АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Три четверти Мими. Тучи

Однажды, пока лежала в палате, Июль сказала Зо:

- Знаешь что? Я подслушала в коридоре. Бенджамин умер. Разбился.

- Тот мальчик с твоей работы?.. – Зо отвлеклась от своих мыслей.

- Да, он. И его жена тоже…

Мими вышла замуж в двадцать один год.

Ей очень хотелось выйти замуж в восемнадцать и таким образом обрети свободу на три года раньше, однако когда Мими было восемнадцать, не нашлось ни одного хотя бы приемлемого кандидата на роль ее жениха, а после мать отрезала, что Мими не получит никакой такой свободы до совершеннолетия. В этом оказалась виновата сама Мими, оставшись ночевать у своего руководителя литературного клуба. Однако та ночь казалась Мими судьбоносной, к тому же лето подходило к концу; она была уверена, что настолько откровенный поступок приведет этого тридцатилетнего холостяка к ее ногам и, соответственно, руке и сердцу, то есть освобождению. В тот раз Мими заблудилась в собственных фантазиях. Наутро литературовед связался с матерью Мими и лично привез дочь домой. Она не интересовала его.

Промаявшись все лето в поисках кандидата на роль будущего мужа и так и не завершив свои поиски успехом, Мими выплеснула свое отчаяние в ту самую «решающую ночь» с литературоведом, однако оказалось, что и это решение, решение выйти замуж и распорядиться собственной судьбой, зависит не от нее. Мими снова запаслась терпением и с началом учебного года посвятила себя университету, спрятав за прилежностью поиск потайных ходов к самостоятельности. В первые дни Мими познакомилась со всеми представителями противоположного пола на своем курсе, и основное, чему она обучилась в университете, было искусство скрытно курить сигареты. К концу зимы Мими лишилась девственности в кабинке мужского туалета, сбежав с конференции сразу после своего выступления и появившись к объявлению результатов, абсолютно уверенная в том, что может и должна лично распоряжаться собой и своей жизнью.

С того дня Мими фактически осознала двойственность своей жизни, в одной из которых она принадлежала матери и была примерным сообразительным ребенком, а в другой – восторженным бунтарем. Обладая природной красотой и искусственным очарованием, Мими скоро собрала вокруг себя круг своеобразных почитателей, в обязанности которым вменяла сопровождать себя по пути от университета до дома, выслушивать и высказывать размышления о жизни и покупать сигареты.

Мими охватил восторг от осознания того, что она нравится мужчинам. Не удовлетворившись единственным любовником, Мими вскоре выбрала еще одного, и кружок почитателей треснул. Несколько дней спустя новый любовник пошутил, что нужно успеть собрать в кружке побольше народа, а то не все успеют переспать с Мими. В тот день он пришел домой с исцарапанными лицом и руками и глубокими укусами на плечах.

Разочаровавшись быть центром внимания, Мими начала выбирать. Новое лето она встретила, не имея ни одной постоянной привязанности, зато познав удовлетворение от власти женских чар и игры в образцовую дочь.

К концу второго курса Мими познакомилась с выпускником факультета физики. Это был встрепанный высокий парень, подающий, по словам одного из преподавателей, надежды, стремящиеся к бесконечности. Мими быстро перекрестила своего нового знакомого из Бенджамина в удобного Джиджи и отложила знакомство на дальнюю полку. Время от времени Бенджамин водил Мими на прогулки и изредка появлялся у нее дома. Поинтересовавшись однажды, почему Мими так редко выбирается куда-то вместе с ним, Бенджамин получил ответ, что мать никак не согласна на более частые отлучки. Мими высказала это как привычную отговорку, предназначенную для не слишком интересного ей человека, которого не хочется обижать. Однако Бенджамин не удовлетворился таким положением дел и поинтересовался у матери, не может ли она выпускать дочь из дома почаще.

- Да если бы ее кто держал, - вздохнула мать, вытирая руки о кухонное полотенце. – Двадцать лет красавице, а до сих пор за мамину юбку держится. Не знаю, как заставить ее куда-нибудь выходить.

Так Бенджамин получил почти официальное разрешение занимать время Мими. В отместку за это Мими пожаловалась Бенджамину на своих любовников, ожидая от него быстрого отступления. Но ожидания не оправдались: Бенджамин оказался внимательным и молчаливым слушателем и скоро стал живой копилкой тайных трудностей Мими.

Приближалось ее совершеннолетие. Мими снова озаботилась поиском жениха, но все ее любовники казались ей незначительными или безвольными, потому что она сумела одержать над ними верх. Мими ждала какого-то свежего потока извне, обновляющей струи, но случилось нечто неожиданное. Приведя Мими вечером в ресторан, Джиджи спокойно и уверенно сказал:

- Я знаю все про тебя. И твою мать тоже знаю хорошо, к тому же у нас отличные отношения, я для нее уже почти член семьи, даже если ты этого не замечаешь. Ты будешь моей женой. Или я тебя уничтожу.

Мими пробила холодная дрожь, но губы ее непроизвольно улыбнулись. Она впервые увидела властность мужчины, и ей захотелось покориться. Бенджамин показался ей совершенно другим, и сейчас Мими разглядела, какие оглушающе пронзительные, пронизывающе, жгучие у него глаза.

- Пожалуйста, - сказал Бенджамин, не отводя глаз и накрыв ее ладонь своей.

Мими долго молчала, разглядывая черные зрачки Бенджамина и пристальность его взгляда, после чего сказала: «Да» - и рассмеялась.

