АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

ЗРИТЕЛЬНАЯ КОМПЕТЕНТНОСТЬ И БИЛЛИ 7 страница

Мы были спасены от необходимости комментировать это приходом человека с кухни с нашим завтраком: томатным соком и гамбургером. Г-н Лански, заметив отсутствие ответа, взял кусочек бумаги со стола и написал: «Гленн Доман любит пить томатный сок и есть гамбургер».

Томми, после инструкций отца, прочитал это легко и с надлежащими ударениями и выражением. Он не колебался, как это делает семилетний, читая каждое слово отдельно и не понимая предложения вцелом.

«Напишите другое предложение», - тихо сказали мы. Г-н Лански написал: «Папа Томми любит пить пиво и виски. У него большой тол­стый живот от питья пива и виски в Таверне Томми».

Томми прочитал только первые три слова вслух и начал смеяться. Забавная часть о животе папы была только на четвертой строке, так как г-н Лански писал большими буквами.

Этот маленький ребенок с серьезной травмой мозга фактически читал намного быстрее, чем произносил слова при его нормальной скорости речи. Томми не только читал, но это было скоростное чтение, и понимание было очевидным!

Тот факт, что мы были ошеломлены, был написан на наших лицах. Мы повернулись к г-ну Лански.

«Я вам говорил, что он может читать», - сказал г-н Лански.

С того дня все мы стали другими, поскольку это был последний фрагмент мозаики, которая собиралась в течение более чем двадцати лет.

Томми продемонстрировал нам, что ребенок с серьезным поврежде­нием мозга может научиться читать намного раньше, чем это обычно делают нормальные дети.

Конечно, Томми немедленно был подвергнут тестированию в пол­ном масштабе группой экспертов, которые через неделю приехали из Вашингтона специально для этой цели. Томми — с серьезной травмой мозга и только пяти лет отроду - мог читать лучше, чем средний ребе­нок вдвое старше его, и с полным пониманием всего прочитанного.

Когда Томми исполнилось шесть, он ходил, хотя это было отно­сительно ново для него, и он все еще немного шатался; он читал на уровне шестого класса (что соответствовало одиннадцати-двенадцати годам). Томми не собирался проводить свою жизнь в институте, и его родители искали "специальную" школу, чтобы устроить Томми туда в следующем сентябре. Специальную высшую, то есть, а не специаль­ную начальную. К счастью, теперь есть школы для исключительно «одаренных» детей. Томми имел сомнительный «дар» в виде серьезной травмы мозга и бесспорный дар в лице родителей, которые действи­тельно его очень любили и верили, что, по крайней мере, один ребенок не достиг своего потенциала.

Томми, в результате стал катализатором двадцатилетних исследо­ваний. Возможно, было бы точнее сказать, что он был плавким пре­дохранителем для взрывчатой смеси, которая накапливалась в течение двадцати лет.

Потрясающим было то, что Томми очень хотел читать и чрезвы­чайно наслаждался этим.

Революция уже началась, и причиной революции было телевиде­ние.

Дети не знали, что они способны читать, если им дать необходи­мые инструменты, а взрослые из телевизионной индустрии, которые, в конце концов, им дали их, не знали, ни что дети имеют способности, ни что телевидение может дать такие инструменты, которые приведут к этой мягкой революции.

Действительно, поразительно, что эта тайна не была раскрыта дру­гими детьми задолго до этого. Это удивительно, как они со всеми их способностями — потому что они действительно очень способны - не доказали это всем раньше.

Единственная причина, по которой взрослые не открыли тайну двухлетним, состоит в том, что мы, взрослые, тоже не знали этого. Конечно, если бы мы знали, мы не позволили бы этому оставаться тайной потому, что это слишком важно и для детей, и для нас.

Беда в том, что мы сделали шрифт слишком маленьким.

Беда в том, что мы сделали шрифт слишком маленьким.

Беда в том, что мы сделали шрифт слишком маленьким.

Беда в том, что мы оделили шрифт слишком маленьким.

Шрифт можно сделать слишком маленьким и для взрослого, для его сложной зрительной дорожки, находящейся в мозге.

Почти невозможно сделать шрифт слишком большим для чтения.

