 |
|
АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология |
Морфий. Морфий1. Давно уже отмечено умными людьми, что счастье как здоровье: когда ононалицо, его не замечаешь. Но когда пройдут годы, - как вспоминаешь осчастье, о, как вспоминаешь! Что касается меня, то я, как выяснилось это теперь, был счастлив в 1917году, зимой. Незабываемый, вьюжный, стремительный год. Начавшаяся вьюга подхватила меня, как клочок изорванной газеты, иперенесла с глухого участка в уездный город. Велика штука, подумаешь,уездный город? Но если кто-нибудь подобно мне просидел в снегу зимой, встрогих и бедных лесах летом, полтора года, не отлучаясь ни на один день,если кто-нибудь разрывал бандероль на газете от прошлой недели с такимсердечным биением, точно счастливый любовник голубой конверт, ежеликто-нибудь ездил на роды за 18 верcт в санях, запряженных гуськом, тот, надополагать, поймет меня. Уютнейшая вещь керосиновая лампа, но я за электричество! И вот я увиделих вновь, наконец, обольстительные электрические лампочки и главная улицагородка, хорошо укатанная крестьянскими санями, улица, на которой, чаруявзор, висели - вывеска с сапогами, золотой крендель, изображение молодогочеловека со свиными наглыми глазками и с абсолютно неестественной прической,означавшей, что за стеклянными дверями помещается местный Базиль, за 30копеек бравшийся вас брить во всякое время, за исключением дней праздничных,коими изобилует отечество мое. До сих пор с дрожью вспоминаю салфетки Базиля, салфетки, заставлявшиенеотступно представлять себе ту страницу в германском учебнике кожныхболезней, на которой с убедительной ясностью изображен твердый шанкр наподбородке у какого-то гражданина. Но и салфетки эти все же не омрачат моих воспоминаний! На перекресткестоял живой милиционер, в запыленной витрине смутно виднелись железные листыс тесными рядами пирожных с рыжим кремом, сено устилало площадь, и шли, иехали, и разговаривали, в будке торговали вчерашними московскими газетами,содержащими в себе потрясающие известия, невдалеке призывно пересвистывалисьмосковские поезда. Словом, это была цивилизация, Вавилон, Невский проспект. О больнице и говорить не приходится. В ней было хирургическоеотделение, терапевтическое, заразное, акушерское. В больнице былаоперационная, в ней сиял автоклав, серебрились краны, столы раскрывали своихитрые лапы, зубья, винты. В больнице был старший врач, три ординатора(кроме меня). Фельдшера, акушерки, сиделка, аптека и лаборатория.Лаборатория, подумать только! С цейсовским микроскопом, прекрасным запасомкрасок. Я вздрагивал и холодел, меня давили впечатления. Немало дней прошло,пока я не привык к тому, что одноэтажные корпуса больницы в декабрьскиесумерки, словно по команде, загорались электрическим светом. Он слепил меня. В ваннах бушевала и гремела вода, и деревянныеизмызганные термометры ныряли и плавали в них. В детском заразном отделениивесь день всплывали стоны, слышался тонкий жалостливый плач, хриплоебульканье... Сиделки бегали, носились... Тяжкое бремя соскользнуло с моей души. Я больше не нес на себе роковойответственности за все, что бы ни случилось на свете. Я не был виноват вущемленной грыже и не вздрагивал, когда приезжали сани и привозили женщину споперечным положением, меня не касались гнойные плевриты, требовавшиеоперации. Я почувствовал себя впервые человеком, объем ответственностикоторого ограничен какими-то рамками. Роды? Пожалуйста, вон - низенькийкорпус, вон - крайнее окно, завешенное белой марлей. Там врач-акушер,симпатичный и толстый, с рыженькими усиками и лысоватый. Это его дело. Сани,поворачивайте к окну с марлей! Осложненный перелом - главный врач-хирург.Воспаление легких? - В терапевтическое отделение к Павлу Владимировичу. О, величественная машина большой больницы на налаженном, точносмазанном ходу! Как новый винт по заранее взятой мерке, и я вошел в аппарати принял детское отделение. И дифтерит, и скарлатина поглотили меня, взялимои дни. Но только дни. Я стал спать по ночам, потому что не слышалось болеепод моими окнами зловещего ночного стука, который мог поднять меня и увлечьв тьму на опасность и неизбежность. По вечерам я стал читать (про дифтерит искарлатину, конечно, в первую голову и затем почему-то со странным интересомФенимора Купера) и оценил вполне и лампу над столом, и седые угольки наподносе самоваре, и стынущий чай, и сон после бессонных полутора лет... Так я был счастлив в 17 году зимой, получив перевод в уездный город сглухого вьюжного участка.2. Пролетел месяц, за ним второй и третий, 17-й год отошел, и полетелфевраль 18-го. Я привык к своему новому положению и мало-помалу свой дальнийучасток стал забывать. В памяти стерлась зеленая лампа с шипящим керосином,одиночество, сугробы... Неблагодарный! Я забыл свой боевой пост, где я одинбез всякой поддержки боролся с болезнями, своими силами, подобно героюФенимора Купера выбираясь из самых диковинных положений. Изредка, правда, когда я ложился в постель с приятной мыслью о том, каксейчас я усну, какие-то обрывки проносились в темнеющем уже сознании.Зеленый огонек, мигающий фонарь... скрип саней... короткий стон, потом тьма,глухой вой метели в полях... потом все это боком кувыркалось ипроваливалось... "Интересно, кто там сидит сейчас на моем месте?.. Кто-нибудь дасидит... Молодой врач вроде меня... ну, что же, я свое высидел. Февраль,март, апрель... ну, и, скажем, май - и конец моему стажу. Значит, в концемая я расстанусь с моим блистательным городом и вернусь в Москву. И ежелиреволюция подхватит меня на свое крыло - придется, возможно, еще поездить...но во всяком случае своего участка я более никогда в жизни не увижу...Никогда... Столица... Клиника... Асфальт, огни..." Так думал я. "...А все-таки хорошо, что я пробыл на участке... Я стал отважнымчеловеком... Я не боюсь... Чего я только не лечил?! В самом деле? А?..Психических болезней не лечил... Ведь... Верно, нет, позвольте... А агрономдопился тогда до чертей... И я его лечил и довольно неудачно... Белаягорячка... Чем не психическая болезнь? Почитать надо бы психиатрию... да нуее. Когда-нибудь впоследствии в Москве... А сейчас, в первую очередь,детские болезни... и еще детские болезни... и в особенности эта каторжнаядетская рецептура... Фу, черт... Если ребенку 10 лет, то, скажем, сколькопирамидону ему можно дать на прием? 