Дождавшись совершеннолетия, Мими без всякого сожаления оборвала свою великолепную учебу и уехала с Бенджамином в Диту выходить замуж, потому что ее мать была уверена, что свадьба в столице – неоспоримая примета успешной супружеской жизни. Через две недели Мими жила в двухкомнатной квартире в городе Бретте, не слишком далеко от столицы, полностью на содержании мужа.

Однако даже безработная самостоятельная жизнь оказалась не похожей на то, что представлялось Мими; жизнь была хитрее и назойливее и закрутила ее непредвиденным бытом: ежедневными пылью, едой, бельем, постелью, соседями и тараканами. В новом городе, который весь представлялся Мими бело-бежевым, как муляж свадебного торта, она даже не стала искать местный литературный клуб. Времени убийственно не хватало, но еще больше не хватало свободы. Постоянно находиться в одном жилище с любящим мужем оказалось не намного легче, чем с матерью, и главным отличием теперь было то, что муж больше не терпел даже ее мыслей о любовнике.

Бенджамин уезжал на работу в столичную лабораторию всего раз в неделю, остальное время проводя за работой дома, и эта еженедельная капля воли была для Мими дьявольски ничтожной, достаточной только для того, чтобы кое-как дотянуть до следующего глотка одиночества. Мими казалось, что она больше не может ходить как все люди, а с каждым шагом вязнет в окружающем мире. Действительность представлялась Мими кошмаром, ее жизнь – той самой жизнью, которой она боялась. Мими чувствовала, что ее мечты не сбылись, что она вынуждена хозяйничать и любезничать с супругом и скоро превратится в такую же ужасающе обычную жену, как мать, и теперь не осталось никакой надежды вырваться из клетки, потому что освободительный шаг уже совершен, но шаг этот оказался неверным и сделанным в неверном направлении.

Мими кричала на Бенджамина, но тот не понимал ни ее, ни ее криков и ни разу не повысил голос в ответ; каждое его слово было исполненным мамонтового спокойствия – очевидно, Мими кричала без смысла, и, раздражаясь от этого, она находила самые больные, самые обидные слова, и только после них Джиджи отворачивался, отказывался смотреть на свою жену и говорить с ней и выглядел, словно наказанный ребенок. Мими испытывала к мужу мимолетную жалость, однако жалость к себе самой была настолько же более громадна, насколько взрослый медведь больше новорожденного медвежонка.

Вскоре Мими уехала в гости к матери. Старый город, как только показался у дороги первый же его дом, предстал перед Мими провинциальным, низким и серым, таким незначительным по сравнению с Бреттом и тем более Дитой. Но и собственную радушную мать Мими увидела новыми глазами, увидела ее поступки не как нечто извечное и предтечествующее, как казалось раньше, а как результат, и мать стала для Мими теперь уже окончательно обыкновенным человеком. Единственная ее непохожесть на остальных – бытность деспотичным монстром – была развеяна, словно пепел. Для Мими будто умерла какая-то часть ее самой, когда она поняла, что теперь может говорить матери неправду с такой же легкостью, как и всем остальным. Мими ушла гулять поздно вечером, и мать не заставила ее остаться дома, и Мими подумала, что Джиджи обязательно бы заставил. Знакомый важничающий город на самом деле был лишь кучкой домов и университетом. Мими потянуло обратно.

Она приехала без предупреждения и сразу пошла домой, как можно меньше стараясь глядеть на торжественные белые и оранжево-бежевые стены домов и заборы своего района. Дома вместе с Бенджамином она застала незнакомую женщину или девушку, низкую и хрупкую, очень хмурую девушку с темно-русыми волосами до плеч и угрюмыми глазами. Мими заперлась в ванной, потому что в спальне не было задвижки на двери. Незнакомка ушла не позднее, чем через десять минут.

- Это Июль, - сказал Джиджи, прислонившись к двери с внешней стороны. – Наш временный оформитель.

- Которая я у тебя по счету? – помолчав, спросила Мими.

- Единственная.

После этого Июль не появлялась в доме Мими, и ни одна другая женщина, кроме соседки, тоже не появлялась.

Мими верила в то, что действительно была единственной: Джиджи в постели действовал настолько же неумело, насколько великолепно – в лаборатории. Мими попыталась научить мужа тому, что делали ее прошлые любовники, но, очевидно, оказалась не самым лучшим учителем и, вероятно, сначала должна была научиться сама.

Однажды она заметила, идя к магазину мимо кафе, что через прозрачную внешнюю витрину на нее с интересом смотрит молодой официант. На обратном пути Мими снова застала его взгляд. На следующий день история повторилась, а еще через день официант помахал ей рукой. Мими зашла в кафе и провела там весь оставшийся день.

Вскоре официант Ноа стал ее первым любовником в браке.

Высокий яркий брюнет с длинными волосами, он казался абсолютной противоположностью ей, миниатюрной полной блондинке со старомодными короткими кудрями, величиной с ее кулак каждая, и озабоченным взглядом. Мими словно глубоко вдохнула. Она начала останавливаться, чтобы поболтать с соседкой на лестничной площадке с большим арочным окном, обнесенной лакированными перилами из красного дерева, она начала подолгу краситься и попыталась сесть на диету. Однако с бедным Джиджи она не стала приветливее, хотя и кричала на него значительно меньше – однако же это не было проявлением дружелюбия, скорее холодностью, благодаря которой Джиджи временами подвергался игнорированию и презрительным взглядам. Мими находила злобное удовольствие в том, чтобы показывать мужу, насколько он ей неинтересен, и видеть, как он терпит подобное обращение. Влюбленность сделала Мими не только довольной, но и жестокой, и часто эта жестокость беспощадно обращалась против нее самой.