Но возможно сделать его слишком маленьким, и это как раз то, что мы и делали.

Наш формат был настолько мал, что типичный ребенок дошкольно­го возраста просто был не в состоянии заметить, что слова отличаются одно от другого. Он может видеть, и ладно. Как любая мать знает, что он без проблем «видит» булавку на полу или муравья, ползающего на земле. Но он, возможно, «не замечает», что слова различаются, так же, как многие взрослые никогда не беспокоятся о том, что не замечают различия между пчелой и осой.

Тайна состоит просто в том, чтобы дать ему возможность заметить, что напечатанные

слова действительно отличаются. И телевидение развеяло тайну — через рекламные передачи.

Когда человек по телевидению говорит «Залив, Залив, Залив» хо­рошим, ясным, громким голосом, и телевизионный экран показывает слово ЗАЛИВ хорошими, ясными, большими буквами, все дети учи­лись узнавать слово, даже не зная алфавит.

Это правда, что очень маленькие дети могут читать, но при условии, что сначала Вы сделаете шрифт очень большим.

Но разве не легче ребенку понять произнесенное слово, чем слово написанное? Нисколько. Мозг ребенка, который является единствен­ным органом, способным обучаться, «слышит» ясные, громкие телевизионные слова ушами и интерпретирует их, как может.Одновременно, мозг ребенка «видит» большие, ясные телевизионные слова глазами и интерпретирует их точно в той же самой манере.

Нет никакого различия для мозга, «видит» ли он картинку или «слы­шит» звук. Он может понять и то, и другое одинаково хорошо. Все, что требуется для того, чтобы мозг мог интерпретировать их, — это чтобы звуки были достаточно громкими и ясными для уха, чтобы слышать, и слова были достаточно большими и ясными для глаза, чтобы видеть: первое мы делали, а последнее - нет.

Люди, вероятно, всегда говорили с детьми более громким голосом, чем они обычно говорят со взрослыми, и мы все еще поступаем так, инстинктивно понимая, что дети не могут слышать и одновременно понимать нормальные взрослые диалоговые тоны.

Никто и не подумал бы говорить с однолетним ребенком нормаль­ным голосом - все мы, фактически, кричим на них.

Попробуйте говорить с двухлетним ребенком обычным разговор­ным тоном и, есть возможность, что он не услышит и не поймет Вас. Скорее всего, если он отвернется и даже не будет обращать внимание на Вас.

Даже трехлетний ребенок, если говорить с ним разговорным тоном, вряд ли поймет или даже заметит Вас, если в комнате есть конфликт­ные звуки или другая беседа.

Все говорят громко с детьми, и чем младше ребенок, тем громче мы говорим.

Предположим, в виде аргумента, что мы, взрослые, давно решили говорить друг с другом на пониженных тонах, чтобы никакой ребенок не мог слышать и понимать нас.

Предположим, однако, что эти звуки были бы достаточно громкими для его слухового пути, чтобы доста­точно развить его, чтобы слышать и понимать мягкие звуки, когда ему исполнилось бы шесть лет.

При этом наборе обстоятельств мы, скажем, могли бы испытать ре­бенка на «слуховую готовность» в шесть лет. Если бы мы нашли, что он может «слышать», но не понимает слова (что, конечно, имело бы место, так как его слуховой путь не мог до этих пор различать мягкие звуки), то, возможно, тогда мы бы стали знакомить его с устной речью, произнося ему букву А, затем Б и так далее, пока он не выучил бы алфавит, перед тем, как начать учить его звучанию слов.

Мы приходим к выводу, что, возможно, есть очень много детей с проблемой «слышания» слов и предложений, и, возможно, вместо из­вестной книги Рудольфа Фпеша под названием «Почему Джонни не может читать», мы будем нуждаться в книге под названием «Почему Джонни не может слышать».

Вышесказанное - это в точности то, что мы сделали с письменным языком. Мы сделали его слишком маленьким для ребенка, чтобы «ви­деть и понимать».

Теперь, давайте сделаем другое допущение.

Если бы мы говорили шепотом, одновременно записывая слова и предложения очень большими и отчетливыми буквами, самые малень­кие дети были бы способны читать, но были бы неспособны понять устный язык.

