение и крещение в чаянии, или ожидании, не бездейственном, однако, воскресения мертвых и жизни бессмертной” (с.155).

ВЫВОДЫ

1. Пока единство человечества не имеет выражения в действии, пока человечество не сделает предметом своей деятельности всеобщего воскрешения, пока не признает его долгом, до тех пор деятельность человечества будет проявляться во взаимном истреблении, потому что ей нет иного исхода, нет другого поприща, достаточно обширного, и до тех пор люди будут нуждаться в уголовном суде, этом,, по одним, подобии, а по другим, оригинале страшного суда. Пока не исчезнет убийство, не исчезнет и его необходимое следствие – суд земной, а также и апелляция на земной суд к суду небесному. Словом, пока у человеческого рода нет общего дела, силы его будут поглощаться делом общественным, которое требует разделения, партий, борьбы. Итак, если власть временна, а правосудие не бесцельное возмездие, то обе эти силы могут иметь только педагогический характер: назначение их руководить, исправлять и привести, наконец, человека к сознанию долга… (с.156).

2. Если мы приложим христианский критерий к нынешнему состоянию общества, и не в действительном состоянии, а именно в идеальном его представлении, приготовлять к коему воспитание считает своею целью, то найдем, что это общество, утратив детскую чистоту, тем не менее, осталось и будет ребяческим и притом решительно во всех отношениях; ибо нельзя назвать совершеннолетним общество, которое не может обойтись без надзора, принуждения и наказания; нельзя назвать совершеннолетним то общество, которое, не имя средств против неурожая, хотя и изучает природу, применяет свои познания к производству ненужных вещей, для коих высшей похвалой служит выражение “точно игрушечка”. Общество в настоящем своем состоянии основывается на ограничении родственных чувств. А между тем, если родственному чувству, сыновнему и отцовскому, не будет открыто всемирное дело, то оно будет проявляться в ущерб другим и всему обществу (за неимением лучшего) в деле добывания средств наслаждения для своих ближайших; общественное же дело будет заключаться в этих, вызванных, однако, родственным чувством, противообщественных поползновений. Говоря это, мы разумеем все противообщественные и вообще преступления, совершаемые не из личных, а из семейных, родственных выгод. Таким образом, общество внутри себя карает за то самое, что позволяет себе делать с другими обществами, если не составляет с ними союза штатов, имеющего над собою еще высшую власть. Существование общества требует пожертвования интересами родства, потому что дело общественное и родственное не совпадают” (с.157).

3. Потому-то знание зла без желания искоренить его и знание добра без желания возводить его и есть действительно великий грех, который может быть искуплен только превращением сословия, живущего мыслью, в комиссию, прилагающего мысль к делу. Долг возникает не из пользования лишь чужим (вещью), но и из преступления, т.е. из вытеснения младшим поколением старшего, а потому обет есть не хранение только, которое и возможно, а восстановление” (с.161).

4. “Все обязанности, налагаемые на нас учением о Триедином Боге, выражаются в одной заповеди, в заповеди о долге воскрешения. В противоположность магометанству мы можем сказать: “Нет иного Бога, кроме Триединого, и воскрешение – Его заповедь”. Этот долг есть единственный, общий всем людям, как общая всем людям смерть.

5. “Признав своим долгом всеобщее воскрешение, для нас не будет страшно признать, что все первобытное человечество виновно в грехе каннибализма даже самых близких, и осудить этот грех, мы не имеем права, потому что и в настоящее время живем на счет предков, из праха которых извлекаем и пищу и одежду; так что всю историю можно разделить на два периода: первый период – прямого, непосредственного каннибализма и второй – людоедство скрытого, продолжающийся и доселе, который и будет продолжаться, пока человек не найдет выхода из своего заключения на земле. Но за этим вторым периодом необходимо должен последовать третий – период всеобщего воскрешения, как единственного искупления греха каннибализма.

6. “Все заповеди блаженства, сказанные в нагорной проповеди, сокращаются в одну, сказанную по воскресении апостолу Фоме (т.е. всем сомневающимся от полноты любви): “Блаженны не видевшие, но сохранившие веру”, т.е. верность при исполнении общего дела, потому что они узрят Христа со всеми умершими как награду своего общего братского труда или, вернее, как результат его” (с.166).

