АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Апатия (продолжение)

Апатия

Выношу на суд читателя первую статью из цикла, посвященного тем психологическим состояниям, находясь в которых, человек сопротивляться не может. Таким образом, речь пойдет о состояниях, тщательно изучавшихся нашим врагом для того, чтобы ввергнуть нас в эти состояния. Ибо одна из задач информационно-психологической войны — сломить способность противника к сопротивлению.

Первая статья цикла — об апатии. Но начну я не с того, как враг добился, чтобы значительная часть населения нашей страны погрузилась в апатию. А с того, что такое апатия. Ведь мы хотим преодолеть неспособность к сопротивлению. А преодоление невозможно без осознания проблемы.

Фотографии, хранимые в семейных альбомах, частных или общественных архивах, могут многое сказать о духе того времени, в которое были запечатлены глядящие на нас со снимков люди.

Есть времена, когда общество находится на подъеме, восходит. Обязательными признаками восходящих обществ являются наличие образа будущего и устремленность в это будущее. Накаленная устремленность в будущее создает напряженность и динамизм. Восходящие общества бурлят энергией.

А есть времена спада. Как правило, такие времена совпадают с разрушением опор, на которых прежде зиждилось общество, с утратой прежних смыслов и ориентиров. И с отсутствием образа будущего. В такие времена «энергетический пульс» общества еле прощупывается.

Ошибиться, в какую — восходящую или нисходящую — эпоху сделан фотографический снимок (особенно, если речь идет о групповом фото) фактически невозможно.

Фотография 1922 года. Девушки в косынках (фото черно-белое, но понятно, что косынки красные — такие носили в то время). Молодые, красивые, веселые и решительные. Девушки только что закончили педагогические курсы и направляются по районным центрам, чтобы преподавать в начальной школе. Им по 16 лет (среди них — моя бабушка 1906 года рождения), но у них очень взрослые лица.

Фотографии времен Великой Отечественной. Вчерашние десятиклассники в военной форме. И сходное впечатление: в лицах есть та определенность, дооформленность, которая бывает только у внутренне зрелых людей.

Фотографии начала пятидесятых годов ХХ века. Юноши-первокурсники, чье детство пришлось на годы войны, выглядят взрослыми мужчинами — фактически такими же взрослыми, как их старшие братья, ушедшие на фронт. С чем связана эта человеческая внятность и зрелость, понятно: дети войны — особая категория. Голод, лишения. Работа (зачастую наравне с взрослыми) на производстве или в поле. Работа по дому — та, которую, не будь войны, выполняли бы отцы. Ранняя ответственность.

Все это — люди восходящей эпохи.

В Откровении св. Иоанна Богослова сказано: «Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих».

Люди восходящей эпохи всегда горячи. В них много огня. Много любви — к своей Родине, к своему народу, к будущему. Много воли — к тому, чтобы это будущее стало явью.

Люди нисходящей эпохи... Сравните, к примеру, современные фото — и фото советского периода, в особенности периода, когда красный огонь еще не начал угасать: с 1917 года до середины пятидесятых. Лица современных 25–30-летних мужчин и женщин сплошь и рядом инфантильны. Это лица слегка постаревших подростков. Мало того, что зачастую трудно определить возраст запечатленных на фото людей. Не всегда удается идентифицировать и их пол. Но главное — ощущается отсутствие энергии: жизнь не бурлит, не бьет ключом, а еле теплится («ты тепл, а не горяч и не холоден»). Представить, что этот человеческий тип способен сопротивляться, крайне затруднительно.

О чем свидетельствуют такие фотографии? О том, что широчайшие слои постсоветского общества находятся в состоянии глубокой подавленности. А подавленность блокирует в человеке энергию, то есть сковывает возможность развития. Невыросшие подростки, недозрелые личности, не способные ни на сильную страсть, ни на смелый поступок.