Теперь предположите, что телевидение представляет большие на­писанные слова с сопровождением громких устных слов. Естественно, все дети смогут читать слова, но также будет много детей, которые начнут понимать произнесенное слово в удивительном возрасте двух или трех месяцев.

И это то, что происходит сегодня с чтением!

Телевидение также указало нам на несколько других интересных фактов о детях.

Первое - это то, что молодежь смотрит большинство «детских про­грамм» не с

постоянным вниманием; но, как каждый знает, когда при­ходит реклама, дети бегут к телевизору, чтобы слышать и читать о том, что продукты содержат и для чего они предназначены.

Суть в том, что эта телереклама не предназначена для двухлетних, и бензин, или что он там еще содержит, не имеет особое обворожение для двухлетних. Правда в том, что дети могут учиться у рекламы с ее достаточно большим, достаточно ясным, достаточно громким, повто­ряющимся сообщением и что у всех детей есть жажда учиться.

Дети предпочитают узнавать что-нибудь, чем просто развлекаться Микки Маусом. И это - факт.

В результате, дети едут в семейной машине по дороге и беспечно читают знак «Залив», знак «Макдоналдс» и знак «Кока-Кола» так же, как и множество других. И это - тоже факт.

Нет необходимости задавать вопрос: «Могут ли очень маленькие дети научиться читать?» Они сами ответили, что могут.

Я уже описал метод, по которому дети по программе Институтов учатся читать в моей книге «Как научить Вашего ребенка читать», изданной впервые в 1964 году.

1960-1970 гг.

ДЕСЯТИЛЕТИЕ РОСТА И РАСШИРЕНИЯ

19.

В ПОИСКАХ ПРЕРЫВАНИЯ

В КРУГОВОЙ СХЕМЕ

С началом 60-х прояснились несколько связанных между собой фактов.

Во-первых: хотя дети с повреждениями мозга имели много обще­го, было очевидно, что не было двух одинаковых повреждений. Было также очевидно, что различия между детьми напрямую отражали раз­личия между местоположением повреждения и непосредственно сте­пенью повреждения их мозга. Было очевидно, что если бы мы могли определить более точно, что ребенок не мог делать из того, что он должен делать, то мы могли бы прописать ему программу, скроенную точно под его потребности.

Во-вторых: к этому времени мы провели обследование буквально тысячи детей (включая много сотен тех, кто был полностью здоров), чтобы точно знать, что они могут делать. Где-то в пределах этого ог­ромного количества данных должен был быть эталон, жизненно важ­ный образец.

В течение по крайней мере пяти лет я все сильнее и сильнее испытывал чувство, что где-то глубоко внутри я уже знал этот эталон и что если бы я только сел и хорошенько подумал, то вытянул бы его из себя.

Были некоторые вещи, которые я уже установил.

Язнал, что существует шесть различных важных, измеряемых функций, недостаток

которых обозначает проблему в пределах коры головного мозга. Три из них - это навыки восприятия (сенсорные), а именно чтение, понимание речи и идентификация объектов наощупь. Тремя другими являются навыки выражения (моторные), а именно- ходьба, речь и некоторые мануальные навыки, достигающие своей вы­сшей точки в письме. По дороге к мастерству в каждом из этих шести навыков, каждый индивидуум проходит четыре, или более, предсказу­емые стадии.

Я понимал, что то, что мы искали, было эталоном развития, вели­ким планом, замыслом того, как человек становился человеком. Мы искали график развития. Не мой график развития, не наш график раз­вития, а график Природы.

Я знал, что это скорее график развития мозга, чем физического рос­та.

Я знал, что этот процесс заканчивался задолго до физической зре­лости и, вероятнее всего, до десятилетнего возраста.

У меня даже было название для него (которое я никому не говорил). Я назвал его профилем развития. Это был профиль того, как созревал мозг ребенка.

Я был уверен, что мы имели все частички мозаики перед глазами уже на протяжении какого-то времени. Вопрос был в следующем; ка­кие из сотен тысяч кусочков информации были действительно сущес­твенными? Какие действительно имели значение? Какие были ступе­нями в лестнице, и какие были скорее следствиями, чем

причинами? Мы имели довольно ясную картину этого до возраста в один год — но не после.

