АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

глава (Now)

После встречи СНДА, я выхожу в потоке людей на рассеянный весенний свет. Энергия все еще там, пульсирует через всех нас, но на солнце, в прохладе кажется внушительнее, острее: желание уничтожать.
Несколько автобусов ждут на обочине, а очередь к ним уже выстроилась с самого верха лестницы Джавитс Центра. Я прождала полчаса, и уже видела три проехавших автобуса, когда поняла, что оставила в зрительном зале свою перчатку. Я еле удерживаюсь, чтобы не чертыхнуться. Я нахожусь среди Излеченных, окружена ими, и не хочу выражать никаких эмоций.
Всего двадцать человек отделяет меня от начала очереди, и на какой-то момент я решаю не возвращаться за перчаткой. Но минувшие шесть месяцев четко показали мне, что значит нужда: в Дебрях расточительность считалась грехом и это определенно плохая примета. Сегодня расточительность, завтра нужда - еще одна любимая мантра Вороны.
Я выхожу из очереди, ловя озадаченные и хмурые взгляды, и поднимаюсь обратно по лестнице к стеклянным дверям. Гегулятор, который заведовал детектором, ушел, но оставил включенным радио, полупустую чашку кофе и лежащую рядом крышку. Женщина, проверявшая мою ИД-карту, также исчезла, а переносной столик очистили от рекламных листовок СНДА. Верхние лампы уже выключили, и зал теперь кажется еще более огромным, чем раньше.
Войдя в открытые двери аудитории, я на мгновение теряю ориентацию. Вдруг я вижу заснеженную горную вершину, словно падаю на нее сверху. Картина огромна, она транслируется на экран, на котором ранее было лицо Джулиана Финемана. Но в комнате темно и изображение кажется резким и ярким. Я могу различить кольцо деревьев, похожих на черную шерсть, у ее подножья, и острые пики их вершин, увенчанные белыми кружевными шапками. У меня перехватывает дыхание. Это великолепно.
Затем картинка меняется. Теперь я смотрю на бледный, песчанный пляж и плещущийся сине-зеленый океан. Я делаю несколько шагов вперед, справляясь со слезами. Я не видела океан с тех пор, как сбежала из Портленда.
Картинка меняется снова. Сейчас экран полон огромных деревьев, вздымающихся в небо, которое едва проглядывает сквозь гущу толстых ветвей. Солнечный свет, льющийся под острым углом, пронизывает красноватые стволы и подлесок из зеленого искривленного папоротника и цветов. Я делаю еще один шаг вперед - зачарованно, покорно - и натыкаюсь на один из складных металлических стульев. С переднего ряда тотчас же вскакивает человек, и на экран падает тень силуэта, затеняя часть леса. Потом экран белеет и включается свет, а силуэт оказывается Джулианом Файнманом. В руке он держит пульт управления.
- Что ты тут делаешь? - спрашивает он требовательно. Очевидно, я застала его врасплох. Не дожидаясь ответа, он добавляет: - Собрание окончено.
Я чувствую, что за агрессией скрывается что-то еще - смущение. И я понимаю, что это секрет Джулиана Финемана: он сидит в темноте, представляя себя в других местах. Он рассматривает прекрасные картины.
Я так удивлена, что едва могу выдавить из себя ответ: - Я...я потеряла перчатку.
Джулиан отводит от меня взгляд. Я вижу, как его пальцы стискивают пульт управления. Но, когда его глаза снова скользят по мне, самообладание и спокойствие возвращаются к нему.
- Где ты сидела? - спрашивает он меня. - Я помогу тебе отыскать ее.
- Не надо, - восклицаю я слишком громко. Я все еще не отошла от шока. Атмосфера между нами кажется напряженной и нестабильной, как это было на собрании. Какая-то ноющая боль внутри меня - эти картинки, океан, увеличенный на огромном экране, вызывает во мне такое чувство, как будто я могла бы перенестись сквозь пространство и очутиться в том лесу, могла бы слизывать снег с горной вершины, как взбитые сливки с ложки. Я бы хотела попросить его снова выключить свет и показать картинки.
Но это Джулиан Файнман, он олицетворяет собой все то, что я так ненавижу, и я ни о чем не буду просить его.
Я быстро поднимаюсь туда, где сидела. Все это время Джулиан наблюдает за мной, но не двигается с места - он стоит там же, перед белым экраном, абсолютно спокойный. И только его глаза подвижные, живые. Я чувствую его взгляд на своей шее, на спине, скользящим по волосам. Я быстро нахожу свою перчатку и, сгребая ее с пола, поднимаю вверх, чтобы показать Джулиану.
- Нашла, - говорю я, тщательно избегая смотреть ему в глаза. И быстро начинаю двигаться к выходу. Он останавливает меня вопросом.
- Долго ты здесь стояла?
- Что? - я снова разворачиваюсь и гляжу на него. Теперь его лицо ничего не выражает и по нему ничего нельзя прочесть.
- Как долго ты была здесь? Сколько картинок увидела?
Я колеблюсь, раздумывая, вдруг это какая то проверка. - Я видела гору, - отвечаю наконец.
Он смотрит себе под ноги, потом опять встречается со мной взглядом. Даже на таком расстоянии я потрясена тем, какие ясные у него глаза. - Мы ищем крепости, - говорит он, потирая подбородок, как будто ждет, что я буду спорить с ним, - Лагеря Изгоев. Мы применяем все виды наблюдательной техники.
Итак, еще один факт: Джулиан Файнман лжец.
В то же время, это - знак прогресса, что такой, как Джулиан вообще может говорить об этом. Еще год назад считалось, что Изгои даже не могут даже существовать. Нас убеждали в том, что их истребили во время блицкрина. Мы были частью мифа, как единороги или оборотни.
Это было до Инцидентов, до того, как сопротивление начало набирать силу, и нас стало невозможно игнорировать.
Я заставляю себя улыбнуться. - Я надеюсь, что вы найдете их, - говорю. - Надеюсь, что вы найдете каждого из оставшихся.
Джулиан кивает.
