 |
|
АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология |
Аннотация. На следующее утро после рейда я просыпаюсь от сообщения Лины
На следующее утро после рейда я просыпаюсь от сообщения Лины. «Хана, обязательно перезвони мне. Я сегодня работаю. Буду в магазине». Я дважды прослушиваю его, а затем решаюсь еще раз, чтобы понять ее тон. В ее голосе не было обычного монотонного напева или дразнящих ноток. Я не могу сказать, сердита она, расстроена или просто раздражена. Я оделась и уже была на пути к «Стоп-энд-сейв» прежде, чем поняла, что приняла решение увидеться с ней. Я все еще чувствую, словно большой кусок льда застрял во мне, в самом центре, заставляя меня чувствовать себя онемевшей и неуклюжей. Так или иначе, это чудо, что мне удалось поспать после того, как мне, наконец, удалось добраться до дома. Но все мои сны были наполнены криками и собаками, пускающими слюни вперемешку с кровью. Глупая: именно такой я и была. Ребенком, охотницей за сказками. Лина была права с самого начала. В голове мелькает образ Стива, его скучающее, отстраненное лицо, ждавшее, когда у меня закончится истерика, его шелковый голос, как нежеланное прикосновение: Не расстраивайся. Ты такая красивая. В памяти всплывает строчка из Книги Тссс: Любви не существует, есть только болезнь. Мои глаза все это время были закрыты. Лина была права. Лина поймет, ей придется понять, даже если он все еще злиться на меня. Я замедляю велосипед, потому что уже проезжаю мимо витрины магазина дяди Лины, где она посменно работает в течение всего лета. Я не замечаю никого, кроме Джеда, вернее огромной человекоподобной глыбы, которая едва ли сможет связать предложение так, чтобы спросить, не хотите ли вы купить Большую Содовую за доллар. Лина всегда думала, что, возможно, его мозг был поврежден при Исцелении. Или он просто таким родился. Я поворачиваю к узкому переулку за магазином, он переполнен мусорными контейнерами и запах здесь тошнотворно сладкий, так пахнет старый гнилой мусор. Синяя дверь на полпути вниз по переулку – это вход в складское помещение позади «Стоп-энд-сейв». Я не могу думать о том, сколько раз я приезжала сюда, чтобы повидаться с Линой, пока она якобы проводила инвентаризацию. Вместо этого мы перекусывали пакетиками украденных чипсов и слушали портативное радио, которое я забрала из кухни родителей. На мгновение, меня пронзает сильная боль, бьющая по ребрам, и мне жаль, что я не могу вернуться в прошлое: без пустого лета, подпольных вечеринок и Анжелики. Я прожила столько лет, не думая об амор делириа нервоза, не подвергая сомнению Книгу Тссс или своих родителей. Я была счастлива. Я прислоняю свой велосипед к мусорному контейнеру и тихо стучу в дверь. Почти сразу же она открывается. Лина замирает, когда видит меня. Ее рот немного приоткрыт. Я думала о том, что хотела сказать ей все утро, но теперь, видя ее шок, слова просто испарились. Именно она сказала мне, что я могу найти ее в магазине, а теперь она выглядит так, словно никогда меня не видела прежде. И все, что вылетает из моих уст: - Ну? Ты впустишь меня или как? Она говорит так, словно я только что прервала ее дневной сон: - О, извини. Конечно, заходи. Я вижу, что она так же нервничает, как и я. Есть какая-то скачущая, нервозная энергия в ее движениях. Когда я зашла на склад, она практически захлопнула за мной дверь. - Ну и жарища здесь у вас. Я тяну время, пытаясь вырвать из себя те слова, что собиралась сказать. Я ошибалась. Прости меня. Ты была права насчет всего. Они свернулись, как провода в задней части горла, наэлектризованные и горячие, я не могу заставить их раскрутиться. Лина ничего не говорит. Я шагаю по комнате, не желая смотреть на нее, опасаясь, что увижу то самое выражение, которое я видела на лице Стива вчера вечером – нетерпение, или еще хуже, отчуждение. - Помнишь, как я приходила к тебе сюда? Я приносила журналы и тот дурацкий старый радиоприемник. А ты… - А я утаскивала из магазина чипсы и содовую из холодильника, - заканчивает она. - Да, помню. Неловкая тишина виснет между нами. Я продолжаю кружить по маленькому помещению, смотря куда угодно, только не на нее. Все те скрутившиеся слова сгибаются и сжимаются металлическими пальцами, кромсая мое горло изнутри. Непроизвольно, я подношу большой палец ко рту. Я чувствую маленькие искры боли, когда начинаю обкусывать кутикулу. Это возвращает мне прежнее спокойствие. - Хана? – тихо говорит она. - Ты в порядке? Этот один глупый вопрос ломает меня. Все металлические пальцы сразу расслабляются и слезы, которые они сдерживали, сразу начинают литься из глаз. Внезапно я начинаю рыдать и рассказываю ей все: о рейде, и собаках, и звуках черепов, раскалывающихся от полицейский дубинок регуляторов. Мысли об этом снова заставляют меня чувствовать тошноту. В какой-то момент Лина обнимает меня и начинает что-то шептать мне в волосы. Я даже не знаю, о чем она говорит, да это и не имеет значения. Достаточно и того, что она здесь – твердая, реальная, на моей стороне – она заставляет меня чувствовать себя лучше, чем за все эти недели. Постепенно мне удается перестать плакать, глотая назад икоту и рыдания, которые все еще не покидают меня. Я пытаюсь сказать ей, что скучала по ней, что была глупой и ошибалась, но мой голос звучит приглушенно и хрипло. И тогда кто-то стучит в дверь, очень четко, четыре раза. Я быстро отодвигаюсь от Лины. - Что это было? – говорю я, вытирая руками глаза и пытаясь снова контролировать себя. Лина делает вид, как будто ничего не услышала. Ее лицо побледнело, глаза, широкие и испуганные. Когда стук снова повторяется, она не двигается, словно застыла там, где стояла. - Я думала, этой дверью никто не пользуется, - я скрещиваю руки и пристально смотрю на Лину. Я чувствую подозрение, какое-то покалывание в уголке моего сознания, но я не могу сосредоточиться на нем. - И не пользуются. То есть… иногда… я хочу сказать, поставщики… Пока она, запинаясь, пытается оправдаться, дверь открывается и он просовывает голову внутрь, тот самый парень, которого мы встретили, когда вместе с Линой перелезали через ворота у лабораторий, сразу после эвалуации. Его глаза находят меня, и он тоже замирает. Сначала я думаю, что он, наверное, ошибся. Должно быть, он просто постучал не в ту дверь. Сейчас Лина накричит на него и скажет убираться отсюда. Но затем моя голова медленно начинает работать и я понимаю, что нет, он только что назвал ее имя. Очевидно, все это было запланировано. - Ты опоздал, - говорит Лина. Мое сердце сжимается, словно затвор, и на мгновение в глазах темнеет. Я ошибалась во всем и всех. - Заходи и закрой дверь, - резко говорю я. Комната выглядит намного меньше, когда он оказывается внутри. Я привыкла к мальчикам этим летом, но не здесь, в знакомом месте, при свете дня. Это все равно, что обнаружить, что кто-то пользуется твоей зубной щеткой, я чувствую себя грязной и сбитой с толку. Оборачиваюсь к Лине и говорю: - Лина Элла Хэлоуэй Тиддл, - я произношу ее полное имя очень медленно, отчасти потому, что должна убедиться в ее существовании: Лина, моя подруга, та, что беспокоилась за меня, та, что умоляла меня подумать, в первую очередь, о своей безопасности теперь назначает тайные встречи парням. - По-моему, тебе надо дать объяснение происходящему. - Хана, ты помнишь Алекса? – Лина говорит слабо, как будто то, что