После встреч с Ноа Мими возвращалась домой пешком и, глядя на серый асфальт, снова чувствовала, что завязает, что она идет по плотному болоту, но никак не по прочной поверхности. Ее измены, ее ложь как будто оседали на ней и оскверняли ее кожу так, что уже невозможно было от этого отмыться, и противная липкость, въевшаяся в ладони, пачкала все, за что Мими бралась. Она вдруг начинала видеть себя со стороны, и ей хотелось зажмурить свои распахнутые от ужаса глаза и запечатать вопящий рот. Что она делала, куда уходила ее жизнь? Мими еще была с матерью, училась в университете, а здесь, в незнакомом городе, с незнакомыми мужчинами жил кто-то совершенно другой и даже выглядел не так, как Мими. Ее посещало отчаянное желание пережить последние годы по-новому, быть правильнейшей и послушнейшей, закончить учебу, выйти замуж за того, кого бы она по-настоящему любила, и жить идеальной семейной жизнью не отдаляясь от маминого заботливого крыла – но нет, это ее ноги тонули в сером асфальте и несли ее домой, к Бенджамину, привычному и неизвестному одновременно, вынуждающего ее делить с ним кров и вынужденного делать то же самому. К Бенджамину, верящему ей.

Так прошел еще год. Мими регулярно обещала себе полюбить Бенджамина и каждый раз не сдерживала слово. Но однажды, когда Мими сорвалась на крик, Джиджи обнял ее и с улыбкой сказал:

- Ты хорошая.

Мими осеклась и, произнеся «Прекрати морочить мне голову», забыла, почему начала кричать. С этих пор она сама начала говорить мужу, что он «хороший». Как-то раз, наблюдая за пишущим формулы на оконном стекле Джиджи, Мими вспомнила про его невероятные глаза, ставшие толчком к замужеству. Заметив Мими, он обернулся, наивный и открытый, и она впервые за долгое время искренне обняла его.

«Неужели это Ноа сделал так, что я начинаю любить Бенджамина?» - думала Мими. Она преисполнилась уверенности измениться раз и навсегда, начать совершенно другую жизнь, в которой чувствовала бы под ногами твердый грунт общественного одобрения, но намерения Мими были так же мимолетны, как и эмоции. Во время последней встречи с Ноа Мими была особенно нежна, потому считала ту встречу действительно последней, а Ноа вдруг показал себя настолько опытным и страстным, что Мими испытала сожаление из-за принятого решения.

На следующий день Мими сама уложила Бенджамина постель, что случалось нечасто. Возможно, от удивления или растерянности Бенджамин казался заторможенным, и Мими терпеливо направляла его движения. Он долго не сводил глаз с Мими, однако ничего не сказал.

На какое-то время жизнь Мими упрочнилась. Мир перестал уходить из-под ног; маятник, который раскачивал Мими, остановился. Домашние дела, всегда выглядевшие врагами, стали Мими интересны, и она стала учиться готовить. Путь, остановками на котором были кухня, ванная и спальня, оказался прост и логичен, и Мими с удовольствием следовала по нему, закрыв глаза и погрузившись в стазис. Но однажды и этот полный покоя сон был прерван.

Мими возвращалась из магазина и краем взгляда зацепила сосредоточенное мужское лицо. Обернувшись, Мими замерла. Пакет выпал из ее рук, и продукты упали на асфальт и в грязь.

Рядом с Мими проходил не мужчина и не человек, а воплощенный идеал. Черты его лица были настолько точны и тонки, а движения скурпулезны и плавны, что прохожий показался Мими персонажем красивого мультфильма. Она, не осознавая себя, пялилась на глаза, достойные святого, филигранный овал лица и длинный тонкий нос, подчеркнутый утонченностью и отчетливостью губ; но мужчина прошел, и, пожалуй, слишком быстро. И все же он взглянул на Мими, он обратил на нее внимание! С большой вероятностью только из-за того, что она могла бы своим взглядом просверлить дыру.

Обернувшись вслед мужчине, Мими метнулась к рассыпанным продуктам, но не сделала и полного шага. Ноги унесли ее в противоположную сторону. Мими преследовала свое совершенство, и ей становилось понятно, что не жизнь ее упрочнилась, а сердце на время превратилось в камень, а теперь снова трепетало, не маятник остановился, а время замерло. Жизнь требовала от Мими напряжения, бури, и Мими снова была готова нырнуть в бурю, оставить жалкое поприще жен и кинуться в смертельную авантюру. Ее пробуждение от кажущегося прочным спокойствия случилось моментально.

Мими тайком проводила незнакомца до его подъезда и, крепко запомнив адрес, подалась куда глядели глаза. Мими проблуждала по городу, пока зажегшиеся на вечер фонари не начали гаснуть. Тогда она отправилась домой.

Свет был включен только на кухне. Там перед пустой чашкой чая сидел Джиджи. Мими машинально спросила его, как прошел день, поглощенная совершенно другими мыслями.

- Был в магазине, - ответил Бенджамин, не поднимая головы.

