АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

I. На вилле

Майкл Ондатже

Английский пациент

Беллетристика –

Майкл Ондатже

Английский пациент

В память о Скипе и Мэри Дикинсон

Посвящаю Квентину и Гриффину

А также Луизе Деннис, с благодарностями

«Многие из вас, я уверен, помнят трагические обстоятельства смерти Джеффри Клифтона в Гильф-эль-Кебире, за которой последовало таинственное исчезновение его жены, Кэтрин Клифтон. Это случилось в 1939 году во время экспедиции в пустыне в поисках затерянного оазиса Зерзура.

Не могу начать наше нынешнее заседание, не выразив соболезнование по поводу тех трагических событий.

А тема нашей лекции сегодня…»

Из протокола заседания Географического общества в ноябре 194… года, Лондон.

I. На вилле

Девушка работает в саду. Сильный порыв ветра, от которого колышутся высокие стройные кипарисы, заставляет ее распрямиться. Она вглядывается вдаль. По всему видно, что погода изменится: ветер гонит по небу тучи, слышны отдаленные раскаты грома, в воздухе пахнет грозой. Девушка поворачивается и идет вверх по тропинке к дому. Не успевает она перелезть через низкую стену, как первые капли дождя падают на ее обнаженные руки. Она проходит через лоджию и, ускоряя шаг, входит в дом.

Не задерживаясь на кухне, она поднимается по темным ступенькам и идет по длинному коридору, в конце которого из приоткрытой двери пробивается полоска света.

Войдя в комнату, девушка вновь оказывается в саду из деревьев и кустов, на этот раз не настоящих, а нарисованных на стенах и потолке. На кровати лежит мужчина. Простыни откинуты, и его тело обдувает легкий ветерок. Услышав, что кто-то вошел, мужчина медленно поворачивает голову.

Раз в четыре дня она обмывает его обгоревшее тело, начиная со ступней. Намочив водой салфетку, она осторожно прикладывает ее к его ногам, наблюдая, как он что-то бормочет от удовольствия, радуясь его улыбке. Выше колен – ожоги сильнее, до мяса, до кости.

Она выхаживает его уже несколько месяцев и знает каждую клеточку его обгоревшего тела, его пенис, который похож на спящего морского конька, его стройные упругие бедра. Как у Христа, думает она. Он – ее безнадежный святой. Он лежит на спине, без подушки, и смотрит на потолок, на нарисованную листву, на причудливые ветви, шатром нависающие над ним, а над всем этим – голубое небо.

Она наносит полосками каламин[1]на его грудь, туда, где ожоги не такие сильные, где она может дотронуться до него. Ей нравится дотрагиваться до впадины под самым нижним ребром. Дойдя до плеч, она нежно дует ему в шею, и он, будто в ответ, что-то невнятно бормочет.

– Что? – спрашивает она, очнувшись от своих раздумий, возвращаясь в реальный мир.

Он поворачивается к ней своим обгоревшим лицом. Серые глаза пристально смотрят на нее. Из кармана платья она достает сливу, зубами снимает с нее кожицу и кладет сочную мякоть ему в рот.

Он снова что-то шепчет, погружаясь в глубокий колодец воспоминаний, которые мучают его с тех пор, как он умер для всех, уводя с собой эту девушку с чутким сердцем, эту молодую медсестру в мир, куда зовет его память.

Иногда мужчина тихо рассказывает ей истории, которые быстро проносятся в его памяти. Он просыпается в нарисованной беседке из зелени, кругом – цветы, огромные ветви деревьев. Это вновь навевает на него воспоминания – пикники, женщина, целующая его тело, которое сейчас похоже на обгоревшую головешку цвета баклажана.

– Я неделями пропадал в пустыне, забывая даже взглянуть на Луну, – рассказывает он, – так же, как иной раз женатый мужчина может жить рядом со своей женой и не замечать ее, и это не потому, что он ее не любит или игнорирует ее, а потому, что он занят чем-то очень важным, требующим от него полной отдачи, и нельзя осуждать его за это.

Он внимательно следит за лицом девушки. Если она посмотрит на него, он отведет взгляд и будет смотреть на стену. Она наклоняется к нему.

– Что с вами случилось? Как это произошло?

Время за полдень. Он гладит тыльной стороной кистей край простыни, пальцы нежно касаются ткани.

– Мой самолет загорелся и упал в пустыне. Они нашли меня и, сделав носилки из палок, тащили через всю пустыню. Мы были в районе Песчаного Моря, о чем свидетельствовали пересохшие русла рек, которые они пересекали. Это были кочевники, номады. Вы слышали о таких? Бедуины. Когда мой самолет упал, горел даже песок. Они увидели меня, беззащитного в этом огне. Кожаный шлем на моей голове был в языках пламени. Они привязали меня ремнями к носилкам, что-то вроде лодки, и побежали. Я слышал глухие звуки их шагов. Я нарушил покой пустыни.

