АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

СЕРДЦЕ ХИРУРГА — Глава XIII

ПРИХОДИЛОСЬ ЛИ ВАМ попадать в морской шторм? Да еще когда требовалось протянуть руку помощи погибающим на волнах... У меня было это однажды. Навсегда осталось в памяти, как наше суденышко в пене и брызгах стремительно взлетает на гребень грохочущего водяного вала, мы на мгновение видим даже светлую полоску далекого горизонта, видим обращенные к нам с надеждой лица людей, терпящих бедствие, и вдруг палуба уходит из-под ног, судно с высоты летит в какую-то бездонную пропасть, ничего не различить, ни понять, и лишь упорство в душе: снова наверх, чтобы была та, светлая линия горизонта, чтобы успеть спасти несчастных...

Я рассказываю это сейчас, вспоминая незабываемые годы тревог и волнений. Так же упрямо, наперекор преградам стремилось на помощь погибающим наше утлое, не оснащенное еще «навигационными» приборами медицинское суденышко. Мы то поднимались наверх, видели улыбки людей, то снова нас отбрасывало назад, в бездну человеческого горя и человеческих слез. Опять требовались месяцы настойчивого, казалось, беспросветного, труда, чтобы наконец проглянуло желанное солнце...

А люди шли искать у нас помощи. В обычной, мирной, счастливой, в общем-то, жизни, человек, заболев и ощутив близкую угрозу смерти, сразу же становится совершенно беспомощным, растерянным... Таким он появляется перед врачом. И от внимания врача, степени его гуманности и душевности, опыта, знаний, способностей зависит отныне судьба и жизнь заболевшего и, конечно, его семьи.

Для врача не важно (должно быть не важно!), что представляет собой человек, обратившийся за помощью: какого он роду-племени, кто по своему общественно-социальному положению, друг или недруг. Врач обязан встретить его одинаково приветливо и тепло. Перед ним больной, и этим все сказано. Необходимо как можно быстрее включиться в борьбу с недугом... Недаром же еще Гиппократ, указывая на качества, необходимые врачу, прежде всего выделял решительность и совестливость, склонность к суждению и изобилие мысли.

Кстати, в истории медицины немало примеров, когда врач оказывал срочную помощь своему врагу, или отвергнутому обществом преступнику, или попросту убийце. Это его профессиональный долг. Недаром же во время войны в медсанбатах раненый из рядов противника получал такую же помощь, как свой воин. Конечно, тут не приходится ссылаться на гитлеровцев, на их зверства по отношению к советским раненым бойцам. Это было попрание всех общечеловеческих норм, это был фашизм. Его отголоски, к общему возмущению всех честных людей, мы встречаем и в наши дни. Не раз газеты приносили нам известия о пытках и издевательствах агрессоров над ранеными защитниками Вьетнама, о фактах зверской жестокости на захваченных чужих территориях вооруженных молодчиков, одетых в португальскую и израильскую форму... Это позор цивилизованного мира...

Я же хочу сослаться на один эпизод из истории хирургии, показывающий, как истинный врач способен забыть всю свою неприязнь к человеку, причинившему ему большое зло, если тот вдруг оказывается перед угрозой смерти... Его наблюдал С. Р. Миротворцев, крупный хирург из Саратова, во время своей заграничной поездки, и связан эпизод с именами известных немецких хирургов Кохера и Ру.

Ру долгое время был учеником Кохера, и тот многое сделал для него. Однако когда Ру покинул своего учителя, он — скорее всего из-за зависти — стал говорить о нем гадости, всячески поносил его. Учитель и ученик не только прервали взаимоотношения друг с другом, — превратились в непримиримых врагов.

Вдруг Ру заболел. Сам поставив себе диагноз — рак желудка, — он распорядился, чтобы его старший ассистент назавтра сделал ему операцию. Тот, испугавшись такой огромной ответственности и одновременно переживая за своего шефа, этим же вечером поехал в другой город... к профессору Кохеру! Сказал ему, что не надеется на себя и спасти его руководителя может лишь такой великолепный специалист, как он, профессор Кохер. Тот, не колеблясь, ответил: «Я не могу отказать больному в операции. Однако условие: то, что операцию делал именно я, больному не говорить!»

Когда профессору Ру дали наркоз, в операционную вошел поджидавший за дверью Кохер... А уехал он отсюда, пока больной еще не проснулся. И лишь через две недели тот узнал, кто же на самом деле оперировал. А узнав, тут же, как только позволили силы, поехал к Кохеру. В присутствии многих ученых Ру, обращаясь к своему бывшему наставнику, взволнованно сказал: «Вы всегда учили меня благородству, и в этот раз опять преподали новый урок. Я глубоко сожалею, что вел себя по отношению к вам недостойно, и всю жизнь буду прославлять вас...» Встав на колено, Ру поцеловал Кохеру руку.

...На страницах этой книги я уже не раз подчеркивал, что высоким принципам гуманизма, присущим нашей отечественной медицине, я на первых порах, когда это особенно нужно, учился у М. И. Торкачевой, а потом закрепил их под началом Н. Н. Петрова. И всю жизнь стараюсь следовать их заветам.

Чувство бережного отношения к больному у нас, врачей, должно быть, что называется, в крови.

И очень важно, чтобы врач всегда ощущал доверие больного, его уважение. Это, кажется, понимают все врачи, но по-разному стремятся завоевать расположение своих пациентов. Есть такие, что сразу начинают с грубоватого панибратства, невзирая на возраст человека, на то, по душе ли ему такое обращение или действует на него отталкивающе... Другие, наоборот, сюсюкают: речь их строится на снисходительно-ласковой интонации («миленький», «хорошенький», «ты у нас чудо»). Тут фальшь видна за версту.

Конечно же, доверительные взаимоотношения больного и врача могут держаться лишь на искренности, соблюдении такта и предельном внимании друг к другу.

Встречал я, к сожалению, и таких врачей, чья откровенность хуже зла. Больной слаб, организм его изношен, и врач, исследовав его, сочувственно вздыхая, говорит: «Да, укатали сивку крутые горки! Здесь уж ничего, брат, не поделаешь — годы и болезнь берут свое...» — или что-нибудь в таком духе. А то еще и добавит: «А вы что, надеялись вылечиться?» Больной подавлен, удручен, на самом деле начинает верить, что все его беды от старости, тут уж медицина не помощница, нужно смириться и обреченно ждать конца...

Следует ли объяснять, что такая позиция врача антигуманна, и к тому ж его «диагноз» по своей сути неправилен. Большинство людей, даже в весьма преклонном возрасте, умирают все же не от старости как таковой, а от болезни. Следовательно, каждый человек, который обращается в лечебное учреждение, может получить помощь, способную уменьшить его страдания и продлить жизнь.

Разумеется, другой крайностью может быть неоправданный оптимизм, когда врач, пытаясь утешить больного, уверяет, что болезнь его — пустяки, сделают операцию, как рукой все снимет. А у человека заболевание крайне опасное.

Всегда необходимо, по-моему, объяснить больному, что болезнь требует к себе серьезного отношения как со стороны его самого, так и врача. Они вместе, локоть к локтю, обязаны сделать все, чтобы по возможности быстро и успешно справиться с нею. При этом в суждениях врача должен чувствоваться обоснованный оптимизм: правильное и своевременное лечение способно устранить любой недуг... Причем необходимо утвердить больного во мнении, что хотя каждая операция таит в себе опасности, но эти опасности несравнимы с тем, что несет в себе болезнь. А существующее в быту выражение: «С операцией не спеши, успеется!..» — в корне ошибочно. С операцией очень часто безнадежно опаздывают... Больному надо знать это.

А врачу, помимо всего, необходимо учитывать обостренность психики больного человека: ведь у того все мысли подчинены страхам и надеждам, вызванным внезапным заболеванием. Он даже не представляет себе, что кто-то сейчас может быть равнодушен к его хвори, невнимателен к нему. Метко подмечено в народе: «У кого что болит, тот про то и говорит». Никогда больной не простит врачу невнимания, и в какой бы форме оно ни было выражено, он заметит его обязательно.

