АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Первая ночь великого поста

The First Night of Lent 1956 год

Переводчик: Л. Терехина, А. Молокин

Итак, ты хочешь понять ирландцев. Что их подготовило к их судьбе и заставило пойти своей дорогой? – спрашиваешь ты. Тогда слушай. Хотя я знал за свою жизнь только одного ирландца, но знал его сто сорок четыре дня подряд. Иди поближе, возможно, на его примере ты поймешь этот народ, который выступает в поход в дождь и, уходя, растворяется в тумане.

Смотри, вот и они. Вот они идут.

Того ирландца звали Ник. Осенью 1953 года я затеял писать пьесу и работал в Дублине. Каждый день я вызывал машину и ехал из Ривер‑Лиффи в огромный серый деревянный дом времен короля Георга, в окрестностях которого мой директор‑продюсер занимался конной охотой.

Всю долгую осень, зиму и раннюю весну мы перелопачивали по восемь страниц моей писанины за вечер. Затем, уже в полночь, когда подходило время отправиться на берег Ирландского моря в Королевский Отель, я будил телефонистку сельского переговорного пункта Килкок и просил соединить меня с самым тепленьким, даже если оно и вовсе не отапливалось, местечком в городе.

– Это заведение Гебера Финна? – орал я, как только меня соединяли. – Ник там? Не позовете ли вы его?

Я живо представлял себе их, местных парней, как они выстраивались у пятнистого зеркала и таращились в него друг из‑за друга.

Зеркало походило на зимний замерзший пруд, и они казались себе вмерзшими глубоко в этот волшебный лед.

И среди этой толкотни и таинственного перешептывания находился Ник, мой чересчур молчаливый деревенский шофер. Я слышал в трубке, как его окликнул Гебер Финн. Слышал, как Ник поднялся и его голос в трубке.

– Послушай, я уже собрался выходить! – Еще раньше я узнал, что это свое «собрался выходить» он не принимал особенно близко к сердцу, это не унижало его чувство собственного достоинства и тем более не портило чудесную филигрань какого‑нибудь изящного и весомого постулата, который он, задыхаясь, обосновывал перед посетителями Гебера Финна.

Это было, скорее, начало перехода в иное состояние, поворот тела так, что центр тяжести почти неуловимо смещался к дальнему концу комнаты, где находилась дверь, на которую никто не обращал внимания, но все старались держаться подальше.

За это время надо было успеть извлечь кое‑что ценное из кучи трепа и вранья, связать с другими фактами и снабдить ярлычками, чтобы на следующее утро сразу же после обмена хриплыми приветственными возгласами ухватить нить вчерашней беседы и, не тратя времени на передышки и обдумывания, запустить челнок общения так, чтобы все ниточки основы совпадали.

Я высчитал, что большую часть ночного пути Ника составляет расстояние до двери в заведении Гебера Финна, на его преодоление уйдет полчаса. А меньшая часть – дорога от заведения Финна до того места, где ожидаю я, займет не больше пяти минут.

Итак, был канун Великого поста.

Я позвонил. Я ждал.

Наконец из ночного леса вылетел «шевроле» выпуска 1931 года, крыша которого была выкрашена в торфяной цвет, что было вполне в духе Ника.

Машина и водитель, как единое целое, пыхтели, сопели, хрипели мягко, вкрадчиво и нежно, легкими толчками заползая во двор. Я на ощупь спустился по парадной лестнице и очутился под безлунным, но светлым звездным небом. Вгляделся в кромешную тьму сквозь туман, со скоростью тридцать одной мили в час.

– Ник, это ты?

– И никого больше, – таинственно прошептал он. – Прекрасный теплый вечер, верно, а?

Температура была так себе. Но Ник отродясь не бывал ближе к Риму, чем морское побережье Типперери, и понятия тепла и холода были у него весьма относительными.

– Прекрасный теплый вечер, – я забрался в машину через переднюю дверь и захлопнул ее, отчего раздался скрежет и посыпались хлопья ржавчины.

– Ну, Ник, как ты поживаешь последнее время?

– Ox. – Он пустил машину накатом вниз по лесной дороге, лишь иногда поправляя ее. – Я здоров. Неужто это из‑за того, что завтра начинается Великий пост?

– Великий пост, – пробормотал я. – И с какими грехами ты собираешься покончить в Великий пост?