И, когда я уже разворачиваюсь, добавляю: - До того, как они найдут вас.
Его голос звучит резко: - Что ты сказала?
Я бросаю на него взгляд через плечо: - До того, как они найдут нас, - отвечаю я, и проталкиваюсь через двери, оставляя их, покачиваясь, закрываться за мной.
К тому времени, как я возвращаюсь в Бруклин, солнце уже зашло. В квартире холодно. Тени вытянуты, и одинокая лампа освещает холл. В почтовом ящике лежит тонкая стопка писем.
НИКТО НЕ БУДЕТ В БЕЗОПАСНОСТИ, ПОКА НЕ ИСЦЕЛЯТ КАЖДОГО, гласит надпись на первом конверте, аккуратно напечатанная над нашим адресом. И ниже: ПОЖАЛУЙСТА, ПОДДЕРЖИТЕ СНДА.
Рядом с почтовыми ящиками находится маленький серебряный лоток, предназначенный для наших документов. В нем лежат две ИД-карты: Ребекка Энн Шерман и Томас Клайв Шерман - на обеих фотографиях запечатлены серьезные люди, смотрящие прямо перед собой. У Ребекки угольно-чёрные волосы, с невероятно ровным пробором, и большие карие глаза. У Томаса же волосы настолько короткие, что невозможно определить какого они цвета. Его глаза полузакрыты, как если бы он собирался заснуть.
Под их ИД-картами лежат аккуратно скреплённые документы. Если пролистать их, то можно узнать все данные, относящиеся к Ребекке и Томосу: дата и место их рождения, кто их родители, бабушки и дедушки, их зарплату, школьные оценки, случаи неподчинения, их итоговые баллы, дату и место их свадебной церемонии, все предыдущие адреса.
Конечно, на самом деле Ребекка и Томас не существуют, как и Лина Морган Джонс: серьёзная худолицая девушка на фотографии своих документов. Моя ИД-карточка лежит рядом с карточкой Ребекки. Нельзя определить, когда будет следующий рейд или перепись. И это лучше, чем копаться в поисках своих документов. На самом деле, лучше всего, если никто и никогда не придет что-то выискивать здесь.
Я поняла одержимость Вороны идеальным порядком в Дебрях, только когда переехала в Нью-Йорк: внешняя сторона должна выглядеть правильно. Она должна быть гладкой. На ней никогда не должно быть никаких крошек.
Только в этом случае не остаётся никаких следов.
Шторы в гостиной задернуты. Это удерживает жару в доме, зато спасает от глаз соседей, регуляторов, проезжающих патрулей. В Зомбиленде кто-то всегда подсматривает. Людям больше нечем заняться. Они не думают. Они не чувствуют ни страсти, ни ненависти, ни печали; они не чувствуют ничего, кроме страха и желания контролировать. Поэтому они подсматривают, суют нос в чужие дела и убивают время.
В конце квартиры расположена кухня. Над столом на стене висят фотографии Томаса Финемана и Кормака Ти Холмса, ученого, прославившегося проведением первого в истории удачного излечения.
За духовкой небольшая ниша, используемая в качестве кладовой. Она вся заполнена полками, до отказа забитыми едой. Сложно забыть о том, как долго мы голодали, и все мы - те, кто знает - в тайне собирают еду. Мы кладем батончики мюсли в сумки, а пакетики с сахаром - в карманы.
Никогда не знаешь, когда снова придется голодать.
Одна из трех стен кладовой, в действительности, является скрытой дверью. За ней, легко отворяемой, показывается грубо сколоченная деревянная лестница. У ее основания неясно мерцает свет, я слышу стаккато голосов. Ворона и Гвоздь борются - в чем нет ничего необычного - и слышно, как Гвоздь восклицает звонким от боли голосом: - Я все же не понимаю, почему мы не можем быть честными друг с другом. Нам положено быть на одной стороне.
Ворона резко отвечает: - Ты знаешь, что это нереально, Гвоздь. Это для нашей же пользы. Ты просто должен доверять мне.
- Но ты сама не доверяешь...
Его голос резко обрывается, когда я захлопываю за собой дверь, немного более шумно, чем обычно, поэтому они понимают, что я здесь. Я терпеть не могу, когда они дерутся - я никогда не слышала, чтобы взрослые люди дрались, пока не попала в Дебри - хотя, со временем, я почти привыкла к этому. Мне пришлось. Такое ощущение, что они постоянно о чем-нибудь препираются.
Когда я спускаюсь по лестнице, Гвоздь поворачивается и проводит ладонью по глазам. Ворона отрывисто произносит: - Ты опоздала. Собрание закончилось несколько часов назад. Что-то случилось?
- Я пропустила первый рейс автобуса. - и, пока Ворона не начала читать нотации, быстро добавляю. - Моя перчатка пропала, поэтому мне пришлось вернуться за ней. И я разговаривала с Джулианом Файнманом.
Ты - что делала? - вскрикивает Ворона, а Гвоздь вздыхает и потирает лоб.
- Всего лишь на минутку, - я уже хотела рассказать им о картинках, но в последнюю секунду передумала. - Это было прикольно. Ничего же не случилось.
- Лина, это совсем не прикольно. - говорит Гвоздь. - Что мы тебе говорили? Здесь всё находится под наблюдением радаров.
Мне временами кажется, что Гвоздь с Вороной играют свои роли Томаса и Рейчел - строгих опекунов - слишком серьезно, и я с трудом удерживаюсь, чтобы не закатить глаза.
- Да ничего особенного не было, - настаиваю я.
- Нет, это очень даже серьезно. Неужели до тебя не доходит? Мы...
Ворона перебивает его: - Да все она понимает. Она слышала это уже тысячу раз. Дай ей передышку, о'кей?
Так пристально смотрит на нее молча в течении секунды,его губы плотно сжаты.Рейвен встречает его взгляд не колеблясь. Я знаю-они сердятся из-за других вещей,не только из-за меня-но все равно я чувствую ужасную вину.Я делаю все только хуже.
