Благополучие человека сквозь призму его психической эволюции

В первой части я предпринял попытку охарактеризовать гуманистический психоанализ через описание тех человеческих постулатов и аспектов бытия, которые служат его отправной точкой. Приведенное сопоставление свидетельствует о том, что эти постулаты свойственны психоанализу в той же мере, что и другим гуманистическим системам. Теперь, чтобы понять, как психоанализ стремится решить поставленную перед ним задачу, возникает необходимость рассмотреть специфический метод, к которому он прибегает.

Главная отличительная черта психоанализа заключается, бесспорно, в его стремлении сделать бессознательное сознательным, т. е., употребляя терминологию Фрейда, перевести «оно» в «я». Эта схема при своей внешней простоте нуждается в пояснении. В первую очередь мы сталкиваемся сразу с несколькими вопросами: что есть бессознательное? Как бессознательное превращается в сознательное, и если это возможно, то какая от этого польза?

Надо пояснить, что термины «сознательное» и «бессознательное» могут иметь различные значения. В одном случае они характеризуют субъективное состояние человека; это значение терминов называется функциональным. Сознательным является индивид, осознающий тот или иной происходящий в нем психический процесс, т. е. отдающий себе отчет в своих чувствах, помыслах, идеях, и т. д. Напротив, бессознательным в этом смысле называется состояние, при котором человек не отдает себе отчета в каких-либо происходящих в нем психических процессах, в том числе сенсорных. Индивид, осознающий то или иное чувство, является по отношению к этому чувству сознательным. Если же индивид не осознает какое-либо чувство, он является по отношению к нему личностью бессознательной. Необходимо иметь в виду, что термин «бессознательное» определяет лишь неосознанность каких-либо чувств, желаний, страхов и т. д., а вовсе не их отсутствие.

Термины «сознательное» и «бессознательное» имеют, помимо функционального, еще одно значение. В данном случае речь ведется о принципе определенного размещения сознательного и бессознательного в человеческой психике и их смысловом наполнении. В подобной трактовке «сознательное» и «бессознательное» представляют собой две различные части личности индивида, каждая из которых имеет свое особое содержание. По Фрейду, бессознательное представляет собой хранилище всего иррационального. Со своей стороны, Юнг рассматривает бессознательное как глубочайшую кладовую мудрости, а сознательному отводит роль вместилища человеческого интеллекта. Бессознательное вбирает в себя все, что неспособно разместиться в высших уровнях человеческой психики. Это можно сравнить с подвалом дома, куда отправляются вещи, которым не нашлось места на жилых этажах. «Подвал», во фрейдовском понимании, заключает в себе человеческие пороки, для Юнга же он является в первую очередь кладезем человеческой мудрости.

Употребление термина «бессознательное» в узком смысле является неудачным, что отмечал, в частности, Г. С. Салливан. Как результат это приводит к недостаточно полному представлению о психических явлениях. Со своей стороны, я хотел бы отметить, что наметившаяся тенденция к отказу от функциональной концепции в пользу субстантивной иллюстрирует общую закономерность, характерную для современного западного мира. Сегодня человек стремится определять мир в категориях вещей, которыми он обладает, нежели в терминах существования. Подобно тому как мы имеем машину, дом или ребенка, мы имеем проблему беспокойства, имеем бессонницу, имеем депрессию, имеем психоаналитика. Аналогично этому мы имеем и бессознательное. Многие сейчас используют термин «подсознательное» вместо «бессознательное», и это не случайно. По-видимому, это происходит из-за того, что слово «подсознательное» более применимо к субстантивной концепции. Действительно, мы можем сказать «я осознаю что-либо», в то время как сказать «я подсознаю» что-либо невозможно.

Наконец термин «сознательное» имеет еще одно, порой приводящее к путанице, значение. Если сознание отождествляется с рефлектирующим интеллектом, то бессознательное — с нерефлектируемым опытом. Если исходить из того, что значение терминов «сознательное» и «бессознательное» в данном контексте легко понимается и нет путаницы с двумя их другими значениями, то подобное их употребление вполне допустимо. Однако, по моему мнению, использование этих терминов не всегда удачно. Безусловно, интеллектуальная рефлексия всегда осознана, однако не все сознательное является интеллекуальной рефлексией. Глядя на человека, я отдаю себе отчет во всех оттенках чувства, которые переживаются мной по отношению к нему, однако данное осознание будет тождественным интеллектульной рефлексии только при условии, если я посредством субъектно-объектного дистанцирования отделяю от него себя самого. Точно так же это положение верно, если я осознаю свое дыхание, и опять-таки это вовсе не то же самое, что думать о своем дыхании: я перестану его осознавать с того момента, как начну о нем размышлять. Данное положение в равной степени справедливо для любого действия, характеризующего мое отношение к окружающему миру. Далее этот аспект будет освещен более подробно.