Надо сказать, что охваченность общества чувством подавленности характерна отнюдь не только для постперестроечной эпохи. Подавленность присуща всем эпохам спада, когда прежние ценности обесценены, прежние ориентиры потеряны, но ничего внятного взамен не предложено, образ будущего отсутствует (вспомним хотя бы Веймарскую Германию). Противостоять духу своего времени могут лишь единицы. Это явление — воздействие духа эпохи на каждого отдельного человека, воздействие неминуемое, хотя и не всегда осознаваемое индивидуумами — описано, в частности, Томасом Манном в романе «Волшебная гора». (Напомню, что действие романа разворачивается накануне Первой мировой войны.)

«Человек живет не только своей личной жизнью, как отдельная индивидуальность, но — сознательно или бессознательно — также жизнью целого, жизнью современной ему эпохи... Перед отдельным человеком могут стоять самые разнообразные задачи, цели, надежды и перспективы, и он черпает в них импульсы для более высоких трудов и усилий; но если в том внеличном, что окружает его, если, несмотря на всю внешнюю подвижность своей эпохи, он прозревает в самом существе ее отсутствие всяких надежд и перспектив, если ему открывается ее безнадежность, безвыходность, беспомощность и если на всё — сознательно или бессознательно — поставленные вопросы о высшем, сверхличном и безусловном смысле всяких трудов и усилий эта эпоха отвечает глухим молчанием, то как раз у наиболее честных представителей человеческого рода такое молчание почти неизбежно вызывает подавленность [выделено мною — А.К.], оно влияет не только на духовно-нравственный мир личности, но и каким-то образом на ее организм, на ее физический состав. Если эпоха не дает удовлетворительных ответов на вопросы «зачем», то для достижений, превосходящих обычные веления жизни, необходимы либо моральное одиночество и непосредственность, — а они встречаются редко и по существу героичны, — либо мощная жизненная сила».

Итак, если эпоха не дает человеку ответа на вопросы «о высшем, сверхличном и безусловном смысле всяких трудов и усилий» (либо — в «перестроечном» и «постперестроечном» случае — не только не дает ответа на указанные вопросы, но и пытается обессмыслить труды, усилия и жертвы предшествующих поколений), то человек испытывает чувство подавленности. При этом меняется не только его духовно-нравственный мир, но и его физический состав.

Собственно говоря, на эту особенность указывает не только Томас Манн, но и многие психологи. Подавленность фактически всегда сопровождается физическим истощением. У подавленного человека падает иммунитет. Он легко заболевает и медленно выздоравливает. Он чрезвычайно быстро утомляется. Его работоспособность снижается настолько, что даже выполнение простой работы становится для него проблемой. В какой-то момент человека начинают утомлять не только физические действия, но также собственные мысли и особенно чувства. Избегание сильных чувств и эмоций приводит к развитию бесчувственности.

Подавленность заразительна. Даже человеку, сполна наделенному тем, что Томас Манн называет «моральным одиночеством и непосредственностью» (которые позволяют человеку противостоять духу эпохи), либо тем, что тот же Манн называет «мощной жизненной силой», крайне сложно не заразиться вирусом подавленности. Вероятность того, что неподавленный человек сумеет преодолеть общую подавленность, гораздо ниже, чем вероятность того, что он спасует: отойдет в сторону или даже приобщится, в конце концов, к общей подавленности.

Состояние бесчувственности, эмоциональной пассивности, бездеятельности, отсутствие влечений и желаний, которое развивается у подавленного человека, имеет свое название: апатия. Слово «апатия» происходит от греческого «apatheia» — бесстрастность.

Ряд специалистов, в том числе известный американский психиатр и психоаналитик Ральф Гринсон (1911–1979), считают, что у апатии есть и положительные стороны. В экстремальных ситуациях она срабатывает как защитный механизм. Некоторые острые переживания — например, чувство безнадежного отчаяния — разрушают и истощают психику. Апатия является механизмом нейтрализации этих разрушительных переживаний. Однако, надев «панцирь» защиты, человек не всегда способен потом его снять. В результате утрачивается способность к нормальному проявлению эмоций.

