 |
|
АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология |
Лекарство от меланхолииРэй Дуглас Брэдбери Лекарство от меланхолии
Сборники рассказов Рэя Брэдбери – 5
Аннотация
«Когда все потеряно, остается надежда», – утверждает герой одного из рассказов Рэя Брэдбери. И эти слова могли бы стать эпиграфом ко всему сборнику «Лекарство от меланхолии», на страницах которого всегда найдется место для грустных улыбок и добрых чудес. Книга представляет собой оригинальный авторский сборник «A Medicine for Melancholy» в переводе на русский язык.
Рэй БРЭДБЕРИ ЛЕКАРСТВО ОТ МЕЛАНХОЛИИ
A Medicine for Melancholy, 1960
* * *
1. In a Season of Calm Weather / Погожий день 2. The Dragon / Дракон 3. A Medicine for Melancholy / Лекарство от меланхолии 4. The End of the Beginning / Конец начальной поры 5. The Wonderful Ice Cream Suit / Чудесный костюм цвета сливочного мороженого 6. Fever Dream / Горячечный бред 7. The Marriage Mender / Примирительница / 8. The Town Where No One Got Off / Город, в котором никто не выходит 9. A Scent of Sarsaparilla / Запах сарсапарели 10. Icarus Montgolfier Wright / Икар Монгольфье Райт 11. The Headpiece / Шлем 12. Dark They Were, and Golden‑eyed / Были они смуглые и золотоглазые 13. The Smile / Улыбка / 14. The First Night of Lent / Первая ночь великого поста / 15. The Time of Going Away / Время уходить / 16. All Summer in a Day / Все лето в один день / 17. The Gift / Подарок / Подарок 18. The Great Collision of Monday Last / Страшная авария в понедельник на той неделе 19. The Little Mice / Мышата / Маленькие мышки 20. The Shore Line at Sunset / Берег на закате 21. The Strawberry Window / Земляничное окошко 22. The Day it Rained Forever / Пришло время дождей
Погожий день
In a Season of Calm Weather 1957 год Переводчик: Н. Галь
Однажды летним полднем Джордж и Элис Смит приехали поездом в Биарриц и уже через час выбежали из гостиницы на берег океана, искупались и разлеглись под жаркими лучами солнца. Глядя, как Джордж Смит загорает, развалясь на песке, вы бы приняли его за обыкновенного туриста, которого свеженьким, точно салат‑латук во льду, доставили самолетом в Европу и очень скоро пароходом отправят восвояси. А на самом деле этот человек больше жизни любил искусство. – Ну вот… – Джордж Смит вздохнул. По груди его поползла еще одна струйка пота. Пусть испарится вся вода из крана в штате Огайо, а потом наполним себя лучшим бордо. Насытим свою кровь щедрыми соками Франции и тогда все увидим глазами здешних жителей. А зачем? Чего ради есть и пить все французское, дышать воздухом Франции? Да затем, чтобы со временем по‑настоящему постичь гений одного человека. Губы его дрогнули, беззвучно промолвили некое имя. – Джордж? – Над ним наклонилась жена. – Я знаю, о чем ты думаешь. По губам прочла. Он не шевельнулся, ждал. – Ну и?.. – Пикассо, – сказала она. Он поморщился. Хоть бы научилась наконец правильно произносить это имя. – Успокойся, прошу тебя, – сказала жена. – Я знаю, сегодня утром до тебя докатился слух, но поглядел бы ты на себя – опять глаза дергает тик. Пускай Пикассо здесь, на побережье, в нескольких милях отсюда, гостит у друзей в каком‑то рыбачьем поселке. Но не думай про него, не то наш отдых пойдет прахом. – Лучше бы мне про это не слышать, – честно признался Джордж. – Ну что бы тебе любить других художников, – сказала она. Других? Да, есть и другие. Можно недурно позавтракать натюрмортами Караваджо – осенними грушами и темными, как полночь, сливами. А на обед – брызжущие огнем подсолнухи Ван Гога на мощных стеблях, их цветенье постигнет и слепец, пробежав обожженными пальцами по пламенному холсту. Но истинное пиршество? Полотна, которыми хочешь по‑настоящему насладиться? Кто заполнит весь горизонт от края до края, словно Нептун, встающий из вод в венце из алебастра и коралла, когтистые пальцы сжимают подобно трезубцу большущие кисти, а взмах огромного рыбьего хвоста обдаст летним ливнем весь Гибралтар, – кто, если не создатель «Девушки перед зеркалом» и «Герники»? – Элис, – терпеливо сказал Джордж, – как тебе объяснить? Всю дорогу в поезде я думал: Боже милостивый, ведь вокруг – страна Пикассо! Но так ли, спрашивал он себя. Небо, земля, люди, тут румяный кирпич, там ярко‑голубая узорная решетка балкона, и мандолина, будто спелый плод, под несчетными касаньями чьих‑то рук, и клочки афиш – летучее конфетти