Это походило на вертящуюся в голове песню, к которой я не мог припомнить то слова, то музыку. Это сводило с ума. Это никогда не покидало меня. Где-то на самом краю сознания. Иногда занимая все мысли и даже подчиняя себе все остальное. Но вместо того, чтобы продолжаться в течение часов, это продолжалось в течение многих лет. Я должен был сосредоточиться на картине развития нормального ребенка.

Однажды одна из главных медсестер, Флоренс Шарп, сказала кое-что такое, что заставило все начать становиться на свои места. Преж­де всего она отвечала за стационарных детей, и тем утром я задал ей вопрос об определенном ребенке (все тот же вопрос, который сводил меня с ума в отношении всех детей).

"Как, - я спросил, — поживает Марк?"

Шарпи сказала: "Он намного, намного лучше."

"Шарпи, - я сказал раздраженно (и необоснованно), - насколько лучше это намного, намного лучше! И не говорите мне, что намного, намного лучше лучше, чем намного лучше, но не настолько хорошо, как намного, намного, намного лучше. " Я действительно не знаю, зачем я должен был мучить Шарпи за незнание ответа на вопрос, который сводил меня с ума в течение многих лет.

"Он лучше."

Мне захотелось закричать.

Если он лучше, то все замечательно. Но так ли это?

Я наблюдал, как дети выписывались потому, что им не было лучше в течение двадцати лет, но я также наблюдал, как некоторые выписы­вались потому, что они были лучше. Помните детей, для которых мы установили, что они стали лучше при нашей первой оценке? Больше, чем одна треть из них была лучше. Помните, что Джонни мог держать голову лучше и что у Мэри было меньше спастики? Но помните ли также, что если они продолжат поправляться с той же скоростью, то им понадобится сто лет, чтобы начать ходить.

Каждый раз когда я думал об этой дилемме, я вспоминал о близком друге и о его ответе, который он всегда давал, когда кто-нибудь спра­шивал его: "Как поживает Ваша жена?" Он реагировал с серьезным выражением лица, но подмигивая: " По сравнению с кем? "

Это была суть проблемы ребенка с повреждением мозга, который был лучше. Лучше по сравнению с кем?

Исторически на этот вопрос всегда отвечали, сравнивая его с ним же самим, т.е. сравнивая его с ребенком с повреждением мозга.

Если автомобиль, разбитый в ДТП, всегда сравнивать с другим раз­битым автомобилем вместо неповрежденного автомобиля, то как Вы вообще сможете надеяться починить его когда-нибудь?

Таким образом, если больного ребенка сравнивать только с самим собой и удовлетворяться даже крошечной долей улучшения - то это удовлетворение убьет его.

А какие инструменты мы использовали при определении даже та­кого отличия? Было два вида тестов, но они одинаково не подходили применительно к детям с повреждениями мозга.

Во-первых, были физические тесты. Это были испытания мышц, при которых врач проверял каждую индивидуально, присваивая ей степень. Степень менялась от 0 до 10, при этом 0 представлял собой полный паралич, и 10 представляло полноценную силу.

Для детей с повреждениями мозга эти тесты были совершенно не­надежны (при этом нужно сказать, что пять различных врачей могли дать пять различных оценок при испытании одной и той же мышцы).

Кроме того, не было никакого разумного способа обобщить резуль­таты. Например, если кто-нибудь проверил сто мышц, то он присвоил бы им сто оценок. Складывал ли он их затем и делил ли на 100, чтобы получить средний результат? Предположим, что половина мышц оце­нена на 0 и половина на 10. Это дало бы нам в итоге 0 и 500, чтобы сложить вместе и получить 500. Если теперь мы разделим сумму на 100, чтобы получить среднее, мы получим 5. Таким образом, ребенок, который имеет половину мышц,

полностью парализованных, и поло­вину полноценных мышц, получит оценку 5, показывающую, что он находится точно посередине, и которая отразит полную неправду, не описав ни единой мышцы его тела в отдельности. С другой стороны, если мы оценили каждую из ста мышц индивидуально и при следую­щем посещении нашли тридцать из них улучшенными на один пункт, а тридцать других ослабленными на один пункт, оставался бы вопрос: был ли ребенок лучше или хуже, чем при предыдущем посещении и по сравнению с кем?

