|
АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология
|
Тьма египетская
Где же весь мир в день моего рождения? Где электрические фонари Москвы?люди? Небо? За окошками нет ничего! Тьма... Мы отрезаны от людей. Первые керосиновые фонари от нас в девяти верстахна станции железной дороги. Мигает там, наверное, фонарик, издыхает отметели. Пройдет в полночь с воем скорый в Москву и даже не остановится - ненужна ему забытая станция, погребенная в буране. Разве что занесет пути. Первые электрические фонари в сорока верстах, в уездном городе. Тамсладостная жизнь. Кинематограф есть, магазины. В то время как воет и валитснег на полях, на экране, возможно, плывет тростник, качаются пальмы, мигаеттропический остров. Мы же одни. - Тьма египетская, - заметил фельдшер Демьян Лукич, приподняв штору. Выражается он торжественно, но очень метко. Именно египетская. - Прошу еще по рюмочке, - прнгласил я. (Ах, не осуждайте! Ведь врач,фельдшер, две акушерки, ведь мы тоже люди! Мы не видим целыми месяцаминикого, кроме сотен больных. Мы работаем, мы погребены в снегу. Неужели женельзя нам выпить по две рюмки разведенного спирту по рецепту и закуситьуездными шпротами в день рождения врача?) - За ваше здоровье, доктор! - прочувственно сказал Демьян Лукич. - Желаем вам привыкнуть у нас! - сказала Анна Николаевна и, чокаясь,поправила парадное свое платье с разводами. Вторая акушерка Пелагея Ивановна чокнулась, хлебнула, сейчас же приселана корточки и кочергой пошевелила в печке. Жаркий блеск метнулся по нашимлицам, в груди теплело от водки. - Я решительно не постигаю, - заговорил я возбужденно и глядя на тучуискр, взметнувшихся под кочергой, - что эта баба сделала с белладонной. Ведьэто же кошмар! Улыбки заиграли на лицах фельдшера и акушерок. Дело было вот в чем. Сегодня на утреннем приеме в кабинет ко мнепротиснулась румяная бабочка лет тридцати. Она поклонилась акушерскомукреслу, стоящему за моей спиной, затем из-за пазухи достала широкогорлыйфлакон и запела льстиво: - Спасибо вам, гражданин доктор, за капли. Уж так помогли, такпомогли!.. Пожалуйте еще баночку. Я взял у нее из рук флакон, глянул на этикетку, и в глазал у меняпозеленело. На этикетке было написало размашистым почерком Демьяна Лукича."Тинцт. Белладонн..." и т.д. "16 декабря 1917 года". Другими словами, вчера я выписал бабочке порядочную порцию белладонны,а сегодня, в день моего рождения, 17 декабря, бабочка приехала с сухимфлаконом и с просьбой повторить. - Ты... ты... все приняла вчера? - спросил я диким голосом. - Все, батюшка милый, все, - пела бабочка сдобным голосом, - дай вамбог здоровья за эти капли... полбаночки как приехала, а полбаночки - какспать ложиться. Как рукой сняло... Я прислонился к акушерскому креслу. - Я тебе по скольку капель говорил? - задушенным голосом заговорил я. -Я тебе по пять капель... Что же ты голосом заговорил я - я те6е по пятькапель... что же ты делаешь, бабочка? ты ж... я ж... - Ей-богу, приняла! - гаворила баба, думая, что я не доверяю ей, будтоона лечилась моей белладонной. Я охватил руками румяные щеки и стал всматриваться в зрачки. Но зрачкибыли как зрачки. Довольно красивые, совершенно нормальные. Пульс у бабы былтоже прелестный. Вообще никаких признаков отравления белладонной у бабы незамечалось. - Этого не может быть!.. - заговорил я и завопил: Демьян Лукич! Демьян Лукич в белом халате вынырнул из аптечного коридора. - Полюбуйтесь, Демьян Лукич, что эта красавица сделала! Я ничего непонимаю... Баба испуганно вертела головой, поняв, что в чем-то она провинилась. Демьян Лукич завладел флаконом, понюхал его, повертел в руках и строгомолвил: - Ты, милая, врешь. Ты лекарство не принимала! - Ей-бо... - начала баба. - Бабочка, ты нам очков не втирай, - сурово, искривив рот, говорилДемьян Лукич, - мы все досконально понимаем. Сознавайся, кого лечила этимикаплями? Баба возвела свои нормальные зрачки на чисто выбеленный потолок иперекрестилась. - Вот чтоб мне... - Брось, брось... - бубнил Демьян