на ночном ветру… Сколько тут от Пикассо, а сколько – от Джорджа Смита, озирающего мир неистовым взором Пикассо? Нет, не найти ответа. Этот старик насквозь пропитал Джорджа Смита скипидаром и олифой, преобразил все его бытие: в сумерки сплошь Голубой период, на рассвете сплошь – Розовый. – Я все думаю, – сказал он вслух, – если бы мы отложили денег… – Никогда нам не отложить пяти тысяч долларов. – Знаю, – тихо согласился он. – Но как славно думать, а вдруг когда‑нибудь это удастся. Как бы здорово просто прийти к нему и сказать: «Пабло, вот пять тысяч! Дай нам море, песок, вот это небо, дай, что хочешь, из старого, мы будем счастливы…» Выждав минуту, жена коснулась его плеча. – Иди‑ка лучше окунись, – сказала она. – Да, – сказал он, – так будет лучше. Он врезался в воду, фонтаном взметнулось белое пламя. До вечера Джордж Смит окунался и вновь и вновь выходил на берег со множеством других, то опаленных жаркими лучами, то освеженных прохладной волной, и наконец, когда солнце уже клонилось к закату, эти люди с кожей всех оттенков, кто цвета омара, кто – жареного цыпленка, кто белой цесарки, устало поплелись к своим отелям, похожим на свадебные пироги. На опустелом берегу, что протянулся на мили и мили, остались только двое. Один – Джордж Смит с полотенцем через плечо, готовый совершить вечерний обряд. А издали, в мирном безветрии, шел по пустынному берегу еще один человек, невысокий, коренастый. Он загорел сильнее, солнце окрасило его бритую голову в цвет красного дерева, на темном лице светились глаза, ясные и прозрачные, как вода. Итак, вот он, берег – сцена перед началом спектакля, и через считанные минуты эти двое встретятся. Снова, в который раз, судьба кладет на чаши весов потрясения и неожиданности, встречи и расставанья. А меж тем два одиноких путника вовсе не задумывались о потоке внезапных совпадений, подстерегающих каждого во всякой толпе, в любом городе. Ни тому, ни другому не приходило на ум, что, если осмелишься погрузиться в этот поток, можно ухватить полные горсти чудес. Подобно многим, они только отмахнулись бы от такого вздора и преспокойно остались бы на берегу, не столкни их в поток сама Судьба. Незнакомец остановился в одиночестве. Огляделся, увидел, что один, увидел чарующие воды залива и солнце, утопающее в последнем многоцветье дня, потом обернулся и заметил на песке щепочку. То была всего лишь тонкая палочка из‑под давно растаявшего лимонного мороженого. Он улыбнулся и подобрал ее. Опять огляделся и, уверясь, что он здесь один, снова наклонился и, бережно держа палочку, легкими взмахами руки стал делать то, что умел лучше всего на свете. Он стал рисовать на песке немыслимые фигуры. Набросал одну, шагнул дальше и, не поднимая глаз, теперь уже весь поглощенный работой, нарисовал еще одну, потом третью, четвертую, пятую, шестую… Джордж Смит шел по берегу, оставляя следы на песке, глядел вправо, глядел влево, потом увидел впереди незнакомца. Подходя ближе, Джордж Смит увидел, что человек этот, бронзовый от загара, низко наклонился. Джордж Смит подошел еще ближе и понял, чем тот занимается. И усмехнулся. Ну да, конечно… этот тип на берегу – сколько ему, шестьдесят пять, семьдесят? – что‑то там выцарапывает, чертит. Песок так и летит во все стороны! Нелепые образы так и разлетаются по берегу! И так… Джордж Смит сделал еще шаг – и замер. Незнакомец рисовал, рисовал и, видно, не замечал, что кто‑то стоит у него за плечом, рядом с миром, возникающим под его рукой на песке. От всего отрешенный, он был одержим вдохновением: взорвись в заливе глубинные бомбы, даже это не остановило бы полета его руки, не заставило бы обернуться. Джордж Смит смотрел на песок. Долго смотрел, и вот его бросило в дрожь. Ибо здесь, на гладком берегу, возникли греческие львы и козы Средиземноморья, и девы с плотью из песка, словно тончайшая золотая пыльца, играли на свирелях сатиры и танцевали дети, разбрасывая цветы дальше и дальше, скакали следом по берегу резвые ягнята, перебирали струны арф и лир музыканты, единороги уносили юных всадников к далеким лугам и лесам, к руинам храмов и вулканам. Не уставала рука одержимого, он не разгибался, охваченный лихорадкой, пот катил с него градом, и струилась непрерывная линия, вилась, изгибалась, деревянное стило металось вверх, вниз, вдоль, поперек, кружило, петляло, чертило, шуршало, замирало и неслось