0,1 или 0,15?.. Забыл. А если тригода?.. Только детские болезни... и ничего больше... довольноумопомрачительных случайностей! Прощай, мой участок!.. И почему мне этотучасток так настойчиво сегодня вечером лезет в голову?.. Зеленый огонь...Ведь я покончил с ним расчеты на всю жизнь... Ну и довольно... Спать" - Вот письмо. С оказией привезли... - Давайте сюда. Сиделка стояла у меня в передней. Пальто с облезшим воротником былонакинуто поверх белого халата с клеймом. На синем дешевом конверте таялснег. - Вы сегодня дежурите в приемном покое? - спросил я, зевая. - Никого нет? - Нет, пусто. - Ешли... (зевота раздирала мне рот и от этого слова я произносилнеряшливо), - кого-нибудь привежут... вы дайте мне знать шюда... я лягуспать... - Хорошо. Можно иттить? - Да, да. Идите. Она ушла. Дверь визгнула, а я зашлепал туфлями в спальню, по дорогебезобразно и криво раздирая пальцами конверт. В нем оказался продолговатый смятый бланк с синим штемпелем моегоучастка, моей больницы... Незабываемый бланк... Я усмехнулся. "Вот интересно... весь вечер думал об участке, и вот он явился самнапомнить о себе... предчувствие" Под штемпелем химическим карандашом был начертан рецепт. Латинскиеслова, неразборчивые, перечеркнутые... - Ничего не понимаю... путаный рецепт... - пробормотал я и уставился наслово "morphini...". Что, бишь, тут необычайного в этом рецепте?... Ах,да... четырехпроцентный раствор! Кто же выписывает четырехпроцентный растворморфия?... Зачем?! Я перевернул листок, и зевота моя прошла. На обороте листка чернилами,вялым и разгонистым почерком было написано: "11 февраля 1918 года. Милый коллега! Извините, что пишу на клочке. Нет под руками бумаги. Я очень тяжко инехорошо заболел. Помочь мне некому, да я и не хочу искать помощи ни у кого,кроме Вас. Второй месяц я сижу в бывшем Вашем участке, знаю, что Вы в городе исравнительно недалеко от меня. Во имя нашей дружбы и университетских лет прошу Вас приехать ко мнепоскорее. Хоть на день. Хоть на час. И если Вы скажете, что я безнадежен, явам поверю... А может быть, можно спастись?.. Да, может быть, еще можноспастись?.. Надежда блеснет для меня? Никому, прошу Вас, не сообщайте осодержании этого письма". - Марья! Сходите сейчас же в приемный покой и вызовите ко мне дежурнуюсиделку... Как ее зовут?.. Ну, забыл... Одним словом, дежурную, которая мнеписьмо принесла сейчас. Поскорее! - Счас. Через несколько минут сиделка стояла передо мной и снег таял наоблезшей кошке, послужившей материалом для Воротника. - Кто привез письмо? - А не знаю я. С бородой. Кооператор он. В город ехал, говорит. - Гм... ну ступайте. Нет, постойте. Вот я сейчас записку напишуглавному врачу, отнесите, пожалуйста, и ответ мне верните. - Хорошо. Моя записка главному врачу: "13 февраля 1918 года. Уважаемый Павел Илларионович. Я сейчас получил письмо от моего товарищапо университету доктора Полякова. Он сидит на Гореловском, моем бывшемучастке в полном одиночестве. Заболел, по-видимому, тяжело. Считаю своимдолгом съездить к нему. Если разрешите, я завтра сдам на один день отделениедоктору Родовичу и съезжу к Полякову. Человек беспомощен. Уважающий вас д-р Бомгард". Ответная записка главного врача: "Уважаемый Владимир Михайлович, поезжайте. Петров". Вечер я провел над путеводителем по железным дорогам. Добраться доГорелова можно было таким образом: Завтра выехать в два часа дня смосковским почтовым поездом, проехать 30 верст по железной дороге,высадиться на станции Н., а от нее двадцать две версты поехать на санях доГореловской больницы. "При удаче я буду в Горелове завтра ночью, - думал я, лежа в постели -Чем он заболел? Тифом, воспалением легких? Ни тем, ни другим... Тогда бы они написал просто: "Я заболел воспалением легких". А тут сумбурное, чуть-чутьфальшивое письмо... "Тяжко и нехорошо заболел..." Чем? Сифилисом? Да,несомненно, сифилисом. Он в ужасе... он скрывает... он боится... Но на какихлошадях, интересно знать, я со станции поеду в Горелово? Плохой номервыйдет, как приедешь на станцию в сумерки, а добраться-то будет и не начем... Ну, нет. Уж я найду способ. Найду у кого-нибудь лошадей на станции.Послать телеграмму, чтоб он выслал лошадей! Ни к чему! Телеграмма придетчерез день после моего приезда... Она ведь по воздуху в Горелово неперелетит. Будет лежать на станции, пока не случится оказия. Знаю я этоГорелово. О, медвежий угол!" Письмо на бланке лежало на ночном столике в круге света от лампы, ирядом стояла спутница раздражительной бессонницы, с щетиной окурков,пепельница. Я ворочался на скомканной простыне, и досада рождалась в душе.Письмо начало раздражать меня. В самом деле: если ничего острого, а скажем, сифилис, то почему же онне едет сюда сам? Почему я должен нестись через вьюгу к нему? Что я в одинвечер вылечу его от люеса, что ли? Или от рака пищевода? Да какой там рак!Он на два года моложе меня. Ему 25 лет... "Тяжко..." Саркома? Письмонелепое, истерическое. Письмо, от которого у получающего может сделатьсямигрень... И вот она налицо. Стягивает жилку на виске... Утром проснешься,стало быть, и от жилки полезет вверх на темя, скует полголовы и будешь квечеру глотать пирамидон с кофеином. А каково в санях с пирамидоном? Надобудет у фельдшера шубу взять разъездную, замерзнешь завтра в своем пальто...Что с ним такое? "Надежда блеснет..." - в романах так пишут, а вовсе не всерьезных докторских письмах!.. Спать, спать... Не думать больше об этом.Завтра все станет ясно... Завтра". Я привернул выключатель, и мгновенно тьма съела мою комнату. Спать...Жилка ноет... Но я не имею права сердиться на человека за нелепое письмо,еще не знав, в чем дело. Человек страдает по-своему, вот пишет другому. Ну,как умеет, как понимает... и недостойно из-за мигрени, из-за беспокойствапорочить его хотя бы мысленно. Может быть, это и не фальшивое и нероманическое письмо. Я не видел его, Сережу Полякова, два года, но помню егоотлично. Он был всегда очень рассудительным человеком... да. Значит,стряслась какая-то беда... и жилка моя легче... Видно, сон идет. В чеммеханизм сна?.. Читал в физиологии... но история темная... не понимаю, чтозначит сон... Как засыпают мозговые клетки?! Не понимаю, говорю по секрету.