И тогда Мими вспомнила, что вышла из дома ненадолго, чтобы сходить за покупками, и что все рассыпалось – наверное, надо сходить и собрать – и что Джиджи ждал ее к чаю, судя по кухонным часам, шесть часов назад. Мими стало жалко мужа и одновременно смешно, что люди там, на улице, все это время перепрыгивали через булки и сладости. Она потянулась к кружке, чтобы налить Джиджи чай, и заметила на столе шоколад. Его обертка была вываляна в грязи.

На следующий день, и следующий за ним, и следующий за ним Мими выходила из дома в одно и то же время, надеясь застать волшебного незнакомца проходящим по той дороге, что и в первую встречу, однако безуспешно. Тогда Мими решилась нести вахту около подъезда. Потратив несколько часов, искусав губы, Мими увидела того самого мужчину подходящим к подъездной двери. Мужчина с явным интересом взглянул на Мими, и в этот раз она была поражена мягкостью его черт, сочетавшейся удивительным образом со строгой правильностью, слабыми русыми волнами волос, из-за которых его желтые глаза казались медовыми.

Мими умчалась, как только закрылся вход в заветный дом.

Она стала настолько страстной, насколько было возможно. Бенджамин пытался сдерживать ее пыл, но быстрее поддавался ему сам. Могло показаться, что Мими, как спичка, вспыхнула и загорелась. Она пылала не только в постели, выжимая из мужа все, на что тот был способен, и не имея сил прогнать стоящее перед глазами видение того самого мужчины; она распространяла огонь на все, с чем сталкивалась. Все, за что бы она ни взялась, происходило быстро и яростно; и каждый вечер она приходила к подъезду незнакомца.

Через неделю, проводив его, Мими задержалась на минуту на углу дома. Подъездная дверь открылась снова, и тот мужчина вышел обратно. Он направлялся прямо к Мими, и ее пробила дрожь от того, что он должен был неизбежно пройти мимо. Однако мужчина не просто прошел – он увлек Мими с собой и сказал: «Пойдем. Мне недалеко».

Мими послушно передвигалась следом, обжигаясь каждой секундой и не понимая, как ее ноги способны шевелиться. Мужчина дошел до скрытого за кустом мусорного контейнера и бросил туда какой-то сверток – Мими только сейчас поняла, что в руке ее неизвестного что-то было.

- А теперь можно зайти в кафе, - улыбнувшись, сказал он.

В тот день Мими познакомилась с Вильгельмом. Она провела с ним остаток дня и вечер и вернулась домой к полуночи, когда Бенджамин спал, прижавшись к стене и с головой закрывшись одеялом.

Вильгельм оказался не похож на всех, с кем Мими до сих пор была знакома. Вильгельм был полностью, каждой клеткой тела светлым, радостным и спокойным; его улыбка не появлялась на лице потому, что не исчезала оттуда. Вильгельм был наделен способностью одним только взглядом приводить в покой смятенных и наставлять ищущих. Он делал жизнерадостнее и чище то, чего касался, и эти его возможности и особенности проистекали от того, что этот человек нашел свою самую искреннюю и полную любовь. Он любил собственную жизнь, он жил жизнью ради жизни в полной гармонии с ней. Он видел в своей жизни некое одушевленное существо, капризную, однако привлекательную и желанную женщину, а с женщинами Вильгельм умел обращаться. Вильгельм был эгоистичен и поэтому счастлив, и его счастье заражало всех доступных окружающих и делало их счастливее или энергичнее; так его любовь к себе превращалась в заботу о других. Мими попадала в лучи блаженства и довольства, распространяемые Вилли, и жадно вбирала в себя эту бесконечную неубывающую энергию гармонии счастливого человека. Лишаясь Вилли, Мими теряла четкость ощущения окружающего, переставала даже различать формы и цвета так ясно, как рядом с Вильгельмом, и чувствовала, что на нее наброшено серое одеяло. Каждая стена становилась выше и тяжелее, каждая дверь – меньше и старше, люди постепенно превращались в отвратительных обрюзглых чудовищ, и даже небо отдалялось и бледнело. Джиджи давил на Мими хотя бы тем, как он выглядел. Словно нарочно Джиджи перестал бриться, его плечи опустились, спина сгорбилась. Мими не хотела разговаривать с ним, но этот горделивый нелюдим и сам не начинал разговоров.

На какое-то время Мими показалось, что она под влиянием Вилли нашла свою кривую, щербатую гармонию, договорилась с миром. Днем она кое-как тянула домашние дела, стараясь прятаться в тех комнатах, где нет мужа, и торопливо уходила из дома, как только наступало три часа. Почти час Мими ходила по городу, готовясь к очередному ежедневному столкновению с чудом, а после встречала Вилли у выхода с работы. Как только он находил ее взглядом, она выбиралась из кошмара.

С каждым вечером Мими чувствовала себя все счастливее. Ее время улетало за разговорами, чаепитиями и прочими обыкновеннейшими делами, которые возносили ее на верх блаженства. Вилли принял Мими в своей жизни просто и естественно, потому что она не мешала заниматься ему своим любимым занятием, то есть жить так, как он хотел. Вилли не считал нужным стесняться или как-то изменять свой распорядок дня. По сути Мими казалась ему приложением к нему самому, чем-то вроде домашнего животного – домашней женщиной. Начав еженедельную уборку, Вилли без лишних слов вручил Мими ведро, и она радостно за него схватилась.

Мими видела мужа даже не каждый день, почти сведя к нулю свое общение с ним. Однажды, когда Мими вернулась домой уже под утро и шмыгнула в кровать, Бенджамин стащил с постели свое одеяло и улегся на пол.