"Ты невероятна",-говорит Так. Я не думаю что он бы хотел что я это услышала.
Проскочив мимо меня, он взбегает по лестнице.
- Ты куда собрался? - требовательно спрашивает Ворона, и на секунду какое-то чувство мелькает в ее глазах - желание или страх. Но оно пропадает раньше, чем я успеваю его распознать.
- На улицу, - не останавливаясь, отвечает Гвоздь. - Здесь внизу мало воздуха. Мне нечем дышать. - Он протискивается в кладовую и закрывает дверь на верху лестничного проема, оставляя нас с Вороной в одиночестве.
Секунду мы стоим в тишине. Затем Ворона выдавливает из себя улыбку. - Не обращай на него внимания, - говорит она, - ты же знаешь Гвоздя.
- Ну да, - отвечаю, чувствуя себя неловко. В воздухе витает напряжение после борьбы; Гвоздь был прав. Подвал кажется мрачным и тесным, хотя, обычно, это мое любимое место в доме, тайное убежище, как и для Гвоздя с Вороной. Это единственное место, где мы можем вылезти из чужой шкуры, отбросить поддельные имена и выдуманное прошлое.
По крайней мере, эта комната чувствуется обитаемой. Наверху же помещения заставлены обычными, стандартными вещами, и выглядит и пахнет все, как в обычном доме. Но, даже отделенный от подвалов какими-то дюймами, дом все равно кажется неживым.
По сравнению с порядком верхних комнат, подвал - это просто катастрофа. Ворона не успевает чистить и подбирать так же быстро, как Гвоздь умеет накапливать и разбрасывать. Книги - настоящие, запрещенные, порядком потрепанные - свалены в стопки везде и всюду. Гвоздь собирает их. Нет, даже больше - он копит их, точно так же, как другие из нас запасаются едой. Я пробовала почитать какие-то из книг, просто чтобы узнать, как оно было до исцеления, до всех этих ограждений. Но у меня заныло сердце, когда я попыталась представить то, что там написано: вся та свобода, те чувства и жизнь представлялись настолько живо, что тяжело было думать о них так много.
Алекс любил книги. Он был первым, кто познакомил меня с поэзией. И это еще одна из причин, почему я больше не могу читать.
Ворона вздыхает и начинает собирать бумаги, разбросанные на шатком деревянном столике посреди комнаты.
- Этот чертов митинг, - произносит она, - из-за него все стали раздражительными.
В чём проблема - спрашиваю я.
Она отмахивается от вопроса: - Все как обычно. Эти слухи о беспорядках. В подполье шепчутся, что Мусорщики попытаются устроить нечто грандиозное. Но это пока не подтвержденная информация.
В голосе Вороны слышатся жесткие нотки. Я не люблю даже произносить это слово - Мусорщики. Оно оставляет плохой привкус во рту, что-то гнилое и противное. Все мы - и Изгои, и сопротивление - ненавидим Мусорщиков. Они запятнали нашу репутацию. И всем теперь ясно, что они разрушают, да уже почти разрушили многое из того, чего мы так долго старались достичь. Мусорщики такие же Изгои, как и мы, но за их деятельностью не стоят никакие идеи. Мы жаждем сломать преграды и избавить людей от Исцеления. А они уничтожают все кругом - сжигают в пепел, крадут и убивают, и повергают мир в пламя огня.
Я сталкивалась с группой Мусорщиков только однажды, но до сих пор вижу кошмары про них.
- У них ничего не выйдет с этим делом, - я пытаюсь выглядеть уверенно, произнося эти слова. - Они же не организованы.
Ворона пожимает плечами:
- Я надеюсь, нет, - она складывает книги стопкой, проверяя, чтобы их корешки были на одной линии. На миг я чувствую прилив грусти по отношению к ней: находиться в такой неразберихе, раскладывать книга, как будто это что-то значит, как будто это может помочь.
Я могу чем-то помочь?
Не переживай насчёт этого - Ворона улыбается мне натянутой улыбкой - Это моя работа, окей?
Это ещё одна коронная фраза. Как и убеждение в том, что прошлое мертво, она становится чем-то вроде мантры. Я переживаю, ты делаешь то, что я говорю. Нам всем нужны мантры, я полагаю, - утверждения, помогающие нам жить дальше.
- Ладно.- Секунду мы просто стоим там. Это странно. В какой-то степени Ворона стала для меня семьей, в любом случае, она мне ближе всех, но с другой стороны, мне приходит в голову, что сейчас я знаю ее не лучше, чем в августе, когда она нашла меня. Я все еще не знаю, что за человеком она была до того, как попала в Дебри. Она закрыла эту часть себя, спрятала подальше в недостуное место.
- Пошли, - говорит она, кивая головой в строну лестницы. - Уже поздно. Тебе нужно съесть что-нибудь.
Поднимаясь по лестнице, я провожу пальцем по металлической пластине, которую мы прикрепили на стену. Мы обнаружили ее в Дебрях, наполовину зарытую в грязи и слякоти, во время переселения, в момент, когда мы все были близки к смерти, измученные и голодные, больные и замерзающие. Брэм был единственным, кто заметил ее, и, как только он поднял ее из земли, солнце проглянуло сквозь плотные облака, и металл внезапно вспыхнул белым, чуть не ослепив меня, и я едва смогла прочесть слова, выбитые под номером.
Старые слова,слова которые почти сломили меня.
Живи свободным или умри.
Четыре слова. Двадцать букв. Кочки, выбоины, сучки под кончиками пальцев.
Другая история. Мы так отчаянно за нее цепляемся, что наша вера превращает её в истину.

Тогда

С каждым днем становится холоднее. Утром трава покрыта инеем. Во время пробежки морозный воздух обжигает легкие. Вода у берега реки покрыта тонким льдом, когда мы набираем воду в ведра, лед ломается и царапает лодыжки. Вялое, бледное солнце все раньше опускается за горизонт.