дальше, словно эта неудержимая вакханалия непременно должна достичь блистательного завершения прежде, чем волны погасят солнце. На двадцать, на тридцать ярдов и еще дальше пронеслись вереницей загадочных иероглифов нимфы, дриады, взметнулись струи летних ключей. В закатном свете песок стал точно расплавленная медь, несущая послание всем и каждому, пусть бы читали и наслаждались годы и годы. Все кружило и замирало, подхваченное собственным вихрем, повинуясь своим особым законам тяготения. Вот пляшут на щедрых гроздьях дочери виноградаря, брызжет алый сок из‑под ступней, вот из курящихся туманами вод рождаются чудища в кольчуге чешуи, а летучие паруса облаков испещрены узорчатыми воздушными змеями… а вот еще… и еще… и еще… Художник остановился. Джордж Смит отпрянул и застыл. Художник поднял глаза, удивленный неожиданным соседством. Постоял, переводя глаза с Джорджа Смита на свое творение, что протянулось по песчаной полосе, словно следы праздного пешехода. И наконец с улыбкой пожал плечами, словно говоря: смотрите, что я наделал, видали такое ребячество? Ведь вы меня извините? Рано или поздно всем нам случается свалять дурака… может быть, и с вами бывало? Так простим старому сумасброду эту выходку, а? Вот и хорошо! Но Джордж Смит только и мог смотреть на невысокого человека с высмугленной солнцем кожей и ясными зоркими глазами да единственный раз еле слышно прошептал его имя. Так они стояли, пожалуй, еще секунд пять, Джордж Смит жадно разглядывал песчаный фриз, а художник присматривался к нему с насмешливым любопытством. Джордж Смит открыл было рот – и закрыл, протянул руку – и отдернул. Шагнул к картине, отступил. Потом пошел вдоль вереницы изображений, как шел бы человек, рассматривая бесценные мраморные статуи, оставшиеся на берегу от каких‑нибудь древних руин. Он смотрел не мигая, рука жаждала коснуться изображений, но не смела. Хотелось бежать, но он не побежал. Вдруг он посмотрел в сторону гостиницы. Бежать, да! Бежать! А что дальше? Схватить лопату, вынуть, выкопать, спасти хоть толику ненадежной, сыпучей песчаной ленты? Найти мастера‑формовщика, примчаться с ним сюда, пускай сделает гипсовый слепок хотя бы с малой хрупкой доли? Нет, нет. Глупо, глупо. Или?.. Взгляд его метнулся к окну гостиничного номера. Фотоаппарат! Бежать, схватить аппарат – и скорей с ним по берегу, щелкать затвором, перекручивать пленку, снимать и снимать, пока… Джордж Смит круто обернулся, глянул на солнце. Теплые лучи коснулись его лица, зажгли два огонька в зрачках. Солнце уже наполовину погрузилось в воду – и на глазах у Джорджа Смита за считанные секунды затонуло совсем. Художник подошел ближе и теперь смотрел в лицо Джорджу Смиту с бесконечно дружеской добротой, будто угадывал каждую его мысль. И вот слегка кивнул. И вот пальцы его небрежно выронили палочку от мороженого. И вот он уже говорит – до свиданья, до свиданья. И вот он шагает по берегу к югу… ушел. Джордж Смит стоял и смотрел ему вслед. Так прошла долгая минута, а потом он сделал то, что только и мог. От самого начала он двинулся вдоль фантастического фриза, медленно шел он по берегу мимо фавнов и сатиров, и мимо дев, пляшущих на виноградных гроздьях, и горделивых единорогов, и юношей, играющих на свирели. Долго шел он, не сводя глаз с этой вольно летящей вакханалии. Дошел до конца вереницы зверей и людей, повернул и пошел обратно, все так же опустив глаза, словно что‑то потерял и не знает толком, где искать. Так ходил он взад и вперед, пока не осталось света ни в небесах, ни на песке и уже ничего нельзя было разглядеть.
Он сел к столу ужинать. – Как ты поздно, – сказала жена. – Я не могла дождаться, спустилась в ресторан одна. Я умираю с голоду. – Ну ничего, – сказал он. – Интересная была прогулка? – Нет, – сказал он. – Какой‑то ты странный, Джордж. Ты что, заплыл слишком далеко и чуть не утонул? По лицу вижу! Ты заплыл слишком далеко, да? – Да, – сказал он. – Ну хорошо, – сказала жена, не сводя с него глаз. – Только никогда больше так не делай. А теперь… что будешь есть? Он взял меню, стал просматривать и вдруг застыл. – Что случилось? – спросила жена. Он повернул голову, зажмурился. – Слушай. Жена прислушалась. – Ничего не слышу, – сказала она. – Не слышишь? – Нет. А что такое? – Прилив начался, – сказал он не сразу, он все еще сидел не шевелясь, не открывая глаз. – Просто начался прилив.