А теперь постараемся понять, что не позволяет нашим переживаниям перейти в категорию осознанных, иными словами, стать субстанцией, которую мы называем сознательным. При этом мы будем определять сознательное и бессознательное не как некие специфические «части» личности индивида, наполненные особым содержанием, а как состояние осознанности и неосознанности.

Прежде всего нужно пояснить: сознание есть априори большая ценность, чем бессознательное, если рассматривать эти категории с позиций психоанализа. В случае если бы это было не так, психоанализ не ставил бы перед собой задачи расширить область человеческого сознания. Однако очевидно и то, что в действительности сознание человека представляет собой во многом цепь заблуждений и ложных посылов, что вызвано по большей части влиянием социума, а не неспособностью индивида разглядеть истину. Из этого следует, что сознание человека само по себе не может представлять ценности. Эволюция человечества свидетельствует о том, что за исключением ряда примитивных обществ социум строится по принципу управления и эксплуатации большинства его членов незначительным меньшинством. Управление большинством осуществляется посредством применения силы, однако одного этого фактора недостаточно. Сознание большинства должно быть заполнено в основном вымыслами и заблуждениями, в результате чего оно по собственной воле соглашается подчиняться меньшинству. Тем не менее ложный характер представлений человека о самом себе, других индивидах, социуме и т. д. зависит не только от этих обстоятельств. Подмена общечеловеческих постулатов интересами социума, происходящая в любом обществе, обусловлена попыткой (и, как правило, достижением) сохранения структуры, приобретенной этим обществом в процессе эволюции. При этом возникающее противоречие порождает в таком обществе внутренний конфликт: расхождения между интересами человека и социума скрываются на общественном уровне под покровом всевозможных вымыслов и ложных посылов.

Итак, мы вынуждены признать, что человеческое сознание по своей природе не отражает реальность, а напротив, иллюзорно и полно заблуждений. Из этого следует, что сознание обретает смысл лишь при условии, когда скрытая, до поры не осознанная реальность перестает быть скрытой и становится, таким образом, осознанной. Далее мы вновь обратимся к этому вопросу. Сейчас я хочу лишь отметить, что наше сознание по содержанию во многом является «ложным», и вызвано это как раз влиянием социума, насаждающего заблуждения и ложные представления.

Влияние общества, однако, не ограничивается лишь насаждением в человеческом сознании вымыслов и ложных идей. Его роль заключается и в том, что оно не позволяет нам осознать реальность. Теперь мы подошли непосредственно к проблеме вытеснения и формирования бессознательного.

Животное способно осознавать окружающие его предметы; говоря языком P. M. Бэкки, его сознание можно определить как «простое». Человек же в своей способности осознавать самого себя как предмет своих переживаний, обладает самосознанием, что отличает его от «простого сознания» животного. Однако осознание у человека может происходить по-разному, что вызвано, видимо, очень высокой степенью сложности этого процесса. То или иное переживание способно перейти в разряд осознанных лишь при условии, если оно будет выражено в категориях, доступных сознательному мышлению. Такие понятия, как «время» и «пространство», универсальны по своей природе, что обеспечивает их общее для всех людей восприятие. Такая категория, как «причинность», является доступной для многих, но не для всех типов сознательного мышления. Некоторые категории существуют лишь в рамках какой-либо определенной культуры. В любом случае переживание может быть осознано только при условии возможности его идентификации, сопоставления и определения в рамках категорий той или иной концептуальной системы. Данная система по природе своей есть продукт социальной эволюции. Система категорий, определяющая принципы осознания, получает развитие в каждом обществе благодаря жизненному опыту и тому или иному способу определения, чувствования и понимания. Такая система играет роль своеобразного фильтра: она есть реалия того или иного общества. Только пройдя через этот фильтр, переживание сможет стать осознанным. В данном случае перед нами возникает необходимость рассмотреть принцип работы этого «социального фильтра», чтобы понять, как он может пропускать через себя одни переживания на пути к их осознанию и задерживать другие.

В первую очередь нужно помнить о том, что не все переживания легко осознаются. Наиболее легко осознаются физические переживания, например боль, а также и такие, как сексуальное влечение, голод и т. п. Бесспорно, в разряд осознанных легко переходят те переживания, которые являются жизненно важными — либо для конкретного индивида, либо для группы индивидов. Более же утонченные и сложные по своей природе переживания могут легко осознаваться в одних культурах и не осознаваться в других. Например, благоговейное созерцание ранним утром бутона розы с каплей росы, пока солнце еще не встало, воздух прохладен и слышится пение птиц, легко осознается японцем. Для западного же человека подобное переживание, скорее всего, останется неосознанным, поскольку оно в его глазах недостаточно «важное» или «событийное». Роль, которую играют те или иные утонченные эмоциональные переживания в культуре конкретной страны, определяет легкость их сознательного восприятия. Очень часто в одном языке может не существовать слов, определяющих какое-либо эмоциональное переживание, в то время как в другом их может быть много. Например, в английском языке вся гамма эмоций от эротического чувства до братской и материнской любви выражается словом «любовь» (love). В случае если какие-либо эмоциональные переживания не находят выражения в разных словах конкретного языка, они фактически остаются неосознанными; также является верным и обратное. В целом можно утверждать, что редко осознаваемыми являются те переживания, для которых в данном языке нет соответствующего слова.