Я набираюсь сил. Я — камень, который вымывает из земли медленный поток воды; я — дерево, обожженное огнем. Мои мышцы превращаются в канаты, ноги крепкие, как дерево, ладони в мозолях и ступни тоже стали твердыми, как камень. Я бегаю каждое утро. Каждый день я, хоть у нас и принято меняться, вызываюсь носить воду. Скоро наступает день, когда я могу самостоятельно, без передышек донести полные ведра с водой от реки до хоумстида.
Алекс рядом, он то появляется, то исчезает в тени деревьев, за красно-желтой листвой. Летом он виделся мне более отчетливо: я могла разглядеть его глаза, волосы, руки. Но деревья начинают сбрасывать листья, и Алекс превращается в черную тень, которую я лишь изредка замечаю боковым зрением.
А еще я учусь. Хантер показывает мне, как к нам приходят сообщения от сочувствующих с той стороны.
— Идем со мной,— говорит он мне как-то утром после завтрака.
Мы с Блу моем посуду. Она в ответ на мои вопросы или кивает, или отрицательно трясет головой. Она такая маленькая, такая стеснительная, такая хрупкая... Рядом с ней я против своего желания всегда вспоминаю Грейс.
Поэтому я стараюсь по возможности держаться от нее подальше.
— Куда? — спрашиваю я Хантера.
Он только улыбается.
— Ты хорошо лазаешь?
Вопрос застает меня врасплох.
— Хорошо,— говорю я.
В памяти сразу всплывает картинка — мы с Алексом перелезаем через пограничное заграждение. Я быстро меняю ее на другую, как я карабкаюсь по веткам самого большого клена в Диринг-Оак-парке. Внизу, в разрывах между зеленой листвой мелькают светлые волосы Ханы. Она обняла ствол клена, смеется и подзадоривает меня, чтобы я лезла еще выше.
Но я должна вычеркнуть Хану из памяти. Я научилась этому здесь, в Дикой местности. Мысленно я исключаю Хану, ее голос и светлые волосы, оставляю только ощущение высоты, раскачивающиеся ветки и зеленую траву внизу.
— Ну, тогда пришло время показать тебе гнезда,— говорит Хантер.
Я совсем не стремлюсь подняться на поверхность. Вчера вечером было жутко холодно. Ветер воет в лесу, спускается по лестнице, ощупывает длинными ледяными пальцами каждую щель нашего укрытия. С утренней пробежки я вернулась задубевшая от холода. Но мне любопытно посмотреть на эти гнезда, я слышала, как о них говорили хоумстидеры, и еще мне хочется убраться подальше от Блу.
— Ты сама сможешь тут все домыть? — спрашиваю я Блу.
Она закусывает нижнюю губу и кивает. Грейс тоже так делала, когда нервничала. Мне становится совестно — Блу ведь не виновата в том, что напоминает мне Грейс.
И в том, что я оставила Грейс тоже.
— Спасибо, Блу,— говорю я и кладу руку ей на плечо.
Она вздрагивает.
Холод как стена, он обладает физической силой. Я умудряюсь найти в нашей коллекции одежды старую ветровку, но она слишком велика и почти не защищает. Ветер кусает меня за шею, за пальцы, проскальзывает за воротник, сковывает холодом сердце. Земля замерзла, под ногами хрустит покрытая инеем трава. Чтобы сохранить тепло, мы стараемся идти быстро. Дыхание вырывается изо рта белыми облачками пара.
— Почему тебе не нравится Блу? — ни с того ни с сего спрашивает Хантер.
— Мне нравится,— тороплюсь возразить я.— Просто она со мной почти не разговаривает... А что, заметно?
Хантер смеется.
— Значит, не нравится.
— Просто она напоминает мне кое-кого, вот и все,— не вдаваясь в подробности, говорю я.
Хантер сразу становится серьезным.
— Из прошлого? — спрашивает он.
Я киваю в ответ, а Хантер, чтобы показать, что он меня понимает, тихонько касается моего локтя. До этого момента мы с Хантером говорили о чем угодно, только не о прошлом. Из всех хоумстидеров он мне ближе всех. В столовой мы сидим рядом, а иногда остаемся после ужина и болтаем, пока дым от догорающего в печке огня не выгоняет нас из комнаты.
Хантер меня смешит, хотя я сама долго думала, что уже никогда не буду смеяться.
Легкость в общении пришла не сразу. Мне было трудно избавиться от всего того, что мне внушали в Портленде люди, которыми я восхищалась и которым верила. Болезнь, учили они меня, возникает во время контакта женщины и мужчины, девушки и парня; она передается взглядами, улыбками, прикосновением; она поселяется внутри людей и разрушает, как древесные жучки превращают крепкое дерево в труху.
Но Хантер — мой друг, и ничего больше, с ним я никогда не чувствую себя в опасности.
Мы идем на север от хоумстида. Еще рано, в лесу тихо, только под ногами хрустят сухие листья. Уже несколько недель не было дождя. Лес изнывает без воды. Забавно, но я научилась понимать лес, я чувствую настроение деревьев, их вспышки гнева или радости. Парки и зеленые зоны в Портленде совсем не такие, они как звери в зоопарке — сидят за решеткой, и еще они приглаженные и скучные. Леса Дикой местности живые, темпераментные, прекрасные, и пусть здесь трудно выжить, я постепенно начинаю любить их.
— Почти пришли,— говорит Хантер и кивает в левую сторону.
За голыми ветками деревьев я вижу намотанную поверх ограды колючую проволоку, и на меня тут же накатывает горячая волна страха. Я даже не подозревала, что мы подошли так близко к границе. Видимо, мы обошли Рочестер с севера.
— Не волнуйся,— Хантер кладет руку мне на плечо,— эта сторона границы не патрулируется.
Я живу в Дикой местности уже полтора месяца и почти забыла о том, как выглядит пограничное заграждение. Поразительно, как близко я была все это время к моей прошлой жизни. И все равно мою прошлую жизнь и нынешнюю разделяет огромная дистанция.
Мы снова уходим в сторону от заграждения и вскоре оказываемся среди громадных голых деревьев с узловатыми, как скрюченные артритом пальцы, ветками. Кажется, что эти серые деревья уже давным-давно умерли, но, когда я говорю об этом Хантеру, он только смеется и трясет головой.