В решении же жизненно важного вопроса — делать ли операцию? — большое значение имеет, авторитет хирурга и разумная поддержка окружающих больного людей. Ни один врач, понятно, не застрахован от возможных ошибок... Больной, прежде чем лечь на операционный стол, может, конечно, побывать у специалистов, послушать разных врачей, с чем-то согласиться, от чего-то отказаться... Однако советоваться нужно именно со специалистами! Ибо рекомендации профана могут привести к самым тяжелым последствиям. Пишу об этом сейчас, вспоминая, какие драмы разыгрывались на наших глазах, когда к нам в клинику поступали больные с диагнозом рака легкого, поступали большей частью тогда, когда мы были бессильны помочь им.

Здесь создаются сложные психологические ситуации. Когда удается распознать рак легкого в начальной стадии, больной в этот момент чувствует себя хорошо, операция его страшит, он неохотно соглашается на нее, всячески, затягивает время. Особенно если поддерживают его близкие, тоже опасающиеся плохого исхода от вмешательства хирурга, или «доброжелатели», подсказывающие, как лечить себя самому или знахарскими способами. А какова польза от самолечения, люди понимали еще в старину, когда медицина, как наука, лишь создавалась. Недаром же В. И. Даль включил в «Пословицы русского народа» такую: «Самого себя лечить — только портить».

И человек, надеявшийся непонятно на какое чудо, избегавший хирурга, вскоре подходил к такому рубежу, когда из-за запущенности болезни операция становилась или крайне опасной, или вообще уже практически невозможной. В это время в психике больного происходит коренной перелом: сильно страдая от своего заболевания, он настойчиво просит сделать операцию, теперь точно зная, что без нее дни его сочтены. Так же прозревают и родственники, столь же настойчиво осаждают хирурга требованиями немедленно положить их близкого на операционный стол...

Как быть? Хирург в раздумьях... С одной стороны: разве устоишь перед слезами, когда сам к тому ж только и хочешь избавить человека от мук? С другой стороны, надежд на успех мало и опыта нет...

На память приходит сцена из тех, уже далеких дней. Я помню все так, словно это было вчера.

...РАБОЧИЙ СУДОСТРОИТЕЛЬНОГО завода Николаев мог похвастаться своей физической силой: дай ему подкову — разогнет. До пятидесяти пяти лет никаких больниц и поликлиник не признавал. Был он заядлым курильщиком, дымил с малолетства, и так, что порой двух пачек папирос в день не хватало. Посмеиваясь над теми, кто говорил о вреде курения, выпячивал могучую грудь, бил в нее ладонью: «Сколько дыму заглотала эта бочка, и хоть бы хны!» И в семье не перечили: что толку-то, ему скажи, а он обругает и по-прежнему будет коптить...

Но вот жена стала примечать, что муж худеет, осунулся, спит плохо и, если раньше любил поесть, теперь к еде равнодушен. Настояла, чтобы он пошел к врачу. А тот, выслушав, направил в рентгеновский кабинет. Там отметили какое-то затемнение в нижней части легкого и послали в туберкулезный диспансер. Диагноз туберкулеза в диспансере отвергли, Николаев «по цепочке» был передан нам. При тщательном обследовании выявили: рак легкого! Причем нам было ясно: размеры опухоли таковы, что операцию, дабы не опоздать с ней, нужно делать немедленно. Об этом тут же сказали жене Николаева и его взрослой дочери.

Вышли они от нас, конечно, в смятении, и первым делом поехали в заводскую поликлинику. Там врач — женщина добрая, отзывчивая, они знали ее давно, — внимательно прослушав Николаева, привычно похвалив его богатырское сложение, отнеслась к нашему диагнозу скептически. «Лечь под нож всегда время будет, — успокоила она. — Надо попробовать поколоться пенициллином и, главное, хорошее питание!»

Слова врача, которому в семье доверяли, сразу же погасили тревогу. Тут же Николаев стал ходить на уколы, и хотя после войны требовалось затратить немало усилий, чтоб иметь калорийное питание, отныне в доме всегда были на столе масло, сливки, мясо, белый хлеб... И Николаев быстро набрал утраченные было килограммы, заметно окреп, даже опять к папиросам потянулся. О нашем предостережении совсем забыли... До поры до времени, разумеется.

Месяца через два и Николаев сам почувствовал, что в легких неладно, не по каплям, а быстро утекает его завидная сила. По направлению поликлиники он попал к Александре Гавриловне Барановой, которая как раз в ту пору настойчиво создавала основы рентгенологической диагностики рака легких. Знаток своего дела, она, посылая больного в нашу клинику, вынуждена была с грустью признать: опухоль развилась до такой степени, что помочь человеку невозможно. Сама приехала к нам, и мы снова, теперь вместе, посмотрели Николаева в рентгенкабинете: да, поздно... Сказали, как водится, больному успокоительные слова. А без него все обстоятельно изложили жене и дочери. Их так потрясло наше сообщение, что мы и не знали, как их успокоить!..

Все же я нашел в себе силы решительно сказать, что болезнь запущена, таких операций я никогда не делал, больной вряд ли сможет перенести ее — нет, нет, не могу!

— Поверьте, — продолжал я, — это тот случай, когда мы, врачи, пока бессильны. Как можно рисковать, чуть ли не наперед зная, что мы не в состоянии дать жизнь человеку?

— Но делаются же у вас разные операции! — вся в слезах воскликнула дочь. — У отца такие боли, что он, таясь от нас, в подушку кричит. Что лучше: ждать в нечеловеческих муках собственной гибели или умереть... даже умереть, но с надеждой, что может быть... может быть!..

Она зарыдала.

Неожиданно вошедший в кабинет Николай Николаевич поначалу лишь слушал то меня, то Николаевых. И вдруг сказал:

— Что ж, папенька, они, может быть, правы... Я разрешаю. Что ответишь?

Это были первые недели 1947 года. В моем послужном списке, напомню, значились тогда лишь операция у Веры Игнатьевой, закончившаяся успехом, как я считал, по чистой случайности, и операция у Рыжкова, которому мы только перевязали легочную артерию. И хотя разум предостерегал: ты еще не готов, умение твое в легочной хирургии на уровне подготовишки, в глубине души вкрадчивый и настойчивый голос подталкивал меня: смелость города берет, необходимо пробовать, сколько будем топтаться на месте, а Николаев, пожалуй, человек сильной воли и большого терпения... а вдруг... а вдруг...

И я дал согласие на операцию, проводить которую, само собой, предстояло под местной анестезией (сейчас как об этом подумаю, в дрожь бросает!). День тоже запомнился навсегда — 28 января. Был он вьюжный, с унылым подвывающим ветром, на окна операционной густо лепились рыхлые хлопья влажного снега. Осталось ощущение зябкости и сумрака, подавить которое не могли ни тепло нагретых батарей, ни мощный свет наших светильников...

Эта операция по своей технике и тем трудностям, что мы встретили в первые же минуты, когда вскрыли грудную клетку, похожа на уже описанные мною (как у Веры Игнатьевой, например).

Самое страшное началось, когда я пересек нижнюю легочную вену. Нитки, наложенные на центральный отрезок, вдруг соскользнули, и вырвавшаяся наружу кровь в доли секунды заполнила все операционное поле. Вена из-за непомерно большой опухоли, с кулак величиной, расположенной в нижней доле легкого, была натянута между сердцем и легким как струна, а после пересечения сразу же сократилась к сердцу. Ее культи с силой высвободились из ниток, завязанных со всем моим старанием и опытом! Смерть, все время витавшая над операционным столом, вдруг во всей своей обнаженности и неотвратимости встала между больным и мною... Надо быть хирургом, чтобы перечувствовать, испытать весь трагизм такого положения. Разве захватишь теперь сосуд, ушедший на заднюю поверхность сердца?! Послушные прежде руки будто одеревенели, и лишь колоссальным напряжением воли я заставил их снова подчиняться. Захватив пальцами кровоточащее место в сердце, я с помощью Чечулина пытался наложить кривой зажим прямо на его стенку, чтобы хотя так остановить кровотечение... Этого не удавалось сделать долго, но в конце концов зажим занял свое место, приток крови приостановился... я, наверно, заплакал бы, если бы никого не было рядом.