Лукич и обратился ко мне: - Они,доктор, ведь как делают. Счездит такая артистка в больницу, выпишут ейлекарство, а она приедет в деревню и всех баб угостит... - Что вы, гражданин фершал... - Брось! - отрезал фельдшер - я у вас восьмой год. Знаю. Конечно,раскапала весь флакончик по всем дворам, продолжал он мне. - Еще этих капелек дайте, - умильно попросила баба. - Ну, нет, бабочка, - ответил я и вытер пот со лба, этими каплямибольше тебе лечиться не придется. Живот полегчал? - Прямо-таки, ну, рукой сняло!.. - Ну, вот и превосходно. Я тебе других выпишу, тоже очень хорошие. И я выписал бабочке валерьянки, и она, разочарованная, уехала. Вот об этом случае мы и толковали у меня в докторской квартире в деньмоего рождения, когда за окнами висела тяжким занавесом метельная египетскаятьма. - Это что, - говорил Демьян Лукич, деликатно прожевывая рыбку в масле,- это что. Мы-то привыкли уже здесь. А вам, дорогой доктор, послеуниверситета, после столицы, весьма и весьма придется привыкать. Глушь! - Ах, какая глушь! - как эхо, отозвалась Анна Николаевна. Метель загудела где-то в дымоходах, прошелестела за стеной. Багровыйотсвет лег на темный железный лист у печки. Благословение огню, согревающемумедперсонал в глуши! - Про вашего предшественника Леопольда Леопольдовича изволили слышать?- заговорил фельдшер и, деликатно угостив папироской Анну Николаевну,закурил сам. - Замечательный доктор был! - восторженно молвила Пелагея Ивановна,блестящими глазами всматриваясь в благостный огонь. Праздничный гребень сфальшивыми камушками вспыхивал и погасал у нее в черных волосах. - Да, личность выдающаяся, - подтвердил фельдшер. Крестьяне его прямообожали. Подход знал к ним. На операцию ложиться к Липонтию - пожалуйста!Они его вместо Леопольд Леопольдович Липонтий Липонтьевичем звали. Верилиему. Ну, и разговаривать с ними умел. Нуте-с, приезжает к нему как-топриятель его, Федор Косой из Дульцева, на прием. Так и так, говорит,Липонтий Липонтьич, заложило мне грудь, ну, не продохнуть. И, кроме того,как будто в глотке царапает... - Ларингит, - машинально молвил я, привыкнув уже за месяц бешеной гонкик деревенским молниеносным диагнозам. - Совершенно верно. "Ну, - говорит Липонтий, - я тебе дам средство.Будешь ты здоров через два дня. Вот тебе французские горчишники. Одинналепишь на спину между крыл, другой - на грудь. Подержишь десять минут,сымешь. Марш! Действуй!" Забрал тот горчишники и уехал. Через два дняпоявляется на приеме. "В чем дело?" - спрашивает Липонтий. А Косой ему: "Да что ж, говорит, Липонтий Липонтьич, не помогают ваши горчишникиничего". "Врешь! - отвечает Липонтий. - Не могут французские горчишники непомочь! Ты их, наверное, не ставил?" "Как же, говорит, не ставил? И сейчас стоит..." и при этомповорачивается спиной, а у него горчишник на тулупе налеплен!.. Я расхохотался, а Пелагея Ивановна захихикала и ожесточенно застучалакочергой по полену. - Воля ваша, это - анекдот, - сказал я, - не может быть! - Анек-дот?! Анекдот? - вперебой воскликнули акушерки. - Нет-с! - ожесточенно воскликнул фельдшер. - У нас, знаете ли, всяжизнь из подобных анекдотов состоит...У нас тут такие вещи... - А сахар?! - воскликнула Анна Николаевна - Расскажите про сахар,Пелагея Ивановна! Пелагея Ивановна прикрыла заслонку и заговорила, потупившись: - Приезжаю я в то же Дульцево к роженице... - Это Дульцево - знаменитое место, - не удержался фельдшер и добавил: -Виноват! продолжайте, коллега! - Ну, понятное дело, исследую, - продолжала коллега Пелагея Ивановна, -чувствую под шипцами в родовом канале что-то непонятное... то рассыпчатое,то кусочки... Оказывается - сахар-рафинад! - Вот и анекдот! - торжественно заметил Демьян Лукич. - Поз-вольте... ничего не понимаю... - Бабка! - отозвалась Пелагея Ивановна - Знахарка научила. Роды,говорит, у ей трудные. Младенчик не хочет выходить на божий свет. Сталобыть, нужно его выманить. Вот они, значит, его на сладкое и выманивали! - Ужас! - сказал я. - Волосы дают жевать