Другой американский психиатр и психоаналитик, Гарри Стек Салливан (1892–1949), рассматривавший способность младенцев на раннем этапе жизни впадать в апатию, считает апатию адаптационной реакцией на внутреннее напряжение, вызванное той или иной нереализованной потребностью. Однако, по Салливану, «апатия, будучи способом избежать стремительно растущего напряжения, кульминационной точкой которого является ужас — исключительно энергозатратное состояние». К тому же этот защитный механизм не всегда эффективен: находясь в состоянии апатии, человек лишается возможности адекватно реагировать на возникновение экстремальной опасности.

Поскольку определяющим свойством апатии является обеднение эмоций — и в первую очередь высших эмоций, связанных с нравственными, эстетическими, интеллектуальными и религиозными потребностями (жалость, терпимость, благодарность, уважение, великодушие и др.), — апатию называют иногда «эмоциональной тупостью». Эмоционально тупому человеку безразличны не только окружающие, но и собственная судьба. У него отсутствуют мотивы для какой-либо деятельности, планы на будущее. В связи с этим апатию называют также «эмоционально-мотивационным параличом».

Чтобы преодолеть состояние апатии, необходимо прежде всего осознать, что это состояние наличествует. А осознав, оценить масштаб катастрофы. Ведь пребывание целого народа в таком состоянии означает, что враг добился своей цели. Потому что апатичные люди не способны ни к сопротивлению, ни к целеполаганию.

Между тем о том, что апатия — состояние крайне опасное, а потому требующее преодоления, известно с давних времен. В христианстве подавленность и апатия считаются внешними признаками унылого духа. В Библии («Книга Притчей Соломоновых») сказано: «Веселое сердце благотворно, как врачевство, а унылый дух сушит кости». (К вопросу о том, что у подавленного человека меняется не только духовно-нравственный мир, но и физические свойства.)

Святые отцы Церкви зачастую объединяли в понятие «уныние» такие состояния, как упадок духа, подавленность, отвращение. Признавалось, что хотя в земной жизни есть множество поводов для уныния, человек обязан избегать уныния и подавленности, ибо умение принимать страдания — один из краеугольных камней христианства. На долю каждого выпадают испытания, и каждый должен нести свой крест не пассивно, уступая унынию, а действенно, сохраняя духовную бодрость.

В православной традиции уныние — один из восьми смертных грехов, шестой по счету: чревоугодие, любодеяние (блуд), сребролюбие, гнев, печаль, уныние, тщеславие, гордость. Уныние связано с леностью, духовным и телесным расслаблением. Оно парализует добрые намерения и духовные устремления человека.

Святитель Феофан Затворник приводит слова псалмопевца Давида: «Воздрема душа моя от уныния». Святитель пишет, что у человека, охваченного унынием, «пропадает охота и в церкви стоять, и дома Богу молиться, и читать, и обычные добрые дела исправлять». Унынию, продолжает он, свойственно охлаждение, которое начинанется с забвения: «Забываются благодеяния Божии, и Сам Бог, и свое в Нем спасение, опасность быть без Бога, и память смертная отходит — словом, закрывается вся духовная область». Охлаждение происходит иногда невольно, а иногда — «от внешних развлечений, беспорядочных разговоров, сытости, излишнего сна» и многого другого.

Что же он советует «охладившимся» (тем, кто не холоден и не горяч)? «Поостерегитесь и поспешите страх Божий восстановить и душу разогреть » (выделено мною — А.К.).

Борьба с унынием в православии подразумевает понуждение себя к труду, и прежде всего — к труду на пользу других. Ибо считается, что бесы уныния никогда не приближаются к тому, кто не знает праздности.

Разговор о разлагающем воздействии апатии на отдельного человека и общество в целом мы продолжим в следующей статье.

Апатия (продолжение)

Любовь и воля всегда связаны с выходом человека за собственные пределы. Человек, наделенный волей и способностью к любви, не прячется в скорлупу, в раковину. Он воздействует на то, что находится вне него — на окружающий мир, на другого человека

Обсуждая в прошлой статье апатию, мы убедились, во-первых, в том, что православие считает апатию одним из признаков уныния. И во-вторых, мы убедились в том, что православие считает уныние не абы каким, а смертным, то есть тяжелейшим грехом.