— Они вовсе не мертвые,— говорит он и отколупывает ногтем кусочек коры с одного из деревьев.— Просто выжидают, накапливают энергию. Это они так на зиму маскируются. Вернется тепло, и они станут зелеными. Вот увидишь.
Последняя фраза Хантера согревает мне душу.
«Вот увидишь» означает: «Мы сюда еще вернемся». Означает: «Теперь ты одна из нас».
Я провожу рукой по стволу дерева и чувствую кончиками пальцев сухие чешуйки коры. Невозможно представить, что под этой твердой поверхностью может прятаться какая-то жизнь.
Хантер так резко останавливается, что я чуть в него не врезаюсь.
— Вот мы и пришли,— улыбаясь, говорит он и показывает наверх.— Гнезда.
Высоко в кронах деревьев большие, мохнатые клубки гнезд, они свиты из веток, прутиков, кусочков мха и расположены так близко друг к другу, что кажется, будто на деревья надеты парики.
Но удивительнее всего то, что ветки выкрашены краской.
Тут и там на коре видны синие и желтые пятнышки, и на гнездах тоже тоненькие цветные отпечатки птичьих лапок.
— Что это?
Большая птица размером с ворону подлетает к гнезду прямо у нас над головой. Она садится на край гнезда и некоторое время наблюдает за нами. Птица вся черная, только ее лапки ярко-синего цвета. Она держит что-то в клюве. Потом птица прыгает в гнездо, и хор птенцов начинает оживленно чирикать.
— Синий,— говорит Хантер, судя по голосу, он доволен,— Хороший знак. Сегодня будет поставка.
— Ничего не понимаю.
Я хожу между деревьев, в их кронах, наверное, сотни гнезд. Некоторые гнезда свиты на пересечении веток разных деревьев, они образуют плотный купол, здесь даже холоднее, потому что солнечные лучи не могут сквозь них пробиться к земле.
— Давай я тебе покажу,— говорит Хантер.
Он легко, как по канату, начинает взбираться по стволу ближайшего дерева.
Я неловко карабкаюсь следом, стараюсь при этом точно повторять каждое движение Хантера. Я уже давно не лазила по деревьям, помню, что в детстве это было легко, тогда я, не задумываясь, находила нужные для подъема выемки и развилки. Сейчас это стоит мне немалых усилий.
Наконец я добираюсь до первой толстой ветки. Хантер уже там и ждет меня. Я пристраиваюсь на корточках у него за спиной. У меня немного дрожат ноги, Хантер оборачивается и, чтобы помочь мне сохранить равновесие, обхватывает руками мои лодыжки.
В гнездах полно птиц — целые горы из гладких черных перьев и мигающих глаз. Они прыгают между кучками отложенных на зиму коричневых зерен. Некоторые, завидев нас, встревожились и принялись кричать и каркать в небо.
Птицы перелетают туда-сюда, и все гнезда испещрены яркими синими следами.
— Все равно ничего не понимаю,— говорю я,— Откуда берется эта краска?
— С другой стороны,— объясняет Хантер, и я слышу в его голосе гордость,— Из Зомбиленда. Летом на той стороне границы растет черника. Птицы туда перелетают. Несколько лет назад наши люди на той стороне начали подкармливать их в холода. Когда хотят передать нам сообщение, они рассыпают зерна, наполовину перемешанные с краской. Птицы клюют зерна, а потом возвращаются сюда и делают припасы. Гнезда пачкаются в краске, а мы получаем сообщение. Синее, желтое или красное. Синий цвет — значит, все отлично, мы можем ждать припасы на реке. Желтый — проблемы или задержка.
— А цвета разве не перемешиваются?
Хантер оборачивается и смотрит на меня сияющими глазами.
— В этом все и дело,— говорит он и кивает в сторону гнезд,— Птицы не любят краску. Краска привлекает хищников. Поэтому они постоянно обновляют свои гнезда. Палитра каждый день чистая.
И тут птица из ближайшего гнезда начинает клювом выдергивать, выщипывать, откусывать синие прутики в своем гнезде. Совсем как хозяйка, которая выпалывает сорняки на своем огороде. Гнездо преображается прямо у меня на глазах, оно снова становится привычного тускло-коричневого цвета.
— Это поразительно.
— Это естественно,— Хантер становится серьезным,— Птицы кормятся, потом строят гнезда. Ты можешь раскрасить их в любой цвет, послать на край света, но они всегда находят дорогу домой. И к ним всегда возвращается их природный цвет. Животные все такие.
Пока Хантер говорит, я вдруг вспоминаю о рейдах, которые проводились в Портленде этим летом. Вспоминаю, как регуляторы в униформе атаковали собравшихся на запрещенную вечеринку ребят. Они орудовали бейсбольными битами и полицейскими дубинками, натравливали на толпу своих кровожадных мастифов. Я вспоминаю брызги крови на стене, хруст костей под ударами деревянных дубинок. За беджиками и пустыми глазами исцеленных кроется холодная ненависть, и это делает их еще страшнее. Процедура оградила их от сильных страстей, но и от сочувствия тоже.
Они — звери в униформе. Я бы не смогла там остаться, и я никогда туда не вернусь. Я не стану ходячим трупом.
Мы спускаемся на землю и идем обратно к хоумстиду, и только тогда до меня доходит, что Хантер не все мне объяснил.
— А что означает красный? — спрашиваю я.
Мы уже давно идем молча, каждый погружен в свои мысли, и Хантер, услышав мой голос, вздрагивает от неожиданности.
— Что? — переспрашивает он.
— Синий означает поставку продовольствия. Желтый — когда поставка откладывается. А что значит красный?
В глазах Хантера на мгновение мелькает испуг, и мне снова становится холодно.
— Красный — значит, надо бежать,— говорит он.