Дракон
The Dragon 1955 год Переводчик: Н. Галь
Ничто не шелохнется на бескрайней болотистой равнине, лишь дыхание ночи колышет невысокую траву. Уже долгие годы ни одна птица не пролетала под огромным слепым щитом небосвода. Когда‑то, давным‑давно, тут притворялись живыми мелкие камешки – они крошились и рассыпались в пыль. Теперь в душе двух людей, что сгорбились у костра, затерянного среди пустыни, шевелится одна только ночь; тьма тихо струится по жилам, мерно, неслышно стучит в висках. Отсветы костра пляшут на бородатых лицах, дрожат оранжевыми всплесками в глубоких колодцах зрачков. Каждый прислушивается к ровному, спокойному дыханию другого и даже слышит, кажется, как медленно, точно у ящерицы, мигают веки. Наконец один начинает мечом ворошить уголья в костре. – Перестань, глупец, ты нас выдашь! – Что за важность, – отвечает тот, другой. – Дракон все равно учует нас издалека. Ну и холодище, Боже милостивый! Сидел бы я лучше у себя в замке. – Мы ищем не сна, но смерти… – А чего ради? Ну, чего ради? Дракон ни разу еще не забирался в наш город! – Тише ты, дурень! Он пожирает всех, кто путешествует в одиночку между нашим городом и соседним. – Ну и пусть пожирает, а мы вернемся домой. – Тсс… слышишь? Оба замерли. Они ждали долго, но в ночи лишь пугливо подрагивала шкура коней, точно бархатный черный бубен, да едва‑едва позванивали серебряные стремена. – Ох и места же у нас, – вздохнул второй. – Тут добра не жди. Кто‑то задувает солнце, и сразу – ночь. И уж тогда, тогда… Господи, ты только послушай! Говорят, у этого дракона из глаз – огонь. Дышит он белым паром, издалека видно, как он мчится по темным полям. Несется в серном пламени и громе и поджигает траву. Овцы в страхе кидаются врассыпную и, обезумев, издыхают. Женщины рождают чудовищ. От ярости дракона сотрясаются стены, башни рушатся и обращаются в прах. На рассвете холмы усыпаны телами жертв. Скажи, сколько рыцарей уже выступило против этого чудища и погибло, как погибнем и мы? – Хватит, надоело! – Как не надоесть! Среди этого запустения я даже не знаю, какой год на дворе! – Девятисотый от Рождества Христова. – Нет, нет, – зашептал другой и зажмурился. – Здесь, на равнине, нет Времени – только Вечность. Я чувствую, вот выбежать назад, на дорогу, – а там все не так, города как не бывало, жители еще и не родились, камень для крепостных стен еще не добыт из каменоломен, бревна не спилены в лесах; не спрашивай, откуда я это знаю, сама равнина знает и подсказывает мне. А мы сидим тут одни в стране огненного дракона. Боже, спаси нас и помилуй! – Затаи страх в душе, но не забудь меч и латы! – Что толку? Дракон приносится неведомо откуда; мы не знаем, где его жилище. Он исчезает в тумане; мы не знаем, куда он скрывается. Что ж, наденем доспехи и встретим смерть во всеоружии. Не успев застегнуть серебряные латы, второй вновь застыл и обернулся. По сумрачному краю, где царили тьма и пустота, из самого сердца равнины сорвался ветер и принес пыль, что струится в часах, отмеряя бег времени. В глубине этого невиданного вихря пылали черные солнца и неслись мириады сожженных листьев, сорванных неведомо с каких осенних деревьев где‑то за окоемом. Под этим жарким вихрем таяли луга и холмы, кости истончались, словно белый воск, кровь мутилась, и густела, и медленно оседала в мозгу. Вихрь налетал, и это летели тысячи погибающих смятенных душ. Это был сумрак, объятый туманом, объятый тьмой, и тут не место было человеку, и не было ни дня, ни часа – время исчезло, остались только эти двое в безликой пустоте, во внезапной леденящей буре, в белом громе, что надвигался за прозрачным зеленым щитом ниспадающих молний. По траве хлестнул ливень, и снова все стихло, и в холодной тьме, в бездыханной тиши только и осталось живого тепла, что эти двое. – Вот, – прошептал первый. – Вот оно!.. Вдалеке, за много миль, оглушительно загремело, заревело – мчался дракон. В молчании оба опоясались мечами и сели на коней. Первозданную полуночную тишину разорвало грозное шипенье, дракон стремительно надвигался – ближе, ближе; над гребнем холма сверкнули свирепые огненные очи, возникло что‑то темное, неясное, сползло, извиваясь, в долину и скрылось. – Скорее! Они пришпорили коней и поскакали к ближней лощине. – Он пройдет здесь! Поспешно закрыли коням глаза шорами, руками в железных перчатках подняли копья. – Боже правый! – Да, будем уповать на Господа. Миг – и дракон обогнул косогор. Огненно‑рыжий глаз чудовища впился в них, на доспехах вспыхнули алые искры и отблески. С ужасающим надрывным воплем и скрежетом дракон рванулся вперед. – Помилуй нас, Боже! Копье ударило под желтый глаз без век, согнулось – и всадник вылетел из седла. Дракон сшиб его с ног, повалил, подмял. Мимоходом задел черным жарким плечом второго коня и отшвырнул вместе с седоком прочь, за добрых сто футов, и они разбились об огромный валун, а дракон с надрывным пронзительным воем и свистом промчался дальше, весь окутанный рыжим, алым, багровым пламенем, в огромных мягких перьях слепящего едкого дыма. – Видал? – воскликнул кто‑то. – Все в точности, как я тебе говорил! – То же самое, точь‑в‑точь! Рыцарь в латах, вот лопни мои глаза! Мы его сшибли! – Ты остановишься? – Уж пробовал раз. Ничего не нашел. Неохота останавливаться на этой пустоши. Жуть берет. Что‑то тут нечисто. – Но ведь кого‑то мы сбили! – Я свистел вовсю, малый мог бы посторониться, а он и не двинулся! Вихрем разорвало пелену тумана. – В Стокли прибудем вовремя. Подбрось‑ка угля, Фред. Новый свисток стряхнул капли росы с пустого неба. Дыша огнем и яростью, ночной скорый пронесся по глубокой лощине, с разгона взял подъем и скрылся, исчез безвозвратно в холодной дали на севере, остались лишь черный дым и пар – и еще долго таяли в оцепенелом воздухе.