– Вот я помозговал немного… – Неожиданно Ник пыхнул сигаретой, розовое морщинистое лицо его заволоклось дымом. – А почему бы не с этой гадостью, что у меня во рту? Они приятны, словно битком набиты золотом, зато для легких – сущий яд. Откажись я от всего этого, брось курить, и к концу года всех болезней – как не бывало, ведь так? Ты не увидишь этой дряни у меня во рту весь Великий пост и, кто знает, может быть, и после!

– Браво! – воскликнул я. – Сам я не курю.

– Вот и я говорю себе: браво! – прохрипел Ник, щурясь от дыма.

– Удачи! – пожелал я ему.

– Она мне нужна, – признался он. – Чтобы разделаться с этим моим грехом.

И мы ехали дальше. Он твердо вел машину, неторопливо переключая скорости и объезжая торфяные ямы. Мы ехали в Дублин после поездки.

Провалиться мне на этом месте, если Ник не был самым внимательным водителем на всем белом свете, включая самые тихие и патриархальные деревенские местечки.

Кроме того, Ник был невинным агнцем по сравнению с некоторыми автолюбителями, у которых залипает кнопка под названием «шизофрения» каждый раз, когда они, буквально влипнув в кресла своих машин, несутся по дорогам Лос‑Анджелеса, Мехико или Парижа. А также по сравнению с теми слепцами, что отказываются от привычного глотка из оловянной кружки и прогулки с тросточкой ради того, чтобы, нацепив темные очки в стиле Голливуда, бездумно улыбаться из окон своих спортивных автомобилей на Виа Винетто, дергая тормозные колодки, как ленточку карнавального серпантина.

Представьте себе Римские руины. Без сомнения, это все обломки, оставленные моторизированными выдрами, рыскающими по ночным Римским аллеям, под окнами вашего отеля, так, что вы себя чувствуете христианином, брошенным на арену Колизея на растерзание львам.

А теперь о Нике. Взгляните на его легкие руки, так любящие медленное, подобное движению часовой стрелки, вращение автомобильной баранки, мягкое и беззвучное, словно кружение снежинок, падающих с неба.

Прислушайтесь к его пробивающемуся сквозь туман голосу, заклинающему дорогу, такому тихому в ночи. Нога нежно, с ласковым великодушием нажимает на шуршащий акселератор, никогда скорость не бывает хотя бы на милю ниже тридцати или хотя бы двумя выше. Ник, Ник и его надежная лодка, плавно скользящая по темной и гладкой поверхности озера, в глубине которого само Время.

Взгляни и сравни. И свяжи себя с этим человеком прядями летних трав, одари его серебром, тепло пожми ему руку каждый раз после поездки.

– Спокойной ночи, Ник, – пожелал я ему около отеля. – До завтра!

– Всего доброго, – прошелестел Ник.

И он тихо уехал.

Но вот пройдут двадцать три часа сна, завтрака, ленча, ужина, стаканчика спиртного на ночь. Промелькнут часы переписывания и доработки пьесы, пережидания тумана и дождя, и снова я еду туда, и еще одна полночь, и опять я выхожу из дома времен короля Георга и, ступая по пестрому лестничному ковру, спускаюсь вниз и на ощупь, как слепой, читающий по системе Брайля, ищу знакомую машину, зная, что она неуклюже приткнулась где‑то рядом. Я слышу ее огромное сердце, астматически вздыхающее в ночи, а Ник кашляет, бормоча под нос:

– Унция золота, это не так много.

– А вот и вы, сэр, – обрадовался Ник.

Я привычно забрался на переднее сиденье и захлопнул дверцу.

– Ник! – сказал я, улыбаясь.

А затем случилось что‑то невероятное. Машина рванулась, как будто ей выстрелили из огнедышащего пушечного жерла, сорвалась с места, подпрыгнула и понеслась, а потом на полной скорости бросилась вниз по каменистой дороге, сквозь редкие кусты, отбрасывающие скачущие тени. Я вцепился в собственные колени, четыре раза ударившись о крышу машины.

– Ник! – Я почти орал. – Ник!