Тогда что-то рухнуло в душе Мими. Джиджи отказался от нее, он отказался от нее, словно она была ему совершенно не нужна. До сих пор Мими воспринимала Бенджамина как своеобразное продолжение своей матери, привычное, раздражающее, но совершенно нескончаемое, такое, которое должно было заботиться о ней и имело право многое запрещать. Но Бенджамин ничего не запрещал. Он переваривал свое недовольство в себе и даже не делал попыток, как мать, ругаться и вымещать свое недовольство в виде криков.

Мими тревожно присела около Бенджамина и несмело, впервые испытывая страх перед собственным мужем, попыталась обнять его, но тот вывернулся из-под ее руки. На все попытки заговорить Бенджамин отмалчивался. Когда Мими попыталась оседлать его, чтобы хоть как-то обратить на себя внимание, он сжал ее плечи так крепко и зло, как невозможно было предположить, глядя на Джиджи, и перенес на кровать.

- Иди к своему новому, - зло сказал Бенджамин.

Мими не смела больше к нему подойти. Она сидела в черной комнате, где Джиджи каким-то чудом все хорошо видел, и еле дышала. Ей казалось, что вокруг нее сгущается холод, хотя это был страх в ее собственной душе. Бенджамин, бывший для Мими оплотом уверенности и постоянства, неожиданно показался ей угрозой гораздо большей, чем был или мог быть на самом деле, и она, пытаясь убежать от новой, непривычной ей формы страха перед миром, выбежала из квартиры, так быстро, словно кто-то угрожал догнать ее. Бенджамин горько прошептал перед этим:

- В любом случае я в проигрыше, верно?

Мими бросилась к единственному, что тянуло ее с тем большей силой, чем в большем смятении она была, - к дому Вилли. Она перебежала улицу, пронеслась по бульвару, непривычно темному, похожему на огромную закрытую картонную коробку изнутри, и зашагала вдоль бежевого бетонного забора. Около него стоял мальчик, и Мими должна была быть сильно невнимательна, потому что заметила его только тогда, когда чуть не сбила его с ног.

На вид мальчику можно было дать лет двенадцать или тринадцать. Его руки и ноги были настолько тонкими и слабыми, что Мими изумилась, как он вообще может стоять и двигаться. Однако даже в самой глубокой ночной темноте были видны его огромные светло-голубые кукольные глаза, обрамленные длинными черными ресницами, подчеркивающими контраст его белоснежной кожи с черными, как ночь, волосами, касающимися плеч загибающимися концами. Мальчик, глядя на Мими своими светящимися серьезными глазами, остановил ее.

- Что? – спросила она.

В ответ он раскрыл свои сухо очерченные губы и как будто что-то произнес. Однако Мими не услышала ни звука. Улица впитала в себя слова этого странного ребенка, как бумага – чернила. Мими переспросила, что ему надо, но так и не смогла расслышать ни звука и хотела идти дальше, но ребенок дотянулся до лица Мими, обхватил его ладонями и развернул к забору. Там на серо-песочном фоне находилась до этого ни разу не замеченная Мими надпись: «669 ошибок». Страх отчего-то охватил Мими с новой силой, но отступил, как только прохладные хрупкие пальцы провели по щекам и покинули их. Мальчик опустил ладони ниже и за шею обнял Мими; в этот момент она услышала: «Беги, беги отсюда!».

И она побежала. Не помня себя, она прибежала к дому Вилли и долго звонила и стучала в дверь, пока не иссякли ее силы. Вилли не открыл. Мими прижалась к стене. Ей не верилось, что и здесь ее ожидает только одиночество. Подождав полчаса, Мими с новой страстью, внушенной ужасом, забарабанила в дверь Вилли. Послышался шорох, и она с надеждой прижала руку к сердцу. Но вслед за шорохом распахнулась соседская дверь, и Мими увидела какое-то окрашенное ночью огромное лохматое чудище. Она вылетела из подъезда. Думая, куда можно было пойти, она неосознанно направилась снова к дому, но остановилась на половине дороги, поняв, что и это привычное место больше не ее дом. Мими стала перебирать в уме всех знакомых и наконец вспомнила о Ноа и направилась к нему. Ноа открыл дверь почти сразу, и Мими переждала у него ночь, так и не сумев заснуть.

Ноа отправился на работу во вторую смену, и Мими вышла вместе с ним. Ей отчаянно хотелось встретиться с Джиджи и устроить как-нибудь так, чтобы все стало так, как было раньше. Войдя домой, Мими почувствовала что-то дурное. Квартира была пуста. Это одновременно послужило временным облегчением и встревожило Мими еще больше. Бросив сумку около входа, Мими рухнула на свою кровать и заснула. Перед сном она подумала: «Шестьсот шестьдесят девять ошибок».

Ее разбудил телефонный звонок. Звонила мать Джиджи. «Снова будет нудить и жаловаться», - подумала Мими без желания отвечать на звонок, но через секунду схватив трубку с мыслью, что с ее номера звонит муж. Однако предчувствие обмануло Мими. Она услышала голос свекрови, и в нем ощущалась уже неисправимая беда.

- Милочка, - кротко и ласково произнес голос, - Беня… Беня погиб.

- Что значит погиб? – переспросила Мими.

- Разбился на трассе. Ехал домой. Вот из полиции позвонили маме… - в голосе послышалось всхлипывание, и Мими рывком положила трубку.

