АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Хирурги не на распутье

В самой середине первого полувека текущего столетия, то есть возле 1925 г ., знаменитый русский хирург профессор Сергей Петрович Федоров выступил в печати со своей декла­рацией, озаглавленной «Хирургия на распутье», в которой лидер тогдашней хирургии высказал весь­ма пессимистические взгляды на ближайшее буду­щее хирургической науки. С тех пор прошло 25 лет, и не худо, оглянувшись на прожитый период, отве­тить, насколько оправдался мрачный прогноз по­койного маэстро.

Сергей Петрович Федоров был не только обще­признанным главой советской хирургии, но безус­ловно одним из первых хирургов Европы. К его мыслям и взглядам прислушивались с особым вни­манием как внутри страны, так и за рубежом. И каждое его обобщение звучало почти непререкае­мой истиной.

Интерес к разбираемой работе тем более повы­шался, что высказывание было по столь общим воп­росам, как грядущая судьба хирургии. А, как видно из самого заглавия — «Хирургия на распутье», раз­мышления автора были безотрадными и выводы не­утешительными.

И подобно тому, как витязь древнерусской были­ны стоял в горьком раздумье у верстового камня на перепутье трех дорог, из коих ни одна не сулила удачи и успехов, так и профессор С. П. Федоров грустно размышлял над будущим хирургии, пути развития которой представлялись ему неопределенными, а перспективы рисовались расплывчатыми контурами в бледных, даже мрачных, оттенках.

Как и следовало ожидать, выступление С. П. Фе­дорова взволновало весьма широкие круги научно-медицинской общественности, вызвав обсуждение этой декларации и в печати, и на заседаниях ученых обществ во многих городах Советского Союза. Иног­да реплики были весьма энергичными и убедитель­ными, как, например, статья д-ра К. В. Волкова из Ядрина (Чувашская область) в журнале «Новый хирургический архив».

За истекшие с тех пор четверть века жизнь, как всегда, решила, на чьей стороне правда. А теперь нас интересует не столько то, что блестящее раз­витие хирургии опровергло мрачные опасения и пессимистический прогноз профессора С. П. Федо­рова, сколько факторы, которые обеспечили такой значительный расцвет хирургии за последние чет­верть века. Но прежде чем отвечать на высказан­ные С. П. Федоровым печальные размышления «на распутье», необходимо напомнить главней­шие тезисы самой декларации. В немногих фра­зах мысли С. П. Федорова можно свести к следую­щему.

Блестящий расцвет хирургии конца XIX и на­чала XX столетия был обусловлен двумя крупней­шими открытиями: обезболиванием и асептикой. Все, что могли дать эти два капитальных фактора, было полностью использовано во всех отделах хи­рургии. Успех был огромный, небывалый, но все возможности уже целиком исчерпаны. В результате наступила остановка творческих проявлений и не заметно новых подлинных достижений в клиниче­ской и оперативной хирургии.

И если не сказать, что научная мысль зашла в полный тупик, то в целом хирургия стоит на рас­путье, то есть без крупных отдаленных ориентиров и без ясно поставленных конкретных реальных за­дач. Это «безвременье проявляется, между прочим, в бесконечных потоках конференций и съездов с пустопорожними докладами и с целыми горами пе­чатной бумаги с незначительными, а то и вовсе халтурными статейками, нужными только для са­мих авторов».

Главный вывод С. П. Федорова сводился к тому, что дальнейший прогресс хирургии возможен толь­ко при тех условиях, что в медицине появятся но­вые капитальные открытия, кои оплодотворят и хирургию, позволяя ей развернуть неведомые до сих пор главы, подобно тому, как в свое время это сделало открытие наркоза, а затем антисептики.

Нет никакого сомнения, что новые капитальные открытия общемедицинского свойства должны явиться факторами, стимулирующими дальнейший расцвет хирургии. Так оно и оказалось в действи­тельности. Но прежде чем обратиться к рассмотре­нию крупнейших медицинских приобретений, обога­тивших собой хирургию последних лет, посмотрим сначала, прав ли был Сергей Петрович, утверждая, что ресурсы хирургии были исчерпаны полностью и что с наличными средствами нельзя было рассчиты­вать на новые существенные успехи.

Ныне можно твердо заявить, что предсказания эти не подтвердились, а просчет оказался двояким: во-первых, совершенно независимо от каких-либо новейших инструментальных фармакологических или методологических преобразований и возможно­стей, а одними лишь талантливыми и изобретатель­ными приемами были сделаны некоторые очень су­щественные улучшения хирургии. Во-вторых, даль­нейшее совершенствование подсобных специально­стей и вспомогательных ресурсов оказало весьма за­метное влияние на развитие и успехи хирургии. Не вдаваясь в детали, назову такие факты в обеих группах.

Меньше всего можно было ждать особых дости­жений в области чисто оперативной хирургии, ибо этот раздел был полнее всего изучен и использован хирургами-виртуозами донаркозной и долистеровской эпохи. И казалось, что в отношении путей и доступов топографическая анатомия была использо­вана до конца. Тем не менее, можно указать, что операция удаления камней мочеточника спереди надпузырным, срединным разрезом явилось столь же неожиданной, сколь замечательной новинкой.

Еще более важным приобретением оказались опе­рации задних поддиафрагмальных абсцессов путем доступов сквозь ложе XII ребра, мимо жировой капсулы почки, минуя плевру и брюшину (по А. В. Мельникову). Огромная смертность при передних доступах сквозь диафрагму сверху теперь снизилась во много раз.

Но самым замечательным открытием, прославив­шим: советскую хирургию, явились диафрагмотомии, открывшие совершенно новую главу хирургии — ин-трамедиастинальные операции. Наши замечательные сибирские хирурги профессора К. П. Сапожков в Иркутске и А. Г. Савиных в Томске независимо один от другого разработали методику операции са­гиттального сечения диафрагмы и мобилизации нижнего конца пищевода. Это повело к широкому развитию операции не только при раках кардии, но и при вышележащих карциномах. А Б. С. Розанов использовал диафрагмомедиастинотомию для успеш­ного дренирования флегмон средостения как след­ствия надрывов пищевода проглоченными инород­ными телами или при бужировании рубцовых су­жений.

Повторяю, все это — уже не отдельные робкие попытки порядка виртуозной казуистики, а строй­ная и солидная новая глава хирургии, являющаяся поистине гордостью советской науки и практиче­ской медицины. Они далеко опередили все извест­ные зарубежные достижения.

Говоря о необычайных по своей смелости хирур­гических операциях, необходимо упомянуть и об операциях академика Н. Н. Бурденко, о так назы­ваемых бульботомиях, то есть пересечении соответ­ствующих пучков и нервных проводников внутри продолговатого мозга. Н. Н. Бурденко неоднократно производил эти феноменальные операции по по­воду некоторых спастических состояний, и можно поистине восхищаться точности тонической диагно­стики и абсолютной уверенности хирургической тех­ники, которая позволяла пересекать необходимые нервные пучки в самом средоточии всех абсолютно жизненных центров дыхания и кровообращения внутри продолговатого мозга, который, казалось, во все века останется зоной noli me tangere.

Далее, необходимо указать, что хирургические вмешательства на легких, производимые теперь все шире, показали столь хорошие и настолько прочные успехи, что специалисты-фтизиатры все чаще на­ходят необходимым обращаться к оперативным вме­шательствам. Удельный вес последних за 25 лет не только не уменьшился, а определенно вырос и про­должает увеличиваться.

Переходя ко второй из названных выше групп, укажу прежде всего на огромные успехи рентгено­логии, которые имели особо благотворные послед­ствия для развития хирургии. Нет области челове­ческого тела и такой хирургической специальности, в которых блестящие успехи современной рентгено­логии не открыли бы новых возможностей.