В сознании промелькнули уличные картины Лос‑Анжелеса, Мехико, Парижа. Я с откровенным ужасом уставился на спидометр: восемьдесят, девяносто, сто километров. Из‑под колес летели фонтаны гравия, мы выскочили на основную дорогу, пронеслись под мостом и выскользнули на улицы Килкока. За городом на скорости сто десять километров я чувствовал только, как стелются травы Ирландии, когда мы с ревом неслись в гору.

«Ник!» – подумал я и повернулся.

Он сидел на своем обычном месте, но прежним в его облике осталось лишь одно. Сигарета во рту, отражающаяся красным огоньком то в одном зрачке, то в другом.

Все остальное в Нике изменилось, да так, как будто сам дьявол смял его, вылепил заново и крутил руль во все стороны; мы бешено проносились под мостами, сквозь туннели, задевая дорожные знаки на перекрестках, и те крутились, словно флюгера при порывах ветра.

Лицо Ника – разум покинул его, исчезла печать терпения и умиротворения, взгляд не был ни добрым, ни философским. Это было лицо без прикрас – ободранная и ошпаренная картофелина. Оно походило на ослепляющий прожектор, упорно и бездумно вперявшийся вдаль, в то время как проворные руки, охватившие руль, давили и давили на него, пока мы петляли по виражам и прыгали через буераки.

Это не Ник, подумал я, это его брат. Или в его жизни произошло что‑нибудь страшное, катастрофа или удар, горе в семье или болезнь, да, все дело в этом.

А потом Ник заговорил, и голос его показался мне незнакомым.

Пропали мягкое торфяное болото, влажная почва, согревающий огонь под зябкой моросью. Исчезла шелковистая трава. Теперь голос чуть ли не трещал: рожок, труба, железо и жесть.

– Ну, как житуха? – орал он. – Что с вами?

Машину тоже трясло, как в лихорадке, ей были не по нутру эти перемены. Она была стара, сильно побита и теперь хотела бы скользить, как стареющий брюзгливый бродяга, по морю и небу, прислушиваясь к своему дыханию и ломоте в костях. Но Нику было не до того, он нарывался на катастрофу, громыхая навстречу дьяволу и чтобы погреть озябшие руки на каком‑нибудь особенном огне.

Ник пригнулся, и машина пригнулась, огромные меловые клубы дыма вырывались из выхлопной трубы. Наши бренные тела – мое, Ника и автомобиля – содрогнулись, хрустнули и со страшной силой ударились обо что‑то.

Лишь случайность спасла мою душу, и ее не вытряхнуло из тела напрочь. Мой взгляд в поисках виновника нашего полета наткнулся на пылающее, подобно вулканической лаве, лицо, и я почти нашел ключ к разгадке.

– Ник, – выдохнул я, – ведь это первая ночь Великого поста!

– Да? – удивился Ник.

– А ты помнишь свой обет, данный в честь Великого поста? Так почему же у тебя во рту сигарета?

Мгновение Ник не мог сообразить, что я имею в виду. Потом скосил глаза, увидел курящийся дымок и содрогнулся.

– Я бросил кое‑что другое, – сказал он. И сразу все стало ясно.

Сто сорок минувших ночей у двери старого дома в стиле короля Георга я выпивал с моим заказчиком «посошок на дорожку» – жгучий глоток «Бурбона» или еще чего‑нибудь «для сугреву».

Затем, вдыхая запахи позднего лета, запахи пшеницы, ячменя, овса, смешанные с моим собственным, разящим перегаром дыханием, я шел к машине, где сидел человек, коротавший в ожидании моего звонка все эти долгие вечера в заведении Гебера Финна.

«Идиот! – подумал я. – Как я мог об этом забыть?»

В долгие часы неторопливых задушевных бесед у Гебера Финна эти трудолюбивые парни словно бы сажали сад, заботливо взращивали его, а потом снимали урожай. Каждый из них сам сажал свое дерево или цветок, их садовыми инструментами были языки и поднятые за боковым стеклом машины; приборный щиток не работал уже много лет.

Там Ник и получал свою душевность. И она постепенно исчезала, смытая нудными дождями, проникающими в разгоряченные нервы и утихомиривающими в теле разнузданные страсти.

Те же дожди омывали его лицо, выявляя на нем признаки ума, линии Платона и Ахиллеса. Спелость урожая окрашивала щеки, согревала глаза, понижала голос до обволакивающей хрипоты, разливалась в груди, и сердце с галопа переходило на легкую рысь. Дождь смягчал его жесткие ладони, сжимающие дрожащий руль, бережно и удобно усаживал его в кресло из волосяной бортовки. И Ник бережно вез нас сквозь отделяющие от Дублина туманы.