Однако фильтрующие свойства языка проявляются не только в этом. Разнообразие слов, используемых для обозначения того или иного переживания, — лишь один из аспектов проявления межъязыковых различий. Языки отличаются друг от друга на синтаксическом, грамматическом и семантическом уровнях. В любом языке проявляется отношение к жизни говорящего на нем народа. Язык — это своего рода слепок определенного способа переживания бытия. Приведем несколько примеров. В некоторых языках глагольная форма «идет дождь» может иметь коренные отличия по семантике, зависящие от контекста: веду ли я речь о дожде из-за того, что попал под дождь и промок; либо я наблюдаю из хижины, как идет дождь, либо я услышал от кого-то, что он идет. Данный пример наглядно демонстрирует, что заострение внимания на обстоятельствах переживания того или иного явления оказывает значительное влияние на то, как эти явления переживаются. (Например, для нашей современной культуры не имеет принципиального значения источник знания какого-либо факта: будь то прямое или опосредованное переживание либо сообщение других людей. Важен лишь чисто интеллектуальный аспект знания.)

Или другой пример. В древнееврейском языке видовая особенность глаголов (совершенный — несовершенный вид) имеет более важное значение, чем временные отличия (прошлое, настоящее, будущее), имеющие второстепенное значение. Для латыни обе категории (и времени, и вида) одинаково важны, в то время как английский язык делает акцент на времени совершения действия. Очевидно, что подобные различия в способах спряжения глаголов являются отражением различий в переживании событий.

Различия в употреблении глаголов и существительных в разных языках или даже у разных людей, говорящих на одном языке, — еще одно проявление данного феномена. Существительное имеет отношение к предмету, в то время как глагол — к действию. Так как все больше людей в наше время мыслит категориями обладания вещами, а не существования или действия, это находит отражение в их речи: существительные они употребляют охотнее, чем глаголы. То, как человек переживает, какие из переживаний им осознаются, — все это передает язык на уровне лексики, грамматики, синтаксиса, строем языка в целом.

Управляющая человеческим мышлением в рамках конкретной культуры логика представляет собой второй уровень фильтра, допускающего осознание переживаний. В данном случае хорошим примером служит различие между аристотелевой и парадоксальной логикой.

В основе аристотелевой логики лежат три закона: закон тождества гласит, что А есть А; закон противоречия — А не есть не А; закон исключенного третьего — А есть либо В, либо не В. По мысли Аристотеля, «...в одно и то же время быть и не быть нельзя... это самое достоверное из всех начал».

Однако существует и другая логика, которую в противовес аристотелевой можно назвать парадоксальной. В данном случае высказывается идея о том, что А и не А не являются взаимоисключающими объектами как предикаты X. Парадоксальная логика превалировала в китайской и индийской мысли, философии Гераклита. Позже она получила развитие у Гегеля и Маркса под названием диалектики. Достаточно четко концепция парадоксальной логики была выражена у Лао-цзы: «Правдивые слова напоминают о противоположном им» и, кроме того, Чжуан-цзы: «Это есть это. Не это — также это».

Для человека Запада представляется необычайно сложной, а возможно, и невыполнимой задачей осознать переживания, которые противоречат аристотелевой логике и как следствие являются бессмысленными с ее точки зрения, ибо истинность последней в рамках западной цивилизации не подвергается сомнению априори. Концепция амбивалентности, по Фрейду, может служить этому хорошим примером. Фрейд полагал, что человек способен испытывать по отношению к другому индивиду чувства любви и ненависти одновременно. С позиций аристотелевой логики, подобное переживание является бессмысленным, в то время как по логике парадоксальной оно вполне «логично». Как следствие большинство людей практически лишено способности осознавать амбивалентные эмоции. Такие люди, отдавая себе отчет в любви к какому-либо субъекту, не могут осознать к нему ненависти, так как осознание двух противоположных чувств к одному и тому же человеку в одно и то же время для них было бы лишено всякого смысла.