Горящий самолет не был для бедуинов в диковинку. С 1939 года они видели, как самолеты загорались в небе и падали в пустыню. Некоторые орудия труда и кухонную утварь они делали из металла сбитых самолетов или брошенных искалеченных танков. Это было время войны в небе. Они научились различать звук сбитого падающего самолета и могли безошибочно найти дорогу к месту падения. Порой маленький болтик из кабины самолета становился для них сокровищем. Но, вероятнее всего, я был первым пилотом, который вышел живым из огня. Человек, голова которого была объята пламенем. Они не знали моего имени. А я не знал, из какого они племени.

– Кто вы?

– Не знаю. Вы все время спрашиваете меня об этом.

– Вы говорили, что вы англичанин.

Когда наступает ночь, он никак не может заснуть. И тогда она читает ему какую-нибудь книгу из тех, что удается найти в чудом уцелевшей библиотеке внизу. Дрожащее пламя свечи освещает страницы и лицо молодой медсестры, играя загадочными тенями в листве нарисованных деревьев на стене. Он слушает ее, впитывая каждое слово, как живительную влагу.

Если ночью холодно, она спит на его постели, рядом с ним, стараясь не задеть его даже рукой, потому что это причинит ему боль.

Иногда он не может заснуть до двух часов ночи и лежит, глядя в темноту.

Даже с завязанными глазами он мог с уверенностью сказать, что они пришли в оазис. Он чувствовал это по характерным приметам: влаге в воздухе, шелесту пальмовых листьев и бряцанью конских уздечек, приглушенному стуку ставящихся на песок жестяных ведер, означавшему, что они наполнены водой.

Бедуины пропитали маслом большие куски мягкой ткани, которые накладывали на его лицо, руки, тело.

Он ощущал присутствие одного молчаливого бедуина, постоянно находившегося рядом с ним, чувствовал его дыхание, когда тот наклонялся над ним, меняя повязки раз в сутки с наступлением ночи, и осматривал его кожу в темноте.

Когда с него снимали повязки, он, голый, снова чувствовал себя беззащитным перед полыхающим в огне самолетом. Они завернули его в несколько слоев войлока. Интересно, какое удивительное племя нашло его? В какой стране растут такие мягкие финики, которые бедуин, находящийся рядом с ним, сначала разжевывал сам, а потом клал ему в рот? Тогда, среди бедуинов, он совсем забыл, откуда он сам. Возможно, его сбил в воздушном бою какой-то умелый противник.

Позже, в госпитале в Пизе, каждую ночь ему казалось, что он видит рядом то же лицо бедуина, который разжевывает финики до мягкости и кладет их ему в рот.

То были ночи мрака для него. Он не слышал ни разговоров, ни песен. Бедуины замолкали, когда он просыпался. Он возлежал в гамаке и мысленно тешил свое тщеславие, представляя сотни бедуинов, суетящихся вокруг него, а среди них, возможно, и тех двоих, которые нашли его, сорвали с его головы шлем, объятый языками пламени, похожими на оленьи рога. Тех двоих, которых он мог узнать только по вкусу слюны от разжеванного финика и по глухому звуку бегущих ног.

Она сидит, читая при дрожащем свете лампы-керосинки, время от времени бросая взгляд сквозь дверной проем в длинный коридор виллы, в которой до этого размещался военный госпиталь. Здесь она жила вместе с другими медсестрами до того, как все уехали, когда фронт передвинулся на север и война еще немного приблизилась к концу.

Читая английскому пациенту по вечерам, она открыла для себя новый мир – мир книг, который позволял ей забыть о своем затворничестве и стал нитью, связывающей ее с внешним миром. По ночам, склонившись над столом, она читала о молодом юноше-сироте из Индии, который учился запоминать с одного короткого взгляда разрозненные драгоценные камни и иные предметы, лежащие на подносе, разговаривать на разных диалектах, тренировать разум и волю, не поддаваться гипнозу[2].

Книга лежала у нее на коленях. Вдруг она поняла, что вот уже пять минут неотрывно смотрит на семнадцатую страницу, где кто-то загнул угол, словно какой-то знак. Она разгладила страницу рукой. Что-то быстро пронеслось в ее памяти, словно мышь по чердаку над потолком, словно мотылек в ночном окне. Она снова посмотрела в коридор, хотя кого она могла там увидеть? Ведь, кроме нее и английского пациента, никто не живет на этой вилле, вилле Сан-Джироламо. С голоду они не умрут, ибо в развороченном бомбами фруктовом саду по склону выше над домом она посадила немного овощей, а из соседней деревни время от времени наведывался мужчина, которому она меняла мыло, простыни или еще что-нибудь, оставшееся от военного госпиталя, на продукты – фасоль или мясо. Однажды мужчина принес ей даже две бутылки вина, и тогда каждую ночь, дождавшись, когда англичанин уснет, она осторожно выскальзывала из-под одеяла, торжественно наполняла себе небольшую мензурку, садилась за столик напротив приоткрытой двери и продолжала одна читать книгу дальше, отхлебывая вино маленькими глотками.

Поэтому англичанину, когда следующим вечером она читала снова вслух, пропустив то, что прочла ночью одна, порой, наверное, трудно было следить за сюжетной линией, которая прерывалась, подобно тому как на дороге бывают участки, снесенные бушующей стихией, или подобно выеденному саранчой куску гобелена, и последующие события обрушивались на слушателя – а вникал ли он вообще в повествование? – неожиданно, словно кусок штукатурки, который неплотно держался на содрогающейся от бомбежек стене и вдруг среди ночи отвалился и упал.