Да почему-то уверен, что и сам составитель физиологии тоже не очень твердоуверен... Одна теория стоит другой... Вон стоит Сережка Поляков в зеленойтужурке с золотыми пуговицами над цинковым столом, а на столе труп... Хм, да... ну это сон...3. Тук, тук... Бух, бух, бух... Ага... Кто? Кто? что?.. Ах, стучат, ах,черт, стучат... Где я? что я?.. В чем дело? Да, я у себя в постели... Почемуже меня будят? Имеют право потому, что я дежурный. Проснитесь, докторБомгард. Вон Марья зашлепала к двери открывать. Сколько времени? Половинапервого... Ночь. Спал я, значит, только один час. Как мигрень? Налицо. Вотона! В дверь тихо постучали. - В чем дело? Я приоткрыл дверь в столовую. Лицо сиделки глянуло на меня из темноты,и я разглядел сразу, что оно бледно, что глаза расширены, взбудоражены. - Кого привезли? - Доктора с Гореловского участка, - хрипло и громко ответила сиделка, -застрелился доктор. - По-ля-ко-ва? Не может быть! Полякова?! - Фамилии-то я не знаю. - Вот что... Сейчас, сейчас иду. А вы бегите к главному врачу, будитеего сию секунду. Скажите, что я вызываю его срочно в приемный покой. Сиделка метнулась - и белое пятно исчезло из глаз. Через две минуты злая вьюга, сухая и колючая, хлестанула меня по щекамна крыльце, вздула полы пальто, оледенила испуганное тело. В окнах приемного покоя полыхал свет белый и беспокойный. На крыльце, втуче снега, я столкнулся со старшим врачом, стремившимся туда же, куда и я. - Ваш? Поляков? - спросил, покашливая, хирург. - Ничего не пойму. Очевидно, он, - ответил я, и мы стремительно вошли впокой. С лавки навстречу поднялась закутанная женщина. Знакомые глазазаплаканно глянули на меня из-под края бурого платка. Я узнал МарьюВласьевну, акушерку из Горелова, верную мою помощницу во время родов вГореловской больнице. - Поляков? - спросил я. - Да, - ответила Марья Власьевна, - такой ужас, доктор, ехала, дрожалавсю дорогу, лишь бы довезти... - Когда? - Сегодня утром на рассвете - бормотала Марья Власьевна, - прибежалсторож, говорит "У доктора выстрел в квартире". Под лампой, изливающей скверный тревожный свет, лежал доктор Поляков, ис первого же взгляда на его безжизненные, словно каменные, ступни валенок уменя привычно екнуло сердце. Шапку с него сняли - и показались слипшиеся, влажные волосы. Мои руки,руки сиделки, руки Марьи Власьевны замелькали над Поляковым, и белая марля срасплывающимися желто-красными пятнами вышла из-под пальто. Грудь егоподнималась слабо. Я пощупал пульс и дрогнул, пульс исчезал под пальцами,тянулся и срывался в ниточку с узелками, частыми и непрочными. Уже тянуласьрука хирурга к плечу, брала бледное тело в щипок на плече, чтобы впрыснутькамфору. Тут раненый расклеил губы, причем, на них показалась розоватаякровавая полоска, чуть шевельнул синими губами и сухо, слабо выговорил: - Бросьте камфару. К черту. - Молчите, - ответил ему хирург и толкнул желтое масло под кожу. - Сердечная сумка, надо полагать, задета, - шепнула Марья Власьевна,цепко взялась за край стола и стала всматриваться в бесконечные векираненого (глаза его были закрыты). Тени серо-фиолетовые, как тени заката,все ярче стали зацветать в углублениях у крыльев носа, и мелкий, точнортутный, пот росой выступал на тенях. - Револьвер? - дернув щекой, спросил хирург. - Браунинг, - пролепетала Марья Власьевна. - Э-эх, - вдруг, как бы злобно и досадуя, сказал хирург и вдруг, махнуврукой, отошел. Я испуганно обернулся к нему, не понимая. Еще чьи-то глаза мелькнули заплечом. Подошел еще один врач. Поляков вдруг шевельнул ртом, криво, как сонный, когда хочет согнатьлипнущую муху, а затем его нижняя челюсть стала двигаться, как бы он давилсякомочком и хотел его проглотить. Ах, тому, кто видел скверные револьверныеили ружейные раны, хорошо знакомо это движение! Марья Власьевна болезненносморщилась, вздохнула. - Доктора Бомгарда... - еле слышно сказал Поляков. - Я здесь, - шепнул я, и голос мой прозвучал нежно у самых его губ. - Тетрадь вам... - хрипло и еще слабее отозвался Поляков. Тут он открыл глаза и возвел их к нерадостному, уходящему в темьпотолку покоя. Как будто светом изнутри стали наливаться темные зрачки,белок глаз стал как бы прозрачен, голубоват. Глаза остановились в выси,потом помутнели и потеряли эту мимолетную красу. Доктор Поляков умер. x x x Ночь. Близ рассвета. Лампа горит очень ясно, потому что городок спит итоку электрического много. Все молчит, а тело Полякова в часовне. Ночь. На столе перед воспаленными от чтения глазами лежат вскрытый конверт илисток. На нем написано: "Милый товарищ! Я не буду Вас дожидаться. Я раздумал лечиться. Это безнадежно. Имучиться я тоже больше не хочу. Я достаточно попробовал. Другихпредостерегаю. Будьте осторожны с белыми, растворимыми в 25 частях водыкристаллами. Я слишком им доверился, и они меня погубили. Мой дневник вамдарю. Вы всегда казались мне человеком пытливым и любителем человеческихдокументов. Если интересует вас, прочтите историю моей болезни. Прощайте. Ваш С. Поляков". Приписка крупными буквами: "В смерти моей прошу никого не винить. Лекарь Сергей Поляков. 13 февраля 1918 года". Рядом с письмом самоубийцы тетрадь типа общих тетрадей в чернойклеенке. Первая половина страниц из нее вырвана. В оставшейся половинекраткие записи, вначале карандашом или чернилами, четким мелким почерком, вконце тетради карандашом химическим и карандашом толстым красным, почеркомнебрежным, почерком прыгающим и со многими сокращенными словами. x x x "... 7 год?, 20-го января.... и очень рад. И слава богу: чем глупее, тем лучше. Видеть людей немогу, а здесь я никаких людей не увижу, кроме больных и крестьян. Но оннведь ничем не тронут моей раны? Других, впрочем, не хуже моего рассадили поземским участкам. Весь мой выпуск, не подлежащий призыву на войну (ратникиополчения 2-го разряда выпуска 1916 г.), разместили в земствах. Впрочем, этонеинтересно никому. Из приятелей узнал только об Иванове и Бомгарде. Ивановвыбрал Архангельскую губернию (дело вкуса), а Бомгард, как говорилафельдшерица, сидит на глухом участке вроде моего за три уезда от меня вГорелове. Хотел ему написать, но раздумал. Не желаю видеть и слышать людей. 21 января. Вьюга. Ничего. 