И будучи сам хмельным и вдыхая жгучие пары виски, я никогда не замечал какого‑либо запаха от моего старого приятеля.

– Да, – повторил Ник, – я бросил кое‑что другое.

Последний кубик головоломки встал на свое место.

Стояла первая ночь Великого поста.

Впервые за все ночи, которые я провел с Ником, он был трезв. Все те сто сорок ночей Ник вел машину осторожно и легко не из‑за моей безопасности, нет.

Просто сидящая в нем душевность качалась то туда, то сюда, пока мы ехали по долгим и извилистым дорогам.

И тогда я сказал себе: «Кто же все‑таки знает ирландцев, и что же все‑таки они из себя представляют?»

Но мне не хотелось думать об этом. Для меня существует только один Ник. Такой, каким его сотворила сама Ирландия, с ее погодой, дождями, севом и урожаем, с ее отрубями и кашами, пивоварнями, бутылочным разливом, с ее летними трактирами, выкрашенными киноварью, бередящими запахами пшеницы и ячменя. И когда ты едешь через болота, ты чувствуешь ее громовой шепот. И все это – Ник. С его зубами, глазами, сердцем, легкими, руками. И если вы меня спросите, что делает ирландцев такими, какие они есть, я ткну в поворот к заведению Гебера Финна.

Первая ночь Великого поста, и, не досчитав до девяти, мы в Дублине! Я выхожу из машины, она медленно тащится по мостовой, и тогда я нагибаюсь и сую деньги моему водителю. Искренне, с мольбой, с теплотой, с самыми дружескими побуждениями, которые можно себе представить, я заглядываю в это симпатичное, по‑мужски грубоватое, странно светящееся лицо.

– Ник, – позвал я. – Сделай мне одолжение.

– Какое угодно.

– Возьми еще и эти вот деньги, – сказал я, – и купи самую большую бутылку Ирландского мускуса, какую сможешь найти. И прежде чем заедешь за мной завтра вечером, выпей ее до дна. Ты сделаешь это, Ник? Ты обещаешь? Перекрестись и поклянись жизнью, что ты это сделаешь.

Он подумал, даже сама мысль о том, что я ему предлагаю, сделала его лицо прежним.

– Вы наводите меня на тяжкий грех, – сказал он.

Я втиснул деньги ему в ладонь. Он засунул их в карман и молча уставился перед собой.

– Спокойной ночи, Ник, – сказал я. – До свидания.

– Дай Бог, – ответствовал Ник.

И он уехал.

Время уходить

The Time of Going Away 1956 год

Переводчик: А. Хохрев

Мысль взрастала три дня и три ночи. Днем голова вынашивала ее, словно зреющую грушу. А ночью он позволял мысли обретать плоть и кровь и висеть в тишине комнаты, освещаемой лишь деревенской луной да деревенскими же звездами. В молчании перед рассветом он рассматривал эту мысль со всех сторон. На четвертое утро протянул руку, уже невидимую, взял мысль в ладонь, поднес ко рту и сжевал всю, без остатка.

Он вскочил так быстро, как только мог, затем сжег старые письма, упаковал несколько самых необходимых вещей в крохотный чемоданчик и надел вечерний костюм, повязав к нему галстук цвета воронова крыла, словно шел на поминки. Спиной он чувствовал, что в дверях стоит его жена и, словно критик, который в любую минуту может ворваться на сцену и остановить представление, оценивает его маленькую пьеску.

Протискиваясь мимо, он пробормотал:

– Извини.

– Извинить?! – закричала она. – И это все, что ты можешь сказать, ползая тут и что‑то замышляя?!

– Я ничего не замышлял, просто так получилось: три дня назад мне был Голос о смерти.

– Прекрати болтать, – сказала она. – Это меня бесит.

Линия горизонта мягко раздвоилась в его глазах.

– Я почувствовал, как медленно кровь струится в моих венах. Слушая, как скрипят мои кости, можно подумать, что это ходят ходуном стропила на чердаке и осыпается пыль…

– Тебе всего лишь семьдесят пять, – упрямо буркнула жена. – Ты стоишь на своих двоих, все видишь, слышишь, нормально ешь, спишь, разве нет? Так к чему эта трепотня?