7. “Когда отделяется от литургии крещение (усыновление), т.е. принятие новых членов как сынов, когда отделяется покаяние, т.е. восприятие отпавших, блудных сынов, или теснейшее приобщение всех ко всеобщей церкви через воспитание всех, как одного возлюбленного сына, потомка, когда литургия не имеет более в виду закрепления взаимности, братства, тогда она перестает быть действующею, замирает; службы хотя и совершаются, но в общении, в сближении с ближними и дальними, прогресса, преуспеяния не замечается…

8. В таком состоянии и находится настоящая церковь, а история, жизнь, течет иным руслом, хотя и через нас же; она идет уже не путем собирания, а путем разобщения; разобщение производится образованием, школю, наукою, искусством, проступками, преступлениями и вообще всею гражданскою и политическою жизнью, так как жизнь не имеет более никакой общей цели, не составляет общего дела, потому что общее дело, литургия, отвлеченно от действительной жизни и стало лишь храмовою службою. А между тем христианство по существу есть не учение только об искуплении, а именно самое дело искупления; наука же, искусство и вся мирская жизнь не имеют этой цели; отсюда и раздвоение которое и составляет сущность вопроса нашего века” (с.187).

9. “Если жизнь человека священна, то и хлеб имеет священное значение. Из всех продуктов человека и природы только хлеб и вино (первый как укрепляющий тело, второе как возбуждающее деятельность духа) входят в литургию. Если литургия оглашенных есть братотворение, то хлеб будет – преломлен по братски, и чаша обойдет всех, и братский труд будет тогда богом земледельцев, не заклинаниями будет обеспечен урожай, как об этом говорит Галлиани в “Dialogues sur le commerce des Sles”, где земледелец цинически сравнивается с игроком, урожай – с выигрышем, потому что он неверен, рискован, а отсюда выводится не необходимость обеспечения в самой природе. а необходимость мануфактур” (с.189).

10. “Те, которые предназначены быть учителями народа, или находятся с народом в более или менее близких отношениях, успевают в школах, гимназиях и прочие идеи, по коим считается несомненным, что народные воззрения ложны, народные обычаи, каковы принесение пищи на могилы и вообще поминовение родителей (в чем смысл Евхаристии), не истинны, воззрения же философов, перед которыми они благоговеют, будто бы безошибочны.

Уверенность в обладании безошибочными решениями всех вопросов внушает учителям такое самомнение и вместе презрение к народу, к его невежеству, что между ними и народом становится невозможным что-либо общее. Но недостаточно будет сказать, что должно относиться с уважением к означенным народным обычаям, как относятся ко всему старому, отжившему; мы должны презирать себя, если не отыщем в себе чувства, которым порождены эти обычаи, и во всяком случае мы обязаны понять всю истинность народных воззрений, лежащих в основе этих обычаев. И для тех учителей, которые признают, что в основе вышеуказанных воззрений есть истинное требование, требование природы человеческой и Божественной, сближение в народом будет легко, потому что это требование будет положено тогда в основу их жизни, деятельности; и образование будет не уродованием, не отрыванием от среды, а самосознанием мнимого служения отцам в действительное” (с.193).

История как проект воскрешения, как требование человеческой

природы и жизни.

Древний мир не был ли только исканием центра?

Константинополь был началом конца древнего мира и его могилою; и в эту могилу по обычаю погребальному было положено все, чем любил заниматься умерший: художественные произведения, книги…

Расхищение этой могилы было началом так называемого возрождения для Западной Европы.

Константинополь – как центральный Кремль, семя в котором сосредоточилось все выработанное древним миром… Очерк истории, как мировой битвы, развивающейся вокруг Константинополя, как центра мира.

Если история есть психическая задача, то не в смысле только изучения, а в смысле пробуждения души, родственного чувства. Социология же есть наука о бездушном обществе. Объединение живущих, т.е. сынов, для воскрешения отцов есть положительное истинное совершеннолетие, тогда как освобождение, эмансипация, мнимая самостоятельность сынов и дочерей есть лишь отрицательное, обманчивое совершеннолетие замена отцов вечными опекунами, дядьками – словом, чужими, замена отечества государством, братства – гражданством, замена воскрешения искусством, т.е. забавами, играми; другими словами – это вечное несовершеннолетие или бесконечный прогресс. История как воспитание лишь, а не воскрешение, есть наилучшее доказательство, что человек всегда будет школьником.