В самом деле, тончайшие рисунки костной струк­туры любой части скелета позволяют нам подробно наблюдать динамику почти любых патологических процессов: будь то костный туберкулез, различные фазы остеомиелита, раневые остеиты при огнест­рельных раздроблениях или тонкие процессы регенерации и формирования костных мозолей. Рентге­нология не только обеспечила хирургии докумен­тальные решающие данные, но снабдила нас точны­ми и неоспоримыми доказательствами о направле­нии и последовательных этапах патологических из­менений, то есть позволяет глубоко проникнуть и правильно понять самую суть совершающихся пато­физиологических процессов.

Решительное влияние имели успехи рентгеноло­гии и в других главах хирургии. Весь желудочно-кишечный тракт находится под абсолютным рентге­новским контролем. Вся мочевая система изучается на детальнейших снимках с безупречной пиелоурет-рографией. Желчные пути, мозговые желудочки, весь спинной мозг, наконец, любой отдел артериаль­ной системы на живом человеке доступны тончай­шей фотографии с рентгеноконтрастными наливка­ми. Словом, прогресс рентгенологии, будь то сам по себе или в сочетании с разнообразными новейшими эндоскопиями, позволяющими использовать инстру­ментальный осмотр многих органов и полостей, чрезвычайно обогатил современную хирургию, спо­собствуя ее бурному прогрессу.

Далее появилась особая техника — диатермиче­ская электрохирургия, позволяющая бескровно опе­рировать на паренхиматозных органах.

Блестящих успехов достигла современная хи­рургия головного мозга. Большое значение для раз­вития нейрохирургии и всех других разделов хи­рургии имели усовершенствования и новинки в других отраслях и во вспомогательных отделах, из ко­торых три оказались наиболее замечательными, а все вместе они создали тот новый фундамент современ­ной хирургии, на котором она так прочно стоит и столь успешно развивается. Таковыми следует счи­тать, во-первых, новые средства и методы хирурги­ческого обезболивания, во-вторых, появление вы­дающихся средств и способов внутритканевой анти­септики и, наконец, переливание крови.

Что касается проблемы анестезии, то за 105 лет ее существования со времени открытия эфирного наркоза (1846) прогресс был необычайным, пре­восходя во много раз то, что хирургия смогла до­быть за два тысячелетия. И если справедливо ис­торию хирургического обезболивания начинать с этой названной даты, то так же справедливо счи­тать последнюю четверть века перед столетним юби­леем общего обезболивания особенно продуктивной и замечательной.

Действительно, как раз в 1922—1930 гг. появи­лись один за другим газовые наркозы (нарцилен, этилен), авертин, внутривенные наркозы, эвипан и вся замечательная серия барбитуровых препаратов, совкаин, удлинивший сроки спинальных анестезий до пределов практических потребностей. Затем цик­лопропан и, наконец, недавно — кураре.

Но, пожалуй, самым замечательным приобрете­нием оказался интратрахеальный наркоз. Хотя ус­пешные опыты интратрахеальных инсуффляций де­лались еще 40 лет назад, однако в полной мере этот метод был оценен и использован лишь за последнюю четверть века. Благодаря вдуванию наркозной смеси прямо к месту бифуркации бронхов хирургия при­обрела возможность смело раскрывать плевральную полость самым широким образом для операций на легких, сердце, средостении, больших сосудах и пи­щеводе.

Если 100 лет назад наркозы создали новую эпо­ху в хирургии, то справедливо надеяться, что гря­дущие успехи хирургии будут еще ярче и значи­тельнее: они должны настолько же превзойти преж­ние достижения, насколько современные газовые интратрахеальные наркозы и изящные внутривен­ные усыпления выгодно отличаются от наркозов хлороформом или удушливых эфирных наркозов в закрытых масках.

Так развивалась новая обширная глава в хи­рургии, являющаяся самой увлекательной новинкой и одной из наиболее обещающих глав современной хирургии. В какой мере велики дальнейшие возмож­ности, можно иллюстрировать, напомнив лишь про две особенности внутритрахеальных наркозов, а именно: если нужно усилить расслабление мышц, то, впрыскивая кураре, мы можем не бояться даже полной остановки движения диафрагмы и на до­вольно продолжительные сроки; а наркоз лучше всего давать циклопропаном, который, обеспечивая полное обезболивание, сам по себе абсолютно не ядовит, безвреден как для сердца, легких, так и для печени.

Повторяю еще раз: прогресс в проблеме анесте­зиологии колоссален, и он открывает огромные воз­можности в любых разделах хирургии.

Вторая из названных выше крупных проблем — антисептика — тоже не нова, хотя и более молодая. Со времени открытия Листера (1867) в этом вопро­се было два течения: одно касалось усовершенство­ваний профилактической асептики для чистоты опе­раций, другое складывалось из поисков тканевых антисептиков для работы в неасептических органах и в хирургии инфицированных ран и воспалитель­ных процессов.

И если первая часть проблемы нашла вполне удовлетворительное решение в стерилизации марли паром, инструментов — кипячением и в использова­нии резиновых перчаток, то нахождение антисеп­тика, губительного для микробов и безвредного для человеческих тканей, упорно не удавалось, несмотря на неустанные поиски ученых разных специально­стей в течение долгих десятилетий.

Здесь не место перечислять огромное количество всевозможных антисептических средств и препара­тов, появляющихся одно за другим и суливших по­рой довольно большие надежды, увы, неизменно обманутые. Укажу лишь, что со времени статьи С. П. Федорова в деле дальнейших поисков универ­сального тканевого антисептика хирургия действи­тельно очутилась «на распутье». Стоит вспомнить смену стольких прославленных растворов за одни лишь годы первой мировой войны, когда препараты ртути и других тяжелых металлов сменялись то де­риватами хинина, то знаменитыми хлорированны­ми растворами, то всевозможными анилиновыми красками, то снова препаратами серебра (коллар­гол). Потом надолго водворился прославленный ри­ванол. Затем снова хлорацид, хлорамин и т. д.

Вспомним также, что параллельно со всеми эти­ми химико-фармацевтическими препаратами не ме­нее интенсивно изобретались и испробовались все­возможные специфические сыворотки и вакцины. Наконец, не обошлось и без настойчивых попыток убивать или парализовать микробов в ране или вос­палительных очагах воздействием рентгеновых лу­чей, видимых фиолетовых и невидимых красных лу­чей, а также токов высокой частоты.

Итак, поиски и эксперименты велись в двух направлениях: по линии микроорганизмов, то есть, стараясь подыскать химико-фармацевтические пре­параты или специфические сыворотки, губительные для самих зародышей, и по линии макроорганизма, то есть, стремясь вооружить и усилить средства са­мозащиты. Упорные неудачи решительно всех ис­пробованных средств и методов невольно порождали отчаяние и все более укрепляли мысль, что сама задача внутритканевой стерилизации принципиаль­но неразрешима.

Мотивировка столь пессимистического вывода была та, что никакой антисептик и никакие защит­ные антитела не могут достигнуть главных очагов развития инфекции, кои как бы изолированы от всего организма вследствие перерыва кровообраще­ния и секвестрации, где, таким образом, в некроти­ческих очагах микробы самой смертью оказываются, защищены от действия любых антисептиков или специфических антител, которые все могут действо­вать только через кровеносные сосуды, то есть в жи­вых тканях с ненарушенной васкуляцией.

Рассуждения эти казались настолько логичными, что они действительно подрывали веру в полезную роль каких-либо антисептиков, по крайней мере, при тяжелых огнестрельных переломах или раздробле­ниях конечностей при травме.

Высказанные соображения установили четкую границу, дальше которой не могли идти надежды на могущественные действия будь то сульфамидных препаратов, появившихся перед самым началом вто­рой мировой войны, бактериофагов, испытанных еще в период финской кампании, или, наконец, за­мечательных антибиотиков — грамицидина, пени­циллина, стрептомицина, вошедших в строй в конце второй мировой войны, но получивших широкое рас­пространение только в послевоенные годы.