я его помню, сможет объяснить происходящее. - О, Алекса я помню, - говорю я. - Я только не помню, по какой причине он здесь. Лина издает несколько неубедительных звуков в свое оправдание. Она встречается с ним взглядом, словно обмениваясь сообщениями. Я чувствую их, закодированные и непонятные, как электрический разряд, когда подходишь слишком близко к ограждениям на границе. Мой желудок переворачивается. Раньше мы с Линой общались так же. - Расскажи ей, - тихо говорит Алекс, словно меня даже нет в комнате. Когда Лина поворачивается ко мне, я вижу в ее глазах мольбу. «Я не думала, что…» - с этих слов она начала свой рассказ. Но запнулась и после секундной паузы ее будто прорвало. Она рассказывает о том, как увидела Алекса на вечеринке на ферме в Роаринг Брук (на вечеринке, куда я ее пригласила, если бы я этого не сделала, ее бы там не было), как встретилась с ним в Глухой бухте как раз перед закатом. - Именно тогда, тогда он сказал мне правду. Что он Заразный, - говорит она, не отрывая глаз от моих и произнося слово «Заразный» не повышая голоса. Я неосознанно резко вдыхаю воздух. Значит это правда: все это время, пока правительство отрицало и продолжает отрицать, на окраинах городов обитают люди, неисцеленные, неконтролируемые. - Я пришла вчера ночью, чтобы найти тебя, - говорит Лина более спокойно. – Когда я узнала, что будет рейд… Я выбралась из дома. Я была там, когда пришли регуляторы. Только ступила за порог. Алекс помог мне. Мы прятались в сарае, пока они не ушли… Я закрываю глаза и вновь открываю их. Я помню, какой рыхлой была влажная земля, когда я ударилась бедром об окно. Я помню, как стояла и видела темные очертания тел, лежащие в траве, и острые углы небольшого сарая, укрытого деревьями. Лина была там. Это невообразимо. - Не могу поверить. Не могу поверить, что ты во время рейда вышла из дома… из-за меня. Мое горло опять сжимается, и я сдерживаю себя, чтобы снова не начать плакать. На мгновение меня поражает сильное странное чувство, названия которому я не могу дать: это сильнее вины, шока и зависти, оно погружает руку в самую глубокую часть меня, туда, где корениться Лина. Впервые за долгое время, я действительно вижу ее. Я всегда думала, что Лина была симпатичной, но сейчас мне пришло в голову, что в какой-то момент – прошлым летом? в прошлом году? – она стала по-настоящему красивой. Ее глаза, будто стали больше, скулы выделились. С другой стороны, губы стали мягче и полнее. Я никогда не чувствовала себя уродливой рядом с ней, но сейчас я испытываю это. Я чувствую себя высокой, безобразной и костлявой, как лошадь соломенного цвета. Лина начинает что-то говорить, когда раздается громкий удар по двери, ведущей в магазин, и Джед кричит: - Лина? Ты там? Я инстинктивно хватаю Алекса и пихаю его боком, так, чтобы он оказался позади двери, когда она начала открываться. К счастью, Джеду удается открыть ее всего в нескольких дюймах от большого ящика с яблочным пюре. Интересно, Лина специально поставила его туда. Позади, я чувствую Алекса: он очень насторожен и неподвижен, как животное перед побегом. Дверь приглушает голос Джеда. Лина сохраняет улыбку, когда отвечает ему. Я не могу поверить, что это та же самая Лина, которая глубоко и учащенно дышала, когда ее просили прочитать что-нибудь перед всем классом. Мой живот начинает скручиваться, связанный противоречивым узлом восхищения и негодования. Все это время я думала, что мы отдаляемся друг от друга, потому что я оставила Лину позади. Но на самом деле все было наоборот. Она научилась лгать. Она научилась любить. Я не могу больше находится так близко к этому парню, к этому Заразному, который теперь к тому же, является самой большой тайной Лины. Моя кожа зудит. Я высовываю голову за дверь. - Привет, Джед, - жизнерадостно говорю я. Лина посылает мне благодарный взгляд. - Я тут зашла кое-что Лине передать, ну мы и заболтались. - У нас покупатели, - недовольно говорит Джед, не спуская глаз с Лины. - Выйду через секунду, - говорит она. Когда Джед, ворча, закрывает дверь, Алекс облегченно выдыхает. Визит Джеда восстанавливает напряженную атмосферу в комнате. Я чувствую, как она ползет по моей коже, словно тепло. Видимо, ощутив напряжение, Алекс становится на колени и открывает свой рюкзак. - Я тут кое-что принес для твоей ноги, - тихо говорит он. Он принес какие-то медикаменты. Когда Лина до колена подворачивает джинсы на одной ноге, я вижу уродливую рану на конце голени. В миг меня накрывает быстрое, раскачивающее чувство головокружения и тошноты. - Черт, Лина, - говорю я, стараясь, чтобы мой голос оставался спокойным. Не хочу волновать ее. - Эта псина конкретно тебя укусила. - С ней все будет в порядке, - говорит Алекс, отмахиваясь, как будто я не должна беспокоиться об этом, словно это не моя забота. У меня возникает внезапное желание дать ему подзатыльник. Он становится на колени перед Линой и начинает наносить антибактериальный крем на ее ногу. Я очарована тем, как уверенно двигаются его пальцы по ее коже, как будто ее тело создано для его прикосновений. «Она была моей прежде, чем стала твоей» - неожиданно эти слова нарастают в горле, стремясь вырваться. Но я проглатываю их обратно. - Может, тебе лучше обратиться в больницу? – я говорю эти слова Лине, но Алекс отвечает на мой вопрос. - И что она им скажет? Что пострадала на запрещенной вечеринке во время ночного рейда? Я знаю, что он прав, но это не избавляет меня от нарастающего чувства негодования. Мне не нравится, что он ведет себя так, будто единственный знает, что хорошо для Лины. Мне не нравится, как она смотрит на него, соглашаясь с его мнением. - Вообще-то не очень болит, - голос Лины звучит нежно и успокаивающе, как голос одного из родителей, который утешает своего ребенка. И снова это чувство, будто я вижу ее впервые: она словно фигура за холстом, только силуэт и неясные очертания, я едва узнаю ее. Я не могу больше смотреть на нее - Лина, незнакомка – я падаю на колени, и практически локтем отталкиваю Алекса. - Ты все неправильно делаешь, - говорю я. - У меня кузина - медсестра. Дай-ка я. - Да, мэм, - он отодвигается с моего пути, но все равно сидит на корточках, наблюдая за моей работой. Я надеюсь, что он не заметит, как дрожат мои руки. Неожиданно Лина начинает смеяться. Я так удивлена, что почти роняю марлевую повязку, находясь в середине перевязывания. Когда я смотрю на Лину, она так сильно смеется, что ей приходится согнуться пополам и приложить руку к губам, чтобы приглушить звук. Алекс беззвучно смотрит на нее в течение минуты, наверное, он так же потрясен, как и я, а затем тоже фыркает от смеха. Вскоре они оба смеются не останавливаясь. Тогда я начинаю смеяться тоже. Вся абсурдность ситуации доходит до меня: я приехала сюда, чтобы извиниться, сказать Лине, что она была права, на счет своих предупреждений быть осторожной и следить за безопасностью, а вместо этого я застаю ее наедине с мальчиком. Нет, еще хуже – Заразным. И после всего того времени и предупреждений она именно та, кто заразился делирией. Лина – девушка с большой тайной, застенчивая Лина, которая боялась вставать перед классом, нарушила все правила, которым нас учили. Смех переходит в судороги. Я смеюсь пока не чувствую боль в желудке и слезы не начинают течь по щекам. Я смеюсь до тех пор, пока уже не могу понять, смеюсь я или плачу.