Лекарство от меланхолии
A Medicine for Melancholy 1959 год Переводчик: Гольдич В., Оганесова И.
Пошлите за пиявками; ей нужно сделать кровопускание, – заявил доктор Джимп. – У нее уже и так не осталось крови! – воскликнула миссис Уилкес. – О, доктор, что томит нашу Камиллу? – С ней не все в порядке. – Да? – Она нездорова. – Добрый доктор нахмурился. – Продолжайте, продолжайте! – Не вызывает сомнения: она угасает как свеча. – О, доктор Джимп, – запротестовал мистер Уилкес. – Вы же повторяете то, что вам говорили мы, когда вы только пришли в наш дом! – Нет, вы не правы! Давайте ей эти пилюли на рассвете, в полдень и на закате солнца. Превосходное средство! – Проклятье, она уже нафарширована превосходными средствами! – Ну‑ну! С вас шиллинг, сэр, я спускаюсь вниз. – Идите и пришлите сюда дьявола! – Мистер Уилкес сунул монету в руку доброго доктора. Пока врач спускался по лестнице, с громким сопением нюхая табак и чихая, на многолюдных улицах Лондона наступило сырое утро весны 1762 года. Мистер и миссис Уилкес повернулись к постели, где лежала их любимая Камилла, бледная и похудевшая, но все еще очень хорошенькая, с большими влажными сиреневыми глазами. По подушке золотым потоком струились волосы. – О, – она чуть не плакала, – что со мной сталось? С начала весны прошло три недели, в зеркале я вижу лишь призрак; я сама себя пугаю. Мне страшно подумать, что я умру, не дожив до своего двадцатого дня рождения. – Дитя мое, – сказала мать, – что у тебя болит? – Мои руки. Мои ноги. Моя грудь. Моя голова. Сколько докторов – шесть? – поворачивали меня, словно мясо на вертеле. Не хочу больше. Дайте мне спокойно отойти в мир иной. – Какая ужасная, какая таинственная болезнь, – пролепетала мать. – Сделай что‑нибудь, мистер Уилкес! – Что? – сердито спросил мистер Уилкес. – Она не хочет видеть врачей, аптекарей или священников – аминь! – а они очень скоро разорят меня! Может, мне следует сбегать на улицу и привести мусорщика? – Да, – послышался голос. – Что?! – Все трое повернулись посмотреть на того, кто произнес эти слова. Они совсем забыли о младшем брате Камиллы, Джейми, который стоял у дальнего окна и ковырял в зубах. Он невозмутимо смотрел вдаль, туда, где шумел Лондон и шел дождь. – Четыреста лет назад, – совершенно спокойно проговорил Джейми, – именно так и поступили. И это помогло. Нет, не надо приводить мусорщика сюда. Давайте поднимем Камиллу, вместе с кроватью и всем остальным, снесем ее вниз по лестнице и поставим возле входной двери. – Почему? Зачем? – За один час, – Джейми вскинул глаза – он явно считал, – мимо наших ворот проходит тысяча людей. За день двадцать тысяч пробегают, проезжают или ковыляют по нашей улице. Каждый из них увидит мою несчастную сестру, пересчитает ее зубы, потрогает мочки ушей, и все, можете не сомневаться, все до единого, захотят предложить свое самое превосходное средство, которое наверняка ее излечит! Одно из них обязательно окажется тем, что нам нужно! – О! – только и смог произнести пораженный мистер Уилкес. – Отец, – взволнованно продолжал Джейми. – Неужели ты встречал хотя бы одного человека, который не полагал бы, что он способен написать «Materia Medica»[1]: вот эта зеленая мазь отлично лечит больное горло, а бычий бальзам – опухоли? Прямо сейчас десять тысяч самозваных аптекарей проходит мимо нашего дома, и их мудрость пропадает зря! – Джейми, мальчик, ты меня удивляешь! – Прекратите! – вмешалась миссис Уилкес. – Моя дочь никогда не будет выставлена на всеобщее обозрение на этой или любой другой улице… – Тьфу, женщина! – оборвал мистер Уилкес. – Камилла тает, как льдинка, а ты не хочешь вынести ее из этой жаркой комнаты? Давай, Джейми, поднимай кровать! – Камилла? – Миссис Уилкес повернулась к дочери. – Я могу с тем же успехом умереть под открытым небом, – заявила Камилла, – где свежий ветерок будет перебирать мои локоны, пока я… – Вздор! – возразил мистер Уилкес. – Ты не умрешь, Камилла. Джейми, поднимай! Ха! Сюда! С дороги, жена! Давай, мой мальчик, выше! – О! – воскликнула Камилла слабым голосом. – Я лечу, лечу… Совершенно неожиданно над Лондоном вдруг засияло чистое голубое небо. Горожане, удивленные такой переменой погоды, высыпали на улицы, им не терпелось что‑нибудь увидеть, сделать, купить. Слепые пели, собаки прыгали, клоуны вертелись и кувыркались, дети играли в классики и мяч, словно наступило время карнавала. И в этот шум и гам с покрасневшими от напряжения лицами Джейми и мистер Уилкес несли Камиллу, которая, будто папа римский, только женского пола, с закрытыми глазами возлежала на своей койке‑портшезе и молилась. – Осторожней! – кричала миссис