Вилла, в которой сейчас они нашли свое пристанище, очень напоминала такую книгу с недостающими главами. В некоторые комнаты было невозможно войти, потому что вход был завален камнями. Внизу располагалась библиотека, которую через дыру от тяжелого снаряда то и дело заливал дождь, а по ночам туда попадал лунный свет. В углу стояло вечно промокшее кресло.

Ее не особенно волновало, что англичанину доводится слушать не всю книгу подряд. Она даже не пересказывала ему кратко содержание той части книги, которую прочитала одна. Она просто приносила книгу и говорила «страница девяносто шесть» или «страница сто одиннадцать». Это было единственным вступлением к чтению. Она брала его руки и, поднеся их к лицу, вдыхала их запах – это был все еще запах болезни.

– Кожа на ваших руках загрубела, – однажды сказал он.

– Это от работы в саду, от сорняков и колючек.

– Будьте осторожны. Я предупреждал вас, что будет трудно.

– Я знаю.

Затем она начала читать.

Это отец рассказал ей о том, что по запаху рук можно определить состояние здоровья человека. А еще интереснее он говорил о собаках. Всякий раз, оставаясь один дома, он наклонялся к собаке и вдыхал запах подушечек ее лап. Он любил повторять, что это самый чудесный запах в мире, который действует почище любого глотка бренди. А какой букет! Увлекательные рассказы о путешествиях! Она делала вид, что ей это неприятно, но лапы действительно были чудом: они никогда не имели запаха грязных мест. «Конечно, пес побывал возле церкви! – говорил ее отец. – А потом в таком-то саду…» Потом дорога шла через высокую траву, цикламены – по запаху лап можно было догадаться о всех путях и дорожках, которые прошли эти лапы за день.

Что-то, похожее на мышь, быстро пронеслось по перекрытию над потолком, и она снова оторвала взгляд от книги.

Наступил день солнечного затмения, который они ждали. Они сняли с его лица маску из трав. Где он? И что это за цивилизация, которая умеет предсказывать погоду и затмения? Если взять за ориентир Эль-Ахмар (или Эль-Абьяд[3]?), то, должно быть, это одно из северо-западных племен пустыни. Люди, которые смогли найти человека, упавшего с неба, и наложить ему на лицо маску, сплетенную из трав.

На нем был покров из травы. Его самым любимым местом с зелеными насаждениями были травяные луга в Кью[4], где краски так нежны и разнообразны.

Напрягая зрение, он попытался хоть что-то рассмотреть в полутьме. К тому времени они уже научили его простирать руки к небу, чтобы вобрать жизненную энергию из Вселенной, подобно тому как пустыня притягивала самолеты. Его перетаскивали на носилках, сделанных из войлока и веток. Высоко в небе около закрытого Луной солнечного диска он увидел медленно движущиеся вереницы фламинго.

Он чувствовал, как на его кожу постоянно накладывали мази, и наступала темнота. Однажды ночью он услышал высоко в воздухе звук, похожий на перезвон колокольчиков на ветру. Через некоторое время звук прекратился, и он заснул с желанием услышать его снова, этот странный звук, напоминающий крик снижающейся птицы (может быть, фламинго?) или лисы пустыни, которую один из бедуинов носил в кармане своего бурнуса.

На следующий день, когда он снова лежал, обернутый тканью, он вновь услышал эти звуки. Когда наступили сумерки и с него сняли войлок, ему показалось, что к нему приближается голова мужчины на столе, но затем он понял, что мужчина нес на плечах огромных размеров коромысло, к которому на нитях разной длины были привязаны сотни маленьких бутылочек. Двигаясь, мужчина словно находился в центре этого стеклянного занавеса, издающего мелодичные звуки.

Фигура мужчины напоминала одного из архангелов, которых он пытался рисовать в детстве, недоумевая, как в таком маленьком теле могут умещаться такие сильные мышцы для огромных крыльев. Мужчина двигался медленно и осторожно, так что бутылочки почти не раскачивались. Архангел взмахивал крылом, доставая нужную бутылочку, и накладывал на кожу мази, согретые солнцем словно специально для облегчения ран. За спиной у него было свечение – синие и другие цвета, дрожащие в дымке и на песке. Он помнит слабый перезвон стеклянных бутылочек, разнообразные цвета, царственную походку мужчины и его лицо, похожее на плоский темный приклад ружья.

На всем караванном пути из Судана в Гизу, который назывался Дорогой Сорока Дней, его хорошо знали. Он встречал караваны, торговал пряностями и напитками и странствовал от оазиса к оазису. В своем стеклянном оперении из бутылочек он шел сквозь песчаные бури, и уши его были заткнуты такими же пробками, как и его бутылочки, так что он и сам себе казался одним из своих сосудов, этот врачеватель-купец, этот повелитель мазей, притирок и лекарств от всех болезней, этот баптист. Он сам приходил к тому, кто нуждался в его помощи, и устанавливал перед ним свой стеклянный занавес.