Ни одно из этих средств творить чудеса, разуме­ется, не могло, а потому роль тщательной обширной обработки ран с обязательным иссечением и всех нежизнеспособных тканей и фрагментов сохрани­лась в полной мере. Зато местная и общая сульфамидотерапия, а позднее пенициллино- и стрептомицинотерапия позволяли полностью локализовать нагноительный процесс в очагах некроза, то есть в тех участках, кои по своему анатомическому располо­жению не допускали широкого профилактического иссечения, а следовательно, обрекались в дальней­шем на секвестрацию, и в конечном счете польза этих бактериостатических средств, то есть и суль­фамидных препаратов и антибиотиков, оказалась ог­ромной. Ее, конечно, невозможно точно учесть, ибо судьба огнестрельных ранений и самих раненых определяется множеством других факторов, из коих почти любой может иметь решающее значение. Однако можно уверенно утверждать, что многие тысячи конечностей и жизней были спасены нашим раненым воинам благодаря ранней и обильной суль-фамидотерапии.

Выше я упоминал, что современные успехи интраторакальной хирургии превзошли самые смелые надежды. Можно ли было думать 25 лет назад, что операция иссечения долей легкого или даже удале­ние целого легкого станут столь же обычными вме­шательствами, какими в те годы были, например, резекция желудка?

Далее, можно ли было полагать, что иссечения пищевода при раке его станут массовыми, повсе­дневными операциями в репертуаре не только сто­личных клиник, но почти каждой крупной респу­бликанской или областной больницы? Наконец, кто мог вообразить, что станут десятками производиться успешные операции в абсолютно безнадежных со­стояниях при врожденных пищеводно-трахеальных свищах с полным перерывом проходимости пищевода? Ведь при этих феноменальных реконструктив­ных операциях на однодневных младенцах, при ко­торых производится разделение пищеводно-трахеального свища и прямой анастомоз слепых концов пищевода, используется тот заднебоковой экстраплевральный метод, который был подробно разра­ботан и впервые опубликован русским хирургом Насиловым больше полувека назад!

В течение свыше 50 лет операции Насилова не могли найти систематического применения, а ныне благодаря пенициллину инфекция средостения при разделении пищеводно-трахеального свища и устрой­ство пищеводного соустья перестала быть смертель­ной угрозой, парализующей стремление и волю хи­рургов. Вот область, где эффективность пеницилли­на или стрептомицина не может отрицать ни один скептик; и каждому ясно, что без особых эксквизитных антисептических возможностей подобные ре­конструктивные операции неизменно заканчивались бы неудачей.

В заключение упомяну, что триумфальное разви­тие внутригрудной хирургии привело к методиче­скому и возрастающему производству операций на самом сердце и главных сосудах вплоть до резек­ции аорты и сложных операций при врожденных сужениях аорты и легочной артерии.

Если при операциях на легком и пищеводе при­менение новейших антибиотиков оказалось чрезвы­чайно ценным, то необходимой страховкой при слож­ных операциях соустьев и резекций на больших сосудах являлись трансфузии крови. Нет сомнения, что только благодаря неограниченным переливаниям крови стали мыслимы эти большие вмешательства, угрожающие значительной кровопотерей, а также очень опасным шоком, сопровождающим все про­должительные внутриплевральные операции, особен­но на сердце.

Здесь я вкратце упомяну лишь, что вся совре­менная легочная хирургия, нейрохирургия, хирур­гия пищевода и больших сосудов не могли бы су­ществовать без переливания крови. В общей хирур­гии трансфузии крови также произвели форменный переворот, и дело не столько в частных, хотя и та­ких важных показаниях, как, например, внематоч­ная беременность или острые желудочные крово­течения, сколько в том, что трансфузии крови позволили понять патогенез шока и тем самым ор­ганизовать каузальную, эффективную борьбу с этим опасным осложнением.

Трудно преувеличить значение переливания кро­ви в организации надлежащей экстренной помощи в таком ответственном деле, как борьба с уличным и промышленным травматизмом. Точно так же ока­залось огромной и благодетельной роль трансфузий консервированной крови при всех тяжелых военных ранениях, как то показал грандиозный опыт Вели­кой Отечественной войны.

Трансфузия крови сыграла решающую роль в спасении очень многих категорий раненых, начиная с полковых перевязочных пунктов и медсанбатов. И на путях эвакуации, в полевых госпиталях, фрон­товых базах, поездах, и в глубоком тылу трансфузии крови бывали первостепенным фактором при лече­нии раненых с опасными вторичными кровотече­ниями, септическими состояниями и раневыми ис­тощениями.

Напомним, что в осажденных городах трансфу­зии крови раненым часто имели несравненные, по­лезные значения, в частности при алиментарных дистрофиях.

Не будет преувеличением сказать, что если мас­совое возвращение раненых в строй было одним из главных факторов нашей победы, то трансфузии консервированной крови можно приравнивать к ценнейшим видам оружия и боевой техники. И как военные академии, артиллерийские и авиационные заводы обеспечили Красную Армию оружием и опытными офицерами, так и институты переливания крови со своими филиалами задолго до начала вой­ны подготовили необходимые кадры, выработали сложную технику заготовки и рассылки крови.

Что касается процесса и способов консервации крови, то, хотя самый факт появления метода цитратной обработки крови мог бы подсказать мысли о хранении и заготовках крови впрок, однако вы­воды эти и практическое испытание были сделаны лишь гораздо позже.

И если переливание посмертной крови не нашло применения в условиях большой войны, зато сам по себе этот метод в свое время натолкнул на мысль о консервации крови. Это оказалось тем более реаль­ным, что благодаря фибринолизу трупная кровь может заготовляться и храниться без лимоннокис­лого натрия и других антикоагулянтов.

И тем не менее, будучи одним из пионеров трансфузии крови в нашей стране, С. П. Федоров не смог в полной мере оценить значение и перспек­тивы, кои открывает для хирургии этот новый мо­гущественный метод. Он не сумел увидеть в нем тот недостающий мощный рычаг, на отсутствие кое­го он жаловался в своей пессимистической статье «Хирургия на распутье». В действительности же такой рычаг уже имелся, и он находился даже в его клинике, где Владимир Николаевич Шамов вложил рукоятку этого рычага в его собственные руки. А благодаря этому хирургия не только не стояла на распутье, без перспектив, но фактически двину­лась по широкому новому пути, находилась на большом подъеме.

Итак, хирургия не исчерпала имевшихся в ней собственных ресурсов. Она с пользой утилизировала крупные технические приобретения многих смеж­ных специальностей, она очень плодотворно исполь­зовала достоинства и преимущества новейших мето­дов обезболивания и, наконец, она приобрела такие могущественные принципиально новые возможности и ресурсы, каковыми явились антибиотики и пере­ливания крови.

Но и этим не исчерпываются практические и ме­тодологические достижения хирургии последней четверти века. Было бы несправедливым и близоруким не заметить те две важные особенности, кои внесли с собой принципы советского здравоохранения в стране, занимающей два континента и имеющей двести миллионов населения. Это, во-первых, пла­новое построение советской медицины в целом и во всех ее разделах и, во-вторых, теснейшее, неразрыв­ное слияние теории и практики.

Ни того, ни другого влияния С. П. Федоров не мог учесть и даже предвидеть по той причине, что сами принципы эти не существовали в дореволюци­онной России. В самом деле, государственная совет­ская медицина смогла выработать стройные планы, по которым были заново перестроены сверху донизу все этапы лечебно-профилактических мероприятий.