Человеческий опыт представляет собой третий уровень фильтра, не имеющий отношения к языку и логике. Каждый социум налагает запрет на некоторые мысли и чувства, т. е. на то, что нельзя не только «совершить», но о чем воспрещается даже и «помыслить». Предположим, что в каком-либо воинственном племени, грабящем и убивающем всех принадлежащих к другим племенам, окажутся те, кто однажды ощутит в себе отвращение к грабежам и убийствам. Но в силу того, что подобное чувство несовместимо с образом жизни племени, к которому он принадлежит, трудно предположить, чтобы такой воин смог бы его осознать; в противном же случае он рисковал бы оказаться в полной изоляции и подвергнуться гонениям со стороны соплеменников. Поэтому в такой ситуации у индивида скорее бы возник психосоматический симптом, выразившийся в рвотных позывах, нежели осознание подобного чувства. И напротив, если бы член миролюбивого племени земледельцев испытал бы желание грабить и убивать представителей других племен, произошла бы обратная реакция. Как и в первом случае, он скорее всего подавил бы в себе это чувство и не позволил бы себе его осознать. При этом у него мог бы развиться другой симптом в форме сильного страха.

Еще пример. Наверное, в крупных городах часто случается, что продавцы имеют дело с бедными посетителями, не имеющими достаточно денег на покупку, скажем, самой дешевой одежды. Можно предположить, что в такой ситуации кто-то из продавцов испытает естественное человеческое желание уступить костюм бедному покупателю за доступную ему цену. Однако я предполагаю, что очень немногие из них допустят осознание подобного чувства, а большинство подавит его в себе. Некоторые из этих продавцов могут агрессивно настроиться против покупателя, пытаясь завуалировать подобным отношением свой бессознательный импульс, который ночью может вызвать сновидение.

Исходя из мысли о том, что человек не позволит себе осознать желания, запрещенные социумом, мы задаемся двумя вопросами. Во-первых, почему те или иные побуждения недопустимы в данном обществе? Во-вторых, чем вызван столь большой страх у человека перед осознанием подобного запретного побуждения?

Чтобы ответить на первый вопрос, необходимо рассмотреть понятие «социальный характер». Одним из условий выживания для любого социума является формирование такого типа характера, чтобы члены социума испытывали желание делать то, что они должны делать. Иными словами, выполнение социальной функции должно рассматриваться членами общества не как обязанность, а как естественное желание действовать в определенном направлении. В случае отступления от этой схемы общество оказалось бы в опасности, ибо многие его члены перестали бы поступать нужным образом, и социальный характер потерял бы предсказуемость и стабильность. Таким образом, в каждом обществе существуют запреты, нарушение которых ведет к остракизму. В то же время очевидно, что в различных обществах насаждение того или иного типа социального характера, а также соблюдение запретов с целью защиты целостности социума происходит с разной степенью жестокости.

Ответ на второй вопрос заключается в выяснении природы столь большого страха индивида перед возможным остракизмом, вынуждающим его препятствовать проникновению табуированных побуждений в сознание. Человек должен так или иначе осознать свое место в ряду других индивидов, чтобы избежать безумия. Невозможность соотнести себя с другими ведет к потере рассудка. Если смерть является главным источником страха у животного, то для человека самым страшным является одиночество. По Фрейду, осознанию запретных чувств и мыслей в большей степени препятствует именно страх полного одиночества, нежели страх кастрации.

Таким образом, мы можем сделать вывод, что сознательное и бессознательное являются по своей природе социально обусловленными. Человек способен осознавать лишь те чувства и мысли, которые прошли сквозь тройной фильтр: специальный, т. е. язык, фильтр логики и фильтр запретов социального характера. На уровне же неосознанных остаются все побуждения, не прошедшие сквозь данный фильтр. Сосредоточивая внимание на социальной сущности бессознательного, мы должны сделать два уточнения. Первое состоит в констатации очевидного факта, что в любой семье помимо запретов социума существуют свои собственные разновидности этих запретов. Вследствие этого все побуждения, возникающие у ребенка и являющиеся запретными в данной семье, будут подавляться им из страха потерять любовь родителей. С другой стороны, более честные перед самими собой и не столь расположенные к «вытеснению» взрослые постараются уменьшить число этих запретов для своих детей. Второе уточнение затрагивает более сложное явление, природа которого заключается в том, что человек не хочет осознавать не только социально табуированные побуждения, но и все переживания, противоречащие самим основам существования, принципам «гуманистического сознания» и заложенному в человеке стремлению к совершенствованию.