Отказавшись от сыновнего дела, воскрешения, меняют только прямой путь на окольный, очень длинный, если только слепота человека будет не вечна; но если она будет вечною, то мир будет не вечен, т.е. наступит конец мира…

И война, и торговый обман возможны и неизбежны только в обществах, не имеющих общего дела, забывших отцов, не для них живущих. Но этими наказаниями за отречение от воскрешения дело не ограничивается; воспоминание об умерших отцах будет также наказанием, мучением совести, ибо совесть есть невольное воспоминание, невольное восстановление отцов и предков в памяти, которые должны бы быть восстановляемы сознательно и вольно и против которых, не исполняя сего, мы, следовательно, виновны, но если воспоминания не будут муками совести, то умершие явятся в виде миазмов: смерть как разложение тел умерших в виде заразы, есть естественное наказание живущих отказавшихся от воскрешения, т.е. от сложения разлагающегося в живое тело. Будем жечь умерших, жечь все принадлежавшее им, все, к чему они прикасались, - тогда будем иметь голод, нужды!

Болезни прозябания, произращения, волчцы и терние (вредные растения), болезни климата, засухи и ливни – все это наказания за оставление природы, земли (праха отцов), за уклонение в городскую жизнь, за эксплуатацию и утилизацию вместо регуляции. (с.200).

В объединении живущих для воскрешения умерших предметом действия будет умирающее, разлагающееся прах отцов. Когда же этот предмет действия изменяется, когда на место умирающих, разлагающихся ставится расцветающее, льстящее всем чувствам, тогда соединение живущих превращается в раздор, в борьбу, а воскрешение умерших заменяется умерщвлением живущих (с.20-1).

История как факт есть взаимное истребление, истребление друг друга и самих себя, ограбление или расхищение через эксплуатацию и утилизацию всей внешней природы (т.е. земли, есть собственное вырождение и умирание (т.е. культура); история как факт есть всегда взаимное истребление, будет ли оно открытым, как во времена варварства, или же скрытым, как при цивилизации, причем жестокость делается только утонченною, а вместе с более злою (с.202).

Начало настоящей, нынешней науки положено вместе с образованием особого городского сословия, с отделением города от села, имеющего дело с живою природою, живущего одною с природою жизнью; вместе с отделением мануфактурного промысла от земледелия полагаются основы мертвого знания, мысленного или мнимого восстановления. Всякое ремесло должно, прежде всего, лишить жизни растение или животное, выделить из общего хода или строя предмет или вещь, чтобы произвести над ними свои операции. Среди таких-то работ и родилась наука; мастерская была колыбелью физики и химии.

За этими эмпирически отвлеченными науками последовали, пошли тем же путем анализа, разделения, и умозрительные. Все развитие этих последних состоит в разделении и отвлечении: человека наука рассматривает отдельно от условий его жизни, антропологию от космологии; точно так же душу отделяют от тела, психологию от соматологии; последняя также разделяется на физиологию и анатомию; словом, чем далее идет анализ, тем мертвеннее продукты его.

Выше всего, казалось бы, стоит в этом отношении метафизика, эта мертвейшая из мертвых отвлеченнейшая из отвлеченных. Однако есть еще онтология – наука о самом отвлеченном бытии, равнозначащем уже небытию. Поэтому понятно выражение Плотина (который в данном случае является представителем вообще спиритуализма – откуда и аскетизм), что состояние смерти есть самое философское понятие; и еще более ясно, почему воскрешение есть самое нефилософское понятие и еще более ясно, почему воскрешение все собирает, восстанавливает и оживляет, тогда, как философия все разделяет, все отвлекает и тем умерщвляет, в конце же концов философия не только восстановление делает лишь мысленным, т.е. самым отвлеченным, но даже самый внешний, существующий мир благодаря созерцательной, сидячей, недеятельной жизни обращается в представление, в психический лишь факт, в фантом; и такое превращение действительного мира в субъективное явление есть результат сословной жизни, функция мыслящего органа человечества” (с.317).

Пятидесятница, после которой началось собирание, т.е. первая часть литургии, есть праздник лингвистики; но то, что совершилось тогда чудом, теперь должно совершиться трудом. Съезд лингвистов есть уже начало трудовой пятидесятницы. Перевод священного писания на какой-либо народный язык есть вместе и начало изучения его; изучение же языка есть открытие родства его с другими языками; таким образом, по мере распространения христианства и лингвистика делалась бы более и более христианского, т.е. всемирного, и собор представлял бы съезд лингвистов со всего мира; общее в языках выделилось бы и составило бы всемирный, всенародный, т.е. всеязыческий или христианский язык (с.324).