Из приемных частных врачей, мелких лечебниц и ведомственных больниц большая хирургия переш­ла в громадные современные поликлиники, образцо­вые отделения и институты, обеспечивая не только полнейший охват населения наиболее квалифици­рованной помощью, но также безукоризненный учет, контроль и последующие наблюдения. На место раз­розненных, случайных выводов пришла стройная, научная, оформленная медицинская статистика, обеспечивающая точные итоги и правильные заклю­чения.

Научные факты собирались и сопоставлялись в гигантских масштабах. Их цифровая значимость становилась неотразимой и нередко количество пе­реходило в качество. Приведу один пример. Громадная смертность при прободных язвах желудка в бы­лые годы принуждала хирургов ограничивать опе­рации минимальными вмешательствами — простыми ушиваниями.

Наши первичные резекции в 1928 г. были при­няты очень скептически. Однако ежегодные отчеты по сотням, а затем и по тысячам таких резекций производили подавляющее впечатление даже на скептиков и колеблющихся. Но новый, революцион­ный принцип, колебавший самые основы ортодок­сальной неотложной хирургии, успешно развивался благодаря массовости проверки на концентрирован­ном материале Центрального института скорой по­мощи в Москве.

И сколь круто поднималась по годам отчетная количественная кривая, столь же круто падала кри­вая смертности, то есть повышались качественные показатели, и если с тех пор сводки института по прободным язвам достигли свыше 3000 оперирован­ных и более 2000 первичных резекций, то эти ре­кордные отчеты особенно интересны тем, что общая смертность в них снизилась в 4 раза, а летальность при резекциях — почти в 10 раз, колеблясь ныне в пределах 1—2%.

Я цитирую этот пример как довольно яркую ил­люстрацию того, насколько новые организационные формы единой государственной медицины благодаря количественному средоточению могут существенно улучшить качественные показатели и создать почву для новых прогрессивных методов лечения. Таких примеров можно было привести много, ведь и самый метод переливания посмертной крови, то есть его первое практическое испытание на людях, стал воз­можен тоже лишь в особо благоприятной обстановке Института имени Н. В. Склифосовского.

Что же касается рассматриваемой особенности, то есть планового построения и сосредоточенности со­ветской медицины, то как практическая, лечебная, так и научно-педагогическая часть се обслуживают­ся огромной армией врачей. Достаточно напомнить, что вместо 14 императорских университетов имеет­ся свыше 60 советских медицинских институтов и свыше 10 институтов усовершенствования врачей, и если в царской России в момент первой мировой войны было 28 тысяч врачей на всю страну, то ко времени Великой Отечественной войны Советский Союз располагал более чем 155 тысячами врачей.

Это не могло не сказаться на всем деле органи­зации лечения и эвакуации раненых, а также пре­дотвращении эпидемий тех инфекционных заболе­ваний, которые в прежнее время бывали неизбеж­ными спутниками и последствием войны. Советская медицина блестяще справилась с обеими задачами: смертность и инвалидность среди раненых оказались весьма низкими, возвращение в строй достигало 75%, а вспышки эпидемических заболеваний пресе­кались сразу как в армии, так и в тылу.

Не может быть двух мнений о том, что Великая Отечественная война была строгим, грандиозным эк­заменом для всей страны, ее принципов и всего хозяйственного устройства. Так и военно-полевая хирургия, и вся проблема санитарного обеспечения действующих армий и тыла были государственным экзаменом для врачей и строителей советской меди­цины. Экзамен этот они сдали на «отлично». Пра­вительство щедро награждало десятки тысяч врачей и сестер орденами.

Одной из главных особенностей советской систе­мы является принцип теснейшей, неразрывной свя­зи теории и практики. И нет сомнений, что значи­тельная доля успехов нашей медицины и хирургии обусловлена именно тем, что жизнь наших больнич­ных учреждений насквозь пропитана задачами на­учно-исследовательской работы, а деятельность всех научных институтов сосредоточена на базах город­ских больниц. И даже главный штаб советской ме­дицины — Академия медицинских наук СССР в своем Президиуме имеет почти сплошь руководите­лей, которые, будучи первоклассными теоретиками, всю свою жизнь были и остаются крупными прак­тическими деятелями.

Как античный греческий герой Антей удесятерял свои силы, черпая их от соприкосновения с землей, так и прогресс науки надежнее всего обеспечивает­ся ее практической связью с твердой почвой, то есть ежедневной и непрестанной проверкой в дей­ствительных условиях практической жизни.

«Grau, treuer Freund, ist alle Theorie und griin des Lebens goldner Baum» («Теория, друг мой, сера, но зелено вечное дерево жизни».) Эту реплику Мефистофеля Фаусту как художественно-философское обобщение любил цитировать Владимир Ильич Ле­нин. Еще в апреле 1917 г. он ссылался на нее в своей полемике против Каменева: «Теперь необхо­димо усвоить себе ту бесспорную истину, что марк­сист должен учитывать живую жизнь, точные фак­ты действительности, а не продолжать цепляться за теорию вчерашнего дня, которая, как всякая тео­рия, в лучшем случае лишь намечает основное, об­щее, лишь приближается к охватыванию сложности жизни. „Теория, друг мой, сера, но зелено вечное дерево жизни"» (изд. 4-е, т. 4, стр. 26). А год спу­стя, 6ыы января 1918 г., В. И. Ленин снова подчерки­вал прогрессивное значение практики: «Они долж­ны понять, что сейчас все дело в практике, что на­ступил именно тот исторический момент, когда теория превращается в практику, оживляется прак­тикой, исправляется практикой, проверяется прак­тикой, когда в особенности верны слова Маркса: „всякий шаг практического движения важнее дюжи­ны программ..."», и закончил снова цитатой из Фау­ста: «Теория, друг мой, сера, но зелено вечное де­рево жизни» (изд. 4-е, т. 4, стр. 373—374).

Вопрос о единстве и взаимопроникновении прак­тики и теории побуждает несколько остановиться на самом определении этих понятий, то есть уточ­нить признаки, по которым элементы научных по­знаний и сами научные дисциплины группируются по степеням достигаемой ими непосредственной практической пользы. Вместе с тем необходимо най­ти и подобающее место для медицины среди наук.

В промежутке между математикой и техникой, с одной стороны, и философией и историей — с дру­гой, можно поставить всю обширную группу естест­венных наук, одной из которых, и притом самой сложной и увлекательной, является медицина.

Поклонники «чистого знания» абсолютных наук ищут в них только идеала, духа, любви и презри­тельно смотрят на прозу жизни, материальный прог­ресс и будничные бытовые интересы. Это — роман­тики научной мысли.

В противоположность им сторонники реальных наук всю мудрость видят в фактах и практических делах, служащих непосредственному улучшению быта: жилищ, промышленности, транспорта, пита­ния. В идеях они усматривают лишь бесплодные мечты, а высшие потребности духа считают аб­страктными выдумками досужих фанатиков.

Обе крайности несправедливы. Не только отри­цать или пренебрегать духовными запросами, но не­дооценивать значения высоких идей в жизни и стремлении к счастью было бы грубой ошибкой. Удовлетворить одни материальные житейские пот­ребности не есть конечная цель и задача человече­ского прогресса. Человек тем и возвышается над всем живущим, что стремление к прекрасному и возвышенному свойственно его природе, органиче­ски входит в его интеллектуальную жизнь. Эти интеллектуальные запросы неотделимы от вегетатив­ных процессов, но снижать роль и значение первых в пользу вторых — значит не упрощать, а опрощать смысл человеческого существования.

Зато романтики науки сами должны понять, что никакие идеи и духовные ценности не падают с неба, не возникают самопроизвольно, подобно чуду непорочного зачатия, а завоевываются трудом и в борьбе, потом и усилиями, в условиях самой ма­териальной действительности. Улучшить быт, усло­вия труда, создать изобилие и простое житейское счастье — значит обеспечить зарождение и развитие высоких идей в гораздо большей степени, для боль­шего числа людей, чем философствование в тесном кругу «посвященных избранников» или аскетиче­ские упражнения ученых в тиши кабинетов и ла­бораторий. Идеи и идеалы ценны постольку, по­скольку они доступны общему пониманию и реаль­но осуществимы. Иначе они, действительно, празд­ные, ненужные мечты.