Уилкес. – О, она умерла!.. О нет… Опустите ее на землю. Полегче! Наконец кровать была поставлена рядом со стеной дома так, чтобы людской поток, стремительно несущийся мимо, мог обратить внимание на Камиллу – большую бледную куклу, выставленную, словно приз, на солнце. – Принеси перо, чернила и бумагу, сын, – сказал мистер Уилкес. – Я запишу симптомы, о которых станут говорить прохожие, и предложенные ими способы лечения. Вечером мы все отсортируем. А сейчас… Однако какой‑то человек из толпы уже внимательно разглядывал Камиллу. – Она больна! – заявил он. – Ага, – радостно кивнул мистер Уилкес. – Началось. Перо, мой мальчик. Вот так. Продолжайте, сэр! – С ней не все в порядке. – Человек нахмурился. – Она плохо выглядит. «Плохо выглядит…» – записал мистер Уилкес, а потом с подозрением посмотрел на говорившего. – Сэр? Вы, случайно, не врач? – Да, сэр. – Так я и думал, я узнал эти слова! Джейми, возьми мою трость и гони его в шею. Уходите, сэр, и побыстрее! Однако человек не стал ждать и, ругаясь и раздраженно размахивая руками, торопливо зашагал прочь. – Она больна, она плохо выглядит… Фу! – передразнил его мистер Уилкес, но был вынужден остановиться. Потому что высокая и худая, словно призрак, только что восставший из могилы, женщина показывала пальцем на Камиллу Уилкес. – Меланхолия, – произнесла она нараспев. «Меланхолия» – запечатлел на бумаге ее слова довольный мистер Уилкес. – Отек легких, – бубнила женщина. «Отек легких» – писал сияющий мистер Уилкес. – Вот это совсем другое дело! – пробормотал он себе под нос. – Необходимо лекарство от меланхолии, – негромко продолжала говорить женщина. – Есть ли у вас в доме порошок мумий для приготовления лекарств? Самые лучшие мумии – египетские, арабские и ливийские; они очень помогают при магнитных расстройствах. Спросите цыганку на Флодден‑роуд. Я продаю каменную петрушку, благовония для мужчин… – Флодден‑роуд, каменная петрушка… Не так быстро, женщина! – Опобальзам, понтийская валериана… – Подожди, женщина! Опобальзам, да! Джейми, останови ее! Но женщина продолжала, не обращая на него внимания. Подошла молоденькая девушка, лет семнадцати, и посмотрела на Камиллу Уилкес. – Она… – Один момент! – Мистер Уилкес продолжал лихорадочно писать. – …Магнитные расстройства, понтийская валериана… А, пропади ты пропадом! Юная леди, что вы видите на лице моей дочери? Вы так пристально на нее смотрите, даже перестали дышать. Ну, каково ваше мнение? – Она… – Казалось, странная девушка пытается заглянуть Камилле в глаза, потом она смутилась и, заикаясь, проговорила: – Она страдает от… от… – Ну, говори же! – Она… она… о! И девушка, бросив последний сочувственный взгляд на Камиллу, стремительно скрылась в толпе. – Глупая девчонка! – Нет, папа, – пробормотала Камилла, глаза которой вдруг широко раскрылись. – Совсем не глупая. Она увидела. Она знает. О, Джейми, догони ее, заставь сказать! – Нет, она ничего не предложила! А вот цыганка – ты только посмотри на список! – Да, папа. – Еще больше побледневшая Камилла закрыла глаза. Кто‑то громко откашлялся. Мясник, фартук которого покраснел от кровавых боев, теребил роскошные усы. – Я видел коров с похожим выражением глаз, – сказал он. – Мне удавалось спасти их при помощи бренди и трех свежих яиц. Зимой я и сам с огромной пользой для здоровья принимаю этот эликсир… – Моя дочь не корова, сэр! – Мистер Уилкес отбросил в сторону перо. – И не мясник в январе! Отойдите в сторону, сэр, своей очереди ждут другие! И действительно, вокруг собралась здоровенная толпа – всем не терпелось рассказать о своем любимом средстве, порекомендовать страну, где редко идет дождь и солнце светит чаще, чем в Англии или в вашей южной Франции. Старики и женщины, в особенности врачи, как и все пожилые люди, спорили друг с другом, ощетинившись тросточками и фалангами костылей. – Отойдите! – с тревогой воскликнула миссис Уилкес. – Они раздавят мою дочь, как весеннюю ягодку! – Прекратите напирать! – закричал Джейми, схватил несколько тросточек и костылей и отбросил их в сторону. Толпа зашевелилась, владельцы бросились на поиски своих дополнительных конечностей. – Отец, я слабею, слабею… – Камилла задыхалась. – Отец! – воскликнул Джейми. – Есть только один способ остановить это нашествие! Нужно брать с них деньги! Заставить платить за право дать совет! – Джейми, ты мой сын! Быстро напиши объявление! Послушайте, люди! Два пенса! Становитесь, пожалуйста, в очередь! Два пенса за то, чтобы рассказать об известном только вам, самом великолепном лекарстве на свете! Готовьте деньги заранее! Вот так. Вы, сэр. Вы, мадам. И вы, сэр. А теперь, мое перо! Начинаем! Толпа