Сердце Николаева, остановившись, замолкло навсегда.

Мое собственное сердце словно положили в огонь, его беззвучный крик убивал меня.

Человек, доверившийся мне, погублен... Сколько бы утешительных причин ни находилось, чтобы оправдать себя, все оправдания шатки и сомнительны, когда ты виноват в смерти другого. Согласившись на операцию, ты уже этим самым что-то обещал больному, обещал и, выходит, обманул... Обманул, почти что предал... Зачем же мне все это, зачем?!

Как я сейчас выйду за дверь операционной, где в муках надежды ждут жена и дочь того, кто дорог им и любим ими?! Никто другой, а я должен буду сказать:

— Он умер...

...ЧАСОМ ПОЗЖЕ Я СИДЕЛ в кабинете Николая Николаевича. Учитель, тревожно поглядывая на меня сквозь толстые стекла очков, убеждал:

— Николаев стоял у своей последней черты, ведь опухоль-то какая была! Он сам себе худо сделал: не пришел, когда звали, предупреждали... А сосуд, я видел же, никакие нитки не могли удержать...

— Не легче от этого, Николай Николаевич. Для меня, для всех нас, для нашей клиники важен был удачный исход. Иначе зачем было браться!

— Нет, папенька, неверно говоришь, — Николай Николаевич головой покачал. — Взялся, теперь тяни! Опустишь руки, найдутся, поверь, другие, кто настойчивее, крепче нервами будет. Должны же мы научиться... Но я уверен, ты сладишь с этим делом, вы, сибиряки, упрямые, и бог тебе все, что нужно хирургу, дал... Иди, папенька, отдохни малость, впереди еще будет столько всего, что раскисать — непозволительная роскошь для нас. Сегодня, знаешь же, опять двое раковых больных поступили. Легочники... Ждут ведь, ждут!..

Я долго бродил по городу, даже зашел в кинотеатр. Менялись кадры, звучали голоса киногероев, вокруг меня перешептывались незнакомые люди, шуршали конфетными бумажками.

Свет в зале наконец зажегся, и я вышел в потоке зрителей на заснеженную улицу, только тут поняв, что смотрел на экран, а ничего, оказывается, не видел... Такое было знакомо, уже случалось. И дома, когда лег в постель, тоже повторилось знакомое — та самая нервная дрожь, о которой писал раньше. Избавлением от нее мог стать лишь сон, но он долго не приходил. Перед глазами стояли шагнувшие мне навстречу мать и дочь Николаевы, ужас и смятение на их лицах: они без слов в мгновенье все поняли...

Этот случай, оставивший глубокий след во мне на многие годы, а может, и навсегда, происшедший в 1947 году, в начале наших поисковых операций, заставил меня быть осторожным в подобный момент операции. В дальнейшем и у Оли Виноградовой, и у Коли Петрова, и у Виктора Васильева, и у многих других я тщательной перевязкой вены добивался благоприятного исхода. А это, как читатель видел, было нелегко. Нам грозила остановка сердца, а мы все же шли на его повторное смещение, лишь бы быть уверенным, что сосуд перевязан надежно.

И все же при опухоли легкого, когда она соприкасается с веной, эта процедура и позднее иногда не удавалась. Лигатура соскальзывала, и начиналось кровотечение из сердца. Но мы, уже наученные горьким опытом, нередко справлялись даже с такими осложнениями.

Был и такой случай... Проводил показательную операцию на легких. Раковая опухоль располагалась в нижней доле и так близко примыкала к нижней легочной вене, что перевязать ее и наложить лигатуру — задача почти невыполнимая. Как я ни старался, не удавалось! Надо полагать, некоторую роль тут играло еще то, что на меня в это время смотрели двенадцать пар глаз крупнейших хирургов мира. Больной, по существу, был признан неоперабельным, но мне казалось неудобным, что зарубежным гостям ничего интересного не удастся показать в нашей клинике, поэтому и пошел на громадный риск...

В конце концов мне удалось перевязать и прошить вену, но, видимо, не очень точно, потому что когда пересек ее строго между лигатурами, одна из них соскользнула с сердечного конца сосуда, и началось кровотечение практически из самого сердца! Хуже нельзя было представить себе... Вот это отличился! Что же тут сделать — быстро и точно?! И я, вставив палец в сердце, тем самым остановив кровотечение, повернулся к гостям и сказал: «Господа, из-за технических осложнений мы на этом операцию закончим. Вы, пожалуйста, пройдите ко мне в кабинет, я минут через пятнадцать присоединюсь к вам, там продолжим дискуссию...»

Они ушли. Это было, конечно, сделано затем, чтобы они не увидели смерти на операционном столе, если нам не удастся справиться с кровотечением. Мне приходилось наблюдать такое у некоторых хирургов за рубежом, и я знал, какое тягостное впечатление выносишь из операционной, как трудно потом разговаривать хирургу с хирургом — гостю с хозяином...

Но у меня палец в сердце, и только благодаря этому нет кровотечения! Как только палец уберу, кровотечение огромной мощности в несколько минут приведет больного к печальному концу. Между тем мой голос и мое поведение были настолько внешне спокойными, что никто из гостей даже не заметил, что произошла катастрофа. Они вышли из операционной с некоторым недоумением. Я же, оставшись с больным, прежде всего присел на табурет и постарался привести себя в полное душевное равновесие. Затем незанятой рукой расширил рану, освободил все окружающее операционное поле от салфеток и инструментов, взял кривой зажим и, обойдя им свой палец, находившийся в сердце, стал накладывать зажим прямо па стенку сердца, постепенно при этом извлекая палец. Когда он был извлечен полностью, кровотечения не последовало! Осторожно прошил это место со стенкой сердца и тщательно перевязал его, после чего зажим был снят... Больной перенес операцию хорошо и выписался из клиники в удовлетворительном состоянии.

А тогда, ровно через пятнадцать минут, я был у себя в кабинете. На вопрос одного из гостей: «Что случилось?» — объяснил, что произошло кровотечение из нижней легочной вены и поэтому операцию пришлось прервать. «А что сейчас с больным?» — «Кровотечение остановлено. Операция окончена. Жизнь больного вне опасности. При желании можете его посмотреть...» Гости — все до одного — бурно реагировали на мои слова.

ПОСЛЕ НЕУДАЧНОЙ ОПЕРАЦИИ в январе 1947 года только в апреле 1948 года мы повторили попытку удалить легкое при раке, расположенном на периферии.

К этому времени нами был уже накоплен значительный опыт подобных операций при гнойных легочных заболеваниях. И эта прошла совершенно гладко. Мы даже сумели снять ее на кинопленку, чтобы показать врачам-курсантам. А когда позже смотрели эти кинокадры иностранцы, они в удивлении лишь головами качали: их поражало, что такую сложную операцию русские проводили под местной анестезией!

Теперь-то мы и сами вспоминаем тот период как кошмарный, не зная, чему больше удивляться: терпению больных или выдержке хирурга, который, производя столь тяжелую в техническом отношении операцию, должен был в процессе ее впрыснуть больному в операционное поле до трех литров раствора новокаина!

После первой удачной операции при раке легкого я, окрыленный этим, стал их проводить систематически, получая, как правило, неплохие результаты, если только операция делалась больному своевременно.

До сих пор помню врача В. Н. Г-на, заядлого курильщика, который, проходя рентгеновское обследование, нужное для оформления санаторной карты, выявил у себя круглое затемнение в легком. Он немедленно приехал ко мне. «Это, наверно, рак. Я ведь курю более тридцати лет. Федор Григорьевич, сделайте мне операцию!» При проверке диагноз подтвердился. Я удалил ему опухоль вместе с легким. Он поправился и приезжал к нам в хорошем состоянии и через три года и через десять лет, уже пройдя черту шестидесятилетия.