25 января. Какой ясный закат. Мигренин - соединение антипирина coffeina аc citric. В порошках по 1,0... разве можно по 1,0?.. Можно. 3 февраля. Сегодня получил газеты за прошлую неделю. Читать не стал, но потянуловсе-таки посмотреть отдел театров. "Аида" шла на прошлой неделе. Значит, онавыходила на возвышение и пела: "Мой милый друг, приди ко мне..." У нее голос необыкновенный, и как странно, что голос ясный, громадныйдан темной душонке... (здесь перерыв, вырваны две или три страницы.)... конечно, недостойно, доктор Поляков. Да и гимназически - глупо сплощадной бранью обрушиваться на женщину за то, что она ушла! Не хочет жить- ушла. И конец. Как все просто, в сущности. Оперная певица сошлась с молодым врачом,пожила год и ушла. Убить ее? Убить? Ах, как все глупо, пусто. Безнадежно! Не хочу думать.Не хочу... 11 февраля. Все вьюги, да вьюги... заносит меня! Целыми вечерами я один, один.Зажигаю лампу и сижу. Днем-то я еще вижу людей. Но работаю механически. Сработой я свыкся. Она не так страшна, как я думал раньше. Впрочем, многопомог мне госпиталь на войне. Все-таки не вовсе неграмотным я преехал сюда. Сегодня в первый раз делал операцию поворота. Итак, три человека погребены здесь под снегом: я, Анна Кирилловна -фельдшерица-акушерка и фельдшер. Фельдшер женат. Они (фельдш. персонал)живут во флигеле. А я один. 15 февраля. Вчера ночью интересная вещь произошла. Я собирался ложиться спать, каквдруг у меня сделались боли в области желудка. Но какие! Холодный потвыступил у меня на лбу. Все-таки медицина - сомнительная наука, должен заметить. Отчего у человека, у которого нет абсолютно никакого заболеванияжелудка или кишечника (аппенд., напр.), у которого прекрасная печень ипочки, у которого кишечник функционирует совершенно нормально, могут ночьюсделаться такие боли, что он станет кататься по постели? Со стоном добрался до кухни, где ночует кухарка с мужем своим, Власом.Власа отправил к Анне Кирилловне. Та ночью пришла ко мне и вынуждена былавпрыснуть мне морфий. Говорит, что я был совершенно зеленый. Отчего?Фельдшер наш мне не нравится. Нелюдим, а Анна Кирилловна очень милый иразвитой человек. Удивляюсь, как не старая женщина может жить в полномодиночестве в этом снежном гробу. Муж ее в германском плену. Не могу не воздать хвалу тому, кто первый извлек из маковых головокморфий. Истинный благодетель человечества. Боли прекратились через семьминут после укола. Интересно: боли шли полной волной, не давая никаких пауз,так что я положительно задыхался, словно раскаленный лом воткнули в живот ивращали. Минуты через четыре после укола я стал различать волнообразностьболи. Было бы очень хорошо, если б врач имел возможность на себе проверитьмногие лекарства. Совсем иное у него было бы понимание их действия. Послеукола впервые за последние месяцы спал глубоко и хорошо, - без мыслей о ней,обманувшей меня. 16 февраля. Сегодня Анна Кирилловна на приеме осведомилась о том, как я себячувствую, и сказала, что впервые за все время видит меня нехмурым. - Разве я хмурый? - Очень, - убежденно ответила она и добавила, что она поражается тем,что я всегда молчу. - Такой уж я человек. Но это ложь. Я был очень жизнерадостным человеком до моей семейнойдрамы. Сумерки наступают рано. Я один в квартире. Вечером пришла боль, но несильная, как тень вчерашней боли, где-то за грудною костью. Опасаясьвозврата вчерашнего припадка, я сам себе впрыснул в бедро один сантиграмм. Боль прекратилась мгновенно почти. Хорошо, что Анна Кирилловна оставилапузырек. 18-го. Четыре укола не страшны. 25-го февраля. Чудак эта Анна Кирилловна! Точно я не врач. 1а(1>2) шприца ч 0,015morph? Да. 1-го марта. Доктор Поляков, будьте осторожны! Вздор. x x x Сумерки. Но вот уже полмесяца, как я ни разу не возвращался мыслью к обманувшейменя женщине. Мотив из партии ее Амнерис покинул меня. Я очень горжусь этим.Я - мужчина. x x x Анна К. стала моей тайной женой. Иначе быть не могло никак. Мызаключены на необитаемый остров. x x x Снег изменился, стал как будто серее. Лютых морозов уже нет, но метелипо временам возобновляются... x x x Первая минута: ощущение прикосновения к шее. Это прикосновениестановится теплым и расширяется. Во вторую минуту внезапно проходит холоднаяволна под ложечкой, а вслед за этим начитается необыкновенное прояснениемыслей и взрыв работоспособности. Абсолютно все неприятные ощущенияпрекращаются. Это высшая точка проявления духовной силы человека. И если б яне был испорчен медицинским образованием, я бы сказал, что нормально человекможет работать только после укола морфием. В самом деле: куда к чортугодится человек, если малейшая невралгийка может выбить его совершенно изседла! x x x Анна К. боится. Успокоил ее, сказав, что я с детства отличалсягромаднейшей силой воли. 2 марта. Слухи о чем-то грандиозном. Будто бы свергли Николая!!. Я ложусь спать очень рано. Часов в девять. И сплю сладко. 10 марта. Там происходит революция. День стал длиннее, а сумерки как будто чутьголубоватее. Таких снов на рассвете я еще никогда не видел. Это двойные сны. Причем основной из них, я бы сказал, стеклянный. Он прозрачен. Так что вот, - я вижу жутко освещенную лампу, из нее пышет разноцветнаялента огней. Амнерис, колыша зеленым пером, поет. Оркестр, совершеннонеземной, необыкновенно полнозвучен. Впрочем, я не могу передать этословами. Одним словом, в нормальном сне музыка беззвучна... (в нормальном?Еще вопрос, какой сон нормальнее! Впрочем, шучу...) беззвучна, а в моем снеона слышна совершенно небесно. И, главное, что я по своей воле могу усилитьили ослабить музыку. Помнится, в "войне и мире" описано, как Петя Ростов вполусне переживал такое же состояние. Лев Толстой - замечательный писатель! Теперь о прозрачности> так вот, сквозь переливающиеся краски Аидывыступает совершенно реально край моего письменного стола, видный из дверикабинета, лампа, лоснящийся пол и слышны, прорывшись сквозь волну оркестраБольшого театра, ясные шаги, ступающие приятно, как глухие кастаньеты. Значит, - восемь часов, - это Анна К., идет ко мне будить меня исообщить, что делается в приемной. Она не догадывается, что будить меня не нужно, что я все слышу и могуразговаривать с нею. И такой опыт я проделал вчера: Анна. - Сергей Васильевич... Я. - я слышу... (тихо музыке "сильнее"). Музыка - великий аккорд. Ре-диез... Анна. - Записано двадцать человек. Амнерис (поет). Впрочем, этого на бумаге передать нельзя. Вредны ли эти сны? О нет. После них я встаю сильным и бодрым. И работаюхорошо. У меня даже появился интерес, а раньше его не было. Да и мудрено,все мои мысли были сосредоточены на бывшей жене моей. А теперь я спокоен. Я спокоен. 