кипела, как темная морская пучина. Камилла открыла глаза, а потом снова впала в обморочное состояние. Наступило время заката, улицы почти опустели, лишь изредка мимо проходили последние гуляющие. Веки Камиллы затрепетали, она услышала знакомый звон. – Триста девяносто пять фунтов и четыреста пенсов! – Мистер Уилкес бросал последние монеты в сумку, которую держал его ухмыляющийся сын. – Вот так! – Теперь вы сможете нанять для меня красивый черный катафалк, – сказала бледная девушка. – Помолчи! Семья моя, вы могли себе представить, что двести человек захотят заплатить только за то, чтобы высказать нам свое мнение по поводу состояния Камиллы? – Очень даже могли, – кивнула миссис Уилкес. – Жены, мужья и дети не умеют слушать друг друга. Поэтому люди охотно платят за то, чтобы на них хоть кто‑нибудь обратил внимание. Бедняги, они думают, что только им дано распознать ангину, водянку, сап и крапивницу. Поэтому сегодня мы богаты, а две сотни людей счастливы, поскольку вывалили перед нами содержимое своих медицинских сумок. – Господи, нам пришлось выставлять их вон, а они огрызались, как нашкодившие щенки. – Прочитай список, отец, – предложил Джейми. – Там двести лекарств. Какое следует выбрать? – Не надо, – прошептала Камилла, вздыхая. – Становится темно. У меня в животе все сжимается от бесконечных названий! Вы можете отнести меня наверх? – Да, дорогая. Джейми, поднимай! – Пожалуйста, – произнес чей‑то голос. Склонившийся человек поднял взгляд. Перед ними стоял ничем не примечательный мусорщик, с лицом, покрытым сажей, однако на нем сияли яркие голубые глаза и белозубая улыбка. Когда он говорил – совсем тихо, кивая головой, – с рукавов его темной куртки и штанов сыпалась пыль. – Мне не удалось пробиться сквозь толпу, – сказал он, держа грязную шапку в руках. – А теперь я возвращаюсь домой и могу с вами поговорить. Я должен заплатить? – Нет, мусорщик, тебе не нужно платить, – мягко сказала Камилла. – Подожди… – запротестовал мистер Уилкес. Но Камилла нежно посмотрела на него, и он замолчал. – Благодарю вас, мадам. – Улыбка мусорщика сверкнула в сгущающихся сумерках как теплый солнечный луч. – У меня есть всего один совет. Он взглянул на Камиллу. Камилла не спускала с него глаз. – Кажется, сегодня канун дня святого Боско, мадам? – Кто знает? Только не я, сэр! – заявил мистер Уилкес. – А я в этом уверен, сэр. Кроме того, сегодня полнолуние. Поэтому, – кротко проговорил мусорщик, не в силах оторвать взгляда от прелестной, больной девушки, – вы должны оставить вашу дочь под открытым небом, в свете восходящей луны. – Одну, в свете луны! – воскликнула миссис Уилкес. – А она не станет лунатиком? – спросил Джейми. – Прошу прощения, сэр. – Мусорщик поклонился. – Полная луна утешает всех, кто болен, – людей и диких животных. В сиянии полной луны есть безмятежность, в прикосновении ее лучей – спокойствие, умиротворяющее воздействие на ум и тело. – Может пойти дождь… – с беспокойством сказала мать Камиллы. – Я клянусь, – перебил ее мусорщик. – Моя сестра страдала от такой же обморочной бледности. Мы оставили ее весенней ночью, как лилию в вазе, наедине с полной луной. Она и по сей день живет в Суссексе, позабыв обо всех болезнях! – Позабыв о болезнях! Лунный свет! И не будет нам стоить ни одного пенни из тех четырех сотен, что мы заработали сегодня! Мать, Джейми, Камилла… – Нет! – твердо сказала миссис Уилкес. – Я этого не потерплю! – Мама! – сказала Камилла. – Я чувствую, что луна вылечит меня, вылечит, вылечит… Мать вздохнула: – Сегодня, наверное, не мой день и не моя ночь. Разреши тогда поцеловать тебя в последний раз. Вот так. И мать поднялась по лестнице в дом. Теперь пришел черед мусорщика, который начал пятиться назад, кланяясь всем на прощание. – Всю ночь, помните: под луной, до самого рассвета. Спите крепко, юная леди. Пусть вам приснятся самые лучшие сны. Спокойной ночи. Сажу поглотила сажа; человек исчез. Мистер Уилкес и Джейми поцеловали Камиллу в лоб. – Отец, Джейми, – сказала она, – не беспокойтесь. И ее оставили одну смотреть туда, где, как показалось Камилле, она еще видела висящую в темноте мерцающую улыбку, которая вскоре скрылась за углом. Она ждала, когда же на небе появится луна. Ночь опустилась на Лондон. Все глуше голоса в гостиницах, реже хлопают двери, слышатся слова пьяных прощаний, бьют часы. Камилла увидела кошку, которая прошла мимо, словно женщина в мехах, и женщину, похожую на кошку, – обе мудрые, несущие в себе древний Египет, обе источали пряные ароматы ночи. Каждые четверть часа сверху доносился голос: – Все в порядке, дитя мое? – Да, отец. – Камилла? – Мама, Джейми, у меня все