Те или иные регрессивные побуждения, наподобие стремления вернуться к состоянию внутриутробной жизни, желания смерти, поглощения близких с целью сближения с ними и т. д., в любом случае являются несовместимыми с основополагающими принципами человеческой природы и ее эволюции, вне зависимости от того, вступают ли они в противоречие с социальным характером или нет. Занимаемая ребенком ступень эволюции оправдывает его желание быть опекаемым, которое является в его возрасте нормальным. Подобные устремления взрослого человека говорят о его болезни. Такой человек осознает противоречие между тем, что он собой представляет, и тем, чем он должен быть, ибо устремления его обусловлены не только прошлым, но и целями, характерными для него как целостной личности. Говоря «должен», мы имеем в виду не какие-либо нравственные обязательства, а заложенное в его хромосомах имманентное стремление к эволюции, подобное «заданной» в них информации о его физической комплекции, цвете глаз и т. д.

Индивид страшится мыслей о запретном, опасаясь потерять связь с социумом и оказаться в полной изоляции. В то же время над ним довлеет страх отчуждения от расположенного в глубине его сознания человеческого начала, т. е. он боится расчеловечивания. Однако в обществе, проповедующем бесчеловечные нормы поведения, это опасение, как свидетельствует история, меркнет перед страхом быть подвергнутым остракизму. Противоречие между страхом изоляции от общества и потерей собственной человечности утрачивает свою актуальность по мере того, как само общество становится более человечным. И напротив, этот внутренний конфликт будет тем глубже, чем больше пропасть между общечеловеческими целями и целями данного общества. Наверное, не стоит и говорить о том, что легкость, с которой индивид способен пережить отчуждение от социума, напрямую зависит от его интеллектуального и нравственного развития, от того, насколько важными для него являются общечеловеческие ценности. Преодолевая давление социума, становясь космополитичным гражданином мира, человек обретает способность жить в соответствии со своими моральными принципами. Мысли и побуждения, несовместимые с нормами конкретного общества, не осознаются индивидом, если он вынужден подавлять их в себе. Итак, мы можем заключить, что содержание бессознательного и сознательного, рассматриваемых формально, вне личностных аспектов, влияния семьи и нравственных установок индивида, зависит от общественного уклада и образцов мыслей и эмоций, генерируемых конкретным социумом. Если же говорить о содержании бессознательного, то здесь никакие обобщения не являются допустимыми. Однако можно утверждать, что оно в любом случае будет отражением человеческой личности со всеми ее светлыми и темными сторонами, основой тех различных ответов, которые данный индивид способен дать на экзистенциальный вопрос. В случае, если индивид принадлежит к обществу, где господствует деструктивная идея уподобления человека животному, очевидно, что все остальные мысли и побуждения будут им подавляться, в то время как это регрессивное стремление окажется доминирующим и осознанным. И напротив, в проповедующем гуманистические принципы социуме темные, животные побуждения не станут сознательными принципами жизни. Однако к какой культуре ни принадлежал бы тот или иной индивид, потенциально он является и первобытным человеком, и хищным зверем, и каннибалом, но в то же время в нем заложены и разум, и чувства любви и справедливости. В таком случае мы приходим к выводу, что бессознательное нельзя охарактеризовать как нечто положительное или отрицательное, рациональное или иррациональное, ибо, неся в себе все человеческие начала, оно является одновременно и тем, и другим. Можно сказать, что бессознательное охватывает всего человека, за исключением той его части, которая сформировалась под влиянием общества. Сознательное же — это отражение социального аспекта личности; оно является продуктом актуальных запретов, сложившихся на конкретном историческом отрезке, на котором индивиду довелось родиться. Бессознательное воплощает в себе универсального человека, принадлежащего космосу. Являясь вместилищем всех человеческих начал, оно олицетворяет в нем растение, животное, весь его дух. Оно содержит в себе его прошлое — от зарождения человеческой цивилизации, и его будущее — вплоть до того дня, когда человек, реализовав весь свой потенциал, естественно сольется с природой.

Определяя сознательное и бессознательное таким образом, необходимо понять, что же мы подразумеваем под трансформацией бессознательного в сознательное и преодолением вытеснения. Фрейд исходил из того, что бессознательное представляет собой вместилище вытесненных инстинктивных побуждений. При этом процесс превращения бессознательного в сознательное по своей природе весьма ограничен, ибо подобные инстинктивные побуждения недопустимы в рамках цивилизованного общества. Изучая такие инстинктивные побуждения, как склонность к инцесту, страх кастрации, отношение к половому члену как к объекту зависти, он считал, что их осознание вытесняется человеком по мере его эволюции. Фрейд предполагал, что могущественное человеческое Я способно трансформировать вытесненное желание, если его удастся осознать. Идея Фрейда о превращении бессознательного в сознательное («Оно» в «Я») обретает более глубокий и полный смысл, если рассматривать бессознательное не в столь узком аспекте, как это делал Фрейд, а так, как это делалось нами выше. Превращение бессознательного в сознательное преобразует мысль об универсальной природе человека в идею подлинного переживания этой универсальности, что представляет собой реализацию гуманистической задачи.