В голове ее было пусто. Столько потрясений не помещалось в двадцать часов. На секунду Мими испытала смутное облегчение, словно беда обошла ее стороной, однако тут же вспомнила, что приходилась Бенджамину женой.

- Но ведь я его не любила, - сказала Мими. Думать так ей было неприятно. Она пошла на кухню и выпила чашку чая.

Похоронами занялась мать Бенджамина. Она приехала из родного города, который снова напомнил Мими о себе, теперь уже при таких обстоятельствах. Мать жалела Мими, постоянно плакала и раскаивалась.

- Господи боже, - стонала мать, - да если бы Бенечка видел, как ты убиваешься… Он мне жаловался на тебя, мир ему на небе, покойнику, а сам так ничего и не заметил. Вот так. И все остались с носом.

Мими отмалчивалась. Она не чувствовала, что страдает. Мир для нее словно погас, и она просто вывалилась из него, как вываливается что-то, плохо закрепленное. Один день Мими посвятила полностью смотрению в окно, и город в конце концов показался Мими не кремовым, а серо-оранжевым. Мими как будто не до конца ощущала себя человеком. Ей не было больно, не было горячо, холодно, страшно, одиноко. Ей казалось, что ей было все равно, но лишь оттого, что она не видела себя в зеркале. Не осознавая того, Мими перестала ловить свое отражение взглядом. Она больше не смеялась и не заговаривала ни с кем. Она не ответила ни на один телефонный звонок и ни разу не подошла открыть дверь. Она перестала убираться и даже переодеваться и есть, отдав и это во власть матери Бенджамина. Она не догадывалась и не задумывалась о том, что к ее дому приходил Вилли, видел фотографию Бенджамина в черной рамке, висящую на двери подъезда, и ушел обратно, вернувшись потом на похороны, чтобы выразить матери свое сочувствие, оставить на столе довольно крупную сумму и попытаться увидеть Мими. Но Мими тогда не вышла из своей спальни. Она не знала, что в этот день произошли похороны, а мать не стала ее беспокоить. Мими была занята значительно более важным занятием – сверлила взглядом улицу.

Через пару недель мать уехала, оставив Мими на Вильгельма, представившегося бывшим другом и сотрудником Джиджи. Фактически Мими очутилась дома одна. Она лежала в постели и могла не вставать по половине дня, пока не испытывала потребности дойти до кухни или санузла. Ее жизнью завладели пустота и мысли. Все ее мысли текли по одному кругу, а все остальное висело в пустоте. Она думала, что после смерти мужа живет осудительно нормальной жизнью, что тоска не гложет ее, что ей скучно, что она не убивается горем. Мими не плакала. Она как будто ожидала возвращения Бенджамина и жила этим ожиданием, готовя примирительную речь. Мими не понимала, что превратилась в затворника одной комнаты и пленника одной мысли, пока мир сам не прорвался к ней в виде Вильгельма.

Он практически не нарушил порядка ее новой жизни, взяв на себя домашние заботы. Но после прихода Вилли Мими посмотрелась в зеркало и испытала смесь извращенного удовлетворения и естественного отвращения.

Мими осунулась, и ее футболка болталась на ней, как на виселице. Ее светлые волосы казались серыми от грязи, а миленькое личико превратилось в мрачное отражение прошлого. На переносице и лбу Мими обнаружила глубокие морщины, а в корнях волос – седину.

Мими начала думать о смерти и перебирать в памяти прошлую безмятежную жизнь, которая выглядела отталкивающей и чужеродной для нынешней нее, живущей болезненным и обреченным ожиданием. Даже само сокращение имени ей больше не нравилось, и она попросила Вилли называть ее Эмилией.

Так продолжалось, пока к Эмилии не пришел Ноа. Его встретил Вилли и долго о чем-то с ним беседовал у порога. Как потом узнала Эмилия, Ноа получил вход в ее дом – Вильгельм впустил его с условием, что тот останется здесь жить. В тот момент Эмилия подумала только о том, что этих двух мужчин Джиджи точно не хотел бы видеть в своей квартире. Однако отпуск Вилли кончался, и он ухватился за Ноа, чтобы не оставлять Эмилию в одиночестве. Начав работать, он продолжал возвращаться в дом Эмилии, а не свой, хотя сама она даже не придала значения тому, что Вилли стал исчезать из дома по утрам. Когда он перед уходом положил руку ей на плечо, Эмилия сбросила ее, как только заметила.

Ноа не делал попыток приближаться к Эмилии, притрагиваться к ней, но при этом оказался значительно назойливее, чем Вильгельм. Ноа без спроса заходил в спальню, часто заговаривал с Эмилией и обижался, оставшись без ответа, хотя она не понимала, почему он обижается, если она не просила с ней заговаривать. Ноа воспринял смену места жительства с таким же стоицизмом, с каким воспринимал все. Для него не было словно ни капли необычного в соседстве с одичавшей женщиной.

И в новую среду обитания Ноа по инерции втащил привычный ему порядок. Однажды он просто отнес Эмилию в ванную и сообщил, что не выпустит, пока та не помоется. Тогда Эмилия уселась на бортик ванны и долго смотрела на вход. Наконец ей в голову пришла мысль о том, как давно она не заходила в эту полностью знакомую комнату, и Эмилия обвела стены взглядом. На полочке лежала бритва.