Что я буду помнить об этом лете, когда оно закончится? Двойное чувство удовольствия и боли: гнетущий жар, ледяные укусы океана, такие холодные, что сдавливает ребра и перехватывает дыхание; поедание мороженого так быстро, что головная боль растекается от зубов до глазных яблок; бесконечные, скучные вечера с Харгроувами и набивание себя лучшей едой, которую я когда-либо пробовала; а главное, посиделки с Линой и Алексом на 37 Брукс в Хайледсе, мы наблюдали, как красивый закат истекает кровью в небо, зная, что еще один день прошел, приближая нас к Исцелению. Лина и Алекс. У меня снова есть Лина, но она изменилась, и кажется, что с каждым днем она еще больше становится другой, немного отдаляется, будто спускается в темнеющий коридор. Даже, когда мы одни, хотя это и бывает редко, ведь Алекс почти всегда с нами – есть какая-то неопределенность в ней, будто она плывет по жизни в мечтах. И когда мы с Алексом, меня нет в этой мечте. Они говорят на языке шепота, смеха и тайн, их слова, словно сказочный клубок с шипами, что встает между нами. Я счастлива за нее. Правда, счастлива. Но иногда перед сном, когда я больше всего уязвима, я ревную. Что еще я буду помнить, если буду вообще хоть что-нибудь помнить? Первый раз, когда Фред Харгроув целует меня в щеку и его губы оставляют сухой след на коже. Гонки с Линой до буйков в Глухой бухте, и ее улыбка, когда она призналась, что однажды делала то же самое с Алексом; осознание того, что моя содовая стала теплой, густой и непригодной для питья, когда мы вернулись на пляж. Встречи с Анжеликой после ее Исцеления и, как я помогала ее маме подстричь розы в их саду; как она улыбнулась и весело помахала, хотя ее глаза были стеклянными, словно взгляд сосредоточен где-то в одной точке над моей головой. Я больше не виделась со Стивом Хилтом. И слухи, бесконечные слухи: о Заразных, сопротивлении, развитии болезни, распространении ее черноты среди нас. Каждый день улицы обклеены все большим и большим количеством листовок. Вознаграждение, вознаграждение, вознаграждение. Вознаграждение за информацию. Если вы что-то увидели, доложите об этом. Бумажный город, бумажный мир: шелест бумаги на ветру нашептывает мне, доносит сообщения яда и ревности. Если вы знаете что-то, сделайте что-нибудь. Прости меня, Лина.
[1]Книга Тссс (здесь и далее) – сокращенное название «Трактата о Социальной Справедливости и Стабильности». [2] АБД (здесь и далее) – аббревиатура организации «Америка без Делирии» [3] Консилер – маскирующее средство, корректор. [4] CPHS – предположительно аббревиатура Center for Public Health Studies (Центр изучения общественного здравоохранения), основанного в школе при Портлендском университете, но все это лишь мои догадки, так что не верим им =) [5] Имеется в виду 90° по Фаренгейту, т.е. 32,22° по Цельсию. Аннотация
Подлинная история о материнском мужестве в книге, всколыхнувшей всю Францию! На Мари-Лору Пика обрушился страшный диагноз – рак. Четверо детей, младшей – всего два года… Как объяснить им, что очень скоро она исчезнет из их жизни? Терзаемая вопросом, что станет с детьми, она сама находит им приемных родителей, но… Только судья – и только после ее смерти! – решит их судьбу. В своей отчаянной борьбе за счастье детей Мари перевернула небо и землю. Эта книга – последняя исповедь матери! Мари-Лора Пика
Жюли, Тиболъту, Матъе и Марго
В сотрудничестве с Ани Бертод
Дорогие читатели! Книга, которую вы держите в руках, – не обыкновенный роман. Это автобиографическая история всепобеждающей материнской любви, не сентиментальной, а действенной, вдохновляющей на поистине великие свершения. Молодая мать четверых детей узнает, что больна раком и конец близок. Лишенная помощи равнодушного мужа, зато окруженная множеством друзей, Мари-Лора начинает борьбу. Но не с болезнью, а с предрассудками и юридическими законами своей страны. Ее цель – сохранить право своих детей жить вместе, в привычной для них обстановке, общаться со старыми приятелями, а главное – иметь семью. Для этого героине придется пройти сложный путь. Она найдет замечательных приемных родителей для своих малышей и даже побывает на рождественской елке у самого президента. Ведь Мари-Лоре во всем помогают ее искрометный, временами черный юмор и жажда действия. Визит в похоронное бюро, общение с лечащими врачами, прощальная поездка в Диснейленд… Книга, словно бисквит, насквозь пропитана удивительной способностью автора презирать смерть и жить «на полную» несмотря ни на что. Решение, приятое героиней, вызывает восхищение и напоминает сюжет замечательного голливудского фильма «Мачеха», который невозможно смотреть без слез. Вспомните умирающую мать в трогательном исполнении Сьюзен Сэрэндон, необыкновенно мудро принявшую молоденькую любовницу своего мужа, подружившуюся с ней, передающую ей свой жизненный опыт и… любовь к своим детям. Мари-Лора Пика, автор романа, – француженка, умершая от рака в возрасте тридцати семи лет. Ее жизнь была довольно обыкновенной, пока в апреле 2008 года она не узнала, что неизлечимо больна. С этого момента началась история, оставившая глубокий след в сердцах многих ее соотечественников. Сегодня вы получили возможность присоединиться к ним и пережить немало волнительных минут. Брошенная на произвол судьбы родной матерью, подвергавшаяся надругательствам отца, автор этой книги получила достаточно ударов судьбы. Наверное, именно этим объясняется сила ее любви к собственным детям, потребность видеть их счастливыми и твердое намерение сохранить их душевный покой после неминуемой утраты. Желание рассказать людям о том, на что способна любящая мать, поддержать и вдохновить – вот что послужило толчком для создания этого романа. Потрясающая энергетика подлинности, драматичности и яркий образ главной героини запомнятся вам надолго. После знакомства с историей Мари-Лоры пропадает желание ныть по пустякам; хочется дышать полной грудью и дарить любовь своим близким. Этот роман – для всех, потому что показывает исключительное отношение к любви и смерти и помогает переоценить собственную жизнь.
13 февраля 2009 г.
Мои дети! Я знаю, что вы не любите, когда я вас так называю. Я представляю себе выражение обиды на ваших личиках, когда вы говорите: – Мама-а-а-а-а! Перестань называть нас так, мы уже не дети! Вы прочтете эту книгу, когда станете постарше. Тебе, Жюли, скоро двенадцать, и, возможно, ты первая не выдержишь и откроешь ее. Тибольт, Матье и Марго… Несомненно, пройдет еще несколько лет, прежде чем вы познакомитесь с ней. Сколько вам будет? Двенадцать, тринадцать, четырнадцать? Ну и что! Даже когда вам исполнится восемнадцать, вы все равно будете моими детьми. Есть вещи, которые никогда не изменятся. Даже после смерти я все равно навсегда останусь вашей матерью… Мне нелегко, поскольку я уже одной ногой в могиле. В конце октября, когда я узнала, что обречена, врачи были категоричны: мне остался месяц, максимум – два. Так что все не так уж и плохо: сейчас февраль, а ведь даже самые оптимистично настроенные из них не верили, что я продержусь так долго. В конце концов, я осложнила ему жизнь, этому проклятому раку печени! Внутрипеченочный холангиогенный рак… Уже само название пугает. Неудивительно, что я не могу ему противостоять. Мой случай, похоже, довольно редкий: по словам Карима, моего любимого врача, этот вид рака обычно атакует мужчин после шестидесяти. Нам не повезло: на этот раз он выбрал вашу мать. Значит, я не увижу, как вы будете расти. Странно, но я даже не могу представить, какими вы будете через несколько лет. Тебе, Жюли, уже одиннадцать. Будешь ли ты все так же увлекаться журналами, которые пересказывают всякие сплетни, когда впервые поцелуешься с парнем? Тибольт и Матье, большие непоседы, что, впрочем, характерно для мальчишек девяти и пяти лет, будете ли вы все так же пользоваться малейшей возможностью зацепить друг друга? Тебе, моя малышка Марго с красивыми светлыми локонами, нет еще и двух лет, но настанет момент, когда ты прекратишь, топая ножками, отвечать «нет» на все вопросы и тянуть ручки вверх в надежде, что кто-нибудь тебя приласкает… Но я точно знаю, что через год, два, три, даже семь вы по-прежнему будете жить в Пюизо, в департаменте Луаре. Вы будете ходить в школу и в колледж вместе со своими друзьями детства, будете кататься на велосипедах там, где вы учились это делать, будете посещать тот же спортзал, ночевать у Сесилии или Магали, проводить выходные или каникулы у Мари-Те, как и раньше. Все те, кто знают вас и видели, как вы росли, – Мари-Те, Сесилия, Кристелль, Эвелин, Магали, Джо, Анна, Андре, Агнесса, Ричард – и все те, кто был со мной до самого конца, станут частью вашей жизни. И ваша жизнь будет напоминать ту, которую вы ведете сейчас. Так и будет, я в этом уверена. Узнав, что скоро умру, я мечтала лишь об одном: чтобы после моей смерти ваша жизнь как можно меньше изменилась, чтобы вы жили вместе, чтобы вас воспитывали люди, которые вас любят. И я сделала все, чтобы так и было. Я старалась изо всех сил, чтобы вы имели право жить вчетвером под одной крышей. Речь идет о доме Валери и Жана-Марка, ваших новых родителях, которых я вам выбрала и которые готовы воспитывать вас, пока вы не достигнете совершеннолетия. Для этого мне пришлось вышибить дверь, которую закрыли у меня перед носом. Не ради того, чтобы заявить о себе: я вынуждена была сделать это, потому что так было лучше для вас. Причиной какой шумихи в СМИ я стала! Вам тоже было непросто, ведь за вашей спиной постоянно находились журналисты и кинокамеры. Однако, поверьте, это того стоило. Переходя на крик – в буквальном и переносном значении этого слова! – я боролась с законом, этим дурацким законом, который гласит, что только судья по делам несовершеннолетних может и должен решать, где будут жить сироты. Валери и Жан-Марк объяснят вам, что у меня не было выбора. Я просто обязана была сделать это, потому что я – ваша мать и должна оберегать вас. Я доверяю Валери и Жану-Марку. Они расскажут вам обо мне… Мне бы так хотелось сделать это самой! У вас будет столько вопросов, которые вы никогда не сможете задать мне, а у меня – столько ответов, которые я никогда не смогу вам дать. Именно поэтому я пишу эту книгу: чтобы рассказать вам, кем я была, объяснить, какую борьбу я вела, и показать, как сильно я вас люблю.