роженицам, - сказала Анна Николаевна. - Зачем?! - Шут их знает. Раза три привозили нам рожениц. Лежит и плюется беднаяженщина. Весь рот полон щетины. Примета есть такая, будто роды легчепойдут... Глаза у акушерок засверкали от воспоминаний. Мы долго у огня сидели зачаем, и я слушал как зачарованный. О том, что, когда приходится вестироженицу из деревни к нам в больницу, Пелагея Иванна свои сани всегда сзадипускает: не передумали бы по дороге, не вернули бы бабу в руки бабки. О том,как однажды роженицу при неправильном положении, чтобы младенчик повернулся,кверху ногами к потолку подвешивали. О том, как бабка из Коробова,наслышавщись, что врачи делают прокол плодного пузыря, столовым ножомизрезала всю голову младенцу, так что даже такой знаменитый и ловкийчеловек, как Липонтий, не мог его спасти, и хорошо, что хоть мать спас. Отом... Печку давно закрыли. Гости мои ушли в свой флигель. Я видел, какнекоторое время тускловато светилось оконце у Анны Николаевны, потомпогасло. Все скрылось. К метели примешался густейший декабрьский вечер, ичерная завеса скрыла от меня и небо и землю. Я расхаживал у себя по кабинету, и пол поскрипывал под ногами, и былотепло от голландки-печки, и слышно было, как грызла где-то деловито мышь. "Ну, нет, - раздумывал я - я буду бороться с египетской тьмой ровностолько, сколько судьба продержит меня здесь в глуши. Сахар-рафинад...Скажите пожалуйста!.." В мечтаниях, рождавшихся при свете лампы под зеленым колпаком, возникгромадный университетский город, а в нем клиника, а в клинике - громадныйзал, изразцовый пол, блестящие краны, белые стерильные простыни, ассистент состроконечной, очень мудрой, седеющей бородкой... Стук в такие моменты всегда волнует, страшит. Я вздрогнул... - Кто там, Аксинья? - спросил я, свешиваясь с балюстрады внутреннейлестницы (квартира у врача была в двух этажах: вверху кабинет и спальни,внизу - столовая, еще одна комната - неизвестного назначения и кухня, вкоторой и помещалась эта Аксинья - кухарка - и муж ее, бессменный сторожбольницы). Загремел тяжелый запор, свет лампочки заходил и закачался внизу,повеяло холодом. Потом Аксинья доложила: - Да больной приехал... Я, сказать по правде, обрадовался. Спать мне еще не хотелось, а отмышиной грызни и воспоминаний стшио немного тоскливо, одиноко. Притомбольной, значит, не женщина, значит, не самое страшное - не роды. - Ходит он? - Ходит, - зевая, ответила Аксинья. - Ну, пусть идет в кабинет. Лестница долго скрипела. Поднимался кто-то солидный, большого весачеловек. Я в это время уже сидел за письменным столом, стараясь, чтобыдвадцатичетырехлетняя моя живость не выскакивала по возможности изпрофессиональной оболочки эскулапа. Правая моя рука лежа на стетоскопе, какна револьвере. В дверь втиснулась фигура в бараньей шубе, валенках. Шапка находилась вруках у фигуры. - Чего же это вы, батюшка, так поздно? - солидно спросил я для очисткисовести. - Извините, гражданин доктор, - приятным, мягким голосом отозваласьфигура, - метель - чистое горе! Ну, задержались, что поделаешь, уж простите,пожалуйста!.. "Вежливый человек", - с удовольствием подумал я. Фигура мне оченьпонравилась, и даже рыжая густая борода произвела хорошее впечатление.Видимо, борода эта пользовалась некоторым уходом. Владелец ее не толькоподстриг, но даже и смазывал каким-то веществом, в котором врачу, побывшемув деревне хотя бы короткий срок, нетрудно угадать постное масло. - В чем дело? Снимите шубу. Откуда вы? Шуба легла горой на стул. - Лихорадка замучила, - ответил больной и скорбно глянул. - Лихорадка? Ага! Вы из Дульцева? - Так точно. Мельник. - Ну, как же она вас мучает? Расскажите! - Каждый день, как двенадцатьчасов, голова начинает болеть, потом жар как пойдет... Часа два потреплет иотет болеть, потом жар как пойдет... Часа два потреплет и отпустит... "Готов диагноз!" - победно звякнуло у меня в голове. - А в остальные часы ничего? - Ноги слабые... - Ага... Расстегнитесь! Гм... так. К концу осмотра больной меня очаровал. После бестолковых старушек,испуганных подростков, с ужасом шарахающихся от металлического шпаделя,после этой утренней штуки с белладонной на мельнике отдыхал мойуниверситетский глаз. Речь мелыиика была толкова. Кроме того, он оказался грамотным, и дажевсякий жест его был пропитан уважением к науке, которую я считаю своейлюбимой, к медицине. - Вот что, голубчик, - говорил я, постукивая по широчайшей теплойгруди, - у вас малярия. Перемежающаяся лихорадка... У меня сейчас целая палатасвободна. Очень советую ложиться ко мне. Мы вас как следует понаблюдаем.