Наконец, оставалось фактом, что тесты были недействительными по той простой причине, что мы тестировали не то. Мы проверяли не функцию его мозга, мы проверяли силу его бицепса.

Тестирование его интеллекта было еще сложнее, чем тестирование мышц.

Тесты, которые обычно используются для проверки интеллекта в Соединенных Штатах - это разумно надежные и разумно пригодные тесты способностей здорового ребенка. Но не более того. Есть боль­шое и растущее подозрение со стороны почти каждого, кто использует их, что они фактически не проверяют истинный интеллект даже у здоровых детей.

Когда эти тесты применяются к детям с повреждениями мозга, то это почти точные тесты на неспособность. Неспособность не надо пу­тать с несостоятельностью, которая является врожденным отсутстви­ем способности исполнить действие; тогда как неспособность является результатом лишения или потери способности исполнить действие.

Теперь нет проблем с испытанием способностей, и, конечно, все правильно с испытанием неспособности. При обеспечении одного главного условия: если мы проверяем способность, то мы знаем, что проверяем способность, и наоборот, когда мы проверяем неспособ­ность, мы знаем, что проверяем неспособность. Но когда мы прове­ряем неспособность и полагаем при этом, что проверяем способность, то могут последовать только разрушительные результаты, и это именно то, что происходит каждый раз, когда мы применяем такие тесты к ребенку с повреждением мозга. Все же эти тесты продолжают приме­няться, и, что еще хуже, их результаты часто принимаются в качестве основания для действий. Дети с повреждениями мозга сотнями тысяч "заточаются" в спецучреждения на основании таких заключений.

Мы знали это и осознавали, что это - трагедия. Однако, было недо­статочно знать, что нельзя полагаться на эти тесты при оценке детей с повреждениями мозга. Мы должны были предложить приемлемую альтернативу.

Было до боли ясно, почему эти так называемые «тесты интеллекта» не работали. Каждый из них зависел от одного (или больше) из трех возможных развитии ситуации.

Если ребенку больше шести лет, то ему, как ожидается, не составит труда читать вопросы и писать ответы. Если он, по причине травмы мозга, неспособен читать или писать, то делается вывод, что он прово­пил тест потому, что не был достаточно интеллектуален, чтобы читать и писать. Его оценили бы как полного идиота, если он был полностью неспособен читать или писать из-за своей травмы мозга, или как дегенерата или ненормального, если он все же мог бы читать или писать немного по причине своей травмы.

Если ребенку меньше шести, или если было бы признано, что при­чина, по которой он не

может читать или писать - травма мозга, а не идиотизм, то ему следует провести устный тест. Проверяющий задает устные вопросы и ожидает устные ответы. В этом случае, если бы он был неспособен говорить из-за травмы мозга, то он был бы оценен как идиот на основании заключения, что он недостаточно "интеллектуа­лен" для ответа на вопрос. Если же он, в результате меньшей травмы, мог бы ответить только частично из-за проблем с речью, то его назвали бы ненормальным или дегенератом.

Если ребенку меньше трех лет или если известно, что причина, по которой он был неспособен поддержать беседу, заключалась в травме мозга, а не в том, что он идиот, то с ним проведут тест, который не требует отвечать на вопросы, но просто следовать указаниям типа "иди закрой дверь". В этом случае, если ребенок парализован из-за травмы мозга и поэтому неспособен «пойти закрыть дверь», то будет сделан вывод, что он идиот, потому что недостаточно "интеллектуален", что­бы пойти закрыть дверь.

Если очень умный и внимательный экзаменатор признал бы, что причина того, что он не закрыл дверь, состояла в том, что он парализован, а не в том, что он слишком глуп, то этот экзаменатор может попасть в последнюю ловушку. Он может взять некоторую функцию, которую он видел, как ребенок выполняет, и поэтому знает, что ребенок может, ска­жем, протирать глаза; он может попросить, чтобы ребенок сделал это, чтобы посмотреть, достаточно ли он умен, чтобы понять вопрос. В этом случае, если ребенок имеет проблему со слухом из-за травмы мозга и, в результате, неспособен интерпретировать вопрос, даже наш вниматель­ный экзаменатор может вполне заключить, что это полный идиот.