– Это природа говорит со мной, – сказал старик. – Цивилизация отдалила нас от нашего истинного "я". Возьми, например, островитян‑язычников…

– Не хочу…

– Всем известно, что островитяне‑язычники точно знают время, когда умрут. Тогда они начинают ходить по деревне, пожимать руки, обниматься с друзьями, раздавать накопленное…

– А их жены имеют право слова?

– Они и женам отдают кое‑что.

– Хотелось бы надеяться!

– А кое‑что друзьям…

– Ну, с этим можно и поспорить!

– А кое‑что друзьям. Затем они садятся в каноэ и медленно плывут к закату. И больше никогда не возвращаются…

Жена посмотрела на него снизу вверх так, словно он был деревом, а она лесорубом.

– Дезертирство, – сказала она.

– Нет, нет, Милдред – просто смерть. Они называют это – «Время уходить».

– А кто‑нибудь когда‑нибудь нанимал каноэ и ездил за ними, чтобы проверить, как это дурачье устраивается дальше?

– Конечно же, нет, – слегка раздраженно проговорил старик. – Это бы только все испортило.

– Ты хочешь сказать, что они заводят себе жен и друзей на другом острове?

– Да нет же, нет! Просто, когда соки жизни начинают остывать, человек нуждается в одиночестве и покое.

– Если ты сможешь доказать, что это дурачье в самом деле откидывается – я заткнусь. – Жена сощурила один глаз. – А кто‑нибудь находил их кости на этих дальних островах?

– Все дело в том, что они просто уплывали навстречу закату, словно животные, – животные ведь понимают, когда настает их Великое Время. И я не хочу ничего больше знать!

– Что же, зато знаю я, – сказала женщина. – Последняя цитата из этой проклятой статейки в «Нейшнл Джиогрэфик», о свалке слоновьих костей.

– О кладбище, а не о свалке! – закричал он.

– Кладбище, свалка – без разницы. Я надеялась, что спалила все эти журнальчики. Ты что, спрятал где‑нибудь несколько штук?

– Послушай меня, Милдред, – сказал он сурово, вновь берясь за свой чемоданчик. – Мои мысли устремлены на север, и что бы ты ни говорила, они не изменятся. Я настроен в унисон с бесконечными тайными струнами простой жизни.

– Ты настроен в унисон с тем, что последним вычитал в этой паршивой газетенке! – Она наставила на него палец. – Ты считаешь, что у меня склероз?

Его плечи поникли.

– Только давай не будем начинать все сначала. Я прошу тебя.

– Помнишь случай с мамонтами? – спросила она. – Когда тридцать лет назад в русской тундре нашли этих замерзших волосатых слонов? Тогда ты и этот старый осел, Сэм Херц, придумали замечательную штуку: завалить мировой рынок консервированным мамонтовым мясом! Думаешь, можно забыть, как ты говорил тогда: «Представь себе, как члены правления Национального Географического Общества будут платить за то, чтобы в их домах появилось нежное мясо сибирского мамонта, умершего десять тысяч лет назад!» Ты думаешь, время способно излечить подобные раны?

– Я все это прекрасно помню, – вздохнул он.

– Ты думаешь, я позабыла, как ты сбежал, чтобы найти в Висконсине «затерянное племя оссюс»? Как ты на собаках добрался до городка Субботний Вечер, нализался, загремел в этот чертов карьер, сломал ногу и провалялся там целых три дня?

– На память тебе грех жаловаться.

– Так скажи мне, что это еще за новости о дикарях и о Времени Уходить? А хочешь, я скажу тебе, что это за время? Это – Время Быть Дома! Это время, когда фрукты уже не падают с деревьев прямо тебе в руку – за ними нужно идти в магазин. И, кстати, почему мы ходим в магазин, а? Потому что кое‑кто в этом доме – не будем указывать пальцами, кто именно – несколько лет назад разобрал нашу машину на винтики и оставил ржаветь во дворе. В этот четверг можно будет справить десятилетие «починки». Еще одно десятилетие – и от нее останется несколько кучек ржавчины! Выгляни в окно! Это – Время‑сгребать‑и‑сжигать‑листья. Это – Время‑чистить‑печь‑и‑навешивать‑ставни! Это – Время‑чинить‑крышу – вот что это за время! И если ты думаешь, что сможешь улизнуть от всего этого – не обольщайся!