Навсегда ваша мама.
1
Эта фотография лежала под кипой старых бумаг на шкафу в коридоре нашего дома в Даммари-ле-Лис. Именно там я выросла, в одном из больших многоэтажных жилых домов на улице Ба-Мулен, в департаменте Сена и Марна. Я забралась на табурет, чтобы порыться на полках этажерки, когда увидела фотографию. На старом черно-белом снимке был изображен красивый мужчина в костюме и улыбающаяся девушка в симпатичном свадебном платье. Его я узнала сразу: это был Максим Пика, мой отец (именно так говорили у нас дома: «отец»). Девушкой оказалась моя мать, Мари-Франс Гризон, родившаяся 18 декабря 1949 года. Я родилась 2 июля 1972 года, когда ей было двадцать три. Я никогда ее не видела, и ее лицо было мне совершенно незнакомо. Я была подростком и, насколько помню, ни разу не натыкалась в доме на фотографию женщины, которая была моей матерью. Моя старшая сестра, Кристелль, могла сказать то же самое. Только Ричард, наш старший брат, немного помнил ее, но он никогда не поддерживал разговор на эту тему. Отец отказывался говорить со мной о матери, и я не знала, почему она ушла. Мне известно лишь то, что она была на двадцать девять лет моложе отца и покинула наш дом вскоре после моего рождения. Когда я пыталась расспросить отца, он неизменно отвечал сквозь зубы: – Однажды в пять утра я ушел на работу, а когда в половине третьего вернулся, ее уже не было. А ты орала в полном подгузнике. Переполненный подгузник, который не снимался несколько часов, оставил след на моей спине – шрам размером с карамельку в том месте, где экскременты обожгли кожу. Это пятно – единственное воспоминание, доставшееся мне от матери. Мне еще повезло: Ричард, которому, когда она ушла, было шесть лет, помнит многие мерзости, которые предпочел бы забыть. Например, день, когда мать, ухватив его за ногу, таскала по всей квартире. Он получил плохую оценку? Отказывался садиться за стол? Ричард так и не смог забыть ощущение, что его нога вот-вот оторвется. И если бы не вовремя вернувшийся отец, мой брат, возможно, остался бы инвалидом… Подобное происходило постоянно. Наиболее впечатляющим был случай, когда мать, удерживая Ричарда за ноги, опустила его вниз головой с балкона. Зрелище пятилетнего ребенка, болтающегося в воздухе, не осталось незамеченным: я узнала об этом случае несколько лет спустя от соседей сверху. Они еще вспоминали, что когда мать жила с нами, то Ричард целыми днями кричал и плакал. Очевидно, ей просто не хватало терпения и выдержки… Но для моего брата эта тема была закрытой. Должно быть, он знал, почему мать оставила нас – его, Кристелль и меня, но неизменно уклонялся от расспросов. Единственный случай, когда он упоминал нашу мать, – это если хотел издеваться надо мной во время игры: – Ой-ой-ой, Мари-Лора, перестань нервничать! Ты похожа на свою мать… Ему доставляло удовольствие дразнить меня, напоминая о нашем сходстве, ведь я унаследовала ее телосложение и манеру говорить. Подобные замечания приводили меня в ярость: иметь что-то общее с этой незнакомкой казалось унизительным и обидным. В попытках узнать, какой же она была на самом деле, я обращалась к отцу, но безуспешно. Когда однажды я стала настаивать, он отрезал: – Она была ни к чему не приспособленной! Вот все, что тебе нужно знать. Не помню, чтобы я страдала от отсутствия материнской заботы. В отличие от брата, прожившего с ней несколько лет, мне не могло недоставать того, чего я никогда не знала. Однако причина, по которой она нас покинула, интересовала меня, особенно когда я сама стала матерью. Лишь недавно я узнала ее от Ричарда, решившего наконец-то прервать своеобразный обет молчания. – Мать не сама решила уйти, ее выставил отец. Если верить брату, наша мать не притрагивалась в доме ни к чему. Она не умела готовить и проводила дни, занимаясь маникюром. Как только отец возвращался домой, она «наводила красоту» и отправлялась в бар на встречу с подругами. Когда она возвращалась поздно ночью, мы уже спали. Она не работала и тратила весь заработок отца на шмотки и развлечения. Каждый месяц отец поручал ей сходить в жилищное управление и заплатить за квартиру. Однажды к нам пришел хозяин, требуя плату за последние полгода. Отец словно спустился с небес на землю. В тот же вечер он довольно холодно сказал матери: – С меня довольно! Собирай свои манатки! Я не хочу тебя больше видеть. На следующий день она покинула наш дом… Меня искренне взволновало то, что я узнала после стольких лет молчания. По сути, это ничего не меняет: мать нас просто бросила. И доказательством служит то, что она никогда не пыталась возобновить с нами отношения. Когда отец сразу после ее ухода подал на развод, она даже не явилась в суд. По крайней мере, она могла бы получить право навещать нас! На третьем заседании, на которое мать тоже не пришла, ее лишили родительских прав и вынесли решение о разводе в пользу отца. Возможно, она вышла замуж слишком рано, не будучи готовой к семейной жизни, или разница в возрасте между ними была чересчур большой. Но, черт побери, это ведь не оправдание!