Это случается все время.

Я потрясен, что у этой нации, которая гордится фактом, что даже признавшийся убийца имеет возможность многих апелляционных рас­смотрений в суде, прежде чем его можно будет отправить в спецучреж­дение, в случае с ребенком, самый большой грех которого - только то, что он травмирован, его можно запросто закрыть в такое спецучреж­дение, находиться в котором вынес бы не всякий преступник.

Поначалу мы знали с ужасающей уверенностью, что именно было неправильно с оценкой. Но мы не знали, что было бы правильным.

Клубок начал распутываться для меня, когда Шарпи Ответила на мой вопрос. Несмотря на некорректную постановку вопроса, Шарпи ответила мне мягко и с пониманием моего отчаяния.

"То, что я подразумеваю под намного, намного лучше, — сказала она, - заключается в следующем: когда мы увидели его вначале, год назад, ему было четыре года, но он вел себя, как здоровый шестиме­сячный ребенок. Теперь ему пять лет, и он ведет себя как здоровый двухлетний."

"Шарли, это - первая разумная вещь из всего того, что я слышал, когда речь шла о состоянии ребенка."

"Да уж, - сказала она и улыбнулась, - Вы всегда требуете, чтобы персонал говорил по существу."

"Это было просто блестяще, Шарпи."

"Вы думаете, я сказала что-то выдающееся?" - спросила Шарли.

"Да уж", — сказал я и улыбнулся.

Я направился на север, через парк от Кларк Холла, где я говорил с Шарпи, к Зданию Блэкберн, где мы жили. Я присел на минуту на скамейке на солнце, которое было теплым для марта.

Я снова почувствовал, что был на самом краю понимания, и я очень медленно думал, чтобы не заплутать снова.

Если Марк в четыре года вел себя как шестимесячный, это озна­чало, что, пока мы не увидели его впервые, ему потребовалось сорок восемь месяцев, чтобы достичь шестимесячного состояния, так что его общим прогрессом была только 1/8 от того, каким он должен быть.

Сейчас, если за год, что мы наблюдали его, он прибавил год в воз­расте, но полтора года в развитии, то это совершенно грандиозно! Его скорость прогресса подпрыгнула с 1/8 от нормы до 1 и 1/2..

Нормы? Что есть нормально? Было ли это - это могло бы быть -просто сказать, что пятилетний ребенок нормален, когда он может де­лать то же, что и другие здоровые

пятилетние, когда им пять лет?

Теперь мои мысли мчались, и все попытки заставить их течь мед­ленно пошли прахом. Я буквально бежал к моему дому. Я вбежал в дом, в свою квартиру и закрыл дверь на ключ. Я собрал карандаши, ручки, бумагу, цветные мелки и кнопки.

Я включил свет над чертежной доской и прикрепил большой лист чертежной бумаги.

Наверху я вывел печатными буквами:

"ПРОФИЛЬ РАЗВИТИЯ"

Я не очень хорошо вывел это. Я запыхался от бега, был возбужден, и моя рука дрожала.

Если бы я смог сделать то, что, как я начинал верить, могу сделать, то у меня будет простой, практичный, пригодный, надежный и подхо­дящий инструмент для измерения степени неспособности и скорости прогресса детей с повреждениями мозга. Без

возможности измерять не может быть никакой науки, и я был встревожен отсутствием у нас спо­собности измерять наши собственные результаты в течение многих лет. Если это сработает, мы могли бы измерять наши результаты - и наши успехи, и наши неудачи. И было невозможно сказать, что важнее.

Прощайте, слава Богу, выражения типа "он выглядит лучше", кото­рые я слушал в методических лечебных центрах по всему миру в те­чение многих лет. Действительно, любые заявления о том, что ребенок "выглядит лучше", были давно запрещены в Институте. (Если кто-то, не удержавшись, все же говорил это, то был стандартный ответ: "Не говорите мне, что он выглядит лучше. Мне неинтересно ваше мнение. Что он может сделать такого, что не мог делать прежде? ")

Неудивительно, что я долго чувствовал себя на краю этого. В те­чение многих лет мы спрашивали друг друга: "Что он может сделать такого, что он не мог делать прежде?" Это было ключом.