Раскинув крылья, он постоял над обгоревшим телом, после чего воткнул глубоко в песок две палки и, положив на них двухметровое коромысло, освободился от своей ноши, чтобы приняться за работу. Он подошел к обожженному летчику, опустился перед ним на колени и, положив свои холодные ладони на его шею, какое-то время сидел так, не двигаясь.

Затем, соединив подошвы ног, сделал из них подобие чашечки. Откинувшись назад и даже не глядя на бутылочки, нашел те, которые были нужны. Вытащив зубами пробки и держа их во рту, он смешивал содержимое бутылочек в импровизированной чаше. Запахи вырвались на волю. Это были запахи моря, ржавчины, индиго, чернил, речной тины, крушины, формальдегида, парафина, эфира. Потоки воздуха подхватили их и разнесли по округе, и, почуяв их, где-то вдалеке заревели верблюды. Он начал втирать в кожу на груди пациента пасту зелено-черного цвета. К ней был примешан порошок из растолченной кости павлина, который он выменял в одном из старых поселений к западу или к югу отсюда, зная, что это самое сильнодействующее целительное средство при ожогах.

Дверь между кухней и полуразрушенной часовней вела в библиотеку овальной формы. Внутри ничто не напоминало об опасности, кроме огромной глубокой дыры в дальней стене – след от артобстрела двухмесячной давности. А в общем, комната уже свыклась с этой раной, молчаливо принимая и вбирая в себя капризы погоды, свет вечерних звезд и голоса птиц. В библиотеке были диван, рояль, накрытый серой простыней, чучело медвежьей головы на стене и полки с книгами до самого потолка. Полки, расположенные ближе к развороченной стене, разбухли от дождя и согнулись под тяжестью книг. Молния тоже была частой гостьей в этой комнате, нанося краткие визиты и освещая зачехленный рояль и ковер.

В дальнем углу находилась застекленная створчатая дверь, которой когда-то пользовались, а сейчас забитая досками. Если бы она была открыта, из библиотеки можно было бы попасть в лоджию, потом, спустившись по тридцати шести шатким ступенькам вниз, пройти мимо часовни туда, где когда-то давно красовался луг, а сейчас это место избороздили рубцы от зажигательных бомб и фугасок. При отступлении немцы заминировали многие дома, поэтому ради безопасности двери и в остальные неиспользуемые комнаты были тоже забиты.

Проскользнув в темноту библиотеки, она знала, какие опасности могут подстерегать ее здесь. Внезапно ощутив тяжесть своего веса на дощатом полу, она снова подумала, что этого могло бы вполне хватить, чтобы привести в действие механизм заложенной где-нибудь под полом мины, и тогда все, что останется от нее, – яркая вспышка от взрыва и рваная дыра в потолке.

Подойдя к полке, она с трудом вытащила из массы слипшихся книг одну. Ее усилия были вознаграждены яркой обложкой с аквамариновым небом и озером и индейцем на переднем плане. В полумраке комнаты она прочла название – «Последний из могикан». Затем, словно боясь побеспокоить кого-то, кто был в комнате, она пошла назад, осторожно наступая на свои следы в целях безопасности, а может, придумав для себя игру в невидимку. Закрыв дверь, она поставила доски – сигнал предупреждения – на место.

В комнате английского пациента она села в нише окна, на границе разрисованных стен с одной стороны, и долины, расстилающейся внизу, – с другой. Она открыла книгу. Страницы слиплись от влаги, и она почувствовала себя Робинзоном Крузо, нашедшим утонувшую книгу, которую волны выбросили на берег, а солнце высушило на песке. «Повествование о 1757 годе. Иллюстрации Н. С. Виета». Как во всех лучших книгах, в этой был список иллюстраций, а под каждой из них – строчка из текста.

Она погрузилась в чтение, зная, что это закончится ощущением, будто она прожила кусок чужой жизни, сотканной из событий, протянувшихся на двадцать лет, а тело ее будет казаться переполненным грустью, смущением и досадой, словно она проснулась с чувством тяжести оттого, что не может вспомнить, что ей приснилось.

* * *

Этот небольшой итальянский городок на холмах, стоящий на страже северо-западного направления, находился в осаде более месяца. Заградительный огонь был сконцентрирован на двух виллах и мужском монастыре, окруженных яблочными и сливовыми деревьями. Одной из них была вилла Медичи[5], где жили генералы. А как раз над ней, выше по склону, располагалась вилла Сан-Джироламо, где прежде был женский монастырь, толстые надежные стены которого сделали ее последним оплотом германской армии. Здесь размещались сто человек. Когда городок начал разлетаться на части от взрывов, как корабли в морской битве, солдаты перебазировались из походных палаток, разбитых в саду, в уже переполненные комнаты старого женского монастыря. Была разрушена часовня. Стены верхнего этажа обвалились от взрывной волны. Когда этот дом, наконец, перешел в руки союзников и здесь определили место прифронтовому госпиталю, лестница на третий этаж уже вела в никуда, хотя сохранились часть трубы и крыши.