2
Еще и суток не прошло, как мать ушла из дому, а к нам уже переехала бабушка, мать отца, чтобы заботиться о Ричарде, Кристелль и обо мне. Как объяснил позже мой брат, у нас не было выбора: или бабушка, или Ведомственное управление здравоохранения и социальных дел. Отец, конечно же, был более организован, чем мать: он умел готовить, делать уборку, стирать и пришивать пуговицы. Проблема заключалась в том, что он редко бывал дома. Он был простым рабочим на предприятии в Даммари-ле-Лис, где работал по три ночи подряд, причем очень тяжело. Возвращался он днем, весь белый от асбеста. Быстренько умывшись, он снова уходил, захватив велосипед, на котором совершал длинные прогулки. Они были его страстью. Он катался на велосипеде по вечерам и в выходные дни – иными словами, все свободное время. Только Ричард разделял с ним это удовольствие: он был мальчиком, и с ним отец чувствовал себя комфортнее, чем с Кристелль и со мной. Как только Ричард подрос, отец начал повсюду брать его с собой: на курсы мотокросса, за город на велосипедные прогулки… Когда они усталые возвращались домой и садились за стол, дом погружался в суровую тишину, которую отец нарушал, только если у него возникало желание обсудить свое последнее достижение. Он не обращался ни ко мне, ни к Кристелль. Во время еды мы не отрывали глаз от тарелок, а отец и Ричард разговаривали о велосипедах. Мы, девочки, не принимали участия в беседе. Очевидно, это было не женское дело, на нашу долю оставалось лишь учить уроки… Когда меня что-то волновало, я обращалась к бабушке. Именно она дарила мне нежность, в которой нам отказали родители. У бабушки было четыре сына, и наш отец, Максим, – самый старший из них. Поскольку дочерей у нее не было, я, маленькая толстушка, стала ее принцессой. Мы с сестрой были очень близки с бабушкой: она нас невероятно любила, и мы отвечали ей взаимностью. Помнится, я, когда была маленькой, называла ее мамой. У бабушки были язвы на ногах, и каждый день обрабатывать их приходил санитар. Но порой случалось так, что нам с сестрой приходилось делать это самим. В таких случаях мы вкладывали в перевязку всю свою душу, всю нежность, на какую только были способны наши маленькие пальчики, и эти моменты помощи стали частью редких радостей, оставшихся в моей памяти. Я никому не рассказывала, как мы живем. В доме Пика не было принято веселиться. Я не припоминаю ни одного своего дня рождения, не помню даже Рождества. Хотя мы, должно быть, праздновали его, поскольку в моей памяти осталась елка, которую мы каждый год украшали одними и теми же старыми, запыленными игрушками. Рождественское полено, рождественский венок на двери и башмаки под елкой – ничего этого мы не знали. Лишь однажды, в школе, мы своими руками сделали гирлянды из бумажных колец, продев их одно в другое. Мы ими особенно гордились. Вместо писем Деду Морозу мы вырезали изображения кукол, кроваток и маленьких пони из каталогов игрушек, которые доставали из почтового ящика, а после несколько недель играли с этими клочками бумаги. Подарки, если мы их получали, сводились в основном к одежде и обуви: отец покупал все это за подарочные чеки, которые выдали на предприятии, и только если у него появлялась сверхурочная работа, мы имели право на игрушку. Но беда была в том, что бабушка постоянно откладывала новые вещи в сторону. Она оставляла их, по ее словам, на «особые случаи», то есть на выходные и праздничные дни. Вот только мы никуда не ходили! В результате, когда бабушка наконец разрешала надеть обновки, они оказывались нам малы. Мы вынуждены были носить поношенную одежду, которую отдавал нам дядя Филипп, или новые, но тесные свитера и брюки. Единственным моим настоящим подарком была кукла Кики. Это была лучшая из всех кукол Кики! Я не знаю, кто ее купил и что с ней случилось позже, но это была самая дорогая вещь, которой я обладала. Что касается питания, то и в этом вопросе отец был довольно скупым. Даже сейчас Кристелль с содроганием вспоминает цыпленка, оказавшегося однажды в нашем холодильнике. Срок его хранения давным-давно истек. Каждый день, вернувшись из школы и открыв холодильник, мы видели, как цыпленок все больше портится. Наконец он стал симпатичного зеленого цвета. Однажды вечером цыпленок исчез, и мы подумали, что его наконец-то выбросили. Но вот мы сели за стол, и я увидела, как Кристелль при взгляде на тарелку изменилась в лице: цыпленок немного подрумянился в процессе жарки, но синеватые пятна на боках были бесспорным доказательством того, что это тот самый тухлый цыпленок. Отец, словно ничего не замечая, принялся за ножку. Никто не осмелился хотя бы на малейшую критику. Мы с Кристелль медленно жевали, пытаясь сдержать приступ тошноты: отец никогда бы не допустил, чтобы мы встали из-за стола, не съев содержимое своих тарелок полностью. Мы не имели права бездельничать, тем более выходить на улицу. Не было даже речи о том, чтобы пойти поиграть к соседям. Только Ричарду, уже в подростковом возрасте, кое-что позволялось. После уроков мы сразу же возвращались домой, обедали и выполняли домашнее задание. Если у кого-то из нас был недовольный вид, бабушка тотчас же шлепала бунтовщика, призывая к порядку. Закончив с уроками, мы умирали со скуки. В нашем доме не было ни одной книги: отец не истратил ни единого сантима в книжном магазине. Время от времени дядя Филипп привозил нам из Парижа старые комиксы. Благодаря им мы узнали о приключениях Микки, Спиру, Счастливчика Люка, Рана, Биби и Фрикотена. Когда нам нечем было заняться, мы устраивались у окна: помимо просмотра телевизора (здесь тоже были установлены особые правила), нашим любимым занятием было наблюдать за происходящим в квартале. Если нам совсем уж не сиделось на месте, мы развлекались тем, что донимали бабушку, но иногда, услышав в другом конце квартиры ее ворчание, понимали, что зашли чересчур далеко. Тогда мы убегали – так быстро, как только могли. Ричард и Кристелль прятались в ванной, а я – в туалете. Однако бабушку не проведешь! Она брала стул и ремень и садилась между этими двумя комнатками в ожидании, когда кто-то из нас выйдет. Порой она была ну очень терпеливой! Мы наконец открывали двери, и наши сердца бешено бились: нашей целью было получить как можно меньше ударов, пробегая мимо бабушки, но она обязательно настигала кого-нибудь из нас. Конечно, удары ремнем не были особенно приятными – и это самое малое, что о них можно сказать. И все-таки эти догонялки веселили нас. Мы развлекались, как могли. Но настоящая радость ожидала нас в Ронсево, департамент Луаре, где у бабушки был старый фамильный дом: полуразрушенная ферма со стенами из серого камня и проводкой в бакелите. В доме не было ни воды, ни даже туалета. Его заменяла деревянная хибарка за домом, где мусорный ящик, накрытый крышкой с дыркой, представлял собой унитаз. Это был рай! Там, за городом, мы были свободны как ветер: никто за нами не следил, и мы могли делать все, что вздумается. Когда мы отправлялись туда на выходные (если была хорошая погода) и на каникулы, то словно с ума сходили. Нас как будто выпускали из клетки после долгих дней заточения! По утрам мы вскакивали с постели, наскоро умывались, причесывались и мчались на улицу. Мы забегали на обед, после чего снова убегали и возвращались лишь вечером. Здесь стольким можно было заняться, особенно вместе с