Проводить, утверждать высокие идеи в жизни — значит сталкиваться с косностью, инерцией и «обы­чаем». Часто гораздо легче убедить людей логикой в какой угодно истине и новой идее, чем добиться практического применения этой идеи. Вот одна из главных трудностей и препятствий к прогрессу. Люди слушают, понимают, соглашаются, но не сле­дуют и упрямятся, держатся обычая, привычки. Утилитаризм и практицизм должны гармонически сочетаться с нравственной и теоретической основой всего прогрессивного и доверчиво, охотно и энергич­но перестраивать жизнь по-новому.

* * *

Медицинские теории и концепции не могут оста­ваться подолгу неизменными, ибо в медицине, как и в биологии вообще, не может быть таких безус­ловных, застывших истин, как в математике. Эволю­ция математических наук состоит не в движении ее истин, каковые абсолютны, неизменны, а заклю­чается в поисках новых, лучших путей к тем исти­нам, которые никак не зависят от жизненных слу­чайностей и произвола. Зато в них нет даже приз­наков жизни: движения, разнообразия, изменчиво­сти, обновления.

В медицине каждое крупное научное открытие неизбежно меняет установившиеся взгляды не толь­ко на самый предмет такого открытия, но и на мно­гие теоретические взгляды и понятия, касающиеся смежных проблем. А так как любая проблема ныне находит свое решение и оформление в ряде част­ных, порой совсем мелких исследований, то вся медицинская проблематика и вся исследовательская деятельность находятся в непрерывном движении. Движутся не только результаты частных исследо­ваний, но непрерывно и совершенно неизбежно движутся и меняются теоретические взгляды и принципы. Иначе и быть не может. Ни одна меди­цинская теория не может существовать продолжи­тельный срок: она неизбежно эволюционирует с развитием наших знаний в той же самой или в смежных областях.

Медицинские знания не только нельзя приоб­ретать сразу, как этого желают так называемые готовые натуры, но добытые знания и теоретические взгляды не могут и не должны сохраняться неизмен­ными в течение всей жизни ученого. В этом сущ­ность важнейшего принципа развития медицины, ее эволюции. И вот почему отказываться от своих прежних взглядов каждому ученому придется тем чаще и тем значительнее, чем большим окажется прогресс медицинской науки в данный период. Хва­литься неизменностью своих взглядов могут толь­ко ограниченные умы, неспособные ошибаться в си­лу собственного убожества. Они не ошибались в истине только потому, что сами ее не искали. Кто хочет улавливать своим сознанием законы разви­тия, тот сам должен развиваться и доходить до ре­зультатов истины, но не в легком наслаждении, спокойствии и апатии, а в болезнях и муках рож­дения.

Но если для успешного интеллектуального раз­вития громадное значение имеет знание и всесто­роннее осваивание предшествующего опыта, накоп­ленного предками и современниками, то в позднем зрелом и преклонном возрасте этот научный багаж может иногда превратиться в пассивный балласт и даже быть вредным грузом, отягощающим специа­листа и истощающим остатки его умственной энер­гии и воли.

В этом обстоятельстве кроется одна из глубоких трагедий мыслящих и целеустремленных личностей, поддающихся чарующему гипнозу ярких впечатле­ний своей молодости и периода творческого рас­цвета и склонных к скептицизму и некоторому недоверию в старости. Чтобы глубже вникнуть в эту трагедию, надо понять, что равнодушие и скепти­цизм к современности будут тем более выраженны­ми, чем горячее любовь и преданность к своему прошлому, то есть чем глубже и искреннее любил человек свое дело и свою профессию в годы собст­венной творческой юности и расцвета интеллекту­альных способностей. В этом подлинная трагедия старости.

Все более и более отстающие от века, как бы заживо умершие, они доживают в окружении лишь дорогих им могил. Чуждые и равнодушные к бур­ной жизни и исканиям новых поколений, они доб­ровольно замыкаются в узкий круг воспоминаний о невозвратном собственном счастье. Но они достойны не столько порицания, сколько сожаления, ибо та­кова участь громадного большинства людей. Ведь не каждый одарен счастливым свойством носить в себе неугасимый прометеев огонь юности даже на склоне лет! Только немногие имеют счастливую способность последовательно впитывать в себя сво­бодные идеи и творческие идеалы нескольких по­колений, сменяющихся при жизни человека. Нужна особо вместимая душа, особо глубокая натура, чтобы воспринять, не переполняясь, целые миры и не только не пресытить своей жажды к истине и кра­соте, но желать и вечно искать все новых и новых. Такие исключительно одаренные натуры редки; они никак не поддаются мертвящему, стабильному прин­ципу «бытия» и пытаются не подчиняться невоз­вратному времени, «на крыльях смелых мчась вы­соко, времен перегоняя бег» (Шиллер). О таких немногих личностях можно гордо воскликнуть вме­сте с певцом «Илиады»:

«Но зелена, говорят, одиссеева старость,

И трудно с ней спорить ахейским героям!»

Напротив, обычные рядовые ученые не могут забыть и расстаться с тем, что захватило и напол­нило их в молодости. И чем больше собственных усилий было тогда приложено для поисков той или иной научной истины, чем глубже и беззаветнее была тогдашняя вера в авторитет своих учителей и руководителей, тем труднее теперь, в старости от­казываться от своих прошлых убеждений и взгля­дов, тем горше сознавать устарелость былых кон­цепций и тем естественнее коситься и даже раздра­жаться, глядя на надежды и энтузиазм новых поко­лений, ставших уже хозяевами жизни.

«Fugit inter еа, fugit ireparabile tempus»¹, — ме­ланхолически воскликнул античный поэт. «Не умирай, пока живешь», — как бы отвечает ему галль­ская пословица.

«Действовать, действовать... до тех пор, пока, на­конец, не останется никакой возможности что-либо делать», — мечтал Моцарт, которому судьба дала лишь 36 лет жизни.

¹ Летит безвозвратное время. — Ред.

* * *

Цена интеллектуального творчества определяет­ся многими факторами. Во-первых, талантом и да­рованием автора. Во-вторых, духом эпохи. Никто не может стать выше средств, отпущенных ему приро­дой. Зато дух современности может либо возбуж­дать, активировать энергию, либо, наоборот, ос­лаблять, парализовать природные силы автора. Если последний не осознал закона эволюции идей и тео­ретических концепций, если будет упрямо цеплять­ся за устаревшие принципы и не сумеет найти в духе эпохи жизненного содержания для приложения своего таланта, если, наконец, недостаточно наблю­дая за своей эпохой, он не сможет уловить в ней основное, существенное, — в любом из этих случаев его судьба одинакова: безвременный упадок таланта и быстрое увядание начальной славы.

«Достоинство людей Вам вручено судьбами,

Храните же его! Оно и падает, и возникает с Вами».

(Ш и л л е р)

Трагедию старости и вечные противоречия «от­цов и детей» превосходно понимал и очень верно выразил Белинский более 100 лет назад. «Застигну­тые потоком нового, они, естественно, остались вер­ны тем первым, живым впечатлениям своего луч­шего возраста жизни, которые обыкновенно решают участь человека раз навсегда, заключая его в из­вестную нравственную форму. Эти люди, живущие памятью сердца, не могут выйти из убеждения, что их учителя и современники — гении и что их творе­ния вечны и равно свежи для настоящего и буду­щего, как они были в прошедшем. Это — заблужде­ние, но оно такое, которому нельзя отказать не только в уважении, но и в участии, ибо оно выхо­дит из памяти сердца, всегда святой и почтенной». Эти мысли и чувства в ту же самую пору стиха­ми излил создатель русского романтизма В. А. Жу­ковский, оплакивая Карамзина:

«Был с нами он, теперь уж не земной,

Он, для меня живое провиденье,

Он, с юности товарищ твой.