Святые подвижники утверждают, что ни с одним из грехов не приходится вести такую долгую и тяжкую брань, как с унынием. Грех уныния имеет выразительное название: «бес полуденный». Для верующих полуденный бес — не метафора, а реальность. По традиции, трапеза в монастырях совершается дважды. Первая — обед — приходится на 12 часов. Для рано встающих монахов это середина, половина дня. В полдень, после обеда, утомленного монаха начинает искушать бес: отвлекает от молитвы, рассеивает внимание, не дает сосредоточиться. Воля монаха угнетена. Его охватывает лень, неумолимо клонит в сон. Наступает телесное и духовное расслабление.

Если с расслаблением не вести постоянную борьбу, если регулярно позволять себе погружаться в сон, — расслабление очень быстро из временного состояния перерастает в постоянное. И ведет христианина к охлаждению в вере. В пределе — к богоотступничеству.

Святитель Игнатий Брянчанинов (1807–1867) в своем труде «Отечник» говорит об этом так: «Предаваясь унынию, мы непременно делаемся предателями самих себя. Мужественное сердце вспомоществует душе [то есть оказывает душе помощь — А.К.] по Богу; в противоположность этому, уныние вспомоществует [помогает] злобе».

Выйти из сна, навеянного унынием, можно только пробудившись — то есть пробудив свою волю и прибегнув к самопонуждению. В упомянутом «Отечнике» описан такой случай. Монах, подвергшись искушению, впал в уныние и оставил исполнение монашеского правила. Не имея сил вернуться на оставленную стезю, он лишь попусту вопрошал самого себя: «Когда же я возвращусь к тому состоянию, в котором был прежде?»

На помощь заблудшему пришел старец, рассказавший ему следующую притчу. Некий человек, владея землей, допустил по небрежению, что поле его заросло тернием. Однажды он попросил своего сына очистить заросшее поле. Но тот, увидев, сколь сильно поле засорено, пал духом, лег на землю и уснул. И так продолжалось много дней к ряду: сын, приходя на поле и не имея в себе сил очистить его, погружался в сон. Наконец, явился на поле отец и увидел, что сын ничего не сделал. Юноша пояснил отцу, что каждый раз, когда он смущался от необходимости совершить непомерный труд, на него нападал сон. На что отец ответил: «Сын! если бы ты каждый день обрабатывал такое пространство земли, какое занимаешь лежа на ней, то работа твоя подвигалась бы мало-помалу и ты бы не оказался преслушным мне» (то есть не выполнившим отцовское повеление). Поступив по наставлению отца, сын в короткое время очистил и обработал поле.

Услышав эту притчу, заблудший монах стал руководствоваться наставлением старца. В итоге, преодолев уныние и обретя духовную бодрость, он вернулся к подлинно монашеской жизни.

Почему мы достаточно подробно обсуждаем отношение христиан к унынию? Потому что нас сегодня не могут не интересовать как апатия сама по себе, так и ее связь с унынием, и методы борьбы с апатией и унынием. Ведь и апатия, и уныние — это психологическая реальность, в которую погружена значительная часть нашего общества. А поскольку православные христиане имеют большой опыт борьбы с такой психологической реальностью, то игнорирование этого опыта было бы непростительно. Для победительной борьбы с апатией и унынием одинаково важны и православные свидетельства того, что уныние и апатия — преодолимы, и конкретные, выработанные за столетия, практические «подсказки», позволяющие с апатией и унынием сражаться и побеждать.

Завершив обсуждение православного опыта, мы переходим к тому, как исследовалась проблема апатии крупнейшими западными интеллектуалами второй половины ХХ века.

В прошлой статье уже говорилось о том, что пребывание общества в состоянии апатии характерно отнюдь не только для постперестроечной эпохи, но для всех эпох спада. То есть эпох, когда прежние ценности обесценены, прежние ориентиры потеряны, а образ будущего отсутствует. Веймарская Германия — безусловный и очевидный пример эпохи спада.