нашими двоюродными сестрами, жившими в соседних домах. Семья бабушки, Терио, владела землями, лесами и полями. Мы часто ходили к месту, где находились песчаные карьеры. Это было просто великолепно! Я забыла б о льшую часть своего детства, но отлично помню все, что происходило в Ронсево, как будто это было вчера. Я даже помню собаку, подхватившую чесотку. Отец, приезжавший к нам на выходные, отвел ее за сарай по соседству с домом и привязал между бочками. Потом пошел за ружьем – старым, доставшимся ему по наследству – и, вернувшись, без всяких церемоний застрелил собаку. Когда, уже повзрослев, я заговорила об этом случае с дядей Филиппом, он сказал, что не припоминает ничего подобного. – Тебе было всего лишь три года! Как ты можешь это помнить? Кристелль об этом тоже не помнит. Но меня этот случай потряс настолько, что остался в памяти. Меня поразила не столько смерть собаки, сколько жестокость отца. С нами отец также бывал грубым. Он был красивым мужчиной, невысокого роста и благодаря езде на велосипеде довольно крепким. Б о льшую часть времени он довольствовался тем, что кричал на нас, однако если ему возражали, то тут же терял хладнокровие. Он не просто повышал голос, но и распускал руки, а его оплеухи были тяжелыми. Когда он бил нас, то размахивал руками, словно ветряная мельница крыльями, и порой казалось, что он принимает наши головы за боксерскую грушу. Однажды он задал Ричарду такую трепку, что сбил его с ног. Мой брат с криком упал на землю и, оглушенный, лежал несколько минут. Вот это взбучка! Следует сказать, что мы с Кристелль держались от отца подальше: по сравнению с его ударами шлепки бабушки напоминали ласковые прикосновения. Отец был способен и на ласку, но ее я боялась еще больше, чем его кулаков. В двенадцать лет у меня был псориаз, ужасно неприятное заболевание кожи: моя спина стала зернистой и покрылась красными пятнами. Чтобы облегчить ужасный зуд, я чесала ее ножом. Однажды отец, понаблюдав за мной, сказал: – Ну хватит! Посмотри, у тебя уже кровь идет! Я возьму «Биактоль», он более эффективен. Я пошла за ним в ванную, где он заставил меня полностью раздеться. Несколько дней спустя он возобновил процедуру. На этот раз спиной лечение не ограничилось. Добравшись до плеча, отец провел рукой по моей шее, а оттуда к горлу и подмышкам. Я была довольно крупной для своего возраста, и к одиннадцати годам эта преждевременная зрелость проявилась в женственных формах. Но все-таки я была ребенком и не представляла, как вид моего тела может подействовать на мужчину, а тем более на отца. Сеансы нежности повторялись снова и снова. Я боялась оставаться с отцом наедине, поэтому поспешно раздевалась, чтобы все побыстрее закончилось. В конце концов я поняла, что его прикосновения неприличны, но ничего не сказала: он был моим отцом, и у меня не было выбора. Однажды вечером, все также в ванной, он растирал меня крепче, чем обычно. Я попыталась увернуться, и отец процедил сквозь зубы: – Не двигайся! Я не двигалась, даже не кричала, когда он меня насиловал. В моей голове все перемешалось, я не понимала, что происходит. Возможно, мне было больно, но воспоминания о каких-либо ощущениях стерлись из памяти. Я знаю лишь, что в тот день что-то внутри меня застыло, я даже не плакала. Когда все закончилось, отец велел мне одеться. Мы вышли из ванной, и я уселась возле сестры в комнате. Никто ничего не понял, а я никому ничего не сказала. Мы с Кристелль и бабушкой были очень близки, но я боялась, что они мне не поверят. Отец насиловал меня еще неоднократно, но постепенно эти принудительные объятия стали более редкими. Я уверена, что бабушка догадалась о происходящем: по вечерам я часто слышала, как она ругалась с отцом, а после уходила в комнату и плакала. Должно быть, ее это терзало. Бедная бабушка: она разрывалась между долгом по отношению ко мне и материнской любовью. Дома я делала вид, что ничего не происходит, но не переставала об этом думать. В школе во мне незамедлительно проявились все признаки встревоженного ребенка: я была беспокойной, взбудораженной и часто грустила. Тогда я ходила в пятый CES-класс колледжа Жолио-Кюри в Даммари-ле-Лис. CES – это название, которое дали классам для детей, имевших проблемы с обучением. Я никогда не была прилежной ученицей и, помимо математики, никакой другой предмет меня не интересовал. Таким образом, я проскочила шестой класс и прямиком попала в этот пятый, немного особенный, класс. Однако мой недостаток мотивации был заметен даже там. У меня больше не было желания учиться, и мои оценки ухудшались. Меня вызвали к работнику социальной службы в колледже, которая ласково спросила меня: – Ну, что происходит, Мари-Лора? Одного-единственного вопроса оказалось достаточно, чтобы я не сдержалась. Мне даже в голову не пришло скрыть что-то от нее. Это был первый человек, попытавшийся понять меня, открыто заинтересовавшийся мною. Наконец я могла открыть свою тайну! Едва слышно, на одном дыхании, я рассказала ей об отце. В эту ночь я осталась у директрисы. На следующий день меня отвели в комиссариат, где я повторила сказанное накануне. Но за этим ничего не последовало: я вернулась домой, к отцу, по-прежнему меня преследовавшему. Мне кажется, в полиции меня просто не услышали: в то время инцест был запретной темой. Я оказалась замешанной в нем, но у меня не было выбора. Все мои учителя были в курсе дела, однако никто не мог ничего сделать. Силой обстоятельств моя жизнь вернулась в прежнее русло. Бабушка умерла от старости в возрасте семидесяти двух лет. Мне было четырнадцать, и я никогда еще так не плакала. Мне казалось, что я была счастлива, только пока она была жива. После ее смерти мы ни разу не посетили дом в Ронсево, нам даже не пришла в голову мысль попросить об этом отца, получившего его в наследство. Закончились беззаботные каникулы с бабушкой. Лишь в одном это несчастье принесло пользу: отец меня больше не трогал. Возможно, потеря матери заставила его одуматься. Наши отношения с ним стали еще более прохладными. Отныне Ричард, Кристелль и я были предоставлены самим себе. Смерть бабушки потрясла меня, но я понимала, что уже достаточно взрослая, чтобы справиться со случившимся. По утрам мы вставали, готовили завтрак и шли в школу, каждый в свой класс. Я хорошо ладила с братом и сестрой, но именно с Кристелль была особенно близка. Она была моей защитницей, теперь я это понимаю. С пятнадцати лет Кристелль начала работать помощницей флориста. С первой зарплаты она купила мне новые туфли. Впервые у меня было что-то, ни кем прежде не ношенное: ни моими родными братом и сестрой, ни двоюродными. И это тогда, когда не стало бабушки, которая могла бы меня побаловать! Со следующей зарплаты Кристелль купила себе джинсовый комбинезон. Она сознательно выбрала чуть великоватый, чтобы я тоже могла его носить: уже в то время я была крупнее, чем она. Комбинезон был на меня немного тесноват, но я бы ни за что не призналась в этом! Наша помощь друг другу заключалась, в основном, в подобных небольших знаках внимания. Тогда мы редко беседовали о чем-то серьезном: в нашей семье диалоги были редкостью, а отец и вовсе от них отказался. Когда я пыталась поговорить с ним, он грубо уклонялся от разговора, отворачиваясь или прекращая его фразой типа «Ешь свой суп!». Это, по крайней мере, доказывало, что он умеет говорить.