Нет, думаю, необходимости объяснять, что при раннем выявлении опухоли и хирургу проще оперировать и больной легче, без осложнений переносит операцию. К сожалению, такие больные встречались редко. А потому, особенно на первых порах, именно из-за того, что больные поздно обращались за помощью, возникали очень сложные, почти неразрешимые трудности, вынуждавшие меня иногда прекращать операцию, так и не удалив опухоли, ибо не было надежды, что снимем человека со стола живым. Ведь кроме всего, тогда мне не у кого было учиться, не у кого спросить, как избежать той или иной опасности, или как справиться с ней, если она случилась. Как и раньше, приходилось искать выход самому... Те же немногие пионеры этого дела, которые одновременно со мной разрабатывали проблему излечения рака легкого, находились в таком же положении, как и я. Что же касается молодых хирургов, то начиная с 1950 года у них долгое время единственным руководством была моя книга «Резекция легких». Вопрос об осложнениях при операциях, об ошибках и опасностях, предостерегающих хирурга, освещался мною довольно подробно, и не только на основании собственного опыта, но и на основании опыта других ученых, изучавших этот вопрос как у нас в стране, так и за рубежом.

Тогда же, в 1948 — 1949 годах, из-за нашей малоопытности, а главное потому, что больные поступали в крайне запущенном состоянии, печальные исходы были не редкостью. И каждый из них на долгое время оставлял глубокий незаживающий след в душе хирурга. Я обязан был все перенести, выдержать, перестрадать в себе самом... И было ясно: многие из тех, что обращались к нам, приобретали болезнь из-за своего легкомыслия, из-за пристрастия к вреднейшей привычке — курению.

Увы, некоторые скептики, даже среди тех, кто имеет диплом врача, упрямо не соглашаются с научными доводами против курения, ссылаются на дедушку, который трубки изо рта не вынимал, а прожил семьдесят лет! Смешно даже опровергать наивность подобных утверждений. Мы, хирурги, знаем: каждый из курящих подвергается опасности получить рак легкого в двадцать раз больше, чем тот, кто не курит. И стоит подумать: не слишком ли высока цена этого удовольствия, если за него платят двадцатью, тридцатью годами жизни? Кроме того, неисправимые курильщики умирают в два-три раза чаще и от таких заболеваний, как инфаркт миокарда, язва желудка, бронхит...

Естественно, позднее обращение больного к хирургу, когда болезнь весьма запущена, а общее состояние организма от этого слабое, чаще влечет за собой различные осложнения во время операции, они тяжелее протекают, и порой, несмотря на все усилия врачей, заканчиваются трагически... Вот почему много лет непрекращающихся поисков ушло у пас на то, чтобы научиться выявлять ранние признаки рака легкого, безошибочно ставить этот диагноз при самой ранней стадии заболевания.

В клинику между тем продолжали поступать не просто тяжелые больные, а к тому же длительно лихорадящие, у которых болезнь все время определяли как воспалительный процесс, а затем выяснялось, что в легких имеется раковая опухоль, воспаление же присоединилось позднее... И, наоборот, встречались больные раком легкого, которые были в крайне опасном состоянии, но не из-за опухоли, а из-за гнойной инфекции, подключившейся к ней. И здесь механизм болезни сложен.

Много раз продумывал я создавшуюся ситуацию и, видя полную безнадежность больных, которые на наших глазах таяли, как свечи, снова и снова мысленно представлял себе положение опухоли и место, где происходил гнойный процесс... А почему бы нам не применить пункции, не вводить антибиотики в ту часть легочной ткани, которая лежит от опухоли к периферии? Опухоль расположена глубоко, ее можно не тронуть! Выбора-то нет! Самочувствие больных ухудшается катастрофически быстро, и пройдет еще немного времени, им уже ничем не поможешь...

В это время в клинику к нам поступил больной Георгий Николаевич Трофимкин, крупный инженер ленинградского строительного треста.

Решительный, даже волевой человек в делах, Георгий Николаевич только в одном не мог перебороть себя: отказаться от папирос. А курил с детских лет. И успокаивало, конечно, то, что при частых рентгенологических осмотрах ему говорили: «Дай бог всем иметь такие легкие, как у вас!»

В этот год рентгенолог осматривал его дольше обычного, а под конец вообще попросил задержаться — сделал снимки. Они выявили в нижней доле легкого какое-то уплотнение, про которое рентгенолог сказал, что оно ему не нравится. Георгий Николаевич обеспокоенно спросил: «Не рак ли?» — «Ну зачем же сразу о страшном думать», — ответил рентгенолог, и голос у него при этом был тусклый, взгляд тревожный. Так смотрят на безнадежно попавшего в беду, не зная, как ему помочь. Георгий Николаевич ощутил, как земля уходит из-под ног... Неужели?! Он теперь боялся даже произнести убийственное слово — рак. «Это конец», — сказал он себе. В пятьдесят шесть лет! За что такое наказание?! Он никогда ничем не болел! Неужели из-за папирос?!

Когда расстался с рентгенологом, шел бездумно, лишь бы куда-нибудь идти... И опомнился где-то далеко за городом. Было уже совсем темно. Вытащил спички, чтобы посмотреть, который час. Часы показывали десять, а у рентгенолога он был в четыре. Получается, что бродит шесть часов. Жена теперь беспокоится... Но что он скажет ей, детям?! Что же делать? Что ждет его?

Тихо побрел домой.

И вдруг яростно и бурно на смену прежним пришла другая мысль, и она показалась спасительной... А собственно, почему он себя хоронит? Можно же что-то предпринять. Наверно, с помощью операции избавляются и от этой страшной болезни? Пусть не надолго, на год, на два. Как хорошо прожить еще два года! А возможно, и больше! Если хирург искусен, он вылечит совсем! Не терять времени — вот что главное, и не раскисать. А вдруг у него никакой не рак... право, вдруг не рак?! Ведь рентгенолог ничего определенного не сказал, лишь стал очень озабоченным.

А когда Георгий Николаевич лег в терапевтическую клинику, там у него признали... воспаление легких! Это было так неожиданно и так ошеломляюще радостно, что он поначалу думал, что от него скрывают истинную болезнь. Но вскоре убедился, что никакого обмана нет. Стало смешно и неловко перед самим собой: как перепугался-то! Взрослый человек, руководитель большого коллектива, отец семейства...

И недели через две Георгий Николаевич уже был выписан домой. Уехал за город, на дачу. Отдыхалось хорошо и спокойно. И хоть дал жене слово, что с курением расстанется, выходил порой за калитку, «стрелял» у прохожих папиросы... Смущало лишь, что не покидала слабость, нет прежней бодрости в теле, и когда стал мерить температуру, оказалось, что вечерами она повышена. А буквально через полмесяца ему стало настолько плохо, что он снова был вынужден лечь в терапевтическую клинику. Тут опять начали лечить антибиотиками, и вроде бы наступило облегченье. Но все же была слабость и по вечерам держалась температура... Сделанные рентгеновские снимки выявили то же затемнение, с которым он поступил в клинику в первый раз. Уверенные в своем диагнозе, терапевты применяли все большие и большие дозы антибиотиков. И почти два месяца длилось так... Георгию Николаевичу было то лучше, то хуже, но наконец температура стала не только повышаться по вечерам, но и утром. День ото дня все выше. Тогда-то было решено показать больного опытному хирургу из соседней клиники, занимавшейся легочной хирургией. Тот сразу же заподозрил, что в легком опухоль, порекомендовал перевести больного в хирургическую клинику для дополнительного обследования и уточнения диагноза.

А Георгий Николаевич между тем стал совсем плох: даже перевод из одного медицинского учреждения в другое отнял, казалось, последние силы. В новой клинике он совсем перестал вставать с постели. Здесь видели, что больной не в состоянии будет перенести хирургического вмешательства. Поэтому, когда диагноз — рак нижней доли левого легкого — был подтвержден, вопрос о назначении на операцию отпал сам по себе при одном взгляде на этого тяжелого больного... Все же созвали консилиум из представителей хирургической и терапевтической клиник, на котором единодушно признали, что, к сожалению, все сроки упущены, Георгий Николаевич Трофимкин — из неоперабельных...

Днями позже по просьбе городских властей осмотреть больного был приглашен я. Предполагалось, что если еще один специалист подтвердит невозможность операции в данном случае, тогда ничего не попишешь, придется смириться с тяжелым приговором...