Николай Федорович Федоров

(1828-1903)

“Свобода без власти над природой – то же, что освобождение крестьян без земли”.

Главные сочинения вошли в издание Филос/Наследие т. 85. – М., 1982., 1 т. Алма-Ата, 1906.

“Философия общего дела” проект “Регуляции природы” 2 т. 1913, Москва.

Циолковский К.Э. Вернадский В.И., Чижевский А.А.- русские космисты, испытавшие влияние космических идей философа.

Федоров руководил самообразованием Циолковского на протяжении 3-х лет.

“В Чертковской библиотеке я однажды познакомился с одним из служащих. Он давал мне запрещенные книги. Потом оказалось, что это известный аскет Федоров, друг Толстого, изумительный философ и скромник. Федоров раздавал все свое крохотное жалование беднякам. Теперь я понимаю, что и меня он хотел сделать своим пенсионером.

Николай Федорович Федоров, незаконно рожденный сын князя П.И. Гагарина. В 1849 г. окончил Тамбовскую гимназию, до 1852 г. учимся в Ришельевском лицее в Одессе, где проявил блестящие способности. Однако, вступив на выпускных экзаменах в резкий спор с одним из преподавателей, Федоров сам оставил лицей. Образование стало, прежде всего, результатом его собственного постоянного труда. В воспоминаниях о Федорове все отмечают его поразительные поистине энциклопедические познания в самых разных областях, жизни, науки, искусства. Он в совершенстве знал не только европейские языки, но и хорошо разбирался в ряде восточных, одно время, сильно увлекаясь китайским.

С 1854 г. по 1868 г. в уездных училищах среднерусской полосы, историю и географию (меняет семь городов). В середине 60-х годов знакомится с бывшим студентом Московского университета и учителем одной из яснополянских школ Л.Н. Толстого, Петерсоном Н.П.

Петерсон увлекается идеями Федорова и на всю жизнь становится их последователем.

От него нам известен образ жизни Федорова в эпоху его преподавания: суровое ограничение себя только самым необходимым, исключительная принципиальность, постоянная защита интересов учеников, помощь самым бедным из них.

По свидетельству Петерсона, учение Федорова в основных чертах сложилось гораздо раньше их встречи, еще в 50-х годах, и было постоянным предметом их бесед, все время, дополняясь и развиваясь. Сам Федоров дает точную дату возникновения своей основной идеи осень - 1851 г. Незадолго до смерти Федоров пишет: “Пятьдесят два года исполнилось от зарождения этой мысли плана, который мне казался и кажется самым великим и вместе самым простым, естественным, не выдуманным, а самою природою рожденным!

Мысль, что через нас, через разумные существа, природа достигнет полноты самосознания и самоуправления, воссоздает все разрушенное и разрушаемое по ее еще слепоте. (с.633).

Летом 1867 г. отправился в Москву пешком, и сначала работает в Чертковской библиотеке, затем с 1874 г. в продолжение 25 лет – библиотекарем Румянцевского музея, и в последние годы жизни – в читальном зале Московского архива Министерства иностранных дел.

Федоров первым составил систематический каталог книг Румянцевского музея, выдвинул предложение о международном книгообмене. Его называли “героем и подвижником в области книговедения.

После трех часов (времени закрытия музея) и по воскресеньям “Каталожная”, в которой работал Федоров, превращалась в дискуссионный клуб, куда собирались многие замечательные люди Москвы того времени. /Воспоминание Л.О. Пастернака/.

Он жил аскетом, питался в основном чаем и хлебом, спал три-четыре часа на голом сундуке, ходил зимой и летом в одном и том же стареньком пальто, раздавал все свое жалованье нуждающимся. Но сам Федоров не признавал себя аскетом и искренне сердился, когда ему об этом говорили.

Возраст его определить было трудно. На протяжении десятков лет он, казалось, застыл в неизменном облике “старца”. Редкая ученость Федорова поражала всех и порождала легенды. По свидетельству многих, он знал содержимое едва ли не всех книг Румянцевского музея. Его ученость совмещалась с оригинальным умом, энциклопедические познания не заглушали в нем способности к живому творчеству. При жизни Федоров печатался мало, тем не менее его личность и идеи были хорошо известны в образованном обществе обеих столиц. “К одной и той же идее Достоевский и Федоров пришли независимо друг от друга. Узнав о желании Достоевского получить более полное представление об учении, которое “слишком заинтересовало” его, Федоров два лета – единственно, когда он был свободен, во время отпуска, составлял краткий очерк своего учения, но закончил его уже после смерти Достоевского.