19 марта. Ночью у меня была ссора с Анной К. - Я не буду больше приготовлять раствор. Я стал ее уговаривать. - Глупости, Аннуся. Что я, маленький, что ли? - Не буду. Вы погибнете. - Ну, как хотите. Поймите, что у меня боли в груди! - Лечитесь. - Где? - Уезжайте в отпуск. Морфием не лечатся. (Потом думала и добавила). - Япростить себе не могу, что приготовила вам тогда вторую склянку. - Да что я, морфинист, что ли? - Да, вы становитесь морфинистом. - Так вы не пойдете? - Нет. Тут я впервые обнаружил в себе неприятную способность злиться и,главное, кричать на людей, когда я не прав. Впрочем, это не сразу. Пошел в спальню. Посмотрел. На донышке склянкичуть плескалось. Набрал в шприц, - оказалось четверть шприца. швырнул шприц,чуть не разбил его и сам задрожал. Бережно поднял, осмотрел, - ни однойтрещинки. Просидел в спальне около 20 минут. Выхожу, - ее нет. Ушла. x x x Представьте себе, - не вытерпел, пошел к ней. Постучал в ее флигеле восвещенное окно. Она вышла, закутавшись в платок, на крылечко. Ночь тихая,тихая. Снег рыхл. Где-то далеко в небе тянет весной. - Анна Кирилловна, будьте добры, дайте мне ключи от аптеки. Она шепнула: - Не дам. - Товарищ, будьте добры, дайте мне ключи от аптеки. Я говорю вам, какврач. Вижу в сумраке ее лицо изменилось, очень побелело, а глаза углубились,провалились, почернели. И она ответила голосом, от которого у меня в душешелохнулась жалость. Но тут же злость опять наплыла на меня. Она: - Зачем, зачем вы так говорите? Ах, Сергей Васильевич, я - жалеючи вас. И тут высвободила руки из-под платка, и я вижу, что ключи у нее вруках. Значит, она вышла ко мне и захватила их. Я (грубо): - Дайте ключи! И вырвал их из ее рук. И пошел к жалеющему корпусу больницы по гнилым, прыгающим мосткам. В душе у меня ярость шипела, и прежде всего потому, что я ровным счетомпонятия никакого не имею о том, как готовить раствор морфия для подкожноговпрыскивания. Я врач, а не фельдшерица! Шел и трясся. И слышу: сзади меня, как верная собака, пошла она. И нежность взмыла вомне, но я задушил ее. Повернулся и, оскалившись, говорю: - Сделаете или нет? И она взмахнула рукою, как обреченная, "все равно,мол", и тихо ответила: - Давайте сделаю......Через час я был в нормальном состоянии. Конечно, я попросил у нееизвинения за бессмысленную грубость. Сам не знаю, как со мной это произошло.Раньше я был вежливым человеком. Она отнеслась к моему извинению странно. Опустилась на колени,прижалась к моим рукам и говорит: - Я не сержусь на вас. Нет. Я теперь уже знаю, что вы пропали. Уж знаю.И я себя проклинаю за то, что я тогда сделала вам впрыскивание. Я успокоил ее как мог, уверив, что она здесь ровно ни при чем, что ясам отвечаю за свои поступки. Обещал ей, что с завтрашнего дня начнусерьезно отвыкать, уменьшая дозу. - Сколько вы сейчас впрыснули? - Вздор. Три шприца однопроцентного раствора. Она сжала голову и замолчала. - Да не волнуйтесь вы!...В сущности говоря, мне понятно еебеспокойство. Действительно, morphinum hydrochloricum грозная штука, привычкасоздается очень быстро. Но маленькая привычка ведь не есть морфинизм?.....По правде говоря, эта женщина единственный верный настоящий мойчеловек. И, в сущности, она и должна быть моей женой. Ту я забыл. Забыл. Ивсе-таки спасибо за это морфию... 8-го апреля 1917 года. Это мучение. 9 апреля. Весна ужасна. Черт в склянке. Кокаин - черт в склянке. Действие его таково: При впрыскивании одного шприца двухпроцентного раствора почти мгновеннонаступает состояние спокойствия, тотчас переходящее в восторг и блаженство.И это продолжается только одну, две минуты. И потом все исчезает бесследно,как не было. Наступает боль, ужас, тьма. Весна гремит, черные птицыперелетают с обнаженных ветвей на ветви, а вдали лес щетиной, ломаной ичерной, тянется к небу, и за ним горит, охватив четверть неба, первыйвесенний закат. Я меряю шагами одинокую пустую большую комнату в моей докторскойквартире по диагонали от дверей к окну, от окна к дверям. Сколько такихпрогулок я могу сделать? Пятнадцать или шестнадцать - не больше. А затем мненужно поворачивать и идти в спальню. На марле лег шприц рядом со склянкой. Яберу его и, небрежно смазал йодом исколотое бедро, всаживаю иголку в кожу.Никакой боли нет. О, наоборот: я предвкушаю эйфорию, которая сейчасвозникнет. И вот она возникает. Я узнаю об этом потому, что звуки гармошки,на которой играет обрадовавшийся весне сторож Влас на крыльце, рваные,хриплые звуки гармошки, глухо летящие сквозь стекло ко мне, становятсяангельскими голосами, а грубые басы и раздувающихся мехах гудят, какнебесный хор. Но вот мгновение, и кокаин в крови по какому-то таинственномузакону, не описанному ни в какой из фармакологий, превращается во что-тоновое. Я знаю: это смесь дьявола с моей кровью. И никнет Влас на крыльце, ия ненавижу его, а закат, беспокойно громыхая, выжигает мне внутренности. Итак несколько раз подряд, в течение вечера, пока я не пойму, что я отравлен.Сердце начинает стучать так, что я чувствую его в руках, в висках... а потомоно проваливается в бездну, и бывают секунды, когда я мыслю о том, что болеедоктор Поляков не вернется к жизни... 13 апреля. Я - несчастный доктор Поляков, заболевший в феврале этого годаморфинизмом, и, предупреждаю всех, кому выпадет на долю такая же участь, каки мне, не пробовать заменить морфий кокаином. Кокаин - сквернейший иковарнейший яд. Вчера Анна еле отходила меня камфарой, а сегодня я -полутруп... 6-го мая 1917 года. Давненько я не брался за свой дневник. А жаль. По сути дела, это недневник, а история болезни, и у меня, очевидно, профессиональное тяготение кмоему единственному другу в мире (если не считать моего скорбного и частоплачущего друга Анны). Итак, если вести историю болезни, то вот. Я впрыскиваю себе морфий двараза в сутки в 5 часов дня (после обеда) и в 12 час. ночи перед сном. Раствор трехпроцентный: два шприца. Следовательно, я получаю за одинраз - 0,06. Порядочно! Прежние мои записи несколько истеричны. Ничего особенно страшного нет.