Мне, признаться, было не совсем удобно идти на консультацию в клинику, которой руководил известный специалист в области торакальной хирургии, и не по его приглашению, а по подсказке начальства... Однако я встретил тут самый теплый прием, мне подробно изложили историю болезни, показали хорошо сделанные рентгеновские снимки легких, представили больного. Тот был до крайности изнурен тяжелым недугом, сопровождавшимся упорной лихорадкой. Но отдаленных метастазов выявлено не было. Рентгеновские снимки показывали, что опухоль, располагаясь в нижнедолевом бронхе, привела к его закупорке. Общее тяжелое состояние в первую очередь вызвано задержкой мокроты в периферических отделах этого бронха. Я сразу же подумал, что если попытаться пункциями удалить застоявшийся там гной и ввести туда антибиотики, больной, возможно, почувствует себя лучше, а это — путь к операции. Мало шансов, но все же имеются...

Высказанные мною соображения были встречены врачами клиники с вежливым скептицизмом. И в конце концов мне прямо сказали, что они не верят в успех подобных пункций, делать их не будут, считая, что это небезопасно в смысле разноса раковых клеток... Мне ничего не оставалось, как записать в карточку больного, что тот может быть переведен в нашу клинику.

Георгий Николаевич дал согласие на перевод в другое место с равнодушием обреченного, лишь попросил разрешения несколько дней побыть дома... Я откровенно объяснил ему всю серьезность положения, только не назвал точно диагноз. Сказал, что попытаемся поднять его силы, чтобы сделать операцию. Георгий Николаевич кивал головой, а думал, чувствовалось, о своем. На что надеяться, когда от него отказывается прославленная клиника, где операции на легких делаются очень часто! Вновь его отправляют в другое место, а оттуда, пожалуй, передадут еще куда-нибудь, если, конечно, он еще протянет какие-то недели...

Когда в отличной, известной на всю страну клинике ему не могут помочь разве в другой что-то сделают? Ведь возможности этой, очередной клиники никак не больше, а, скорее, меньше, чем той, из которой его сейчас переводят. Значит, смирись, Георгий Николаевич, это судьба...

С такими мыслями он и попросил разрешения побыть в семье несколько дней, чтобы проститься с родными и близкими. Домой его внесли на носилках, подняться по лестнице он уже не мог.

Какое-то время он пролежал в постели с закрытыми глазами. Жена и дети подумали, что он уснул, оставили в кабинете одного. И когда Георгий Николаевич очнулся, то увидел около кушетки любимого пса Аскольда; лежит овчарка и не спускает с хозяина глаз... С трудом поднявшись, Георгий Николаевич подошел к креслу, опустился на него. Собака тут же легла у ног, преданно ловя его взгляд.

— Ну что, Аскольд, плохи наши дела, — тихо сказал Георгий Николаевич.

Услышав голос хозяина пес уткнул морду ему в колени. Хозяин погладил его, слегка потрепал по голове непослушной рукой.

— Да, не повезло мне. Останешься ты скоро один!.. Надежд, брат, никаких! — Георгий Николаевич высказывал своему бессловесному другу тягостные, не покидавшие его мысли. А потом сидел в кресле с закрытыми глазами, стараясь ни о чем не думать. Впереди было все мрачно и пусто. Пятьдесят шесть прожитых лет представлялись одним счастливым мгновением — было и не было; и как это несправедливо: ты готов жить, творить полезные дела на земле, — но всё!..

В это время вошла жена и хотела подойти к Георгию Николаевичу. Аскольд приподнялся и загородил собой хозяина. Шерсть у него на спине вздыбилась, и он, оскалив зубы, сердито заворчал на хозяйку, по сути на свою верную кормилицу — она его выхаживала с месячного возраста. Сейчас пес инстинктом чувствовал, что с хозяином плохо, он беспомощен и беззащитен — его нужно охранять, никого не подпуская к нему... Даже ее, Ольгу! И понадобились уговоры, чтобы Аскольд успокоился, позволил Ольге дотронуться рукой до плеча Георгия Николаевича.

Позже, когда я уже познакомлюсь с семьей Трофимкиных, мне рассказали этот эпизод удивительной преданности собаки своему хозяину. Мне было интересно послушать такое потому, что я с детства держу и люблю собак, и много раз убеждался не только в их преданности, но и в их понимании слов и дел своего хозяина.

У меня была очень хорошая овчарка, Акбар, которая, находясь около меня, всегда зорко следила за тем, чтобы меня никто не коснулся. Стоило моему знакомому, которого Акбар хорошо знал и уже к нему привык, положить руку мне на колени, — он сейчас же вскакивал, брал зубами руку и не кусал, а только отводил в сторону, дескать, «не трогай моего хозяина». Как-то в мое отсутствие он приболел, жена покрыла его моим старым пальто. Он положил голову на него и никому не отдавал, пока я не пришел... Но еще удивительнее было доверие Акбара ко мне. Как-то он заболел и долго не мог поправиться. Но совету ветеринарного врача, мы стали ему делать уколы пенициллина. Акбар с первого же укола почувствовал улучшение. В последующие дни он сам по моему зову подходил и ложился, подставляя для укола заднюю часть. Когда надо было сделать ему переливание крови, т. е. взять у Акбара из вены и влить ему же внутримышечно, я это делал один без посторонней помощи, даже не надевая ему ни намордник, ни ошейник. А однажды, спустя какое-то время после болезни, уличный кот исцарапал ему всю морду в кровь. Акбар, загнав кота на дерево, подбежал ко мне, ткнул окровавленной мордой и тут же улегся, повернув ко мне спину: мол, давай, делай мне укол!

Когда Георгия Николаевича через несколько дней доставили к нам на носилках, не было сомнения, что у него уже тяжелое хроническое заражение крови, вызванное нагноением в легких. И нагноительный процесс явился результатом закупорки бронха опухолью. У меня не было сомнений и в другом, что пока не удалим гной из легкого, состояние Трофимкина будет ухудшаться, и не о какой операции говорить не придется. Естественно, я ощущал большую тревогу и ответственность за больного, отлично понимая, что делать ему пункции, от которых категорически отказались в столь авторитетной клинике, большой риск. Поэтому, посоветовавшись, решили пригласить для обсуждения создавшегося положения видных терапевтов своего института в надежде получить у них поддержку в нашем начинании. Но мы, оказалось, напрасно ее искали... На консилиуме разгорелся жаркий спор между нами, хирургами и терапевтами, такой, когда обе спорящие стороны считают правыми лишь себя, не сомневаются лишь в себе, своем деле, своих рекомендациях.

— Мы настаиваем на операции, — после тщательного осмотра, больного единодушно заявили терапевты. — Без операции он погибнет, и очень скоро.

— Но в таком состоянии больной не перенесет операции, — возразил я. — Сначала нужно уменьшить интоксикацию.

— Больной не поддается лечению антибиотиками. Здесь так: или оперировать сейчас же, немедленно, или уже считать его неоперабельным. Дальше ему будет еще хуже...

— А как вы смотрите, если станем вводить больному антибиотики внутрилегочно с помощью пункций?

— Как можно?! Пунктировать легкое, пораженное раком? Да что вы, не представляете, что ждет при этом?!

— Опухоль в центре и закупоривает главный бронх, — старался объяснить я. — К периферии от опухоли скапливается мокрота, нагнаивается и вызывает лихорадку. Если мы будем вводить антибиотики в периферический отдел легкого, то опухоль, уверен, совсем не заденем...

— Федор Григорьевич, это абсурд...

И хотя терапевты так и не согласились с нами, мы с предельной ясностью видели: терять нечего, больному с каждым днем становится все хуже, и ни сульфамидные препараты, ни примененный внутримышечно пенициллин не оказывают на него никакого воздействия. Опробуем свой новый метод.

С большой осторожностью начал я делать больному внутрилегочные пункции с введением больших доз пенициллина и стрептомицина. Переживал, мучился, ждал... Но день за днем — никакого результата! Я был подавлен, не зная, что и думать... Ведь были же блестящие результаты таких пункций при абсцессах легкого! Почему же, по сути, испытанный способ не срабатывал тут? До этого мы не сомневались, что успех будет. В какой-то степени выдали векселя... А теперь получается, что оплатить их не можем. Как довольны будут те, кто скептически относился к нашей новой затее!

Но и отступать, сдавать позиции без последнего, решительного боя, также не в моих правилах.