3
Как человек, у которого никогда не было матери, я довольно неплохо вышла из затруднения. Сначала у меня была бабушка, а потом Мари-Те – женщина, которая впоследствии стала бабушкой для моих детей. Я называю ее Мари-Те. Мари-Тереза Мишон была моей учительницей рукоделия в пятом классе в колледже Жолио-Кюри. Между нами сразу установились хорошие отношения. Я думаю, ее тронуло мое умение радоваться жизни. В то время я была довольно забавной девчушкой. Я не привыкла плакать над собой и спрятала отцовское насилие в глубинах памяти. Я не была заводилой компании, скорее, ее душой. По правде говоря, юмор был моим спасением, способом самозащиты. Я не упускала случая повеселиться и первой отпускала шутки, причем обычно очень громко. Но я не была злой и никогда ни с кем не конфликтовала. Правда, я не любила шить, но и не скрывала этого: я проводила больше времени за распарыванием строчки, чем за собственно шитьем. К счастью, Мари-Те была очень терпеливой и с улыбкой наблюдала, как я демонстрирую свою силу воли. Я сразу же полюбила ее. Впервые я почувствовала симпатию к учителю. Она была такой ласковой, такой внимательной. Надо сказать, что в моем классе было всего десять учениц. На занятии царила атмосфера спокойствия, и мы непринужденно болтали во время работы. Конечно же, мы обсуждали свои девичьи дела. Вещички, парней… В четырнадцать лет я была довольно крупной, но мне было еще далеко до кокетки: внешний вид был самой меньшей из моих забот, никто и никогда не учил меня следить за собой. Именно Мари-Те посоветовала мне уделять себе больше внимания, старательнее укладывать волосы и тщательнее подбирать одежду. Иногда она делала мне небольшие подарки, к примеру что-нибудь из косметики. Она давала мне советы, которые, должно быть, матери дают дочерям. Ее комплименты были поощряющими, и благодаря ее влиянию я постепенно становилась более женственной. Закончив пятый класс, я перешла в класс шитья, там же, в колледже. Но шитье меня уже не вдохновляло так, как раньше! Поначалу я выбрала класс кулинарии, но количество мест было ограничено, и я уступила свое более старательной девочке, а сама вернулась к Мари-Те. Постепенно она заменила мне мать, и я обращалась к ней с любыми проблемами. Мари-Те была в курсе истории, касающейся моего отца, поскольку работники социальной службы передали ей мое дело. Мы никогда не говорили об этом – Мари-Те была очень сдержанна, – но я всегда чувствовала, что она очень внимательна ко мне. Пока я училась в школе, отец подошел к ней всего два-три раза, и каждый раз беседа была немного натянутой. – Здравствуйте, месье! У Мари-Лоры все получается. Это чудесная девочка! – Да? Вы в этом уверены? – Правда, она не в восторге от шитья, но она старается. – Меня это удивляет. – Почему? – Потому что она такая же лентяйка, как и ее мать. И вообще она – копия матери. – Вы несправедливы. Мари-Лора прилагает немало усилий, она делает успехи… – М-м… – Знаете, в глубине души это очень хорошая девочка. – Ну что ж! Сразу видно, что вы не знаете Мари-Лору. Его отношение шокировало Мари-Те, и она старалась успокоить меня. – Не слушай того, что говорит отец. Он тебя совсем не знает. Отец не выносил, когда обо мне хорошо отзывались. Если я получала плохие оценки, он, подписывая мой дневник, усмехался: – Очень хорошо, дочка, продолжай в том же духе… Однажды Мари-Те повезла нас в Сен-Мало. Впервые я увидела океан. Это был волшебный момент в моей жизни! С нами поехала ее сестра. Их отношения просто потрясли меня: приятно было видеть, что родственники могут так отлично общаться. Между мной и Кристелль тоже были хорошие отношения, но далеко не такие близкие. Мари-Те открыла мне, что такое идеальная семья. Ее присутствие поддерживало меня, мы начали видеться и во внеурочное время. По утрам в воскресенье я часто встречала ее в центре округа Мелен, где делала покупки, и мы вместе выпивали по чашечке кофе. В семнадцать лет мне надоело шитье, и я устроилась ученицей в одну из кондитерских GRETA. Так закончились мои школьные годы. Наши жизненные пути разошлись, но я была уверена, что вскоре снова встречусь с Мари-Те. Именно тогда я попыталась отыскать свою мать. Однажды к отцу пришел какой-то человек по поводу продления страховки. Думаю, ему нужно было уточнить некоторые данные. Случайно я услышала их разговор. – У меня есть несколько вопросов к вашей жене, Мари-Франс Гризон. Подскажите, пожалуйста, как с ней связаться. – К моей бывшей жене, вы хотели сказать. Я знаю только, что она живет в пригороде Немура. Немур… Итак, моя мать живет максимум в сорока километрах от нас. Это был шанс, и я не раздумывала ни секунды. Я была в том возрасте, когда необходимо знать, кто ты. Не знаю, на что я надеялась, просто была заинтригована. Я поговорила с Кристелль. В то время она уже жила с парнем: в семнадцать лет она ушла из дому, причем с разрешения отца, довольного тем, что наконец-то удалось избавиться от строптивого подростка. Когда я рассказала, что наша мать живет поблизости и я хочу ее найти, Кристелль одобрила мою затею. О Мари-Франс Гризон мы не знали ничего, кроме имени. Мы даже не знали дату ее рождения. Но достаточно было и фамилии… В следующий понедельник Кристелль зашла за мной после обеда. Отца не было дома, да мы вовсе и не собирались посвящать его в нашу затею. Оставалось только перейти улицу, чтобы попасть в почтовое отделение, расположенное как раз напротив нашего дома. Там было подключение к Минителю,[1] и спустя всего лишь несколько минут мы нашли номер телефона и адрес. Вернувшись домой, я набрала номер. – Здравствуйте, это квартира Мари-Франс Гризон? – Да. – Это вы и есть? – Да. – Меня зовут Мари-Лора Пика. Я – ваша дочь. –… – Алло? – Да, я слышу. У меня действительно есть дочь с таким именем. Что вы хотите? – Увидеть вас. –… – Со мной Кристелль. Мы не могли бы навестить вас в ближайшие дни? –… – Алло? – Да, хорошо. Можете прийти в следующее воскресенье. – Спасибо, до воскресенья. – До воскресенья. И это все. В ее голосе не было теплоты, он был абсолютно нейтральным. Эта женщина не показалась мне ни довольной, ни встревоженной. Всего лишь немного удивленной. Мы с Кристелль, однако, не падали духом и рассказали обо всем Ричарду, который по-прежнему жил в отцовском доме. – Ты поедешь с нами? – Нет, не поеду. – Ты уверен? – Более чем. Этой женщины для меня не существует. Довольно и того, что я помню. Я не хочу ничего о ней знать. Нога, которую он едва не потерял из-за нее, сцена на балконе… Я его понимала. Что касается Кристелль и меня, то с нами дело обстояло совсем по-другому: у нас не было никаких воспоминаний. Мы хотели найти эту незнакомку, чтобы составить обо всем собственное мнение. В следующее воскресенье парень Кристелль отвез нас по указанному адресу. Конечно, отцу мы и словом не обмолвились о поездке: он, несомненно, запретил бы нам ехать. После крутого поворота мы увидели очертания фермы, расположенной ниже дороги. Вот мы и на месте. Во дворе виднелось нечто огромное: внушительная фигура, лениво машущая чем-то, напоминающим руки. Подъехав, мы поняли, что это она, Мари-Франс. Казалось, она предлагает водителю припарковаться у стены. Нас просто шокировала ее тучность. Потом меня охватило разочарование. У меня перед глазами стояло милое лицо с фотографии, и я ожидала увидеть привлекательную женщину, чья красота с годами, конечно, поблекла, но все-таки… Вместо этого я увидела, что моя мать, на которую, как мне говорили, я так похожа, весит около ста пятидесяти килограммов, что ее ширина практически равна росту и выглядит она невероятно неухоженной. Более того, она вовсе не была приятной! Немного растерянная, я без особого энтузиазма пожала ей руку. Кристелль последовала моему примеру. Наша мать даже не улыбнулась. Хуже того, ее лицо не отражало ровным счетом ничего. Возможно, ей было неловко, как и нам. Мы прошли за ней в дом и, переступив порог, почувствовали запах затхлости и сырости. Внутри было очень грязно. В гостиной мы увидели четырех мальчишек, сидящих на диване. Ни один из них не встал, чтобы поздороваться. Появился пожилой мужчина и сдержанно пожал нам руки. Мы догадались, что это был спутник Мари-Франс. Заметив наше вопросительное молчание, он, кивнув в сторону дивана, сказал: – Это мои сыновья. Итак, у нас было четверо сводных братьев. После поспешного знакомства мы сели за стол и в неловком молчании жевали рубленое мясо и макароны. Никто не осмеливался что-то произнести, а редких замечаний относительно еды оказалось недостаточно, чтобы разрядить обстановку. Лишь в конце обеда Кристелль осмелилась заговорить на интересующую нас тему. – Значит, вы наша мама. – Да. Четверо мальчишек вздрогнули: очевидно, мать не ввела их в курс дела. Мы уже час сидели за столом, а они даже не знали, что мы приходимся друг другу родственниками. Самый старший из них был ненамного моложе меня. Должно быть, на год-два. Разница в возрасте между остальными была приблизительно одинаковой. Похоже, наша мать без промедлений устроила свою жизнь. У отчима был покорный вид. Видимо, он во всем ей подчиняется. Кристелль собралась с духом и спросила: – Вы нас помните? – Конечно, что за вопрос! – Но вы ни разу не попытались связаться с нами. – Просто вы переехали, и я не смогла разыскать вас. Вот уже восемнадцать лет я жила на улице Ба-Мулен, никуда не переезжая. Наша мать была самой обыкновенной лгуньей! Мы сидели с разинутыми ртами, не зная, что сказать. Разговор не клеился. Наши сводные братья, очевидно, так и не оправившись от шока, тоже молчали. Но, похоже, их не особенно смущало то обстоятельство, что у матери раньше была другая жизнь и другая семья, о чем они никогда не слышали. В комнате было душно, и мы отправились в лес за фермой, решив, что всем нужно было немного расслабиться. Тут нам было хорошо. Мы разговорились со сводными братьями, болтали ни о чем, как дети. Никто бы не догадался, что мы связаны родственными узами. Мы просидели на улице до вечера, а после уехали. Мы были разочарованы. По пути домой парень Кристелль прервал молчание: – Это правда, что ты на нее похожа! – Шутишь? Ты видел, сколько она весит? – Да, конечно, ты не такая крупная, но все же очень на нее похожа. – М-м… – К тому же ты разговариваешь точь-в-точь, как она! – Это случайность. Позволь напомнить тебе, что мы с ней никогда не жили вместе. – Ну, не знаю… Наверное, это объясняется генами. – Плевать я хотела на гены! Я пыталась пошутить, чтобы снять все возрастающую неловкость, но мои мысли были далеко. Спустя десять дней мы с Кристелль снова поехали к матери. Мы ей задавали все те же вопросы, это было сильнее нас. – Но почему ты отказалась от права опеки над нами? –… – Или, по крайней мере, права навещать нас? – Я уже говорила: вы переехали. Другого ответа мы от нее не добились. После этого Кристелль никогда больше не видела нашу мать. Я все же поддерживала с ней отношения. Зато я лучше узнала своих сводных братьев и регулярно встречалась с ними, а потом и с их супругами. Время от времени они приезжали ко мне в гости с матерью. Она почти ничего не говорила. Но это меня уже не волновало: она была абсолютно чужим человеком.