На работоспособности моей это ничуть не отражается. Напротив, весь день яживу ночным впрыскиванием накануне. Я великолепно справляюсь с операциями, ябезукоризненно внимателен к рецептуре и ручаюсь моим врачебным словом, чтомой морфинизм вреда моим пациентам не причинил. Надеюсь, и не причинит. Нодругое меня мучает. Мне все кажется, что кто-нибудь узнает о моем пороке. Имне тяжело на приеме чувствовать на своей спине тяжелый пытливый взглядмоего ассистента-фельдшера. Вздор! Он не догадывается. Ничто не выдаст меня. Зрачки меня могутпредать лишь вечером, а вечером я никогда не сталкиваюсь с ним. Страшнейшую убыль морфия в нашей аптеке я пополнил, съездив в уезд. Нои там мне пришлось пережить неприятные минуты. Заведующий складом взял моетребование, в которое я вписал предусмотрительно и всякую другую чепуху,вроде кофеина, которого у нас сколько угодно, и говорит: - 40 грамм морфия? И я чувствую, что прячу глаза, как школьник. Чувствую, что краснею... Он говорит: - Нет у нас такого количества. Граммов десять дам. И действительно, у него нет, но мне кажется, что он проник в мою тайну,что он щупает и сверлит меня глазами, и я волнуюсь и мучаюсь. Нет, зрачки, только зрачки опасны, и поэтому поставлю себе за правило:вечером с людьми не сталкиваться. Удобнее, морфий впрочем, места, чем мойучасток, для этого не найти, вот уже более полугода я кого не вижу, кромемоих больных. А им до меня дела нет никакого. 18 мая. Душная ночь. Будет гроза. Брюхо черное вдали за лесом растет и пучится.Вон и блеснуло бледно и тревожно. Идет гроза. Книга у меня перед глазами, и в ней написано по поводу воздержания отморфия: "...большое беспокойство, тревожное тоскливое состояние,раздражительность, ослабление памяти, иногда галлюцинация и небольшаястепень затемнения сознания..." Галлюцинаций я не испытывал, но по поводу остального я могу сказать: -о, какие тусклые, казенные, ничего не говорящие слова! "Тоскливое состояние"!.. Нет, я, заболевший этой ужасной болезнью, предупреждаю врачей, чтобы обыли жалостливее к своим пациентам. Не "тоскливое состояние", а смертьмедленная овладевает морфинистом, лишь только вы на час или два лишите егоморфия. Воздух не сытный, его глотать нельзя... в теле нет клеточки, котораябы не жаждала... Чего? Этого нельзя ни определить, ни объяснить. Словом,человека нет. Он выключен. Движется, тоскует, страдает труп. Он ничего нехочет, ни о чем не мыслит, кроме морфия. Морфия! Смерть от жажды - райская, блаженная смерть по сравнению с жаждойморфия. Так заживо погребенный, вероятно, ловит последние ничтожные пузырькивоздуха в гробу и раздирает кожу на груди ногтями. Так еретик на кострестонет и шевелится, когда первые языки пламени лижут его ноги... Смерть - сухая, медленная смерть... Вот что кроется под этими профессорскими словами "тоскливое состояние". x x x Больше не могу. И вот взял и сейчас уколол себя. Вздох. Еще вздох. Легче. А вот... вот... мятный холодок под ложечкой... Три шприца 3%-ного раствора. Этого мне хватит до полуночи... Вздор. Эта запись - вздор. Не так страшно. Рано или поздно я брошу!...А сейчас спать, спать. Этою глупою борьбою с морфием я только мучаю в ослабляю себя. (Далее в тетрадь вырезано десятка два страниц.)...ря...ять рвота в 4 час. 30 мннут. Когда мне полегчает, запишу свои ужасные впечатления. 14 ноября 1917 г. Итак, после побега из Москвы из лечебницы доктора... (фамилия тщательнозачеркнута) я вновь дома. Дождь льет пеленою и скрывает от меня мир. И пустьскроет его от меня. Он не нужен мне, как и я никому не нужен в мире.Стрельбу и переворот я пережил еще в лечебнице. Но мысль бросить это лечениеворовски созрела у меня еще до боя на улицах Москвы. Спасибо морфию за то,что он сделал меня храбрым. Никакая стрельба мне не страшна. Да и что вообщеможет испугать человека, который думает только об одном, - о чудныхбожественных кристаллах. Когда фельдшерица, совершенно терроризованнаяпушечным буханием... (здесь страница вырвана.)...вал эту страницу, чтоб никто не прочитал позорного описания того,как человек с дипломом бежал воровски и трусливо и крал свой собственныйкостюм. Да что костюм! Рубашку я захватил больничную. Не до того было. На другой день, сделавукол, ожил и вернулся к доктору Н. Он встретил меня жалостливо, но сквозьэту жалость сквозило все-таки презрение. И это напрасно. Ведь он - психиатри должен понимать, что я не всегда владею собой. Я болен. Что ж презиратьменя? Я вернул больничную рубашку. Он сказал: - Спасибо, - и добавил: - что же вы теперь думаете делать? Я сказал бойко (я был в этот момент в состоянии эйфории): - Я решил вернуться к себе в глушь, тем более, что отпуск мой истек. Яочень благодарен вам за помощь, я чувствую себя значительно лучше. Будупродолжать лечиться у себя. Ответил он так: - Вы ничуть не чувствуете себя лучше. Мне, право, смешно, что выговорите это мне. Ведь одного взгляда на ваши зрачки достаточно. Ну, кому выговорите?.. - Я, профессор, не могу сразу отвыкнуть... в особенности теперь, когдапроисходят все эти события... меня совершенно издергала стрельба... - Она кончилась. Вот новая власть. Ложитесь опять. Тут я вспомнил все... холодные коридоры... пустые, масляной краскойвыкрашенные стены... и я ползу, как собака с перебитой ногой... чего-тожду... Чего? Горячей ванны?.. Укольчика в 0,005 морфия. Дозы, от которой,правда, не умирают... но только... а вся тоска остается, лежит бременем, каки лежала... пустые ночи, рубашку, которую я изорвал на себе, умоляя, чтобыменя выпустили?.. Нет. Нет. Изобрели морфий, вытянули его из высохших щелкающих головокбожественного растения, ну так найдите же способ и лечить без мучений! Яупрямо покачал головой. Тут он приподнялся. И я вдруг испуганно бросился кдвери. Мне показалось, что он хочет запереть за мной дверь и силою удержатьменя в лечебнице... Профессор побагровел. - Я не тюремный надзиратель, - не без раздражения молвил он, - и у меняне Бутырки. Сидите спокойно. Вы хвастались, что вы совершенно нормальны, двенедели назад. А между тем... - он выразительно повторил мой жест испуга, явас не держу-с. - Профессор, верните мне мою расписку. Умоляю вас, и даже голос мойжалостливо дрогнул. - Пожалуйста. Он щелкнул ключом в столе и отдал мне мою расписку (о том, что яобязуюсь пройти весь двухмесячный курс лечения и что меня могут задержать влечебнице и т.