Скоро начнется переход. Все до одного хоумстидеры уходят на юг. Это серьезное, масштабное дело, и Рейвэн с Тэком часами планируют, обсуждают, спорят. Они не в первый раз руководят переходом, но я догадываюсь, что это трудное и опасное предприятие, и Рейвэн считает, что в прошлые два раза переходы были неудачными.
Но зимовка на севере еще тяжелее и гораздо опаснее, поэтому мы уходим. Рейвэн стоит на том, что в этот раз никто не погибнет, каждый хоумстидер доберется до пункта назначения живым.
Как-то ночью я слышу, как Тэк говорит ей:
— Ты не можешь этого гарантировать.
Было уже поздно, меня разбудили звуки из комнаты для больных. Там сейчас Ла.
Я выбралась из постели и пошла на кухню за водой и только тогда поняла, что Рейвэн с Тэком все еще там. В кухне полумрак и нечем дышать от дыма.
Я останавливаюсь в коридоре.
— Все останутся живы,— упрямо твердит Рейвэн, голос у нее слегка дрожит.
Тэк вздыхает.
— Ты не сможешь уберечь всех, Рей,— говорит он.
У него усталый голос, но я слышу что-то еще... Нежность. Беспокойство. Я привыкла думать о нем так, словно он злой пес: все время рычит и огрызается. Даже не представляла, что Тэк может быть мягким.
— Я могу постараться,— отвечает ему Рейвэн.
Так и не набрав воды, я возвращаюсь в спальню, ложусь на свое место и подтягиваю одеяло к подбородку. По комнате двигаются чьи-то тени и смутные силуэты.
Как только мы покинем хоумстид, перед нами возникнут две проблемы: еда и укрытие. К югу от нас есть еще лагеря заразных, но их мало, а между ними большие участки открытой земли. Осенью и зимой Дикая местность на севере беспощадна к людям, в голых бесплодных лесах бродят голодные звери.
За годы заразные проложили маршруты переходов на юг. Чтобы легче было найти самый простой путь, они пометили деревья особыми зарубками.
На следующей неделе группа хоумстидеров-разведчиков отправится в предварительную экспедицию. Шестеро дойдут до нашей первой большой стоянки в восьмидесяти милях к югу от хоумстида, они на себе понесут провизию и все необходимое для перехода. На стоянке они закопают в землю половину запасов еды, так, чтобы звери не сожрали, и пометят это место пирамидой из камней. Двое вернутся в хоумстид, остальные четверо пройдут еще шестьдесят миль и закопают там половину тех припасов, что у них останется. Потом двое вернутся в хоумстид.
Пятый разведчик останется ждать на месте, пока шестой с оставшейся провизией сделает последний бросок в сорок миль. Они вернутся в хоумстид вместе, а по пути будут питаться тем, что смогут добыть в лесу. К этому времени мы все упакуем, распределим и окончательно подготовимся к переходу.
Когда я спрашиваю Рейвэн, почему по мере продвижения на юг расстояние между стоянками становится все короче, она продолжает заниматься своей работой и, даже не удостоив меня взглядом, коротко отвечает:
— Увидишь.
Волосы у нее заплетены в дюжины косичек (работа Блу), а к кончикам прикреплены сухие желтые листья и гроздья волчьей ягоды.
— Разве не лучше каждый день проходить как можно больше? — не отстаю я.
Третья стоянка в ста милях от конечного пункта нашего маршрута, а по пути нам будут встречаться другие хоумстиды, где с нами поделятся едой и кровом.
Рейвэн вздыхает.
— К тому времени мы ослабеем. — Она наконец отрывается от своего занятия и смотрит мне в глаза,— Холод. Голод. Наверняка выпадет снег. Дикая местность высасывает из человека жизнь, ты уж мне поверь. Это не сравнишь с твоими детскими пробежками на рассвете. Я видела, как...— Рейвэн замолкает и трясет головой, будто сбрасывает с себя плохие воспоминания, и заканчивает: — Мы должны все предусмотреть.
От обиды я целую минуту не могу произнести ни слова. Рейвэн назвала мои пробежки детскими, как будто это для меня какое-то развлечение. А я оставила там частички себя — куски кожи, кровь, пот и рвоту. Во время этих пробежек с меня отшелушивались и исчезали в темном лесу кусочки Лины Хэлоуэй.
Рейвэн чувствует, что ее слова задели меня, и просит:
— Помоги-ка мне с этим.
Она комплектует для каждого хоумстидера небольшие мешочки вроде аптечек. В центр вырезанных из старых простыней квадратных кусков ткани она складывает адвил, бактерицидный пластырь и антисептические салфетки, потом собирает уголки и обвязывает их проволокой.
— Пальцы такие толстые, ничего не получается.
Это неправда. Рейвэн худая, и пальцы у нее тонкие, просто она хочет, чтобы я расслабилась. И я соглашаюсь:
— Да, конечно.
Рейвэн редко просит о помощи, и, если уж попросила, надо помогать.

Эта предварительная экспедиция отберет у разведчиков все силы. Да, у них с собой будет провизия, но ее надо будет закопать на стоянках, а для себя у них будет минимум. Последний разведчик тот, который пройдет все сто восемьдесят миль, должен быть самым сильным. Никаких обсуждений не требуется, все знают, этим разведчиком будет Тэк.
Как-то вечером я решаю набраться смелости и подойти к Тэку. Днем Брэм принес из капканов в лесу трех зайцев, и мы все наелись досыта. У Тэка хорошее настроение, так что этим надо воспользоваться.
После ужина он сидит у огня и сворачивает сигарету. Когда я к нему подхожу, он, не поднимая головы, как всегда резко, но без злости спрашивает:
— Что?
Я набираю полную грудь воздуха и выпаливаю:
— Я хочу пойти с разведчиками.
Всю неделю я мучительно обдумывала, как сказать об этом Тэку, я даже целую речь мысленно написала, но в последний момент могу произнести только эти четыре слова.
— Нет,— коротко отвечает Тэк.
Ну вот, все мои волнения и планы превращаются в ничто.
Досада и злость разрывают меня на части.
— Я быстрая,— говорю я,— и сильная.
— Недостаточно сильная.
— Я хочу помочь.