О! Как при нем все сердце разгоралось!

Как он для нас всю землю украшал!»

«В этом более, нежели в чем-нибудь другом, от­крывается трагическая сторона жизни и ее иро­ния, — читаем мы далее у Белинского. — Прежде физической старости и физической смерти пости­гают человека нравственная старость и смерть. Ис­ключения из этого правила остаются слишком за немногими... И благо тем, которые умеют в зиму дней своих сохранить благодатный пламень сердца, живое сочувствие ко всему великому и прекрасно­му бытия, которые с умилением вспоминая о луч­шем своем времени, не считают себя среди кипучей, движущейся жизни и современной действительности какими-то заклятыми тенями прошлого, почувству­ют себя в живой и родственной связи с настоящим и благословениями приветствуют светлую зарю бу­дущего... Благо им, этим вечно юным старцам! Не только свежее утро и знойный полдень блестят для них с небес: господь высылает им и успокоительный вечер, да отдохнут они в его кротком величии...».

Всем известна непримиримость и даже беспощад­ность Белинского к любым принципиальным против­никам прогрессивных идей, ретроградам и особенно политическим ренегатам. Достаточно напомнить его знаменитое, бичующее, уничтожающее письмо Гого­лю. И тем не менее тот же самый «неистовый Вассарион» проявляет полное понимание и глубокое сочув­ствие ветеранам, отодвинутым в сторону поступа­тельным движением молодых поколений.

«Как бы то ни было, но светлое торжество по­беды нового над старым да не омрачится никогда жестоким словом или горьким чувством враждебно­сти против падших. Побежденным — сострадание, за какую бы причину ни была проиграна ими бит­ва! Падший в борьбе против духа времени заслу­живает большего сожаления, нежели проигравший всякую другую битву. Признавший над собой побе­дителей духа времени заслуживает больше, чем про­стое сожаление; он заслуживает уважения и участия; и мы должны не только оставить его в покое оплакивать прошедших героев его времени и не возмущать насмешливой улыбкой его священной скорби, но благоговейно остановиться перед ней...»

Конечно, можно согласиться с Белинским, что «храм оставленный — все храм; кумир повержен­ный — все бог», по отношению к коим «насмешли­вая улыбка» всегда неуместна и чаще всего неспра­ведлива. Но дело-то ведь не в эмоциях по поводу неумолимой судьбы и неизбежного заката творче­ской деятельности всех, даже самых гениальных лю­дей, а в том, чтобы все интеллектуальные работники даже в самый продуктивный период своей жизни, может быть, даже в зените своей славы непрестан­но помнили об обязательной эволюции не только точнейших современных знаний, но и наиболее прочно установившихся принципов, добытых деся­тилетиями, а то и вековыми коллективными уси­лиями.

Нельзя цепляться за прошлое, без меры его идеа­лизировать и создавать ему культ. Нельзя заранее отрицать все новое и еще не установившееся, при­нося его в жертву своим прошлым привязанностям, искусственно разжигая в себе любовь к традиции, лелея дорогие личные воспоминания и превращая их в profession de fois, символ веры. Этак можно так себя настроить, что утратишь, наконец, способность ясно видеть вокруг себя, здраво рассуждать и пони­мать свое время. Такая тирания предания, овладев человеком, понуждает его изолироваться от общества, став «не от мира сего», замкнуться, спрятать­ся в тесную скорлупку, подобно улитке-раковине. Но как все отшельники-одиночки, они перестают быть гражданами и помогать человечеству, хотя бы сове­том или примером; они теряют способность не толь­ко к прогрессивному росту, но вообще к профессио­нальному творчеству.

Оглядываться в прошлое совершенно необходи­мо; это надо делать постоянно и не только вдохно­вляться и настраиваться примерами великих пред­ков, но глубоко и тщательно изучать их творения и методику. Но вместе с тем надо хорошо понять и твердо помнить, что все гениальные люди — Гали­лей и Коперник, Леонардо да Винчи и Микеланджело, Шекспир и Ньютон, Вольтер и Ломоносов, Пушкин и Гете, Дарвин и Менделеев, Пирогов и Листер, Бетховен и Чайковский, Пастер и Павлов — все они были смелыми новаторами и подлинными ре­волюционерами в своей специальности. Подобно им, и нам надо уметь находить в себе силы стряхивать путы, явно стесняющие прогресс, уничтожать ста­рые манекены и устаревшие фантомы, построенные в годы младенчества анатомии и хирургии. При этом придется безжалостно сжигать горы бумажной макулатуры — творчество бездарных людей, науч­ных ублюдков или казенных, политических, чуть ли не полицейских чиновников, ухитрявшихся иногда занимать видные посты в университетах и академи­ях. Вспомним хотя бы то, что в делах царской ох­ранки после революции были обнаружены подлинные письма некоторых «ученых», выхлопатывающих себе кафедры у... Распутина.

* * *

Чтобы лучше понять недоверчивую сдержанность и старческий скептицизм ветеранов науки, надо знать, что, помимо разобранной выше непреобори­мой преданности идеям и влияниям собственной юности, есть еще два обстоятельства, которые дик­туют осмотрительность и даже недоверчивость. Пер­вое из них заключается в том, что многие важные научные проблемы столько раз сулили дать долго­жданное удовлетворительное решение и столько же раз неизменно обманывали возложенные надежды, что, естественно, к концу собственной жизни выра­батывается стойкое недоверие, почти окончательная безнадежность по отношению к некоторым из таких особо трудных проблем. Таковы, например, борьба с гноеродными микробами внутри ран или воспали­тельных очагов. Еще труднее оказалась проблема этиологии и лечения раковых опухолей. Изведавший за 3—4 десятилетия своей врачебной жизни не ме­нее десятка подобных разочарований, мудрено ли, что в отношении подобных проблем человек выра­ботает особую осмотрительность и недоверчивость!

Второе обстоятельство относится к особенностям и характеристике научной смены, то есть преемни­ков. Горячая вера в науку — качество не только по­ложительное, но драгоценное; без него решительно невозможен подлинный научный прогресс. Но, к сожалению, в молодости подобная вера в науку неред­ко превращается в излишнюю и чаще всего неоп­равданную самоуверенность. Плохо, если научный работник мало верит в собственные силы, но так же вредно для дела (и для самого работника), если, пленившись достижениями своих учителей и руко­водителей или же будучи в упоении от собственных начальных успехов, молодой ученый преждевремен­но уверует в собственную гениальность. Напомню литературный пример.

Поразительна перемена в манере держаться у молодого человека, который в первой части «Фаус­та» приходит робким студентом, жаждущим учить­ся, а во второй он же появляется уже бакалавром. Приобретенная ученость наполнила его нe только апломбом, но самоуверенностью и нахальством до такой степени, что сам Мефистофель, одевшись в тогу Фауста, не в состоянии справиться с ним. Он вынужден все более отодвигаться от назойливого бакалавра вместе со своим креслом и в конце кон­цов обращаться с репликами уже не к молодому человеку, а в партер, к публике.

Сам Гете в беседе с Эккерманом говорил о фи­гуре бакалавра: «В нем олицетворена та претенци­озная самоуверенность, которая особенно свойствен­на молодому возрасту и которую в столь ярких об­разчиках мы имели возможность наблюдать в первые годы после освободительной войны». В юно­сти каждый думает, что мир начал существовать только вместе с ним и что все существует только для него. Так, на востоке жил один человек, кото­рый каждое утро собирал вокруг себя своих слуг и посылал их на работу только после того, как от­давал приказание взойти солнцу. Однако он был достаточно благоразумен и изрекал свой приказ не раньше того, чем солнце достигало точки, когда оно само готово выйти из-за горизонта.