Фрейд понимал, что процесс вытеснения наталкивается на личностное восприятие реальности конкретным индивидом и что результатом преодоления вытеснения является переосмысление этим индивидом самой реальности. В терминологии Фрейда искажающая природа бессознательных побуждений именуется переносом. (Г. С. Салливан охарактеризовал это же явление как «паратаксическое искажение».)

Фрейд выявил особенность человеческого восприятия, показав, как пациент воспринимает аналитика. Он понял, что для пациента аналитик представляет собой не то, чем он является в действительности, а является проекцией его собственных мыслей, желаний и опасений, оформившихся еще в детстве в результате общения с игравшими для него важную роль людьми. Контактируя с собственным бессознательным, пациент может скорректировать свое искаженное восприятие. В результате этого он оказывается способным увидеть в истинном свете не только личность аналитика, но и своих родителей. Итак, Фрейд понял, что человек искаженно воспринимает реальность. В то время как мы думаем, что видим реальный образ, оказывается, что, сами того не осознавая, мы видим лишь картину наших собственных представлений. Однако, кроме искажающего эффекта переноса, Фрейд обнаружил многие другие особенности искажения восприятия, вызванные вытеснением. Неведомые человеку бессознательные импульсы управляют его поведением, но в то же время противоречат его сознанию, воплощающему в себе требования социума. Данный конфликт порождает эффект проекции: не осознавая в себе собственные бессознательные побуждения, человек может проецировать их на другого индивида и тем самым с отвращением осознавать их в нем. С другой стороны, не понимая истинного происхождения своих побуждений, человек будет пытаться найти им рациональное объяснение. Подобное сознательное лжеобоснование неосознанных в действительности побуждений Фрейд охарактеризовал как рационализацию. Следует отметить, что большая часть осознаваемого человеком представляет собой заблуждение, вне зависимости от того, сталкиваемся ли мы с переносом, проекцией или рационализацией, тогда как реальностью является вытесняемое им бессознательное.

Помня о нашем более широком толковании источников происхождения бессознательного, можно говорить о новом подходе в трактовке сознательное — бессознательное. Начнем с того, что средний индивид, находясь в уверенности, что он бодрствует, в действительности пребывает в состоянии полусна. Словами «состояние полусна» я хочу выразить мысль о том, что связь этого человека с реальностью далеко не полноценна, ибо большая часть реальности в его сознании, будь то его внутренний мир или внешняя среда, является плодом порожденных его разумом фикций. Реальность осознается им лишь в той мере, в какой это является необходимостью для его жизнедеятельности как члена социума. Вообще, реальность осознается человеком в той степени, в какой это является необходимым для обеспечения его выживания. И напротив, человек перестает осознавать внешнюю реальность во время сна, хотя при необходимости это осознание легко восстанавливается. Если же человек безумен, то даже в случае крайней необходимости он не способен осознать внешнюю реальность в полной мере. Сознание среднего индивида по большей части состоит из вымыслов и заблуждений, являясь по своей природе «ложным», тогда как реальностью является именно то, что человек не осознает. Таким образом, человек является сознательным по отношению к своим иллюзиям и может стать сознательным к скрывающейся за этими иллюзиями реальности.

Как мы уже отмечали, человеческое сознание в сущности является воплощением не столь уж многочисленных навязанных социумом образцов переживаний, в то время как все остальное богатство и многообразие проявлений целостной личности заключается в бессознательном. При этом процесс вытеснения приводит к тому, что человеческое «я», рассматриваемое как обусловленная реалиями конкретного социума личность, отделяется от представляющего собой воплощение целостной личности «я». Человек оказывается в отчуждении от самого себя, и в той же степени все становится чуждым ему. Переживая лишь ничтожную часть скрытой в нем и других индивидах реальности, человек становится неполноценным калекой, оторванным от огромного пласта человеческих эмоций.

До сих пор мы рассматривали вытеснение лишь с точки зрения его искажающей функции. Другой же его аспект выражается не в искажении, а в трансформации в нечто нереальное тех или иных человеческих переживаний. Осуществляется это в процессе церебрации, т. е. мозговой деятельности человека. Например, человек считает, что он видит какие-либо объекты, однако в действительности он видит лишь некоторые их символы. Или же он предполагает, что чувствует что-либо, но на самом деле эти чувства лишь мыслятся им. Личность человека, полностью определяемая ее мозговой деятельностью, оказывается в отчуждении, ибо, как в платоновской аллегории, принимает за реальность лишь видимые ею тени. Процесс церебрации находится в непосредственной связи с многозначностью языка. Человек, определяющий словом какое-либо переживание, сразу же отчуждается от последнего, так как слово подменяет собой это переживание. Вообще, полноценным переживание может оставаться лишь до момента языкового выражения. В современной культуре по сравнению с другими периодами истории подобный процесс церебрации получил, по-видимому, наибольшее распространение и отличается наибольшей интенсивностью. Слова всё в большей степени заменяют собой реальные переживания, что обусловлено в первую очередь все возрастающим тяготением к интеллектуальному знанию как основе научно-технического прогресса и как следствие к грамотности и образованию. Однако личность, о которой мы говорим, этого не осознает. В действительности человек обладает только памятью и мышлением, он лишен переживаний, хотя и полагает, что видит или чувствует что-либо. В то время как человек полагает, что постигает реальность, в действительности она постигается его умственной самостью. Человек рассматривает переживание как собственное, тогда как в целом сам он, его глаза, его разум, его сердце, его чрево фактически не принимают в нем участия, ничего не постигая.