Теперь я был уверен, что есть ключ к великому замыслу Природы. Столь простой. Столь ясный. Он всегда был там, прямо перед моими глазами.

Неудивительно, что я не мог найти его. Очевидное всегда труднее всего оценить.

Нужно было поработать.

Как Шарпи узнала, что Марк вел себя, как шестимесячный ребенок, год назад?

Это было просто. Мы изучили сотни здоровых шестимесячных де­тей. Здоровый шестимесячный мог ползать, но не на четвереньках. Он мог издавать некоторые значащие звуки, но не все. Он имел хвататель­ный рефлекс, и он мог отпускать. Он имел довольно хорошее зрение и мог видеть очертания очень хорошо. Он мог хорошо понимать много значащих звуков и имел довольно хорошую чувствительность тела.

Как Шарпи узнала, что он теперь действовал как здоровый восем­надцатимесячный ребенок? Это было тоже легко. Мы видели сотни здоровых восемнадцатимесячных. Восемнадцатимесячные могли хо­дить, они могли сказать приблизительно восемнадцать слов, они мог­ли подбирать крошечные объекты большим и указательным пальцами. Они могли делать эти моторные действия потому, что они могли концентрировать взгляд. Они могли понимать много слов, и они могли чувствовать третье измерение.

Вот то, что она сделала. Это - действительно все, что она сделала.

Я смотрел на чертежную доску, на которой я написал:

"ПРОФИЛЬ РАЗВИТИЯ"

Я был готов начать.

В прошлом мы говорили о детях в возрасте только до года, и мы говорили о четырех существенных стадиях. Теперь мы знали, что с возраста одного года приблизительно до шести лет, когда все основные человеческие неврологические процессы функционируют в полной мере, было еще три дополнительные стадии.

Таким образом, всего было семь стадий в жизни ребенка, представ­ляющих полный спектр развития от рождения до появления и вступ­ления в действие всех человеческих функций.

Семь стадий в спектре цикла развития мозга. Так же, как и семь цветов в спектре видимого света.

Я нарисовал семь горизонтальных полос и слегка раскрасил в цвета спектра, начиная с основания: красный, оранжевый, желтый, зеленый, синий, индиго и фиолетовый.

В общем, я нарисовал семь горизонтальных полос, и, так как я хо­рошо знал за годы наблюдений за разными детьми приблизительные возрасты, в которых нормальный ребенок переходил от стадии к ста­дии, я внес их в рисунок.

Мы знали, что ребенок двигается вверх через эти семь стадий по мере последовательного вступления в игру более высоких стадий моз­га. Начиная с основания, я заполнил их: ранний ствол мозга и продол­говатый спинной, ствол мозга и ранние подкорковые области, средний мозг и подкорковые области и четыре важные стадии в развитии че­ловеческой коры мозга, которые мы назвали начальной корой, ранней корой, примитивной корой и сложной корой.

Теперь, что можно определить именно как человеческие способнос­ти, до которых развился человеческий мозг?

Какие функции отличают здоровых детей от больных? В каких функ­циях наши дети с

повреждениями мозга отставали?

Они читали, слышали (понимая речь), осязали, ходили, говорили и умели писать. Я назначил колонку для каждой функции.

Однако, функции чтения, понимания, осязания, ходьбы, речи и письма не были действительно полностью функциональны до возраста шести лет у обычного ребенка, но было необходимо иметь возможность оценить ребенка в любом возрасте. К счастью, у нас была собрана ин­формация по всем существенным шагам в семи критических стадиях развития для каждой из этих шести функций. Мы могли проследить каждую из них назад к рождению.

Мы говорим не просто о человеческой способности читать, которая присутствует у среднестатистического ребенка в возрасте шести лет, но о целой области зрительной компетентности у человека, которая начинается со светового рефлекса.

Мы говорим не просто о человеческой способности понять полные предложения через ухо, которая присутствует у среднестатистического ребенка в возрасте шести лет, но вместо этого о целой области слу­ховой компетентности у человека, которая начинается при рождении с рефлексом вздрагивания.

Дата добавления: 2016-06-06 | Просмотры: 2558 | Нарушение авторских прав