Но есть эпохи, когда спад не столь очевиден. Та же перестройка, к примеру. Это эпохи радикальных перемен на этапе, когда прежние ценности уже обесценены, прежние ориентиры уже потеряны, но до общества еще не дошло, что у него нет никакого будущего. До момента прозрения (а оно всегда происходит с некоторой оттяжкой) может наблюдаться кратковременная энергетизация общества. Чаще всего при этом включается энергия разрушения (в случае перестройки была включена энергия, направленная на разрушение СССР как «империи зла»). Но чуть раньше или чуть позже прозрение наступает. И вот тогда наваливается эта самая апатия.

Позволю себе еще раз повторить цитату из «Волшебной горы» Томаса Манна, приведенную в прошлой статье: «...если, несмотря на всю внешнюю подвижность своей эпохи [а перестойка и «лихие 90-е» отличались большой «внешней подвижностью» — А.К.], он [человек] прозревает в самом существе ее отсутствие всяких надежд и перспектив, если ему открывается ее безнадежность, безвыходность, беспомощность», то это «почти неизбежно вызывает подавленность...».

Задолго до перестройки, в 1969 году, в США вышла книга американского психолога и психотерапевта Ролло Мэя «Любовь и воля». Автор — один из основателей гуманистической психологии, лидер ее экзистенциалистской ветви — характеризовал современную ему эпоху (то есть 1960-е) как «эпоху радикальных перемен», когда «рушатся старые мифы и символы, в которых мы привыкли искать опору». И утверждал, что любовь и воля, на которые человек всегда опирался в трудных ситуациях, вдруг стали проблемой.

Человек фактически утратил понимание смысла любви. Всё дальше уходя от понимания этого смысла, он всё усерднее занимается «исследованиями, статистикой и техникой секса». «На фоне постоянного роста количества разводов, настойчивого опошления любви в литературе и изобразительных искусствах и несомненного факта, что для множества людей секс стал настолько же бессмысленным, насколько доступным, эта самая «любовь» стала казаться невероятной редкостью, если не полной иллюзией».

Человек перестал принимать волевые решения. «Мы не принимаем волевых решений, потому что боимся, выбрав нечто одно, потерять другое, и чувствуем себя слишком неуверенно, чтобы рисковать». Но тот, кто боится рисковать, уже не способен действовать. Если в словарном запасе наших отцов, пишет Мэй, в обязательном порядке присутствовали термины «сила воли» и «свободная воля», то из современных научных споров эти слова выброшены. А утративший волю человек в поисках чего-то такого, что может скомпенсировать утраченное, идет к терапевтам за лекарствами, которые якобы смогут вернуть ему утраченный интерес к жизни.

Что происходит с индивидом, лишившимся способности к фундаментальным человеческим проявлениям — любви и воле? (Мэй рассматривает любовь и волю одновременно как эмоции и как процессы.) Индивид обращает взор внутрь себя. Казалось бы, самопознание, движение вглубь, может быть весьма продуктивным. Объясняя, почему эта продуктивность отсутствует, Мэй констатирует, что занятый самокопаниями индивид становится «одержим нового рода проблемой личности, а именно: «Даже если я знаю, кто я такой, я ничего не значу. Я не могу воздействовать на других людей».

Именно это «не могу воздействовать на других людей» и порождает апатию. Но следующий неизбежный шаг — насилие, предупреждает Мэй, «потому что ни одно человеческое существо не может вынести постоянного оцепенения от чувства собственного бессилия». К теме насилия мы еще вернемся. А пока продолжим излагать концепцию Мэя.

Современную ему цивилизацию Мэй называет «шизоидной», указывая, что понимает под этим термином не признак психопатологии, а общее состояние большинства его современников. Это состояние он определяет как «неспособность чувствовать; боязнь близости; отчуждение».