Это “письмо” Достоевскому, где впервые систематически излагалось учение, позднее составило значительную часть “Записки от неученых к ученым”. Эту рукопись ответа Достоевскому внимательно изучает В.С. Соловьев, лично познакомившийся с библиотекарем Федоровым. … Глубокоуважаемый Николай Федорович!.. “Проект ваш я принимаю, безусловно, и без всяких разговоров…”

“Красота в природе “(1889), “Общий смысл искусства” (1890), “Смысл любви” (1889-1894) в определенном смысле представляют особую “метафизическую” транскрипцию некоторых идей Федорова.

Когда Петерсон обосновался в Ашхабаде, Федоров приезжает к нему более чем на полгода, тщательно изучает Туркестанский край, совершает путешествие на Памир. Последние годы жизни Федорова были плодотворны и особенно трудны. Его здоровье ухудшается, но главное – он чувствует почти полное духовное одиночество, отходя даже от двух самых близких учеников, Н.П. Петерсона и В.А. Кожевникова (ученого, философа и поэта), развивающего идеи своего учителя. За год до смерти Федоров сжигает часть своих рукописей, и Петерсон, опасаясь, что его наследие может совсем пропасть, тайно увозит его в Ашхабад и долго не возвращает. На смертном одре, за несколько часов до смерти, в декабре 1903 г. передает свои бумаги в наследство Кожевникову В.А.

Сразу после смерти Федорова Петерсон и Кожевников приступают к подготовке издания всего написанного их учителем. В 1906 г. в городе Верном (ныне Алма-Ата) вышел первый том “Философии общего дела” 480 экземпляров (ученики выпустили книгу “не для продажи”. Часть тиража была разослана по библиотекам, из другой любой желающий мог бесплатно заказать экземпляр у издателей. Второй том был издан через семь лет, в 1913 г. в Москве. Был подготовлен к печати третий том, включающий ряд статей Федорова, и главное, его переписку, но бурные события первой мировой войны и революции помешали выходу в свет.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Реальность зла связана со слепыми силами природы, смертью. Зло “недостаток” несовершенство существующего статуса человека и природы, мироздания вообще, подверженного закону конечности и смерти. Противодействие злу – это борьба против случайности, слепого хаоса, иррациональности; это превращение мира в целесообразный, творчески регулируемый.

Преодоление природы зла

“Фундаментальное зло лежит в самой природе, в ее бессознательности… в самом рождении и связанной с ним неразрывно смерти” т.1 1906, с.401. Перед лицом космической силы умолкают все интересы, личные, сословные, народные, один только интерес не забывается, интерес, общий всем людям, т.е. всем смертным” (с.373).

Ученые “Учено” зашифровали и исказили ясный взгляд на жизнь и смерть, зло и благо в мире.

Такой ясный взгляд принадлежит “не ученым”, народу, не утратившему чувство и потребность в действии, но лишенному знания. Они не отрешились патриархального родового культа умерших отцов земледельческой России “сельской” в противовес с утратившей “городской” Западной Европы.

Федоров обращается с призывом к единению в общем деле регуляции и воскрешения.

Федоров создает свою “неученую” систему ключевых категорий идеального патриархального сознания: родственность – неродственность, несовершеннолетие – совершеннолетие, сын человеческий - блудные сыны.

Проективные реалии: “музей”, “школа – музей”, “храм”, “школа – храм”.

Символическое значение получают переосмысленные образы христианской догматики и культа.

“Мир дан не на поглядение, не миросозерцание – цель человека. Человек всегда считал возможным действие на мир, изменение его согласно своим желаниям” (с.427).

“Мир, каков он в настоящем, каким он дан на опыте так сказать, пассивном, есть только совокупность средств для осуществления того мира, который дан нам в мысли “в представлении” (с.298).

Проект – это актуализованное должное, изготовившееся к осуществлению в реальность, мост к действию.

Философия, понимаемая лишь как мышление, есть произведение еще младенствующего человечества…

Философия, понимаемая не как чистое только мышление, а как проект дела, есть уже переход к совершеннолетию” (т.II М.1913. с.178).

Только созидательная деятельность, всеобщий труд, одушевленная великой идеей практика приведут через радикальное преобразование мира к его познанию.