Он приложил руку к груди.

– Мне больно, что ты не можешь поверить в мои ощущения надвигающейся Судьбы!

– Это мне больно оттого, что «Нейшнл Джиогрэфик» попадает в руки старых, выживших из ума людей! Я же прекрасно вижу, как ты читаешь эти газетки, а затем впадаешь в маразм и видишь прекрасные сны, которые мне потом приходится выметать вместе с мусором. Нужно было бы издателям «Джиогрэфик» и «Попьюлар Мекэникс» показать недоделанные шлюпки, вертолеты и одноместные планеры, что валяются у нас на чердаке, в гараже и в подвале. И чтобы они не только посмотрели на это, но и развезли всю эту рухлядь по своим домам!

– Можешь болтать, – сказал он. – Я стою рядом с тобой, как белый камень, тонущий в водах Забвения. Ради всего святого, женщина, может быть, ты разрешишь мне уйти, чтобы спокойно умереть?!

– У меня будет достаточно времени для Забвения, когда я обнаружу тебя замерзшим насмерть на поленнице.

– Господи ты Боже мой! – вскричал он. – Неужели мысль о собственной бренности кажется тебе обыденной и тщеславной?

– Ты жуешь эту мысль, словно табак.

– Хватит! Все накопленное мною добро выставлено на заднем крыльце. Отдай людям из Армии Спасения.

– И «Нейшнл Джиогрэфик»?

– Да! Черт бы их побрал, и «Джиогрэфик». А теперь – отойди!

– Если ты собираешься умереть, тогда тебе не понадобится битком набитый чемодан!

– Руки прочь, женщина! Смерть все‑таки займет какое‑то время. Неужто мне отказываться от последних удобств? Это должна была быть нежная сцена прощания. Вместо нее я получил взаимные упреки, сарказм, сомнения, и тра‑ля‑ля‑ля‑ля.

– Ну ладно, – сказала она. – Иди проведи ночку в лесу.

– Почему же обязательно в лесу?

– А куда еще человек из Иллинойса может пойти помирать?

– Н‑ну, – на мгновение он задумался. – Есть еще шоссе.

– Ты предпочитаешь, чтобы тебя задавили?

– Нет, нет! – Он крепко зажмурил глаза, затем снова открыл их. – Пустые проселочные дороги, ведущие в никуда, через ночные леса, пустыню, к далеким озерам…

– А что, разве тебе не хочется нанять где‑нибудь каноэ и грести, грести?.. А помнишь, как ты однажды свалился в воду и чуть было не утонул у пожарного причала?

– А кто хоть слово сказал о каноэ?

– Да ты же, ты! Твои дикари – или забыл? – уплывают таким образом в великую неизвестность.

– Так то в южных морях! Здесь же человеку необходимо самому передвигать ноги, чтобы вернуться к истокам и встретить свой естественный конец. Я могу пройти северным берегом озера Мичиган, среди дюн, волн, ветра.

– Уилли, Уилли, – прошептала она мягко, покачивая головой. – Ох ты, Уилли, Уилли мой, что же мне делать с тобой?

Он понизил голос:

– Дать мне самому распорядиться своей головой.

– Да, – сказала она тихо. – Да.

На глазах ее выступили слезы.

– Ну, будет, будет, – прошептал он.

– Ох, Уилли… – Она долго‑долго смотрела на мужа. – Можешь ли ты, положа руку на сердце, сказать, что это твоя смерть пришла?

Он увидел свое маленькое четкое отражение в ее зрачке и смущенно отвернулся.

– Всю ночь я думал о вселенском потоке, его отливах и приливах, которые приносят человека в этот мир и уносят его обратно. А теперь утро – и прощай.

– Прощай? – Она смотрела на него так, словно слышала это слово впервые.

Его голос был нетверд.

– Конечно, если ты так настаиваешь, Милдред…

– Нет! – Она взяла себя в руки, вытерла слезы и высморкалась. – Ты чувствуешь то, что чувствуешь. С этим я бороться не могу!

– Ты уверена?

– Это ведь ты уверен, Уилли, – сказала она. – Ну а теперь – иди. Возьми теплую куртку – ночи сейчас действительно холодные…

– Но… – сказал он.