Перебирал возможные варианты, сопоставлял, анализировал. Вспомнил девочку Валю, у которой также первое время не было никакого эффекта от этих пункций, и решил вводить больному внутривенно большие дозы однопроцентного хлористого кальция, хорошо зарекомендовавшего себя при других септических процессах. Это оказалось верным. После первого же вливания хлористого кальция температура у Георгия Николаевича упала и больше не поднималась... В это же время усиленно переливали больному кровь, вводили витамины, разработали улучшенное питание. И так — целый месяц, пока не стало видно, что больной окреп. Он прибавил в весе, стал самостоятельно ходить, у него исчезла одышка, улучшились кровь и все показатели деятельности сердца.

Несмотря на то что я имел уже большой опыт в хирургическом лечении рака легкого, все же на эту операцию шел с некоторым беспокойством. Тут, помимо возраста больного, имела немалое значение длительная лихорадка, долго мучившая его. И хоть сейчас ее не было, она не прошла бесследно для организма... Наконец, сам факт, что от лечения Трофимкина, по существу, отказались лучшие знатоки в этом вопросе, накладывал особую ответственность. Я, разумеется, не хотел делать никому никакого вызова. Просто желал помочь больному, спасти его от неминуемой гибели, и мне казалось, что это возможно. Но невольно возникла такая ситуация, что попытка успешно прооперировать Трофимкина расценивалась как вызов с моей стороны тем, кто не решился на это, и к операции — я знал — было приковано внимание многих людей. Понятно, что в случае неудачи меня могут справедливо упрекнуть, что я слишком самонадеян, что более благоразумные люди правильно решили, нужно уметь прислушиваться и так далее. А кроме всего прочего, если опытные специалисты той клиники не нашли возможным как-то облегчить участь Георгия Николаевича, даже не попытались вывести его из тяжелого состояния, значит, они предполагали в операции большие технические трудности...

К несчастью, так и оказалось: трудности дали о себе знать, едва вскрыли грудную клетку. Как бывает лишь в самых ответственных случаях, операцию я начал сам. Обычно же разрез грудной стенки делают ассистенты, чтобы тем самым сберечь силы хирурга: он приходит позднее, и в самый напряженный момент будет еще не так утомлен... Сразу же увидел: легкое припаяно к грудной стенке очень прочно, это следствие тяжелого воспалительного процесса в нем. Стал терпеливо разделять все спайки, подошел к корню легкого. Опухоль, закрыв нижнедолевой бронх, распространялась довольно глубоко по главному бронху и придавливала левую легочную артерию. Хуже того! — создалось впечатление, что опухоль прорастала в ее стенку. Явно встретим серьезное препятствие при выделении легочной артерии! А тут еще близкое соседство с аортой, с которой артерия тоже соединена прочными спайками.

Ассистировавшая мне Антонина Владимировна Афанасьева, увидев, что я долго и настойчиво ощупываю место соприкосновения опухоли с артерией, попросила разрешения проделать то же самое и, как опытный хирург, сразу оценив обстановку, встревоженно сказала:

— Федор Григорьевич, не лучше ли вовремя остановиться и признать больного неоперабельным, пока не случилась катастрофа? Она здесь неминуема! Артерии от опухоли нам не отделить!

— Ну, Антонина Владимировна, как можно! — тут же возразил второй ассистент, Валерий Николаевич Зубцовский. — Если мы на это пойдем, те, кто отказывал больному в операции, засмеют нас!

— Если кто-то будет смеяться, подумаешь, какой грех! — отозвался я. — Об этом ли надо заботиться? Отказаться от операции — обречь человека на верную и очень скорую гибель без борьбы за его жизнь... А мы будем бороться! Как думаете, Антонина Владимировна, если вскрыть перикард, нам не легче будет?

— Вскрыть перикард так или иначе придется, без этого совсем будет трудно. Но поможет ли это, не уверена.

Вскрытие перикарда позволило ощупать артерию несколько выше. Но и там опухоль очень тесно прилегала к ней. Меня сейчас волновало одно: проросла ли опухоль в сосуд или только близко к нему примыкает? В последнем случае нам удастся их разделить, не нарушив целости его стенки, а если же она проросла, прорыва артерии не избежать!

Осторожно, строго контролируя каждое движение их пальцев, стал подводить бранши зажима под артерию, стараясь провести их между нею и опухолью. Но как только раздвинул бранши, чтобы отделить их друг от друга, началось обильное кровотечение. Неужели это конец всему?!

Чтобы понять трагичность создавшейся ситуации, нужно иметь в виду, что диаметр этого сосуда равняется двум с половиной — трем сантиметрам. А чем ближе кровоточащий сосуд к сердцу, тем меньше требуется потери крови, чтобы наступила остановка сердца. Здесь же кровотечение, можно сказать, прямо из сердца!.. Промедленье — это смерть! Левой рукой я схватил кровоточащий сосуд и, сдавив его, остановил кровотечение. Прикованный теперь к нему, с помощью Антонины Владимировны правой рукой высвободил со всех сторон верхнюю легочную вену, подвел лигатуры, перевязал, прошил и пересек ее. Доступ к легочной артерии стал удобнее, можно попробовать перевязать сосуд выше надрыва...

Взяв кривой зажим, я принялся подводить его под сосуд выше своих пальцев, чтобы там провести лигатуру, и в это время с ужасом почувствовал, а затем и увидел: надрыв в артерии увеличивается и вот-вот наступит ее полный поперечный разрыв! В силу эластичности стенок один отрезок, сократившись, немедленно уйдет глубоко под сердце, а другой — в ткань легкого, и из обоих отрезков начнется такое мощное кровотечение, которое не остановишь. Все будет залито кровью, и в ее быстро растущем потоке концов сосудов ни за что не найти и не зажать... Смерть больного вот она, ближе быть не может!.. Ощутил, как противный холодок страха и какой-то еще непонятной, пока смутной вины тут же завладел сознанием и телом. А мозг все же, не поддаваясь, где-то глубоко, работает напряженно над тем, как же выйти из создавшегося положения, как спасти больного? На решение вопроса отводятся доли секунды...

И в самый последний миг, когда оба отрезка держались буквально на волоске, я чудом сумел подвести одну браншу зажима под сосуд и захватить его центральный отрезок. Периферический же придавил пальцами, а потом также перехватил зажимом...

Вот это и называется «на волоске от смерти»! В первое мгновенье я сам никак не мог поверить, что удалось почти невероятное... Но раздумывать не приходилось, послабление себе давать было рано. Ведь больной, несмотря на то, что мне удалось пережать оба отрезка сосуда, все же успел потерять очень много крови. Давление упало. Вообще, у тех больных, которые до операции долго и упорно лихорадили, сердечнососудистая система неустойчива: достаточно небольшой дополнительной нагрузки — и она может сдать.

Так получилось и у Трофимкина...

Прекратили операцию. Начали усиленно переливать кровь. Появилась возможность хоть немного прийти в себя... Все же смертельная угроза, что внезапно нависла над больным, стоила нервов! Чувствую в руках мелкую дрожь. Нужно скорее унять ее, ведь дальше работать! Попросил принести крепкого сладкого чаю... Выпил, не отходя от стола.

— Как давление?

— Быстро выравнивается, сто на семьдесят. Операцию можно продолжать.

Операция у Трофимкина лишний раз подтвердила, что хирург обязан бороться за жизнь человека, даже когда все диагностические показатели восстают против этого.

Георгий Николаевич показался мне через год, затем через четыре. Был здоров и работоспособен. Последний раз он приезжал ко мне через семнадцать лет после операции, будучи, по его выражению, глубоким пенсионером. Он по-прежнему чувствовал себя хорошо, на общественных началах возглавлял одну из комиссий райисполкома, гордился тем, что его сын стал кандидатом технических наук... Такой свет и такую жажду жизни видел я в его поблекших от возраста глазах, что не было мне большей награды, чем сознавать, что я причастен ко всему этому!