Я не сдаюсь, но при этом сознаю, что начинаю скулить, как Блу во время своих нечастых капризов.
Тэк проводит языком вдоль сигареты и на пробу вращает ее между пальцами, потом поднимает глаза, и в этот момент я понимаю, что он никогда на меня толком и не смотрел. У него пронзительный оценивающий взгляд, но разгадать, что он означает, я не в состоянии.
— В другой раз.— С этими словами Тэк встает и проходит мимо меня к лестнице.

Сейчас

Естественно, никакого освещения нет.
Та фотография из альбома была сделана ночью, но светло на ней как днем. Я в жизни не видела столько огней, даже вообразить такое не могла. Ослепительно яркие огни самых сумасшедших цветов напомнили мне о пятнышках, которые плывут перед глазами, если вдруг случайно посмотришь на солнце.
Лампочки на месте, только они не горят. То тут, то там между лампочками, как на насесте, пристроились голуби. В Нью-Йорке и в его пригородах, как и в Портленде, ограничено потребление электроэнергии. Здесь хоть и больше машин и автобусов, но блекауты случаются чаще. Слишком много людей, электричества на всех не хватает.
На помосте установлены микрофоны и стулья, а за ними большой экран, такой же, как на собрании АБД. Люди в униформе заняты последними приготовлениями. Там будет Джулиан, и я должна каким-то образом подобраться поближе.
Я начинаю медленно и мучительно проталкиваться сквозь толпу. Приходится орудовать локтями и постоянно извиняться. Даже рост пять футов два дюйма не помогает. Люди стоят вплотную, ни щелки не найти.
И тогда я снова начинаю паниковать. Если стервятники действительно появятся или что-то пойдет не так, бежать будет некуда. Мы здесь как стадо баранов в загоне. Начнется паника, давка, люди затопчут друг друга.
Но стервятники не появятся. Он не осмелятся. Это слишком опасно. Здесь много полицейских, много регуляторов, много оружия.
Я протискиваюсь мимо открытой трибуны, где сидят члены «Молодой гвардии» АБД. Естественно, девушки и юноши на разных скамьях, и стараются не смотреть друг на друга.
Наконец я добираюсь до цели. Помост возвышается над землей футов на десять — двенадцать. Наверх ведут крутые деревянные ступеньки. У лестницы стоит группа людей. За стеной из телохранителей и полицейских мне удается разглядеть Томаса и Джулиана Файнмэнов.
Джулиан с отцом в одинаковых костюмах. Волосы у Джулиана зачесаны назад и убраны за уши. Он переминается с ноги на ногу, явно пытается скрыть волнение.
Интересно, что в нем такого особенного? Почему Рейвэн и Тэк приказали мне не спускать с него глаз? Он стал символом АБД, он пожертвует собой ради всеобщей безопасности. Это все так. Но может, он представляет для нас какую-то более серьезную опасность?
Мысленно я возвращаюсь к тому, что говорил Джулиан на собрании АБД.
«Мне было девять, когда мне сказали, что я умираю».
Интересно, как это — медленно умирать?
А быстро?
Чтобы избавиться от этих мыслей, я крепко сжимаю кулаки, так, что ногти впиваются в ладони.
Из-за помоста доносится барабанная дробь. Часть площади с моего места не видна, должно быть, там духовой оркестр. Люди скандируют все громче, теперь орет уже вся толпа, и мы непроизвольно начинаем раскачиваться в такт с лозунгами. Откуда-то издалека доносится другой ритм, разрозненные голоса выкрикивают другие лозунги: «АБД — опасна для всех... Исцеление для защиты, а не для вреда...»
Несогласные. Их, должно быть, загнали куда-то подальше от помоста.
Громче, громче, громче. Мое тело входит в общий ритм, я чувствую, как вибрация гула толпы из тысяч и тысяч людей поднимается во мне от пяток к груди. И хоть я ни во что из этого не верю — ни в слова, ни в этих людей, ни в их цели,— атмосфера всеобщего воодушевления захватывает меня, дарит ощущение силы.
Опасная атмосфера.
Вдруг, когда вопли толпы достигают своего пика, Томас Файнмэн выходит из окружения телохранителей и, перешагивая через ступеньку, поднимается на помост. Ритм распадается на крики и аплодисменты. Повсюду над толпой появляются белые баннеры и флаги. Часть из них выпущена силами членов АБД, остальные люди просто вырезали из ткани длинные белые полосы. Вся Таймс - сквер покрывается тонкими белыми щупальцами.
— Спасибо,— благодарит в микрофон Томас Файнмэн.
Его голос гремит над нами, а потом микрофон вдруг начинает дико и пронзительно выть. Файнмэн кривится, он накрывает микрофон ладонью и чуть подается назад, чтобы дать какие-то указания. В этот момент у него на шее отчетливо видна метка исцеленного. Шрам в форме треугольника транслируется на видеоэкран.
Я переключаюсь на Джулиана. Он стоит за стеной из телохранителей, скрестил руки на груди и наблюдает за отцом. Он в одном пиджаке, ему, наверное, холодно.
— Спасибо,— во второй раз начинает Томас Файнмэн и, удостоверившись в том, что звук нормальный, продолжает: — Так-то лучше. Друзья мои...
И тут это происходит.
Бах. Бах. Бах.
Три маленьких взрыва; похоже на петарды, которые мы запускали на «Истерн-пром» четвертого июля.
Кто-то пронзительно кричит.
А потом начинается хаос.
Фигуры в черном появляются из ниоткуда, отовсюду. Они выбираются из канализационных люков, материализуются из-под земли, выходят из вонючих испарений. Они, как пауки, спускаются на длинных черных веревках по стенам домов. Косят толпу острыми сверкающими клинками, выхватывают из рук сумки, срывают цепочки, отсекают пальцы с кольцами.
Вжик-вжик.
Стервятники. Мои внутренности превращаются в жидкость. Дыхание застревает в горле.
Люди отчаянно пытаются выбраться с площади. Но стервятники взяли нас в кольцо.