Она принесла его куртку, поцеловала в щеку и отошла раньше, чем он успел заключить ее в медвежьи объятия. Так он и стоял: глядя на кресло у камина и двигая челюстями. Она распахнула дверь.

– Ты взял с собой поесть?

– Мне не нужно… – начал было он. – Я взял бутерброд с ветчиной и несколько пикулей. Один, точнее. Вот и все, я подумал, что хватит…

Он спустился с крыльца и направился по тропе к лесу. Потом обернулся, словно собираясь что‑то сказать, но передумал, махнул рукой и зашагал дальше.

– Уилл! – крикнула женщина ему вслед. – Смотри, не переусердствуй! Чтобы твой уход не слишком затянулся. Как устанешь – присядь! Как проголодаешься – поешь! И…

Но в этом месте ей пришлось прерваться, она отвернулась и вытащила платок.

Через мгновение вновь взглянула на тропу – та выглядела так, словно последние десять тысяч лет по ней никто не ходил. Тропа была пустынна, женщина вошла в дом и захлопнула за собой дверь.

Вечер, девять часов, девять пятнадцать, высыпали звезды, луна кругла, земляничным светом горят сквозь занавески огни в доме, дымоход вытягивает из горящих поленьев длинные фонтаны искр, тепло. Вверх по трубе поднимаются звуки гремящих кастрюль, сковородок, ножей‑вилок, огня, мурлыкающего в очаге, словно огромный оранжевый котище. В кухне, на безбрежной металлической плите, через конфорки которой прорываются язычки пламени, кипят кастрюли, сковороды жарят, наполняя воздух ароматами и паром. Время от времени старая женщина отворачивается от плиты, и тогда по глазам ее и широко раскрытому рту видно, что она прислушивается к тому, что происходит за пределами этого дома, вдалеке от огня.

Девять тридцать. Где‑то далеко, но достаточно громко, неуклюже затопали.

Старая женщина выпрямилась и положила ложку на стол.

А снаружи, где одна лишь луна, протопали – топ‑топ – тяжело и тупо. Так продолжалось три‑четыре минуты, и за это время она не шелохнулась, только сжала кулаки и крепче стиснула зубы. А потом бросилась к столу, к плите, засуетилась и принялась наливать, поднимать, тащить, ставить…

Она закончила кухонную возню как раз когда звуки снова пришли из темной дали, раскинувшейся за окнами. По тропе прогрохотали медленные шаги, и тяжелые ботинки замесили снег на парадном крыльце.

Она подошла к двери и стала ждать стука.

Но не услышала.

Она ждала.

Там шевелилось что‑то большое. Кто‑то переминался с ноги на ногу и неловко сопел.

В конце концов она вздохнула и резко, обращаясь к дверям, спросила:

– Уилл, это ты, что ли?

Ответа нет. Молчание.

И тогда она широко распахнула дверь.

На пороге стоял старик, держа в руках охапку дров. Из‑за поленьев выплыл его голос:

– Увидел, что из трубы дым идет, подумал, дрова, наверное, понадобятся…

Она посторонилась. Он вошел и, не глядя в ее сторону, аккуратно положил полешки у очага.

Она глянула за порог, взяла чемоданчик и внесла в дом. Потом закрыла дверь.

Он сидел за обеденным столом.

Она помешала стоящий на плите суп.

– Ростбиф в духовке? – спросил он тихо.

Она открыла дверцу. Запах выплыл и окутал его. Он сидел, закрыв глаза, и принюхивался.

– А это еще что такое? Жжешь что‑нибудь? – спросил он через минуту.

Она выждала какое‑то время и произнесла, не поворачиваясь:

– «Нейшнл Джиогрэфик».

Он медленно кивнул, не произнеся ни слова.

Потом еда оказалась на столе – ароматная, пышущая жаром, и внезапно, после того как старуха опустилась на стул, наступило мгновение полной тишины. Она покачала головой. Посмотрела на него. И еще раз покачала головой.

– Ты не хочешь попросить благословения? – спросила она.

– Лучше ты начни.

Они сидели в теплой комнате у яркого огня, склонив головы и закрыв глаза. Она улыбнулась:

– Возблагодарим Господа…

Дата добавления: 2016-06-06 | Просмотры: 489 | Нарушение авторских прав