4
Я покинула отцовский дом сразу же после того, как мне исполнилось восемнадцать. Отец сам подвел меня к этому решению, и меня не пришлось долго уговаривать. Я переехала в Мелун к Пьеру, с которым познакомилась за несколько месяцев до этого на заводе по изготовлению картона, где я работала. Пьер был моим первым парнем. До этого мои отношения с молодыми людьми были напряженными: после пережитого насилия я чувствовала себя неловко, стеснялась своего тела и не доверяла мужчинам. До Пьера я никого еще не целовала. Поначалу близкие отношения меня смущали, но потом я привыкла. Пьер был славным парнем, и постепенно я свыклась с мыслью о сексе между мужчиной и женщиной. Я прожила с ним всего лишь несколько месяцев, но это позволило мне научиться доверять себе и стать независимой. Я также воспользовалась этим, чтобы прекратить всякие отношения с отцом. Время от времени мы встречались у Ричарда или Кристелль, в гости к которым я регулярно наведывалась. Этих коротких встреч было вполне достаточно – как для него, так и для меня. Когда мои отношения с Пьером прекратились, я вернулась к отцу, который тотчас выдвинул свои требования: – Хорошо, ты будешь жить в этом доме, но не бесплатно, а на равных условиях со своим братом, который выплачивает мне небольшую компенсацию. Жизнь в доме отца стоила добрую половину моей минимальной зарплаты. У меня оставалось не так много денег, и меня это огорчало, поскольку я только-только начала входить во вкус молодежных развлечений. До достижения совершеннолетия я ни разу не была в клубе и открыла для себя эту ночную вселенную гораздо позже, чем другие молодые люди. К счастью, был еще Ричард. Мы неплохо с ним ладили; к тому же нас сблизило отношение отца. Мое проживание в родном доме было непродолжительным. Несколько месяцев спустя я переехала в молодежное общежитие в Мелуне и прожила там два года. После завода меня взяли на работу в мэрию Мелуна, а оттуда распределили на работу в университетскую столовую. Там я познакомилась с Оливье, поваром в пиццерии с самообслуживанием. Мы встречались около года. Наша идиллия закончилась, когда я познакомилась с его родителями: они не хотели, чтобы я отняла у них единственного сына. Несколько месяцев спустя, в самый обычный день, чувствуя себя непривычно уставшей, я прилегла на кровать отдохнуть. Прикрыла глаза и вдруг почувствовала нечто странное: мой живот шевелился. Я встряхнула головой, чтобы отогнать дремоту, и уставилась на него. Нет, мне это не приснилось: живот слегка сместился в правую сторону. Я была одна в комнате, и у меня невольно вырвалось: – Черт побери! Что это такое? Конечно, у меня были некоторые подозрения. Два дня спустя эхография подтвердила мои предположения. – Вы на шестом месяце беременности. Это мальчик, – сказал врач. Шесть месяцев? Вот это да! Все это время я ни о чем не догадывалась. Я не набирала вес. Моя менструация немного запаздывала, но она была нерегулярной, поэтому я не придавала этому никакого значения. Я даже была счастлива, что она бывает раз в три месяца. Думаю, не стоит и говорить, что я не была готова к подобного рода событиям, а то обстоятельство, что это мальчик, никоим образом не упрощало ситуацию. Мне было двадцать лет, и мысль о том, что внутри меня находится живое существо, казалась странной. К счастью, до паники было очень далеко. Я не привыкла долго размышлять, поэтому сразу же принялась обдумывать все детали. Относительно одежды, кроватки, столика для пеленания и так далее я не особенно волновалась: у Кристелль уже был сын, Николя, и я знала, что она одолжит мне все необходимое. Но нужно было предупредить Оливье. Он отреагировал на известие довольно спокойно, но сразу же решил расставить точки над «i»: – Если тебе понадобится помощь, можешь на меня рассчитывать. Но ничего не говори моим родителям. Для себя я решила, что придется обходиться без Оливье. Я отправилась на встречу с социальным работником, чтобы узнать, на какую помощь могут рассчитывать матери-одиночки. Мне рассказали об общежитии для молодых мам, и я отправила туда запрос. Следующие два месяца пролетели невероятно быстро. Я по-прежнему жила в молодежном общежитии, но уже не работала и, пользуясь случаем, проводила много времени с Мари-Те, с которой мы виделись регулярно. Естественно, когда я узнала о беременности, то сразу же обратилась к ней. Я мало что знала, а она была матерью и помогла мне подготовиться к этому событию. Когда на девятом месяце я отправилась на эхографию, все было уже готово: в общежитии под кроватью в ожидании моего отъезда в роддом стояла сумка с бельем и детскими вещами, которые я понемногу собирала. Я увидела, как изменилось лицо врача, и у меня сразу же появилось дурное предчувствие. – Сожалею, но похоже, что у нас проблема. – Проблема? – Сердце ребенка не бьется. – Это значит, что он мертв? – Боюсь, что да. Мне очень жаль. Мой сын умер, даже не родившись… Я оторопела. Как будто мир обрушился! Покинутая матерью и изнасилованная отцом, я привыкла сжимать зубы, но никогда еще жизнь не наносила мне такой удар. Я только начала свыкаться с мыслью о том, что у меня будет ребенок, как его у меня жестоко забрали. В тот же вечер меня госпитализировали. Роды были проведены на следующий день. Мне дали подержать крошечное тельце, чтобы я могла проститься с ним. Вскрытие показало, что плацента была губчатой, а это значит, что уже какое-то время ребенок не получал питания. Он умер минимум две недели назад. У меня началась депрессия. Мне выписали таблетки, но я отказывалась их принимать. Чувствуя себя в молодежном общежитии очень одиноко, я много времени проводила с Мари-Те. Именно она разбудила во мне желание действовать и сменить обстановку: я уволилась из университетской столовой и отправилась в Париж, где устроилась на работу в другой мэрии, но по-прежнему в столовой. Я поселилась в небольшой комнате на авеню Ниель, 17 округ. Я прожила в этом городе несколько месяцев и поняла, что столичная жизнь с ее роскошными магазинами и постоянными стрессами не для меня. У меня начали появляться нездоровые мысли. Не то чтобы у меня было в провинции счастливое детство, но, по крайней мере, там был мой дом. Поэтому я вернулась назад.
5
Дата добавления: 2014-12-11 | Просмотры: 702 | Нарушение авторских прав |