хорошо. И наконец: – Спокойной ночи. – Спокойной ночи. Погасли последние огни. Лондон погрузился в сон. Взошла луна. И чем выше поднималась луна, тем шире открывались глаза Камиллы, когда смотрела она на аллеи, дворы и улицы, пока наконец в полночь луна не оказалась над ней и засияла, словно мраморная фигура над древней усыпальницей. Движение в темноте. Камилла насторожилась. Слабая, едва слышная мелодия поплыла в воздухе. В тени двора стоял человек. Камилла тихонько вскрикнула. Человек сделал шаг вперед и оказался в лучах лунного света. В руках он держал лютню, струны которой перебирал, едва касаясь пальцами. Это был хорошо одетый мужчина, на его красивом лице застыло серьезное выражение. – Трубадур, – прошептала Камилла. Человек, не говоря ни слова, приложил палец к губам и медленно приблизился к ее кровати. – Что вы здесь делаете, ведь сейчас так поздно? – спросила девушка. Она совсем не боялась – сама не зная почему. – Меня послал друг, чтобы я вас вылечил. Трубадур коснулся струн лютни. И они сладкозвучно запели. – Этого не может быть, – возразила Камилла, – потому что было сказано: меня вылечит луна. – Так оно и будет, дева. – А какие песни вы поете? – Песни весенних ночей, боли и недугов, не имеющих имени. Назвать ли мне вашу лихорадку, дева? – Если вы знаете, да. – Во‑первых, симптомы: перемены температуры, неожиданный холод, сердце бьется то совсем медленно, то слишком быстро, приступы ярости сменяются умиротворением, опьянение от глотка колодезной воды, головокружение от простого касания руки – вот такого… Он чуть дотронулся до ее запястья, заметил, что она готова лишиться чувств, и отпрянул. – Депрессия сменяется восторгом, – продолжал трубадур. – Сны… – Остановитесь! – в изумлении воскликнула Камилла. – Вы знаете про меня все. А теперь назовите имя моего недуга! – Я назову. – Он прижал губы к ее ладони, и Камилла затрепетала. – Имя вашего недуга – Камилла Уилкес. – Как странно. – Девушка дрожала, ее глаза горели сиреневым огнем. – Значит, я – моя собственная болезнь? Как сильно я заставила себя заболеть! Даже сейчас мое сердце это чувствует. – Я тоже. – Мои руки и ноги, от них пышет летним жаром! – Да. Они обжигают мне пальцы. – Но вот подул ночной ветер – посмотрите, как я дрожу, мне холодно! Я умираю, клянусь вам, я умираю! – Я не дам тебе умереть, – спокойно сказал трубадур. – Значит, вы доктор? – Нет, я самый обычный целитель, как и тот, другой, что сумел сегодня вечером разгадать причину твоих бед. Как девушка, что знала имя болезни, но скрылась в толпе. – Да, я поняла по ее глазам: она догадалась, что со мной стряслось. Однако сейчас мои зубы выбивают дробь. А у меня даже нет второго одеяла! – Тогда подвинься, пожалуйста. Вот так. Дай‑ка я посмотрю: две руки, две ноги, голова и тело. Я весь тут! – Что такое, сэр? – Я хочу согреть тебя в холодной ночи. – Как печка. О, сэр, сэр, я вас знаю? Как вас зовут? Тень от его головы упала на голову Камиллы. Она снова увидела чистые, как озерная вода, глаза и ослепительную, белозубую улыбку. – Меня зовут Боско, конечно же, – сказал он. – А есть ли святой с таким именем? – Дай мне час, и ты станешь называть меня этим именем. Его голова склонилась ниже. Полумрак сыграл роль сажи, и девушка радостно вскрикнула: она узнала своего мусорщика! – Мир вокруг меня закружился! Я сейчас потеряю сознание! Лекарство, мой милый доктор, или все пропало! – Лекарство, – сказал он. – А лекарство таково… Где‑то запели кошки. Туфля, выброшенная из окошка, заставила их спрыгнуть с забора. Потом улица снова погрузилась в тишину, и луна вступила в свои владения… – Шшш… Рассвет. На цыпочках спустившись вниз, мистер и миссис Уилкес заглянули в свой дворик. – Она замерзла до смерти этой ужасной, холодной ночью, я знаю! – Нет, жена, посмотри! Она жива! На ее щеках розы! Нет, больше того – персики, хурма! Она вся светится молочно‑розовой белизной! Милая Камилла, живая и здоровая, ночь сделала тебя прежней! Родители склонились над крепко спящей девушкой. – Она улыбается, ей снятся сны; что она говорит? – Превосходное, – выдохнула Камилла, – средство. – Что, что? Не просыпаясь, девушка улыбнулась снова, ее улыбка была счастливой. – Лекарство, – пробормотала она, – от меланхолии. Камилла открыла глаза. – О, мама, отец! – Дочка! Дитя! Пойдем наверх! – Нет. – Она нежно взяла их за руки. – Мама? Папа? – Да? – Никто не увидит. Солнце еще только встает над землей. Пожалуйста. Потанцуйте со мной. Они не хотели танцевать. Но, празднуя совсем не то, что они думали, мистер и миссис Уилкес пустились в пляс.
Дата добавления: 2016-06-06 | Просмотры: 534 | Нарушение авторских прав |