С этого момента прямая жизни Эмилии сломалась и побежала в противоположную сторону. До сих пор Эмилия находилась в хладнокровном равнодушии и только наблюдала, двигая лишь глазами, за изменениями вокруг, не давая им вторгаться в свой оторванный от реальности мир. Теперь в существование Эмилии ворвался соблазн и одновременно с ним – страх. Ее жизнь держалась на страхе и нужна была лишь для того, чтобы привести себя к концу.

Сидя на бортике ванны, Эмилия отчетливо поняла, что умерла уже дважды: когда закрылась в спальне и только что, увидев, какое тонкое и острое у бритвы лезвие. Потом с внешней стороны двери раздались шаги. Эмилия испугалась их и поспешно включила воду. Ноа спросил, не нужно ли помочь, и она ответила: нет, не нужно, она справится, - таким образом впервые за истекшие два месяца произнеся слова с каким-то умыслом. Эмилия привычно презирала Ноа, но теперь не могла не думать о его силе и силе Вилли, о том, что оба они могут диктовать ей ее жизнь только потому, что могут поднять ее с одного места и переставить на другое.

Вернувшись, Вилли сразу обратил внимание на шум воды и окликнул Ноа. Тот выглянул из кухни, и Вилли спросил, что в ванной. «Мими моется», - ответил Ноа. Вильгельм кинулся к двери, несколько раз лихорадочно двинул по ней кулаком и тут же рванул на себя. Ноа, дожевывая бутерброд, щелкнул задвижкой, которую сам и закрыл, Вилли снова дернул дверь и отлетел вместе с ней на шаг назад. Эмилия полусидела в наполненной водой ванне и смотрела на обоих мужчин так, словно в помощи психиатра нуждались они.

После этого случая Вильгельм старался не выпускать Эмилию из своего поля зрения, сделав своими глазами даже Ноа. Эмилия пыталась поддерживать прежний образ и не покидать одной комнаты, но вместе с жизнью к ней вернулись любопытство, желания и потребности. Она томилась в спальне и думала о том, как славно, должно быть, теперь приходится Джиджи. Бритва тянула Эмилию к себе, но она боялась Ноа, боялась Вилли и боялась вызвать у обоих хоть какое-то подозрение. Она решила постепенно приучать их к мысли, что не нуждается в контроле, но была слишком нетерпелива для того, чтобы осуществить свое решение. Уже на следующий день после того, как сама попросила Ноа принести обед, Эмилия выбралась из спальни в кухню. Вечером Эмилия сменила похожую на тряпку футболку на джинсы и рубашку. Вилли улыбался.

Дождавшись нового дня, Эмилия приступила к действиям. Она проводила Вилли на работу, выбросила всю одежду из шкафа и долго вертелась около зеркала, примеряя то одно, то другое и замечая, что еще никогда у нее не было настолько изящной фигуры. Ноа снисходительно вздыхал и покачивал головой. Эмилия выглядела оживленной и так же оживленно упорхнула в ванную.

Там в один миг она ощутила удовлетворение и страх. Она ощутила себя полновластной хозяйкой самой себя, способной распорядиться своей жизнью и своей смертью, и жить ей захотелось так же сильно, как когда-то – вырасти, стать взрослой и самостоятельной, и такой же недостижимой казалась эта мечта. Переступив порог ванной, Эмилия уже ощущала себя, как приговоренная к казни. Эмилия улыбалась и плакала одновременно, думала о том, что Вильгельм был так привлекателен и Ноа в сущности был не так уже плох и что довольно далеко сейчас мама. Еще Эмилия думала о том, что эта боль, появляющаяся сейчас, - ее последний привет от жизни; эти болящие руки – самое последнее, что она переживает и чувствует, а потому самое ценное. Конец этой боли был неотвратим; Эмилия вернулась мыслями к Джиджи и спросила себя, любила ли она его или же ее смутила сила привычного, способного и двух разных людей сделать половинами одного целого; она посмеялась над тем, что из нее, из Мими, получилась довольно ущербная половина, потому что Джиджи был настолько сильнее, умнее, опытнее, старше и выше, что из него получилась не половина, а целых три четверти. Целых три четверти одного существа принадлежали Бенджамину, и раз уж три четверти погибло, должно было умереть и остальное. Эмилия могла быть свободна от своего неполноценного существования, от самостоятельности, к которой была неспособна, и от душевных терзаний, которые угрожали стать исцелением от смерти трех четвертей Мими. Эта черная пустота, заполнившая три четвертых ее души, не разрешала признавать никакой целебной функции времени, никаких иных привязанностей, никаких спасительных ценностей, никаких новых миров. Черная пустота всасывала Мими в себя, а остаток Мими был немощен и беспомощен. Сок жизни вытек из тела Мими, жизнь оставила ее, отреклась от нее и даже обиделась на нее, больше не желала ее признавать. Жизнь сама отказалась от этого обезумевшего создания, и вместе с тем, как последняя ее капля испарилась из Мими, она, осязаемая человеческая женщина, скукожилась, высохла, склеилась и превратилась в маленькое голое безволосое нечто, не существо и не создание, потому что больше это нечто не имело никакого отношения к существованию, а во что-то, стоящее выше дикой Жизни и похожее на вставшего на ноги лягушонка.