При эвакуации госпиталя на юг, в более безопасное место, она и англичанин категорически отказались ехать вместе со всеми и настояли на том, чтобы остаться здесь. На вилле было холодно, отсутствовало электричество. В некоторых комнатах, выходивших окнами на долину, разрушены стены. Часто, открыв дверь в какую-нибудь из комнат, она видела там притулившуюся в углу кровать, промокшую от дождя и заваленную листьями. А иногда дверь открывалась просто в долину, потому что и комнаты уже не было. В иных из тех, что остались, гнездились птицы.

На лестнице не хватало нижних ступенек, поэтому она принесла из библиотеки двадцать книг и, положив их одна на одну, восстановила две ступеньки. Согреваясь в холодные дни, они сожгли почти все стулья. Правда, в библиотеке еще оставалось кресло, но оно было всегда сырым, насквозь промокшим от вечерних ливней, которые хлестали через дыру в стене от снаряда. Всему сырому удалось избежать участи быть сожженным в тот апрель 1945 года.

В доме оставалось мало кроватей. У нее не было личной спальни, ей нравилось кочевать по дому со своим соломенным матрацем или гамаком, располагаясь на ночлег то в комнате английского пациента, то в коридоре, что зависело от погоды, ветра или света. Утром она сворачивала матрац и перевязывала его бечевкой. Сейчас уже потеплело, и она открывала комнаты, впуская теплый воздух и солнечный свет, чтобы проветрить темные углы и просушить сырость. Иногда она открывала двери и спала в комнатах, где не было стен. Она стелила матрац на самом краю комнаты, засыпая под скоплениями звезд и плывущими в небе облаками, просыпаясь от раскатов грома и бликов молнии. Девушке было всего двадцать лет, и хотя бы в такие минуты ей хотелось быть безрассудной и беспечной и не думать об опасностях, возможно, заминированной библиотеки или внезапном грохоте грома, который испугал ее среди ночи. Она устала от затворничества в замкнутом пространстве в течение холодных месяцев, ей нетерпеливо хотелось простора. Она входила в грязные комнаты со сгоревшей мебелью, где жили солдаты, выгребала листья, вымывала следы от испражнений и выскребала обуглившиеся столы. Она жила, как бродяга, в то время как английский пациент покоился на своем ложе, как король.

Наружная лестница со свисающими перилами была разрушена, и со стороны могло показаться, что на вилле никто не живет. Это было им на руку, так как обеспечивало относительную безопасность и защиту от бандитов, которые уничтожали все, что попадалось на пути. Она выращивала в саду овощи, а свечу зажигала только по необходимости по ночам. Тот простой факт, что вилла казалась грудой безжизненных развалин, защищал их, и она, еще не женщина и уже не ребенок, чувствовала себя здесь в безопасности. Хлебнув из ковша тягот и горестей войны, она решила для себя, что больше ее не заставят выполнять приказы и служить на благо всего прогрессивного человечества. Она будет служить и ухаживать за одним человеком – обгоревшим пациентом: читать ему, обмывать его, делать ему инъекции морфия… Она посвятит ему всю себя. В саду она сделала несколько грядок. Нашла у разрушенной часовни двухметровый крест и поставила на огороде, повесив на него пустые консервные банки, которые дребезжали на ветру и отпугивали птиц. Пройдя по дорожке, мощенной булыжником, она оказалась в келье без окон, где хранила аккуратно упакованный чемодан. Там было несколько писем, пара сложенных платьев и металлическая коробка с медицинскими инструментами. Она уже расчистила малую часть виллы, и все это могла сжечь, если захочет.

* * *

Чиркнув спичкой в темном коридоре, она зажигает фитиль свечи. Пламя поднимается до уровня плеч. Поставив свечу на пол, она садится на колени и, обхватив их руками, вдыхает запах серы. Ей кажется, что вместе с этим запахом в нее входит свет.

Отойдя на несколько шагов назад, кусочком белого мела она чертит прямоугольник на деревянном полу. Затем, отодвигаясь все дальше назад, она рисует еще несколько прямоугольников, и вот уже на полу целая гроздь их: один, потом двойной, потом снова один… Опершись на левую руку, она рисует с серьезным видом, опустив голову вниз. Прямоугольников все больше, пламя свечи все дальше. Наконец, некоторое время она неподвижно сидит на собственных пятках.

Она роняет кусок мела в карман платья, затем встает, подбирает юбку и подтыкает ее на талии. Достав из другого кармана металлическую биту, бросает ее перед собой так, что та падает на самый отдаленный прямоугольник.

Девушка с силой прыгает вперед, тень корчится за ней в глубине коридора. Она перепрыгивает из квадрата в квадрат, ударяя подошвами теннисных туфель в номера, которые написаны в каждом прямоугольнике; прыг-скок, прыг-скок, на одной, потом на двух, и так дальше, пока не доходит до последнего прямоугольника.

Наклонившись, она поднимает с пола биту, застывает в этом положении с подоткнутой за пояс юбкой, с опущенными вдоль тела руками и тяжело переводит дыхание. Набрав в легкие побольше воздуха, она задувает свечу.

Теперь ее окружает темнота, в которой чувствуется запах дыма.