НАШИ РАБОТЫ ПО ХИРУРГИИ ЛЕГКИХ, публиковавшиеся в медицинской периодике, и наши операции у тяжелых, ослабленных больных, от которых зачастую отказывались другие хирурги, продолжали привлекать в клинику крупных специалистов из разных городов страны. Приезжали, чтобы посмотреть своими глазами, пощупать своими руками... Среди гостей был профессор Павел Иванович Страдынь — заведующий кафедрой хирургии медицинского института в Риге. Пытливо взглянув на меня при встрече, он сказал:

— Много читал написанного вами, и не меньше слышал о вас. Теперь вот хочу самолично удостовериться!..

Невысокого роста, энергичный, с живым, цепким взглядом, Страдынь понравился мне. Облазил всю нашу клинику, всем интересовался, когда я делал операцию, смотрел, дотошно вникая во все ее детали. А уезжая, пригласил: ждем в Риге, просим прочитать лекции врачам Латвии и провести показательные операции.

Что ж, любая дорога — это хорошо. Она сулит открытия, неожиданные встречи, в дороге есть время осмыслить и пройденный путь, попытаться заглянуть в свое будущее. Под мерный стук колес легко, освобожденно думается, жизнь и события проходят перед мысленным взором ярко и впечатляюще. И я, когда ехал в Ригу, вспоминал, с каким душевным трепетом брался за проблему, которая в отечественной медицине еще никак не была решена. Причем брался, будучи лишь доцентом на кафедре, работая под началом руководителя, который при его громадном авторитете в науке сам с этой проблемой незнаком... Припомнил первые ощущения. С одной стороны, страх, что взваливаю на плечи непосильный груз, с другой — ободряющие мысли о том, что иные же добивались при упорстве и воле намеченных рубежей. В медицине примеров этому не счесть! И почему не быть тем, кто повторит путь многих своих предшественников — через дебри непознанного проложит первую тропинку... Дерзко, но есть в твоей жизни — цель, главное дело. Этому отныне ты подчиняешь всего себя. Радость и жажда поиска, терпенье и терпенье! Уже позже попадутся мне на глаза очень правильные слова академика И. Курчатова: «Делайте в своей работе, в жизни самое главное. Иначе второстепенное легко заполнит вашу жизнь, возьмет все силы, и до главного не дойдете».

Читая зарубежную медицинскую литературу, я видел, что кто-то уже имеет успехи в разделе грудной хирургии, и если такое удается за границей, почему не должно получиться у нас?!

И вот теперь меня уже приглашают, чтобы поделиться опытом с хирургами других городов. На конференции врачей Советской Латвии будет мой доклад о достижениях в легочной хирургии...

Конференция прошла очень живо, интерес к докладу был огромный, и в этот же день мне показали больных с заболеваниями легких. Одна больная с легочным нагноением подлежала операции — резекции доли легкого. Через два дня, в присутствии чуть ли не всех хирургов Латвии, я успешно провел эту операцию. Дал подробные указания, как вести больную в послеоперационном периоде. Сам навещал ее по нескольку раз в день... А Павел Иванович Страдынь тут же показал мне еще одну больную, которая жаловалась на то, что как только поест, у нее сейчас же начинаются перебои сердца, вплоть до кратковременных аритмий. Терапевты же никакой патологии в сердце не находят...

Я попросил разрешения посмотреть больную в рентгеновском кабинете, чтобы проверить, не связано ли это с какой-либо патологией пищевода. При первом же глотке бария был выявлен крупный дивертикул пищевода, то есть выпячивание его стенки в виде кармана. При глотании пища затекает в карман и начинает давить на заднюю стенку сердца. Вот она, причина аритмии! И чем дальше так будет продолжаться, тем сильнее дивертикул станет беспокоить женщину. Без операции не обойтись...

Павел Иванович согласился с моими соображениями. Больше того, попросил сделать и эту операцию. На следующий день операция подтвердила диагноз. Дивертикул был отсечен и ушит, больная поправилась, перебои сердца исчезли.

После этого мне не раз еще представлялась возможность посетить Ригу и клинику профессора Страдыня, и я рад, что ближе узнал одного из лучших хирургов нашей страны. Мне было понятно его стремление тут же, немедленно внедрять в практику новые достижения медицины, как только он убеждался, что за ними будущее...

А я в тот период, работая над проблемой рака легкого, нередко попадал в сложную ситуацию этического порядка, особенно когда дело касалось лечения коллег — врачей по профессии.

Уже был накоплен весомый опыт в операциях на легких, когда в руководимую мною клинику приехал директор провинциального онкологического института Е. Б. Б-ов, тот самый, что еще в 1949 году уговаривал меня перейти к нему в институт на должность заместителя директора по научной работе. Тогда я отказался от этого, но мы остались добрыми знакомыми. Б-ов нередко гостил у меня, мне тоже привелось бывать в его радушном доме. Веселый, жизнерадостный человек, он любил песню и шутки, умел рассказывать анекдоты, в компании с ним было весело! Но курил на редкость много, и на все мои дружеские советы и укоры внимания не обращал, а однажды заявил, пожав плечами:

— И откуда вы, Федор Григорьевич, взяли, что от курения развивается рак легкого? Недавно я читал статью в зарубежном журнале, где говорится, что это еще никем не доказано!

— За рубежом статьи могут быть заказаны табачными монополиями, которые заинтересованы в сбыте своей продукции, в том, чтобы люди курили больше...

— Нет, Федор Григорьевич, вы меня не убеждайте! Сами не курите и не представляете, что это за удовольствие! Две-три затяжки хорошей папиросой, и настроение повышается!

Так было. А в этот раз он появился у меня расстроенный, отвечал на расспросы об институте и семье невпопад, рассеянно, затем решительно вытащил из портфеля рентгеновские снимки.

— Как думаете, что у меня? Не как товарищ товарищу ответьте, а как авторитетный специалист по легким — врачу...

— Более вероятным диагнозом является хроническая пневмония, — сказал я заведомо неправду, — но все же надо лечь в клинику для обследования.

При обследований диагноз рака правого легкого уже не вызывал никакого сомнения. Но как уговорить Б-ова на операцию, не называя ему ужасной болезни? Долго ломал голову... Наконец сказал так:

— Диагноз не совсем ясен. Вероятнее всего, в легких воспалительный процесс. Но чтобы не прозевать что-нибудь страшное, нужно, думаю, обязательно сделать пробную операцию. В случае чего удалить одну верхнюю долю...

Б-ов, поразмыслив, согласился. На операции же обнаружилось, что опухоль перешла на главный бронх, нам ничего не оставалось, как убрать легкое целиком.

После операции — хочешь не хочешь — приходилось скрывать правду и дальше.

— По всем признакам мы думали, что у вас рак, поэтому решили убрать все легкое... Вы сами врач и, надеюсь, поймете нас: было подозрение, пошли на крайнюю меру, — говорил я Б-ву, мучительно переживая, что лгу, и утешаясь одним, что эта ложь — святая.

— Что же показала гистология? — спросил хмуро Б-ов.

Не мог же я ответить, что гистологическое исследование подтвердило: рак! Поэтому, переживая еще больше, сказал:

— На препарате рака не оказалось. Хронический воспалительный процесс! Вас можно поздравить, что наши подозрения гистологами опровергнуты окончательно...

Б-ов крепко задумался, а потом мрачно изрек:

— Как же, Федор Григорьевич? Рака нет, а вы удалили все легкое! Знал бы, лучше б к вам не приезжал!

Он уехал, не попрощавшись со мной, и после говорил про меня всякие неприятные вещи, где только и кому только мог. Между тем, мы затратили на операцию много времени, сил!

Человек тучный, с превышением нормы веса больше, чем на двадцать килограммов, он в послеоперационный период перенес тяжелую пневмонию (в оставшемся легком!) и, наверно, ясно, сколько труда вложил весь наш коллектив, чтобы выходить этого больного! В награду же одни упреки! И все из-за того, что не могли сказать человеку правду...

Б-ов прожил после операции свыше пятнадцати лет. Оставаясь по-прежнему тучным, он, понятно, постоянно ощущал отсутствие одного легкого и, задыхаясь, каждый раз поминал меня недобрым словом. Умер же он от другого заболевания. И мне, разумеется, до конца его дней не удалось себя реабилитировать по соображениям той же этики...