Анализируя свой 25-летний опыт активной психотерапевтической практики, Мэй приходит к выводу, что пациенты выступают своего рода пророками: «Невротические проблемы — это язык, на котором бессознательное обращается к сознанию общества». Невротики «предвещают развитие цивилизации, осознанно переживая то, что общая масса людей до поры до времени держит в своем бессознательном » (выделено автором — А.К.).

Так, Фрейд обнаружил зацикленность пациентов на половых проблемах (жестко затабуированных в эпоху королевы Виктории) задолго до Первой мировой войны. И когда в 20-е годы ХХ века все «словно помешались на сексе», причиной этого был, конечно же, не Фрейд, начавший обсуждать данные проблемы. Просто, изучая полученную от пацентов информацию, он «истолковал глубинные социальные конфликты, которые «нормальные» члены общества могли до поры до времени подавлять и действительно подавляли».

Другой пример, который приводит Мэй в подкрепление своего вывода, — рост агрессивности, который наблюдался у пациентов еще в начале 30-х годов ХХ века, но «всплыл на поверхность» в массовом масштабе спустя десятилетие.

Точно так же рост апатии, который Мэй и его коллеги зафиксировали у своих пацентов в 50-е годы, в 60-е принял повальный характер. Если главной проблемой пациентов Фрейда Мэй считает подавляемую энергию, то главную проблему своих современников он видит в неспособности чувствовать (той самой эмоциональной тупости, которую мы обсуждали в прошлой статье).

Желая доказать верность своего тезиса о том, что пациенты психотерапевта подобны сейсмографу: улавливают подземные толчки задолго до начала землетрясения (то есть выхода какой-то глубинной проблемы, вызревающей в недрах общества, на поверхность), Мэй приводит цитаты из своей книги «Человек в поисках себя», опубликованной в 1953-м году.

«Это может показаться странным, но я хочу сказать, на основании своей клинической практики, <...> что главной проблемой людей, живущих в середине двадцатого века, является пустота » (выделено автором — А.К.).

Чем порождается ощущение пустоты? «Чувством, что ты бессилен что-либо изменить в своей жизни или в окружающем мире. Внутренний вакуум — это конечный результат постепенно растущего убеждения человека в том, что он, как личность, не может руководить своей жизнью... не может изменить отношение к нему других людей или хоть как-то повлиять на окружающий мир. В итоге он погружается в глубокое отчаяние... И коль скоро его желания и чувства не имеют никакого значения, то он отказывается от желаний и чувств».

В современном мире прямой противоположностью любви является уже не ненависть, а апатия, говорит Мэй. А прямой противоположностью воли — не нерешительность («которая, собственно, может представлять собой усилие, вступившее в борьбу за решение»), а отстраненность, нежелание участвовать в важных событиях.

Любовь и воля всегда связаны с выходом человека за собственные пределы (Франкл называл это «самотрансцендентацией»). Человек, наделенный волей и способностью к любви, не прячется в скорлупу, в раковину. Он воздействует на то, что находится вне него (на окружающий мир, на другого человека). И одновременно проявляет готовность к тому, чтобы самому принять воздействие всего, что для него является внешним. Ведь одно без другого невозможно. Нельзя начать воздействовать на других, не согласившись на то, чтобы другие воздействовали на тебя. Апатия, по мнению Мэя, порождается дефектом в коммуникациях. Образно говоря, провода, по которым человек хочет послать сигнал в окружающий мир, перерезаны. Да и как можно послать во внешний мир сигнал, являющийся хоть сколь-нибудь полноценным, если человек избегает чувств! Деэнергетизация контакта приводит к потере взаимодействия с окружающим миром. Потому что отсутствие обмена энергией с окружающим миром оборачивается глубоким энергетическим дефицитом. В силу которого человек раньше или позже неизбежно оказывается в состоянии пустоты. Однако никому не дано долго жить в состоянии пустоты, считает Мэй. Пустота перерастает в отчаяние и жажду разрушения.

Но разговор о связи апатии и насилия мы продолжим уже в следующей статье.

Дата добавления: 2015-11-26 | Просмотры: 425 | Нарушение авторских прав