Она подпрыгивает снова и, повернувшись в воздухе, двигается в обратном направлении, прыгая все быстрее, стараясь попасть в «классики». Звонкие хлопки подошв гулким эхом разносятся по длинному коридору, к дальним углам заброшенной итальянской виллы и еще дальше – в ночь, освещенную луной, к скалам в ущелье, которые полукругом обрамляют дом.

Иногда по ночам английский пациент ощущает легкую дрожь всего здания и слышит шум, похожий на хлопки. Он навостряет собственный слух и чувствительность своего слухового аппарата, пытаясь определить, что это за шум и откуда он.

* * *

С маленького столика у его кровати она берет невеликого формата книгу, которую он пронес сквозь огонь. Это экземпляр «Историй» Геродота[6]. Страницы его прекрасно уживаются с наблюдениями и заметками, которые английский пациент записывал между строчками, а также с рисунками и листами из других книг, вырезанными и вклеенными сюда.

Она начинает читать, с трудом разбирая его мелкий угловатый почерк.

Есть постоянные ветры, которые досаждают людям и сегодня. В Южном Марокко, например, бывает смерч, аджедж, от которого феллахи защищаются ножами. А еще известен африко, который иногда доходил даже до Рима. Алм – ветер с ливнем из Югославии. Арифи, прозванный также ареф или рифи, обжигает многочисленными языками.

Но есть и другие ветры, более изменчивые, которые могут сбить с ног лошадь, повергнуть наземь всадника и, развернувшись, устремиться в обратном направлении. Бист роз налетает на Афганистан и бушует там в течение 170 дней, сметая и погребая заживо целые деревни. В Тунисе есть горячий сухой гибли, который крутится, и крутится, и крутится, и очень странно влияет на нервную систему. Хабуб из Судана – пыльная буря, которая наряжается в яркие стены из желтого песка высотой до тысячи метров и сопровождается дождем. Харматтан, который дует, дует и в конце концов тонет в Атлантике. Имбат – морской бриз в Северной Африке.

Некоторые ветры похожи на тоскливый вздох в небе. Ночные пыльные бури, которые приносят холод. Хамсин, пыльный ветер, который дует в Египте с марта по май. Его название в переводе с арабского означает «пятьдесят», потому что он хозяйничает в течение пятидесяти дней и считается «девятой казнью египетской». Дату с Гибралтара несет ароматы и благоухание.

Есть еще тайный ветер пустыни, название которого никто не узнает, так как король приказал забыть его и стереть из памяти, когда от этого ветра погиб его сын. И нафхат – сильный, порывистый ветер из Аравии. Меццар-ифоулоу-зеп – яростный и холодный ветер с юго-запада; бедуины называют его «тот, что ощипывает перья». Бешабар – темный и сухой северо-восточный ветер с Кавказа, «черный ветер». Самиэль из Турции, «яд и ветер», особенностями которого часто пользовались в сражениях. Также помогали древним полководцам и другие «ядовитые ветры» – например, самум в Северной Африке или солано, который срывает и несет с собой лепестки редких растений, вызывающих головокружение.

Есть еще особые ветры.

Они хищниками рыщут по земле. Сдирая краску, валя на землю телеграфные столбы, переворачивая камни и отрывая головы статуям.

Харматтан властвует в Сахаре. Это ветер из красной пыли, красной, как огонь, и мелкой, как мука, которая забивает ружейные затворы. Моряки прозвали этот красный ветер «морем тьмы». Красные песчаные туманы доносились далеко на север, к Корнуоллу и Девону[7]. Дожди, с которыми этот песок падал на землю, люди принимали за кровь. «Широко сообщалось о том, что в Португалии и Испании в 1901 году выпали «кровавые» дожди.»

Мы даже не подозреваем о том, что воздух наполнен миллионами тонн песка, так же, как и земля – миллионами кубометров воздуха. Нам не приходит в голову, что в земле обитает больше живых существ (например, червей и жуков), чем на ее поверхности. Геродот пишет об исчезновении нескольких армий, которых поглотил самум. Один народ даже «был настолько приведен в ярость этим злым ветром, что объявил ему войну и отправился в поход в полном вооружении с поднятыми мечами только для того, чтобы быть быстро и полностью втертым в землю».

Пыльные бури бывают трех видов. Вихрь. Столб. Стена. В первом случае не видно горизонта. Во втором вас окружают «вальсирующие джинны». В третьем перед вами «встает медно-красная стена, и кажется, что все объято пламенем».

Она поднимает голову от книги и замечает, что он смотрит на нее. Он отводит глаза в темноту и начинает рассказ.