Но в чем же в таком случае заключается трансформация бессознательного в сознательное? Для более точного ответа на этот вопрос необходимо сформулировать его несколько по-другому. Следует говорить не о «сознательном» и «бессознательном», а о степени осознанности—сознательности и неосознанности — бессознательности. В таком случае свой вопрос мы можем сформулировать по-другому: что происходит при осознании человеком того, что ранее им не осознавалось? Ответ в общих чертах будет следующим: этот процесс шаг за шагом приближает человека к пониманию ложной, иллюзорной сущности сознания, которое он привык рассматривать как «нормальное». Осознавая доселе бессознательное, человек расширяет область своего сознания, постигая тем самым реальность, т. е. приближаясь на интеллектуальном и эмоциональном уровне к истине. Расширение сознания подобно пробуждению, снятию с глаз пелены, выходу из пещеры, озарения тьмы светом.

Возможно, именно это переживание дзэн-буддисты определяют как «просветление».

Далее мы еще вернемся к этому вопросу, сейчас мне хотелось бы подробнее остановиться на аспекте, представляющем для психоанализа исключительную важность. Речь идет о сущности интуиции, озарения и знания, т. е. о том, что определяет возможность трансформации бессознательного в сознательное. Не подлежит сомнению тот факт, что Фрейд в первые годы психиатрической деятельности был согласен с господствующим в науке утверждением об исключительно интеллектуальной и теоретической природе знания. Он полагал, что для исцеления пациента будет достаточно объяснить ему происхождение тех или иных симптомов его заболевания и результаты исследования его бессознательного. Он предполагал, что получение пациентом этого интеллектуального знания может повлиять на него исцеляюще. Однако вскоре Фрейд вместе с другими аналитиками пришел к заключению о справедливости утверждения Спинозы об эмоциональной сущности интеллектуального знания. Стало ясно, что интеллектуальное знание само по себе не способно произвести никаких изменений. Его воздействие может проявляться лишь в том, что при интеллектуальном постижении своих бессознательных побуждений человек окажется способным лучше их контролировать, однако подобная задача относится скорее к области традиционной этики, нежели психоанализа. При таком положении вещей пациент не способен соприкоснуться со своим бессознательным, не переживает эту глубокую и обширную реальность внутри себя. Он лишь обдумывает его, так как рассматривает себя как объект своего исследования, оказываясь дистанцированным научным наблюдателем. В действительности же обнаружение бессознательного является эмоциональным переживанием, а не актом интеллектуального познания, которое трудно, если вообще возможно, выразить словами. В то же время процесс обнаружения бессознательного вовсе не исключает предварительного обдумывания и размышления. Однако непосредственно само обнаружение всегда является спонтанным и неожиданным, целостным по своей природе, ибо человек переживает его всем своим существом: у него словно открываются глаза, сам он и весь мир предстают перед ним в новом свете, он смотрит на все по-новому. Если перед тем как испытать это переживание, он ощущал беспокойство, то после него, напротив, он обретает уверенность в своих силах. Обнаружение бессознательного можно охарактеризовать как цепь выходящих за рамки теоретического и интеллектуального знания нарастающих глубоко ощущаемых переживаний.

Этот метод характеризуется тем, что преодолевает западную рационалистическую концепцию познания: человек перестает быть лишь наблюдателем самого себя как объекта исследования, а в основе получаемого им знания лежит переживание. Концепция знания, основанного на переживании (исключение для западной традиции), прослеживается у Спинозы, определявшего интуицию как высшую форму познания, у Фихте с его интеллектуальной интуицией, у Бергсона с его творческим сознанием. Подобные качества интуиции преодолевают субъектно-объектную дифференциацию процесса познания. (О значении таких переживаний в рамках дзэн-буддизма будет сказано далее.)