Абсолютно познана может быть лишь сотворенная реальность.

Надо достичь такого положения вещей, когда рядом с бессмертным, восстановленным в полном составе, преображенным человечеством будет его творение, мир, для него до конца проницаемый.

“Регуляция природы” - радикальная гипотеза, проективная гипотеза, касающаяся мира, каким он должен быть. Эта проективная гипотеза требует проверки всеобщим опытом, причем ее проверка станет ее практической реализацией.

Если разум не патологическое явление, то как падение связано со смертью, так регуляция связана с жизнью, и ведет она не к равновесию только и превышению дохода над расходом, жизни над смертью, но и к совершенному устранению расхода, смерти” с.254 (т.II).

Федорова волнует вопрос о жизни и смерти. Люди, увлеченные различными формами борьбы друг с другом, забывают о главном враге всех людей без исключения – смертоносных силах природы, радикальная необеспеченность человека жизнью, а в пределах данного ему краткого существования – питанием и здоровьем, необходимость включения вопроса о бедности и богатстве в вопросе о жизни и смерти.

Федоров выдвигает более далекие задачи, которые станут перед тем временем, когда будут разрешены основные социальные проблемы, когда “вопрос государственный, культурный превратится в физический, или астрофизический, в небесно-земной” (с. 64).

Федоров резко выступает против прекрасно душных мечтателей, которые слишком легко – через достижение любви, всеобщего братства – обещают скорее пришествие золотого века на земле.

“Царство божие внутри нас” – неосуществимо, прежде всего, потому, что существует внешняя сила, вынуждающая делать зло: слепой природный закон взаимного вытеснения и смерти.

Небратство, неродственность уходят в самый корень бытия, формируют самую его структуру.

“Неродственность в ее причинах обнимает и всю природу, как слепую силу, не управляемую разумом” (с.67).

Поэтому этическое действие человечества должно быть направлено и на устранение “небратства” вещества, материи и ее сил.

Регуляция природы и выход в космос

Федоров утверждает факт восхождения сознания в мире, но и необходимости сознательного управления эволюцией, преобразования всей природы исходя из глубинных потребностей нравственного чувства и разума человека, решившего изменить случайный и стихийный ход вещей. Благодаря преобразовательной деятельности человека начинается поворот к сознательно планируемой и осуществляемой целесообразности.

Если эволюция – прогресс невольный, страдательный, пассивный, то регуляция должна стать сознательно волевым преобразовательным действием, осуществляемый “существами разумными и нравственными”, трудящимися в совокупности для общего дела”.

1. Овладение природой (Задачи регуляции природы: в противоположность ее капиталистический эксплуатации и утилизации).

2. Переустройство самого организма человека “психофизиологическая регуляция”.

3. Выход в космос, управление космическими процессами.

4. Вершина регуляции – победа над смертью. Воскрешение предков.

Этапы регуляции природы

1. Регуляция ветров и дождей, вентиляция и ирригация земного шара как общего хозяйства.

2. Управление движением земного шара. Магнитными силами, поиски новых источников энергии.

3. Овладение энергией солнца (солнечная система должна быть обращена в хозяйственную силу) (с.423).

4. Преображение телесного состава человека и его связей с окружающей средой.

Вот в чем состоит “сущность того организма, который мы должны себе выработать”: этот организм есть единство знания и действия; питание этого организма есть сознательно-творческий процесс обращения человеком элементарных, космических веществ в минеральные, потом растительные и, наконец, живые ткани” (с.405).

Непрерывное творческое самосозидание “нового тела”, на основе всеобъемлющего знания “метаморфозы вещества”, включает в себя также искусственные” элементы, созданные самим человеком, превращает их в “естественные”, в свои новые органы.

Психика (психократия), внутренний мир человека должны перестраиваться одновременно с физическим и даже намного раньше. Основная переориентация сферы человека связана прежде всего с обращением всей души живущих к умершим предкам, с достижением взаимосознания, внутренней прозрачности людей друг для друга, что вместе с восстановлением во всей своей глубине чувством родства и братства приведет к особой форме общественного устройства психократии.

Художественное отделение колледжа искусств

ОГОУ ВПО «Смоленский государственный институт искусст»

Поступила в редакцию 30.03.2010.

* Ссылки даны по изданию Федоров. Сочинения философское наследие. т. 85. – М., 1982.

Дата добавления: 2015-12-15 | Просмотры: 420 | Нарушение авторских прав