У этого лягушонка больше не было ни имени, ни истории, ни памяти, так как в нем не было никакой жизни и никакого изменения, но в то же время это ничтожество, оставшееся от Мими, было ее концентратом, было Мими в высшей степени, было более Мими, чем сама Мими когда-либо, ведь ничто внешнее уже не влияло на ее суть. Этот сморщенный зародыш был не что иное, как та самая Мими, которая появилась в момент своего зачатия, не знающая ни других людей, ни даже об их существовании, ни о существовании самой планеты, ни о том, что на планете возможно существование, то есть этот зародыш был тем, что принято называть душой.

Он моргнул, озираясь по сторонам, и зашлепал прочь, не обращая внимания ни на плачущего Ноа, ни на замахивающегося на Ноа Вильгельма, чьи души спали глубоко внутри, не мешая процессу бытия, и не представляли никакого интереса. От ног лягушонка на полу оставались серые, похожие на мокрые, следы, не сохраняющиеся дольше, чем на секунду, но отрывающиеся, догоняющие друг друга, сливающиеся в единое целое и в едином ритме спешащие к своему хозяину. Сам хозяин их шлепал и шлепал по полу; добредя до стены, он прошел сквозь нее и так же мерно и неуклюже зашагал по воздуху. Воздух вокруг темнел и сгущался и вскоре стал таким густым, какого не выдержало бы ни одно живое существо, но то, что шло через воздух, не было ни живым, ни существом. Лягушонок шел в пустоту и темноту и вскоре пришел в них. Вслед за ним прикатился желеобразный ком серых следов. Оба этих субъекта уселись и замерли в ожидании. Насколько они так замерли, неизвестно, ведь ничто в них не подвергалось превращению, любая метаморфоза бежала от них прочь. Только серое желе покачивалось из стороны в сторону, словно танцевало, и лягушонок смотрел на своего соседа с небольшим удивлением, потому что не слышал никакой музыки, но это лишь оттого, что он все еще имел уши и, соответственно, не мог услышать музыки небытия.

Постепенно один край темноты посветлвл. Темнота сгустилась в единое пятно, и вокруг него стало прозрачнее и белее. Пятно шевелилось и менялось; скоро оно как будто стало похоже на что-то живое, в его шевелении как будто появился смысл. У пятна выделилась голова, сначала непропорционально огромная и похожая на рыбью, в следующее мгновение уже казалось, что это голова ящерицы или черепахи; из тела выпятились большие волнистые плавники, которые превратились затем в крылья, затем в две руки каждое крыло; вьющийся хвост становился похож то на русалочий, то на змеиный, то на лисий. Однако когда темнота вокруг волнующегося сгустка рассеялась окончательно, стало понятно, что в центре его стоит всего лишь мальчик, рахитичный ребенок с тонюсенькими ручками и ножками, с черными загибающимися волосами и пронзительно голубыми глазами.

Ребенок был зол.

- Ах ты паразит! – закричал он на лягушонка. – Ах ты образина! Я-то ломал голову, я-то гадал, что случилось! А ну пошел прочь отсюда! Пошел!

Лягушонок воззрился на ребенка, приняв угнетенный и виноватый вид.

- Откуда ты взялся? Ну? Давай, давай, пошел! Очень мне интересно смотреть, как ты тут начнешь разваливаться и растекаться. Да ты еще и притащил с собой все свои ошибки! – Ребенок всплеснул руками. – Знатная куча, нечего сказать! – восхищенно отметил он. – Кем же ты был, каторжником? Политиком? Папой римским? О-о-о… Ну все, все, ты тут уже порядочно наследил и напакостил. Вставай и иди, куда должен. Посмотри, этот отросток уже почти что и не держится!

Лягушонок скорбно перевел взгляд на свою отслаивающуюся, печальную руку, которая действительно грозила отвалиться вместе с плечом. Серая масса, на которую тоже обратили внимание, продолжала колыхаться в прежнем ритме, но как-то понималось, что она довольна тем, что ее заметили. Мальчик подошел к ней.

- И ты тоже катись отсюда. Двигайтесь прямо и прямо, до поворота; повернете направо и спускайтесь вниз, а после этого так и идите до упора; попадете к самому небытию, и счастливо! Из такого теста, как вы, получатся пикантные булочки!

Лягушонок уныло потупился, в ответ на это мальчик вздохнул.

- А самое обидное, что ни один из вас не желает со мной поговорить. Что же происходит с моим миром? Что происходит под моим миром? Какие мысли бродят в его закваске, если в результате получаются такие недолепки, такие дичуки, для другого мира, а не этого? Кажется, что мне никогда не понять логики мира, как человеку никогда не понять, почему он может вредить сам себе.

Но тут мальчика покинул философский настрой, он замахал руками, превращающимися в плавники или слизисто-чешуйчатые радужные крылья, как будто пытаясь смахнуть лягушонка, словно мусор:

- Ну все, отдохнул, отдохнул! Чапай отсюда, катись. И ты тоже катись, пикантная мерзость. Расселись…

Лягушонок поднялся, огляделся и поплелся дальше. Серая масса покатилась за ним.

- Тоже разбилась? – переспросила Зо. – Вместе с ним?

- Не знаю, нет, вроде, - Июль пожала плечами и сделала недоумевающее лицо.

- Зачем ты о таком вообще думаешь?

- Думается. – Июль вздохнула и поглядела в окно, на покачивающиеся в ветре тополя. – Хорошо разбиться на машине и не успеть попрощаться с жизнью, пока еще не умер.

- Кажется, ты прощаешься с ней преждевременно, - ободряюще сказала Зо.

Это было за день до смерти Июли.

Дата добавления: 2015-09-18 | Просмотры: 319 | Нарушение авторских прав