В нашем кратком обзоре важнейших элементов психоанализа необходимо затронуть еще один аспект. Речь идет о роли психоаналитика. Первоначально она была подобна роли любого врача. Однако некоторое время спустя положение изменилось радикальным образом. Фрейд пришел к выводу, что прежде чем аналитик подвергнет своего пациента анализу, он сам должен стать предметом подобного исследования, избавиться от собственных заблуждений, невротических проявлений и т. д. Подобная потребность выглядит несостоятельной, если рассматривать ее с позиций самого Фрейда. Обратимся к процитированным выше мыслям Фрейда о том, что аналитик должен быть прежде всего «образцом», «учителем», что отношения между аналитиком и пациентом должны строиться на «любви к истине», исключающей всякую «фальшь и обман». В данном случае Фрейд пришел к осознанию того, что роль психоаналитика не укладывается в рамки роли, отводящейся обычному врачу. Однако мысль о том, что аналитик является сторонним наблюдателем, а пациент есть объект его исследования, по-прежнему остается для него основополагающей.

По мере эволюции психоанализа концепция стороннего наблюдателя претерпевши изменения, причем происходило это в двух разных аспектах. В последние годы жизни Ференци пришел к выводу, что аналитик не должен ограничиваться простым наблюдением и интерпретацией поведения пациента. По его мнению, пациент, как дитя, жаждет любви, и аналитик должен суметь полюбить его великой любовью, которой тот доселе не ведал. Под любовью Ференци не подразумевал эротическое чувство, речь шла скорее о родительском типе любви и заботе. К такому же заключению, но под другим углом зрения, пришел Г. С. Салливан. Стремясь опровергнуть господствовавшую концепцию отстраненности аналитика, он высказал мысль о том, что аналитик должен относиться к пациенту с позиции не дистанцированного наблюдателя, а наблюдателя участвующего. По моему мнению, Салливан был не столь далек от истины, а роль аналитика было бы вернее определить не столько как «участвующего наблюдателя», столько как наблюдающего участника. Однако и само слово «участник», подразумевающее нахождение снаружи, здесь не вполне уместно, так как познание человека требует стать им самим, проникнуть внутрь него. Понять пациента аналитик способен лишь в той мере, в какой он сам способен испытать его переживания. В противном случае аналитик будет располагать только интеллектуальным знанием о нем, пребывая в неведении относительно того, что тот испытывает в действительности. Как следствие такой аналитик никогда не сумеет внушить своему пациенту, что разделяет и понимает его переживания. Способность сблизиться, сродниться с пациентом, полностью проникнуться и наполниться им, умение жить его жизнью, быть открытым и расположенным к нему представляет собой одно из основополагающих условий понимания и лечения с помощью психоанализа. Аналитик, с одной стороны, должен суметь превратиться в своего пациента, с другой — оставаться самим собой; он должен забыть, что он врач, но в то же время по-прежнему это осознавать. Он сможет дать своему пациенту значимое «заключение» лишь в случае, если примет как должное этот парадокс, ибо оно будет плодом его собственного опыта. В то время как аналитик подвергает пациента анализу, происходит и обратный процесс: пациент анализирует аналитика. Это обусловлено тем, что аналитик, сам того не желая, проявляет собственное бессознательное при соприкосновении с бессознательным пациента. Из этого следует, что аналитик не только лечит своего пациента, но и сам «лечится» с его помощью; не только аналитик понимает пациента, но в итоге и пациент приходит к пониманию аналитика. Это приводит к достижению солидарности и единения между ними.

Подобное отношение к пациенту должно быть реалистичным и лишенным какой бы то ни было сентиментальности. Аналитик, равно как и кто-либо еще, не в состоянии «спасти» другого человека. Он никогда не сможет сделать за своего пациента того, что тот способен сделать для себя только сам. Он может быть лишь советчиком, уподобиться повивальной бабке, указывать дорогу, содействовать устранению препятствий и иногда непосредственно помогать ему. Всем своим поведением, а не только на словах, он должен довести это до сознания своего пациента. Также аналитик обязан сделать акцент на том, что реальная ситуация их общения ограничена и отличается этим от общения между двумя обычными людьми и что он это четко осознает. Их взаимодействие ограничено временными и пространственными рамками, так как у аналитика есть своя жизнь и, кроме этого, он имеет целый ряд пациентов. Однако при встрече между пациентом и аналитиком не существует никаких ограничений. Во время аналитического сеанса для пациента, так же как и для аналитика, не существует на свете ничего более важного, чем их разговор. Взаимодействуя с пациентом, аналитик на самом деле не ограничивается формальной ролью доктора. Для своего пациента он становится учителем, примером, может быть, даже мэтром. Однако это достижимо лишь при условии, что аналитик преодолеет собственную отчужденность, достигнет полной свободы и осознания самого себя, иначе он не будет являться анализирующим в собственных глазах. Процесс дидактического анализа является для аналитика не концом, а отправной точкой непрерывного самоанализа, означающего поэтапное пробуждение.

Дата добавления: 2015-09-27 | Просмотры: 739 | Нарушение авторских прав