У бедуинов были свои причины для того, чтобы сохранить мне жизнь. Видите ли, я мог быть им полезным. Когда мой самолет потерпел аварию в пустыне, кто-то сказал им, что я не простой летчик, а еще кое-что умею – например, по очертаниям на карте определить, какой это город. И вправду, моя голова всегда хранила море информации. Я из тех, кто, оказавшись один в чужом доме, направляется к книжному шкафу, достает книгу и читает ее, забыв обо всем. Так мы вбираем в себя историю. Я помнил карты морских глубин, расположения слабых мест земной коры, схемы маршрутов крестоносцев, начертанные на телячьих шкурах…

Поэтому я знал те места еще до того, как мой самолет упал туда. Знал, когда эту пустыню пересек Александр Македонский, движимый благородными мотивами или алчностью. Знал обычаи кочевников, одержимых шелком и колодцами. Одно племя выжгло дно долины до черноты, чтобы повысить конвекцию и тем самым вероятность дождя, и возвело высокие сооружения, чтобы проткнуть чрево облака. Было и другое племя (и не одно), люди которого протягивали руки ладонями вперед, отстраняя от себя ветер. Они верили: если это сделать в нужный момент, можно направить ветер в иную часть пустыни, к иному, менее благословенному племени, которое было в немилости…

В пустыне легко потерять ощущение реальности. Когда мой самолет упал в эти желтые волны, единственной моей мыслью было: я должен построить плот.

…Я должен построить плот.

И здесь, в сухих песках, я знал, что меня окружали люди воды.

В Тассили[8]я видел наскальные рисунки тех времен, когда на месте Сахары было море, а люди плавали на лодках из тростника. В Вади-Сура[9]я видел пещеры с наскальными изображениями пловцов. Там было когда-то озеро. Я мог нарисовать его контуры на стене. Я мог бы отвести людей к его береговой линии, которая была там шесть тысячелетий назад.

Попросите моряка описать самое древнее известное парусное судно, и он расскажет вам о трапециевидном парусе, который свисал с мачты тростниковой лодки, – такие же я видел на наскальных рисунках в Нубии, относящихся к еще дофараоновской эпохе. В той пустыне до сих пор археологи находят гарпуны. Там действительно была вода. Даже сейчас караванные пути похожи на реки, хотя вода здесь редкая гостья. Вода сейчас в изгнании. Перенесенная сюда в банках и флягах, она, словно призрачное видение, исчезает в ваших руках и во рту.

Когда я оказался среди них и не мог определить, где нахожусь, все, что мне было нужно, – название небольшого горного хребта, или местный обычай, или любая маленькая частичка этого доисторического животного[10], и карта окрестного мира будет восстановлена в моей памяти.

Что мы знали об этих районах Африки? То, что долина Нила превратилась в поле сражений, простирающееся на полторы тысячи километров в глубину пустыни. Восемь тысяч людей на быстроходных танках, бомбардировщиках средней дальности «Бленхейм», в гладиаторских боях на бипланах. Казалось, вся Европа воевала в Северной Африке. А с кем они сражались? И кто защищал эти места – плодородные земли Киренаики, соленые болота Эль-Агейла?

* * *

Накрыв летчика тканью, пропитанной маслом, а сверху еще и плащом, бедуины несли его по пустыне пять дней.

Для него это был путь во мраке.

Внезапно он почувствовал, что температура упала. Они пришли в долину, окруженную высокими красными скалами. Здесь находился лагерь остатков племени людей воды, которое доживало свой век среди песка, пропадая в нем как вода (а их голубые одежды были похожи на струи молока или на крылья). Они сняли с него мягкую ткань, которая прилипла к его телу. Как и тысячу лет назад, высоко в небе парили канюки, плавно снижаясь к этой горной расщелине…

Утром его понесли в дальний конец глубокого ущелья. Теперь они разговаривали громко, и из их разговора он понял, что там находился склад оружия. Вот потому-то он и был нужен им.

Глаза его были завязаны, поэтому он не видел, где они остановились. Его руку открытой ладонью прижали к металлическому стволу какого-то огнестрельного оружия, затем отпустили. Голоса умолкли. Его доставили туда, чтобы определить тип оружия.

– Двенадцатимиллиметровый пулемет «Бреда». Италия.

Он оттянул затвор, проверил пальцем патронник – пустой, затем, отпустив затвор, нажал на спусковой крючок. Раздался щелчок.

– Отличный пулемет, – пробормотал он. Его понесли дальше.

– Ручной пулемет «Шаттелеро» калибра семь с половиной. Модель 1924 года. Франция.

– Авиационный пулемет МГ-15 калибра семь и девять десятых. Германия.

* * *

Его подносили к каждому виду оружия, которое, казалось, было собрано из разных времен и стран – своеобразный музей в пустыне. Осторожно смахнув пыль, он проводил ладонью по очертаниям ложа и магазина или дотрагивался пальцем до прицела, называл калибр оружия, и его несли дальше.

Он насчитал восемь видов оружия, которые опознал, громко называя сначала по-французски, а потом на их родном языке. Но что они в этом понимали и зачем это было им нужно? Возможно, им не столько было важно название, сколько сам факт, что он действительно разбирается в огнестрельном оружии.

Его снова взяли за запястье и погрузили его руку в ящик с патронами. Справа был еще один ящик с патронами, на этот раз семимиллиметровыми.

В детстве его воспитывала тетя. Он хорошо помнит, как, рассыпав на траве на лужайке колоду карт лицом вниз, она учила его играть. Каждому игроку разрешалось перевернуть только две карты, а потом по памяти нужно было постепенно восстановить пары. Но все это происходило в другом мире, среди ручьев, в которых играла форель, и среди лугов, залитых пением птиц. Он узнавал их по голосам. То был мир, полный названий.