д., словом, обычного типа.) Дрожащей рукой я принял записку и спрятал, пролепетав: - Благодарю вас. Затем встал, чтобы уходить. И пошел. - Доктор Поляков! - раздалось мне вслед. Я обернулся, держась за ручкудвери - Вот что, - заговорил он, одумайтесь. Поймите, что вы все равнопопадете в психиатрическую лечебницу, ну, немножко попозже... и притомпопадете в гораздо более плохом состоянии. Я с вами считался все-таки как сврачом. А тогда вы придете уже в состоянии полного душевного развала. Вам,голубчик, в сущности, и практиковать нельзя и, пожалуй, преступно непредупредить ваше место службы. Я вздрогнул и ясно почувствовал, что краска сошла у меня с лица (хотя итак ее очень немного у меня). - Я, - сказал я глухо, - умоляю вас, профессор, ничего никому неговорить... Что ж, меня удалят со службы... Ославят больным... За что выхотите мне это сделать? - Идите, - досадливо крикнул он, - идите. Ничего не буду говорить. Всеравно вас вернут... Я ушел и, клянусь, всю дорогу дергался от боли и стыда... почему?.. x x x Очень просто. Ах, мой друг, мой верный дневник. Ты-то ведь не выдашьменя? Дело не в костюме, а в том, что я в лечебнице украл морфий. 3 кубика вкристаллах и 10 грамм однопроцентного раствора. Меня интересует не только это, а еще вот что. Ключ в шкафу торчал. Ну,а если бы его не было? Взломал бы я шкаф или нет? А? по совести? Взломал бы. Итак, доктор Поляков - вор. Страницу я успею вырвать. Ну, насчет практики он все-таки пересолил. Да, я дегенерат. Совершенноверно. У меня начался распад моральной личности. Но работать я могу, яникому из моих пациентов не могу причинить зла или вреда. x x x Да, почему украл? Очень просто. Я решил, что во время боев и всейкутерьмы, связанной с переворотом, я нигде не достану морфия. Но когдаутихло, я достал еще в одной аптеке на окраине - 15 грамм однопроцентногораствора вещь для меня бесполезная и нудная (9 шприцов придетсявпрыскивать!). И унижаться еще пришлось. Фармацевт потребовал печать,смотрел на меня хмуро и подозрительно. Но зато на другой день я, придя внорму, получил без всякой задержки в другой аптеке 20 граммов в кристаллах -написал рецепт для больницы (попутно, конечно, выписал кофеин и аспирин). Дав конце концов, почему я должен прятаться, бояться? В самом деле, точно налбу у меня написано, что я - морфинист? Кому какое дело, в конце концов? x x x Да и велик ли распад? Привожу в свидетели эти записи. Они отрывочны, новедь я же не писатель! Разве в них какие-нибудь безумные мысли? По-моему, ярассуждаю совершенно здраво. x x x У морфиниста есть одно счастье, которое у него никто не может отнять, -способность проводить жизнь в полном одиночестве. А одиночество - этоважные, значительные мысли, это созерцание, спокойствие, мудрость... Ночь течет, черна и молчалива. Где-то оголенный лес, за ним речка,холод, осень. Далеко, далеко взъерошенная буйная Москва. Мне ни до чего нетдела, мне ничего не нужно, и меня никуда не тянет. Гори, огонь, в моей лампе, гори тихо, я хочу отдыхать после московскихприключений, я хочу их забыть. И забыл. Забыл. 18-го ноября. Заморозки. Подсохло. Я вышел пройтись к речке по тропинке, потому что япочти никогда не дышу воздухом. Распад личности - распадом, но все же я делаю попытки воздерживаться отнего. Например, сегодня утром я не делал впрыскивания. (Теперь я делаювпрыскивания три раза в день по 3 шприца четырехпроцентного растора).Неудобно. Мне жаль Анны. Каждый новый процент убивает ее. Мне жаль. Ах,какой человек! Да... так... вот... когда стало плохо, я решил все-таки помучиться(пусть бы полюбовался на меня профессор Н) и оттянуть укол и пошел к реке. Какая пустыня. Ни звука, ни шороха. Сумерек еще нет, но они где-топритаились и ползут по болотцам, по кочкам, меж пней... идут, идут клевконской больнице... и я ползу, опираясь на палку (сказать по правде, янесколько ослабел в последнее время). И вот вижу, от речки по склону летит ко мне быстро и ножками неперебирает под своей пестрой юбкой колоколом старушонка с желтымиволосами... В первую минуту я ее не понял и даже не испугался. Странно -почему на холоде старушонка простоволосая, в одной кофточке?.. А потом,откуда старушонка, какая? Кончится у нас прием в левкове, разъедутсяпоследние мужицкие сани, и на десять верст кругом - никого. Туманцы,болотца, леса! А потом вдруг пот холодный потек у меня по спине - понял!Старушонка не бежит, а именно летит, не касаясь земли. Хорошо? Но не этовырвало у меня крик, а то, что в руках у старушонки вилы. Почему я такиспугался? Почему? Я упал на одно колено, простирая руки, закрываясь, чтобыне видеть ее, потом повернулся и, ковыляя, побежал к дому, как к местуспасения, ничего не желая, кроме того, чтобы у меня не разрывалось сердце,чтобы я скорее вбежал в теплые комнаты, увидел живую Анну... и морфию... И я прибежал. x x x Вздор. Пустая галлюцинация. Случайная галлюцинация. 19-го ноября. Рвота. Это плохо. ночной мой разговор с Анной 21-го. Анна. - Фельдшер знает. Я. - Неужели? Все равно. Пустяки. Анна. - Если не уедешь отсюда в город, я удавлюсь. Ты слышишь? Посмотрина свои руки, посмотри. Я. - Немного дрожат. Это ничуть не мешает мне работать. Анна. - Ты посмотри - они же прозрачны. Одна кость и кожа... Погляди на свое лицо... Слушай, Сережа, уезжай, заклинаю тебя,уезжай... Я. - А ты? Анна. - Уезжай. Уезжай. Ты погибаешь. Я. - Ну, это сильно сказано. Но я действительно сам не пойму, почемутак быстро я ослабел? Ведь неполный год, как я болею. Видно, такаяконституция у меня. Анна (печально). - Что тебя может вернуть к жизни? Может быть, эта твояАмнерис - жена? Я. - О нет. Успокойся. Спасибо морфию, он меня избавил от нее. Вместонее - морфий. Анна. - Ах ты, боже... что мне делать?... x x x Я думал, что только в романах бывают такие, как эта Анна. И если якогда-нибудь поправлюсь, я навсегда соединю свою судьбу с нею. Пусть тот невернется из Германии. 