* * *

Итак, у противоположных граней творческого пути научных работников неизбежно встретятся и противоположные взгляды на судьбу научных от­крытий: самонадеянный энтузиазм молодежи и без­отрадный пессимизм старцев.

«В море на всех парусах юноша бодро стремится;

Скромно, в разбитой ладье в гавань вернется старик».

(Ши л л ер)

Наибольшая продуктивность в исследовательской и творческой работе, естественно, падает на проме­жуточный, зрелый возраст. Последний может трез­во судить о преимуществах и недостатках обеих возрастных групп. И вместе с тем зрелый возраст достаточно восприимчив к впечатлениям, порождае­мым бурным прогрессом науки и техники, подобным переживаемому в данное время.

Действительно, трудно заставить себя сдержи­ваться, соблюдая благоразумную осторожность — плод стольких прежних разочарований и тяжких уроков, когда являешься живым свидетелем таких завоеваний, как идеальная радиосвязь вокруг всего земного шара, успехи телевидения, радар, реактив­ные сверхскоростные самолеты и несомненная воз­можность неограниченного использования атомной энергии. Кажется, что отныне никакие технические проекты не могут оказаться чересчур смелыми и фантастичными.

Велики успехи медицины и хирургии. Они — за­лог грядущих, еще больших достижений. А потому, как ни учит нас прошлое быть осмотрительнее и не торопиться с изъязвлением восторгов, а соблюдать холодность, эта осторожность суждений не должна приучать к скептическому недоверию и воспитывать холодность сердца. Равнодушный скептицизм ока­жется реже признаком возмужалости, чем старче­ской немощи и регресса. Равным образом поспешное увлечение новой идеей или важным открытием не есть обязательно признак болезни односторонних умов, а чаще искреннего, горячего энтузиазма и глубокой веры в науку и прогресс человечества.

Нет ничего более пошлого, чем манера всегда искать правильную позицию в «золотой середине», этом идоле посредственности. «Auream mediocritatem» воспевал Гораций — великий лирик, но «лу­кавый царедворец». Она была удобна и выгодна для придворного поэта императора Октавиана Августа. Но это было лишь тактическим достижением в по­литической карьере. Наука же не может приравни­ваться к политическим спекуляциям, когда выгодную или безопасную позицию отдельные лица отыс­кивают для себя путем примерки и расчета. В делах науки такие практические расчеты абсолютно нетер­пимы, они гнусны, безнравственны! So fuhlt man absicht und man absicht und man ist verstimmt, т. е. «намеренность расстраивает все» (Goethe).

Настоящую позицию и правильные границы ученые находят не тактикой, а рассудком и знанием, опытом и интуицией. Последняя есть непосредствен­ное восприятие истины, так же как в искусстве — непосредственное ощущение и восприятие прекрас­ного. В молодости на каждую новинку набрасывают­ся горячо, но часто опрометчиво. Юноша не может удержать свой восторг в себе и торопится делиться со всеми. Зрелый муж долго, не спеша, исследует и сомневается. Зато, поняв и полюбив, хранит долго и прочно в себе; свои чувства он скорее скрывает, чем стремится обнаружить. Хорошо ли это? Ведь «всегда надежда лучше, чем сомненье» (Гете). А зрелый человек может и должен влиять на моло­дежь не только как тормоз, но и как стимул. Жизнь все равно научит и охладит слишком многих!

***

Фанатики односторонних теорий патофизиоло­гических процессов, будь то сторонники нейротрофики, физиологической системы ретикуло-эндотелия и соединительной ткани или гемато-энцефалического барьера, неистово отстаивают излюбленные системы, ссылаясь на якобы неоспоримые примеры и эксперименты, долженствующие, по их мнению, утвердить общие закономерности и всю их узкоспециальную концепцию. Они переоценивают значение единичных опытов и невольно делаются рабами собственных выдумок. Конечно, случалось, что точно установленные и тщательно проверенные единичные факты порождали целые научные системы. Но лишь очень редко наблюдение за падающим яблоком способно привести к открытию закона всемирного тяготения. Гораздо чаще обратное, то есть что в толковании сделанных наблюдений ученые проявляют неумеренную фантазию и излишнюю самонадеянность. Правда, бывали неоднократно примеры, когда сомнительные ученые или любители-дилетанты полуслучайно делали крупнейшие открытия, значения коих они сами или недооценивали, или вовсе не могли осмыслить.

Надо помнить, что положительные открытия фактов, имеющие иногда место в фарватере лженаучных систем, происходят не благодаря такой системе, а вопреки ей; надо строго отличать факты от измышленных закономерностей, «неотъемлемо присущих лженаучной системе, составляющих суть ее».

Психика человека, его душа есть фактор настолько сложный, что в ней обязательно отыщутся струны, способные резонировать и звучать в унисон с авторами самых разнообразных направлений, будь то поэты, романисты, философы, особенно же публицисты и политические деятели. Каждый из них непременно найдет тем больший отзвук в душах со­временников, чем более писания или выступления соответствуют «моде», чем оригинальнее выдвигае­мая концепция или мировоззрение и чем с большим темпераментом и определенно выраженным настрое­нием подается сама идея. Независимо от существа последней успех ее пропаганды нередко обусловли­вается чисто литературными или ораторскими, то есть внешними ее достоинствами.

Так и научные теории, трактующие неразгадан­ные проблемы, вроде причины рака или патогенеза шока, всегда найдут сторонников и последователей тем легче и тем в большем числе, чем энергичнее и настойчивее будут проповедовать свое учение ав­торы самых противоположных концепций. Мудрено ли, что не только авторы, но и сторонники различ­ных теоретических воззрений окажутся в конфлик­те с представителями других концепций, поскольку те и другие многое основывают не на объективных истинах, а на субъективных взглядах и даже на­строениях. И если в биологии и медицине границы умственным спекуляциям часто и жестоко устанав­ливаются неоспоримыми объективными фактами, кои «упрямая вещь», то в области философии всег­да имеется широкое поле для чисто умственных по­строений и безграничные возможности для жестокой полемики.

Подобно тому, как принципы «наука для науки», и «искусство для искусства» являются реакционны­ми и принципиально ошибочными, так и лозунг «свобода ради полной, абсолютной независимости лично­сти» есть тоже в корне неправильное суждение.

Эта ошибочность есть главный порок либерализ­ма как чрезвычайно распространенного и необычай­но прочного, но неверного мировоззрения.

Принципы неограниченной свободы были очень уместны и продуктивны в годы Великой француз­ской революции 1789—1793 гг. Тогда они сыграли огромную роль в качестве главного лозунга в период ломки и разрушения старого отжившего порядка. Но тот же принцип неограниченной свободы может стать не только бесплодным, но даже стеснительным в эпоху реконструктивную, творческую. Ибо сам по себе принцип абсолютной свободы не содержит твор­ческих стимулов и может способствовать анархии.

Право свободного научного исследования есть безусловное право в любом культурном обществе. Такая абсолютная свобода исследовательской мысли есть продукт полной свободы совести, а обе вместе они требуют полной свободы слова, печати, науч­ных обществ и высшего образования. Но как прин­цип неограниченной свободы личности, лишенный всякого творческого начала, становится отрицатель­ным фактором в эпоху созидания нового социали­стического общества и государства, делаясь поме­хой в плановом строительстве, точно так же и в прогрессивном развитии научных знаний догмат аб­солютной свободы может стать фактором анархиче­ским, нарушающим плановость исследований и хао­тически расстраивающим созидательную работу.