Начну вас лечить порошками, а если не поможет, мы вам впрыскивания сделаем.Добьемся успеха. А? Ложитесь?.. - Покорнейше вас благодарю! - очень вежливо ответил мельник. - Наслышаныоб вас. Все довольны. Говорят, так помогаете... и на впрыскивания согласен,лишь бы поправиться. "Нет, это поистине светлый луч во тьме!" - подумал я и сел писать застол. Чувство у меня при этом было настолько приятное, будто не посторонниймельник, а родной брат приехал ко мне погостить в больницу. На одном бланке я написал: "Chinini mur. - 0,5 Д.Т. дос. Н 10 С. Мельнику Худову По одному порошкув полночь". И поставил лихую подпись. А на другом бланке: "Пелагея Ивановна! Примите во 2-ю палату мельника. У него malaria. Хинин по одномупорошку, как полагается, часа за 4 до припадка, значит, в полночь. Вот вам исключение! Интеллигентный мельник!" Уже лежа в постели, я получил из рук хмурой и зевающей Аксиньи ответнуюзаписку: "Дорогой доктор! Все исполнила. Пел. Лобова." И заснул.... И проснулся. - Что ты? Что? Что, Аксинья?! - забормотал я. Аксинья стояла, стыдливо прикрываясь юбкой с белым горошком по темномуполю. Стеариновая свеча трепетно освеща ее заспанное и встревоженное лицо. - Марья сейчас прибежала, Пелагея Ивановна велела, чтоб вас сейчас жепозвать. - Что такое? - Мельник, говорит, во второй палате помирает. - Что-о?! Помирает? Как это так помирает?! Босые мои ноги мгновенно ощутили прохладный пол, не попадая в туфли. Яломал спички и долго тыкал и горелку, пока она не зажглась синеватымогоньком. На часах было ровно шесть. "Что такое?.. Что такое? да неужели же не малярия?! Что же с ним такое?пульс прекрасный..." Не позже чем через пять минут я, в надетых наизнанку носках, внезастегнутом пиджаке, взъерошенный, в валенках, проскочил через двор, ещесовершенно темный, и вбежал во вторую палату. На раскрытой постели, рядом со скомканной простыней, в одном больничномбелье сидел мельник. Его освещала маленькая керосовая лампочка. Рыжая егоборода была взъерошена, а глаза мне показались черными и огромными. Онпокачивался, как пьяный. С ужасом осматривался, тяжело дышал... Сиделка Марья, открыв рот, смотрела на его темно-багровое лицо. Пелагея Ивановна, в криво надетом халате, простоволосая, метнуласьнавстречу мне. - Доктор! - воскликнула она хрипловатым голосом. Клянусь вам, я невиновата. Кто же мог ожидать? Вы же сами черкнули - интеллигентный... - В чем дело?! Пелагея Ивановна всплеснула руками и молвила: - Вообразите, доктор! Онвсе десять порошков хинину съел сразу! В полночь.
X x x
Был мутноватый зимний рассвет. Демьян Лукич убирал желудочный зонд.Пахло камфарным маслом. Таз на полу был полон буроватой жидкостью. Мельниклежал истощенный, побледневший, до подбородка укрытый белой простыней. Рыжаяборода торча дыбом. Я, наклонившись, пощупал пульс и убедился, что мельниквыскочил благополучно. - Ну, как? - спросил я. - Тьма египетская в глазах... О... ох... - слабым басом отозвалсямельник. - У меня тоже! - раздраженно ответил я. - Ась? - отозвался мельник (слышал он еще плохо). - Объясни мне только одно, дядя: зачем ты это сделал?! - в ухо погромчекрикнул я. И мрачный и неприязненный бас отозвался: - Да, думаю, что валандаться с вами по одному порошочку? Сразу принял -и делу конец. - Это чудовищно! - воскликнул я. - Анекдот-с! - как бы в язвительном забытьи отозвался фельдшер...
X x x
Дата добавления: 2015-11-02 | Просмотры: 287 | Нарушение авторских прав
|