А сейчас, с маской из трав на лице, он выбирал патрон, указывал, к какому оружию его поднести, вставлял патрон, двигал затвором и, подняв дуло вверх, стрелял в воздух. Звук выстрела отдавался в ущелье безумным грохотом. «Эхо – это душа голоса, пробуждающаяся в пустоте.» Мужчину, который когда-то написал эти строки в стенах одной английской больницы, считали нелюдимым и немного не в себе. А он, летчик, здесь, сейчас, в пустыне, был вполне нормальным и сохранил здравость ума; и с такой же легкостью, как когда-то подбирал пары карт и подбрасывал их в воздух, улыбаясь своей тетушке, теперь он находил на ощупь подходящие патроны для каждого типа пулемета и разряжал их в воздух, а его зрители, которых он не видел, отвечали на каждый выстрел одобрительными возгласами.

Следом шел один бедуин и процарапывал ножом одинаковые шифры калибров на ящиках с патронами и стволах. А он был рад движению и оживлению после стольких дней неподвижности и уединения. Своими знаниями он расплатился с ними за то, что они спасли его, пусть даже вот так небескорыстно.

* * *

В некоторых селениях, куда его приносят, совсем нет женщин. Слух об его исключительных знаниях, которые могут принести пользу, проносится от племени к племени. Восемь тысяч аборигенов, и каждый – индивидуальность. Он прикасается к особенной музыке и особенным обычаям. Он слышит ликующие песни племени мзина, воздающие хвалу воде, танцы дахия, звуки дудок, которыми пользуются, чтобы предупредить об опасности, двойных флейт макруна (одна из которых звучит монотонно, как басовая трубка волынки). А затем другая деревня – на этот раз территория пятиструнных лир. Каждое новое селение или оазис полон своих прелюдий и интерлюдий. Хлопки в ладоши. Молчаливый танец.

Он может увидеть своих спасителей и одновременно поработителей только после сумерек, когда снимают повязку. Теперь он знает, где находится. Для некоторых племен он рисует карты мест, которые расположены за пределами их границ, другим – объясняет устройство оружия.

Музыканты сидят близ костра по другую сторону. Через языки огня легкий порыв ветра доносит до него звуки лиры симсимия. Под эти звуки танцует мальчик, который так хорош в освещении пламени костра, что от него трудно оторвать взгляд. В бликах огня его худые плечи кажутся белыми, как папирус, на животе искрятся капельки пота, а нагота, которая, подобно отблескам молнии, просвечивает сквозь разрезы его синего балахона от шеи до лодыжек, соблазняет и манит.

Их окружает ночная пустыня, покой которой нарушают лишь ураганы да караваны. Его постоянно подстерегают тайны и опасности. Однажды он, опустив руку в песок, неожиданно порезался острой бритвой, которая неизвестно как там оказалась. Иногда нет возможности точно сказать, явь это или сон, но этот порез такой четкий, что не оставляет боли, и он проводит рукой по голове (до лица еще невозможно дотронуться), чтобы обтереть кровь и привлечь внимание бедуинов, в плену которых находится, к своей ране. Существовало ли на самом деле это селение, где нет ни одной женщины и куда его принесли в полном молчании? Действительно ли целый месяц он находился в абсолютной темноте, когда не видел даже луны? Может быть, ему просто приснилось, что он был окутан коконом из масла, войлока и темноты?

Они проходили мимо колодцев, где вода была проклята. На некоторых открытых участках песок поглотил города, и он ждал, когда его спутники откапывали стены или колодцы. В его памяти всплывал образ танцующего у костра подростка, чистая красота его непорочного тела, чистая, как звук голоса мальчика-хориста, как прозрачная речная вода или воды морских глубин. Здесь, в пустыне, где когда-то, очень давно, было море, ничто не застывало и не останавливалось, а находилось в медленном движении – как одежды на танцующем мальчике, словно он входил в океан или медленно выплывал из его волн, словно из последа при рождении. Подросток, пробуждающий свою страсть, его гениталии медленно покачивались в свете костра.

Затем костер засыпают песком, и только дым поднимается над ним. Звуки музыкальных инструментов похожи на ритмические удары пульса или стук капель дождя. Мальчик делает знак рукой, чтобы замолчали дудки. Мальчика нет, уже не слышно и его уходящих шагов. Только груда тряпья. Один из мужчин ползет вперед и подбирает несколько капель спермы, упавшей на песок. Он подходит к белому человеку – переводчику оружия – и пересыпает ему в руки эти капли с песком. Ничто не ценится так в пустыне, как влага.

Она стоит, ухватившись за края таза, и смотрит на стену перед собой, затем, водя головой из стороны в сторону, – на свое отражение в воде. До этого у нее не было времени и желания смотреть на себя, и она убрала все зеркала в пустую комнату. Набирая в руки воду, она смачивает голову. Это придает ощущение свежести, которое ей нравится, когда она выходит из дома и легкий ветерок обдувает ее, заставляя забыть о плохом.

Дата добавления: 2015-02-06 | Просмотры: 489 | Нарушение авторских прав