Умереть всегда рано — так думают и чувствуют все близкие люди, оплакивающие дорогого покой­ника. А в первые часы постигшего несчастья боль­шинство осиротелых людей не в силах овладеть своим разумом, полностью отдаются во власть чувств. Это неизбежно, и с этим поделать ничего нельзя путем доводов и рассуждений: нужно, чтобы истекло некоторое время. И в течение этого периода невменяемости одержимые горем люди предаются своим чувствованиям не только бесконтрольно, но порой даже стараются дополнительно взвинчивать горестные переживания всевозможными трогатель­ными воспоминаниями или угрызениями совести; но в некоторые моменты одержимость принимает фор­му уже почти патологическую. И дело не в том, какую внешнюю форму принимают подобные исте­рические припадки или приступы психастении (бур­ную или меланхолическую), а важнее и интереснее то, что в своих действиях и поступках люди эти окажутся уже во власти не разума и даже не чувств и эмоций, а в значительной мере во власти инстинк­тов. И каждый врач, находящийся при родственни­ках, только что потерявших дорогого человека, дол­жен быть готов не только к тому, что у него будут искать сочувствия и хоть какого-нибудь утешения, но врач этот должен твердо знать, что многие из подобных одержимых горем людей явно неспособ­ны логически рассуждать, даже нормально чувствовать, а временно, но всецело находятся во власти инстинктов. Последние суть прорывающиеся приз­наки атавизма, будь то по линии фило- или онтоге­неза. В любом случае они не поддаются контролю разума или воспитания, а отражают в себе непрео­боримые, рефлекторные реакции на фатальные яв­ления и неумолимые законы природы, обязательные для всех живых существ.

«Природа... — зрелище, которое всегда ново, ибо оно создает все новых зрителей. Жизнь — прекраснейшее ее изобретение, а смерть есть только уловка, чтобы иметь много жизней».

(Гете, 1782)

Инстинкт жизни — самый сильный, безуслов­ный, абсолютный из всех инстинктов, свойственных живым существам. Он превосходит и покрывает со­бой инстинкты самосохранения, половой, материн­ство, расовый и отечественный. Инстинкт жизни так силен и неуступчив, а неизбежность смерти — явле­ние настолько роковое, что конфликт этот и порож­дает идею бессмертия, перевоплощения и загробной жизни. Идеи бессмертия и посмертного существо­вания потому так прочно заложены в душах раз­личных народов, что инстинкт жизни отчаянно бо­рется с неумолимым, леденящим призраком смерти. Вот почему мечта людей о «воскрешении из мерт­вых» настолько жизненна и живуча, что она рас­сеивается и тянется от «Голгофы» до наших дней вот уже скоро две тысячи лет.

Впрочем, христианское учение о будущем вос­кресении мертвых не только не оригинально, но абсолютно трафаретно и запоздало на несколько ты­сячелетий. В самом деле, египтяне искусно бальза­мировали своих усопших и богато обставляли их загробные жилища за 5000 лет до нашей эры. В Греции Гомер заставил Одиссея спускаться в под­земное царство теней по указанию Цирцеи за 7—8 столетий до н. э. И в Риме Вергилий, который сам умер за 19 лет до н. э., описал, как его Эней под руководством Кумейской Сибиллы тоже спу­скался в Ад к Прозерпине. Оба античных героя — и грек, и троянец — встретили множество родных и знакомых и в светлых полях Элевзия, и в мрачном царстве Ада.

Таким образом, не только идея загробной жизни, но и оба противоположных разряда ее, то есть ад и рай, были предвосхищены у христианской религии всеми более древними культами во всех подробно­стях. Но этого мало. Можно указать, что главная, основная идея христианского учения — добровольное жертвоприношение богочеловека и мучительная, кровавая жертва ради спасения всего человеческо­го — тоже имела своим прообразом знаменитые доб­ровольные человеческие жертвы индусов — так на­зываемые священные «Мериа», при которых про­литая кровь играла главную, магическую роль. А для обмана и парализования воли обреченных жертв индусы напаивали их «божественным сома» «на радость богам и людям». Эти ритуальные воз­лияния древних туземцев долины Инда и бассейна семи его главных притоков совершенно аналогичны жертвенным возлияниям древних халдеев между­речья Тигра и Евфрата; они не только вполне напо­минают соответствующее ритуальное применение вина евреями, греками и римлянами, но дошли до наших дней в виде таинства Евхаристии во всех христианских религиях. Всюду и неизменно вино символизирует собой кровь как необходимую жерт­ву, а «преосуществление святых даров» означает истинное, подлинное превращение вина в кровь Христа, а причастие считается высочайшим из всех таинств. Все это скопировано у древних индусов, как то можно прочесть в священных книгах — «Ве­дах», составленных 36—38 веков назад. А так как элементы, из коих собраны «Веды», восходят к эпо­хе 4—5 тысячелетий от нашего времени, то этим лишний раз доказывается, что мистические пред­ставления о тайнах нашей жизни и смерти воскре­сают и возникают у современных людей почти в точности так же, как это наблюдалось на самой ран­ней заре человеческой истории, у тех племен, ко­торые были родоначальниками нашей индо-европейской, арийской расы*.

* В то время как библия, коран и талмуд были широко известны в Европе на протяжении столетий и даже тысяче­летий, книги индусов «Веды» были открыты англичанином Кольбруком только в начале XIX века. И понятен тот исключительный энтузиазм, с которым встретили открытие Ригве­ды ученые антропологи, этнографы, лингвисты и историки. Они были положительно ослеплены появлением бесспорно древнейшего, подлинного арийского памятника, где в 1028 песнях представлена столь же поэтическая, сколь грандиоз­ная картина, относящаяся к самым ранним истокам быта и истории арийского племени. «Веды» подводят нас к самой колыбели цивилизованного человечества. И прав Г. Брунхо-фер, назвавший «Веды» тем «центральным солнцем, лучи которого освещают начало и происхождение всей Индии; они освещают персов на востоке, арийцев-эллинов на западе, славяно-германцев на северо-западе и туранцев на северо-востоке» (Hermann Brunnhofer. «Vom Arol bis Zur Gang», p. XXV).

Впрочем, у других немцев к восхищению и энтузиазму вскоре прибавился тщеславный шовинизм. Им захотелось монопольно присвоить себе гений арийцев. Так возник тер­мин «индо-германцев», который стремились обосновать Fri-edrisch Schegel, Franz Bopp, Jacob Grimm и даже такой выдаю­щийся историк и знаток древнего мира, как Моммзен. Куда могут привести подобные национальные и расовые предрас­судки и неистовства, можно судить по тому, что безудерж­ная фантазия изуверов толкнула их к организации Майданека, Освенцима, Дахау и т. д., а Германию и немецкий народ привела к катастрофе и неслыханному разгрому.

Справедливо указывалось, что ни в одной позд­нейшей поэзии, ни у одного народа вино и пиво не воспевались столь сладостно и восхищенно, в таких действительно пьяных поэзией стихах, как в неко­торых песнях и молитвах Ригведы. Что касается опьяняющего напитка «божественного сома», при­менявшегося «на радость богам и людям» и для об­мана обреченной ритуальной жертвы, то состав и способ приготовления его остались не разгаданны­ми, несмотря на то, что целые тома были посвя­щены различными учеными, историками и ботани­ками, изучавшими гимны Ригведы, где так красноречиво воспевается изумительное действие «божест­венного сома». В ботанических словарях название «сома» соединялось со многими растениями, напри­мер, Asclepia acidi, Sarcostemma brevistigma, Periploca aphylla, Sarcostemma vimihale и др. Е. Reclus считает состав и приготовление «сома» непостоян­ным. «Очень вероятно, что этот священный напиток был различного происхождения, так как переселение арийского народа из Атропатены и с плоскогорий Ирана в долины Северной Индии и на плоскогорья Южной было чрезвычайно продолжительным. И до сих пор еще брамины Декхана, персы окрестностей Вамбея и жители Иезда и Кермана в Персии го­товят „сома" различными способами».

Дата добавления: 2015-11-02 | Просмотры: 468 | Нарушение авторских прав