Должен отметить, что проблемы хирургического лечения рака легкого в пятидесятые годы, наряду с нами, вели другие ведущие клиники страны. Так, в Москве, кроме А. Н. Бакулева и Б. Э. Лимберга, занялся вопросами легочной хирургии, много сделал и в лечении гнойных заболеваний и рака легкого Виктор Иванович Стручков, блестящий общий хирург, имевший несколько монографий. Серьезно и результативно работали А. И. Савицкий, Е. С. Лушников и другие. Я уже не говорю об А. А. Вишневском, который, хотя и переключился на хирургию сердца, все же операции на легких никогда не оставлял. А в Ленинграде успешно стал оперировать больных раком легкого профессор П. А. Куприянов со своими талантливыми учениками И. С. Колесниковым и М. С. Григорьевым. Сначала в Брянске, а затем в Киеве добился благоприятных исходов при операциях на легких профессор Н. М. Амосов, в Горьком — Б. А. Королев.

Я, чувствуя, что уже достаточно подготовлен к этому, решился приступить к изложению накопленного опыта в печати в виде монографии, тем более, что подобных книг на русском языке еще не было. Писал эту книгу в течение всего 1957 года, хотел, чтобы она была доступным практическим руководством для врачей. Поэтому старался как можно подробнее рассмотреть особенности ранней диагностики, на живых примерах показывал разнообразие клинических признаков этого заболевания и в то же время их закономерность, которую можно и нужно учитывать...

В 1958 году моя монография под названием «Рак легкого» вышла в свет. А чуть раньше, когда она была еще в наборе, на прилавки магазинов поступила книга на эту же тему, написанная признанным авторитетом в вопросах грудной хирургии А. Н. Савицким.

Как ждали в медицинских кругах появления таких руководств, в какой-то мере, возможно, показало количество восторженных отзывов в прессе и поток писем, которые я, как автор, получал из разных уголков страны. Писали молодые и опытные хирурги, писали ученые, все единодушно отмечали, что подобные книги станут для врачей настольными, их нужно расценивать не только как научные исследования, но и как необходимые учебные пособия... Но оказалось, что медицинские книги читают не только врачи...

Меня окольным путем разыскало письмо некоей Анны Ивановны Косолаповой из Москвы. Она, купив мою книгу «Резекция легких», опубликованную в 1950 и 1954 годах, адресовала письмо в издательство с просьбой передать его профессору Углову. В аккуратно написанных строчках был крик о помощи: спасите моего мальчика! Косолапова спрашивала, можно ли ей с сыном приехать... Я как раз на несколько дней собирался в Москву, а поэтому послал Косолаповой открытку, что приблизительно в такой-то день и такие-то часы зайду к ним сам и посмотрю мальчика.

В прихожей меня встретили молодая женщина и высокий худенький подросток лет четырнадцати. От меня не ускользнуло явное недоумение, даже разочарование на их лицах. По-видимому, не такого профессора тут ждали! Ведь я выглядел намного моложе своих лет, а тут еще небольшой рост...

— Другим вас представляли у нас в семье, — смущенно и откровенно призналась Анна Ивановна. — Я, читая вашу книгу, пытаясь представить, какой же он, этот ученый, невольно думала...

—...что он обязательно старый, седой и борода у него или клинышком, или лопатой, во всю грудь, — шутливо докончил я.

— Именно так, — еще больше смутилась хозяйка.

Мне это было знакомо. Приезжает, бывало, какой-нибудь солидный врач с периферии, постучит в дверь кабинета, скажет: «Мне бы профессора Углова...» — а сам смотрит через мою голову: не сидит ли он в глубине комнаты?

— Пусть вас не смущает моя «молодость», — успокоил я Косолаповых. — Пятый десяток размениваю, а профессора в этом возрасте, честное слово, бывают!

Шутил, чтобы у хозяев скорее исчезла неловкость первых минут. Затем попросил мать рассказать, как началось заболевание сына, как проходило, где и как лечили его...

Алеша, оказалось, в восемь лет тяжело болел левосторонней пневмонией. Антибиотики только входили в практику, и мальчика вначале лечили по-старому: банки, горчичники... У смерти вырвали, но с тех пор температура стала упорно держаться на 37,3 — 37,6°. Не проходил кашель. Он был вял, апатичен, угас интерес к школьным занятиям, шумным играм. Мать — учительница — вынуждена была оставить работу, стала заниматься с сыном дома. Тянулся месяц за месяцем, год за годом, но улучшения не было.

Анна Ивановна старалась разыскать и прочитать все, что касалось легочных заболеваний. Но знакомство с медицинской литературой утешения не давало; терапевтическое лечение в данном случае малоэффективно, а операция, которая нужна Алеше, пока не делается... Анна Ивановна добилась, чтобы сына взяли в клинику. Там установили, что у мальчика полностью поражены нижняя доля и часть верхней левого легкого, и сказали матери:

— Вашему сыну предстоит большая операция — удаление легкого. Мы опасаемся, перенесет ли такой ослабленный мальчик эту операцию? И воздерживаться от операции не советую: у ребенка начинаются изменения в моче. Подумайте... Сейчас Алешу выписываем, а осенью, приходите снова, поставим вас на очередь...

Анна Ивановна увела сына из клиники в полном отчаянии. То, что услышала, поразило ее своей неумолимой жестокостью. Убрать все легкое! Следовательно, сын на всю жизнь, еще не начав ее толком, будет инвалидом. Как же быть, кто подскажет?

В эти дни тягостных размышлений Анне Ивановне и попала в руки моя книга «Резекция легких». Я, слушая грустный рассказ, рассматривал рентгеновские снимки и бронхограммы, сделанные, чувствовалось, опытным специалистом. Картина вырисовывалась ясная. У мальчика типичное поражение нижней доли и одного сегмента верхней доли левого легкого. Ему предполагают удалить все легкое, потому что легочная ткань поражена в обеих долях. Однако, когда в верхней доле затронут лишь один сегмент, а остальные три не задеты, можно применить сегментарную резекцию. Ведь сохранить три крупные сегмента верхней доли — значит, оставить ребенку почти половину легкого! Левая половина грудной клетки будет развиваться, как и правая. Обдумав все, я сказал Анне Ивановне:

— Операция, конечно, неизбежна. Только она способна спасти мальчика. Может быть, удастся даже сохранить часть верхней доли легкого... Приезжайте в нашу клинику, там будем вместе решать.

Когда Анна Ивановна вместе с Алешей приехала в Ленинград, мы, обследовав мальчика, поняли, что к операции придется готовить его долго, и все равно угроза для жизни останется большой. А если делать сегментарную резекцию, то есть практически делать двойную операцию — риск, естественно, также будет двойной. Если мальчик не вынесет двойную операцию, мать может сказать: «Лучше б он жил инвалидом!» А не скажет, и без ее слов будешь мучиться. Так что, борясь за полное выздоровление Алеши, можно потерять... его жизнь.

И здесь необходимо быть правдивым и честным до конца. Хирург обязан спросить себя, как бы он поступил, если бы оперируемый был для него самым дорогим человеком? Использовал бы этот вариант или бы выбрал другой? Взвесь и обдумай! И, если утвердишься в мысли, что для своего близкого сделал бы то же самое, — тогда имеешь моральное право идти на риск. Но не забудь объяснить родственникам больного, чего надеешься добиться и чего опасаешься; посоветуйся с ними и предупреди...

А риск — он есть всегда, как бы ни совершенствовали в ни углубляли технику той или иной операции, какие бы защитные средства ни вырабатывали для предотвращения осложнений.

Конечно, если операция удастся, и Алеша станет здоровым человеком — он будет обязан этим не только искусству хирурга, но и матери, разрешившей врачу рискованную операцию. Она поступила разумно и ответственно, как вправе поступить лишь любящая мать... А если операция ускорит гибель Алеши? Простит ли мать хирургу? «Я полагаюсь на вас...» Как много стоит за этими словами для врача, для матери Алеши, для самого мальчика... Как тесно сейчас переплелись их судьбы! Мое волненье, естественно, усугублялось тем, что я уже хорошо знал этих людей, привязался к ним.

Дата добавления: 2015-02-02 | Просмотры: 467 | Нарушение авторских прав