27-го декабря. Давно я не брал в руки тетрадь. Я закутан, лошади ждут. Бомгард уехал сГореловского участка, и меня послали заменить его. На мой участок -женщина-врач. Анна - здесь... Будет приезжать ко мне... Хоть 30 верст. x x x Решили твердо, что с 1 января я возьму отпуск на один месяц по болезни- и к профессору в Москву. Опять я дам подписку, и месяц я буду страдать унего в лечебнице нечеловеческой мукой. Прощай, Левково. Анна, до свиданья. 1918 год Январь. Я не поехал. Не могу расстаться с моим кристаллическим растворимымбожком. Во время лечения я погибну. И все чаще и чаще мне приходит мысль, что лечиться мне не нужно. 15-го января. Рвота утром. Три шприца четырехпроцентного раствора в сумерки. Три шприца четырехпроцентного раствора ночью. 16-го января. Операционный день, потому большое воздержание - с ночи до 6 часоввечера. В сумерки - самое ужасное время - уже на квартире слышал отчетливоголос, монотонный и угрожающий, который повторял: - Сергей Васильевич. Сергей Васильевич. После впрыскивания все прошло сразу. 17-го января. Вьюга - нет приема. Читал во время воздержания учебник психиатрии, и онпроизвел на меня ужасающее впечатление. Я погиб, надежды нет. Шорохов пугаюсь, люди мне ненавистны во время воздержания. Я их боюсь.Во время эйфории я их всех люблю, но предпочитаю одиночество. x x x Здесь нужно быть осторожным - здесь фельдшер и две акушерки. Нужно бытьочень внимательным, чтобы не выдать себя. Я стал опытен и не выдам. Никто неузнает, пока у меня есть запас морфия. Растворы я готовлю сам или посылаюАнне заблаговременно рецепт. Один раз она сделала попытку (нелепую)подменить пятипроцентный двухпроцентным. Сама привезла его из Левкова встужу и буран. И из-за этого у нас была тяжелая ссора ночью. Убедил ее не делатьэтого. Здешнему персоналу я сообщил, что болен. Долго ломал голову, какую быболезнь придумать. Сказал, что у меня ревматизм ног и тяжелая неврастения.Они предупреждены, что я уезжаю в феврале в отпуск в Москву лечиться. Делоидет гладко. В работе никаких сбоев. Избегаю оперировать в те дни, когда уменя начинается неудержимая рвота с икотой. Поэтому пришлось приписать икатар желудка. Ах, слишком много болезней у одного человека! Персонал здешний жалостлив и сам гонит меня в отпуск. x x x Внешний вид: худ, бледен восковой бледностью. Брал ванну и при этом взвесился на больничных весах. В прошлом году явесил 4 пуда, теперь 3 пуда 15 фунтов. Испугался, взглянув на стрелку, потомэто прошло. На предплечьях непрекращающиеся нарывы, то же на бедрах. Я не умеюстерильно готовить растворы, кроме того, раза три я впрыскивал некипяченымшприцем, очень спешил перед поездкой. Это недопустимо. 18-го января. Была такая галлюцинация: жду в черных окнах появления каких-то бледныхлюдей. Это невыносимо. Одна штора только. Взял в больнице марлю и завесил.Предлога придумать не мог. Ах, черт возьми! Да почему, в конце концов, каждому своему действию ядолжен придумывать предлог? Ведь действительно это мучение, а не жизнь! x x x Гладко ли я выражаю свои мысли? По-моему, гладко. Жизнь? Смешно! 19-го января. Сегодня во время антракта на приеме, когда мы отдыхали и курили ваптеке, фельдшер, крутя порошки, рассказывал (почему-то со смехом), как однафельдшерица, болея морфинизмом и не имея возможности достать морфий,принимала по полрюмки опийной настойки. Я не знал, куда девать глаза вовремя этого мучительного рассказа. что тут смешного? Мне он ненавистен. Чтосмешного в этом? Что? Я ушел из аптеки воровской походкой. "Что вы видите смешного в этой болезни?" Но удержался, удерж... В моем положении не следует быть особенно заносчивым с людьми. Ах, фельдшер. Он так же жесток, как эти психиатры, не умеющие ничем,ничем, ничем помочь больному. Ничем. x x x Предыдущие строки написаны во время воздержания, и в них многонесправедливого. x x x Сейчас лунная ночь. Я лежу после припадка рвоты, слабый. Руки не могуподнять высоко и черчу карандашом свои мысли. Они чисты и горды. Я счастливна несколько часов. Впереди у меня сон. Надо мною луна и на ней венец. Ничтоне страшно после уколов. x x x 1 февраля. Анна приехала. Она желта, больна. Доконал я ее. Доконал. Да, на моей совести большой грех. Дал ей клятву, что уезжаю в середине февраля. x x x Исполню ли ее? x x x Да. Исполню. Е(сли). Т(олько). буду жив. 3 февраля. Итак: горка. Ледяная и бесконечная, как та, с которой в детствесказочного Кая уносили сани. Последний мой полет по этой горке, и я знаю,что ждет меня внизу. Ах, Анна, большое горе будет вскоре, если ты любиламеня... 11 февраля. Я решил так. Обращусь к Бомгарду. Почему именно к нему? Потому что онне психиатр, потому что молод и товарищ по университету. Он здоров, силен,но мягок, если я прав. Помню его. Быть может, он над... я в нем найдуучастливость. Он что-нибудь придумает. Пусть отвезет меня в Москву. Я немогу к нему ехать. Отпуск я получил уже. Лежу. В больницу не хожу. На фельдшера я наклеветал. Ну, смеялся... Неважно. Он приходил навещатьменя. Предлагал выслушать. Я не позволил. Опять предлоги для отказа? Не хочу выдумывать предлога. Записка Бомгарду отправлена. x x x Люди! Кто-нибудь поможет мне? Патетически я стал восклицать. И если кто-нибудь прочел бы это, подумал- фальшь. Но никто не прочтет. x x x Перед тем как написать Бомгарду, все вспоминал. В особенности всплылвокзал в Москве в ноябре, когда я убегал из Москвы. Какой ужасный вечер.Краденый морфий я впрыскивал в уборной... это мучение. В двери ломились,голоса гремят, как железные, ругают за то, что я долго занимаю место, и рукипрыгают, и прыгает крючок, того и гляди, распахнется дверь... С тех пор и фурункулы у меня. Плакал ночью, вспомнив это. 12-го ночью. И опять плакал. К чему эта слабость и мерзость ночью? 1918 года 13 февраля на рассвете в Гореловке. Могу себя поздравить: я без укола уже четырнадцать часов! 14! Этонемыслимая цифра. Светает мутно и беловато. Сейчас я буду совсем здоров? По зрелому размышлению. Бомгард не нужен мне и не нужен никто. Позорнобыло бы хоть минуту длить свою жизнь. Такую - нет, нельзя. Лекарство у меняпод рукой. Как я раньше не догадался? Ну-с, приступаем. Я никому ничего не должен. Погубил я только себя. ИАнну. Что же я могу сделать? Время залечит, как пела Амнер. С ней, конечно, просто и легко. Тетрадь Бомгарду. Все...4. Дата добавления: 2015-11-02 | Просмотры: 312 | Нарушение авторских прав |