— Ложись! Всем лечь! На землю!
В воздухе свистят пули. Полицейские открыли огонь. Один стервятник уже проделал полпути от крыши до земли. Пуля попадает ему в спину, он дергается один раз и безвольно повисает на конце веревки. Ветер раскачивает его мертвое тело. Один из баннеров АБД каким-то образом зацепился за снаряжение стервятника. Я вижу, как красные пятна расползаются по белой ткани.
Это ночной кошмар. Я оказалась в прошлом. На самом деле ничего этого не происходит.
Кто-то сильно толкает меня в спину, и я растягиваюсь на мостовой. Шершавый асфальт возвращает меня к реальности. Люди бегут, они готовы растоптать друг друга. Ко мне приближаются ноги в тяжелых ботинках, я быстро откатываюсь в сторону.
Надо подняться.
Я пытаюсь, но меня снова валят на асфальт. На этот раз из меня выходит весь воздух, я чувствую чей-то вес на спине. И вдруг страх возвращает мне способность четко мыслить. Я должна встать на ноги.
Одна секция полицейских заграждений уже повалена на асфальт, напротив меня лежит острый обломок доски. Я хватаю его и выставляю за спину. Я чувствую, как дерево входит в контакт с ногами, мышцами, кожей. На секунду груз на моей спине смещается, давление ослабевает, и я вскакиваю на ноги и бегу к помосту.
Джулиан исчез. Я должна была наблюдать за ним. Что бы ни случилось.
Пронзительные крики людей. Запах дыма.
А потом я замечаю его слева от себя. Телохранители ведут его сквозь толпу к одному из старых спусков в метро. Вход, как и все остальные, заколочен фанерными щитами. Но когда они добираются до цели, один из телохранителей делает шаг вперед и толкает фанерный щит от себя.
Это не препятствие. Это дверь.
А потом они исчезают, и фанерная дверь закрывается.
Еще выстрелы. Очередная волна криков. Одного стервятника подстрелили в самом начале спуска. Пуля сбивает его с перил балкона, и он летит вниз, в толпу. Люди, как одна волна,— головы, руки, искаженные от ужаса лица.
Я бегу к входу в метро, где исчез Джулиан. Над входом поблекшие от времени буквы и цифры: N, R, Q, 1, 2,3,7. Посреди царящего вокруг хаоса есть в этих символах старого мира, в этом коде из другой жизни что-то успокаивающее. Мог ли тот мир быть хуже, чем этот? Люди, которые жили во времена ярких огней и открыто любили друг друга, тоже вопили от ужаса, топтали друг друга ногами, целились из ружей?
А потом из меня снова выбивают весь воздух, я лечу вперед и приземляюсь на левый локоть. Я слышу, как хрустнула кость, острая боль пронзает меня насквозь.
Надо мной нависает стервятник. Определить, какого он пола, невозможно. Все стервятники одеты в черное и в черных лыжных шапочках, которые натянуты так, что даже шеи не видно.
— Отдай мне сумку,— рычит стервятник.
Рычанием меня не обманешь. Это девушка. Она пытается говорить басом, но все равно слышно, что голос у нее мелодичный.
То, что стервятник оказался девушкой, злит меня еще больше.
Мысленно я плюю этой стервятнице в лицо: «Да как ты смеешь? Вы все испортили!»
Но я послушно сажусь и начинаю стаскивать с плеч рюкзак. Боль яркими вспышками распространяется от локтя к плечу.
— Давай, давай, шевелись.
Девушка пританцовывает на месте и одновременно ощупывает длинный острый нож за поясом.
Мысленно я взвешиваю все, что есть у меня в рюкзаке: пустая банка из-под воды, зонтик Тэка, ключи, руководство «Ббс» в твердой обложке. Тэк настоял, чтобы я взяла эту книгу с собой, и теперь я ему за это благодарна. В ней около шестисот страниц.
Достаточно тяжело. Я беру лямки рюкзака в правую руку и крепко сжимаю их в кулаке.
— Я сказала — шевелись.
Стервятница в нетерпении наклоняется за рюкзаком, а я, преодолевая боль, наношу удар. Рюкзак бьет ее в висок с достаточной силой, чтобы сбить с ног. Она валится на бок. Я вскакиваю на ноги. Стервятница хватает меня за лодыжки, и я дважды со всей силы бью ее ногой под ребра.
Священники и ученые правы в одном: глубоко в душе мы все ничуть не лучше диких зверей.
Девушка складывается пополам, я перепрыгиваю через нее и, петляя, бегу через поваленные полицейские заграждения. Вокруг продолжают кричать люди, их крики превратились в жуткий вой, похожий на усиленный динамиками вой сирены.
Добегаю до входа в метро, кладу ладонь на лист фанеры и на секунду замираю в нерешительности. Согретая солнцем, шершавая поверхность вносит частичку нормальности в творящееся вокруг безумие.
Еще один выстрел. Я слышу за спиной глухой звук от удара тела о землю. Снова крики.
Я подаюсь вперед и толкаю дверь из фанеры. За дверью полумрак и резко пахнет плесенью.
Назад я не оглядываюсь.

Закрыв за собой дверь, я какое-то время стою, чтобы привыкнуть к темноте, и прислушиваюсь. Ни шагов, ни голосов не слышно. Тишина. Запах здесь еще хуже, пахнет смертью, костями животных, гнилью. Я закрываю нос рукавом куртки и делаю глубокий вдох. Слева размеренно капает вода. Больше никаких звуков.
Прямо передо мной — широкие ступеньки, на ступеньках разбросаны скомканные газеты, мятые пластиковые стаканчики, окурки. Все это освещает тусклый электрический фонарь, такими же мы пользовались в Дикой местности. Должно быть, кто-то поставил его здесь раньше.
Я очень осторожно подхожу к ступенькам. Телохранители Джулиана могли слышать, как я открывала дверь. Они могли затаиться и теперь ждут, когда я покажусь. Мысленно я проклинаю металлодетекторы и все сканеры на свете. Сейчас я бы все отдала за нож, отвертку или что-нибудь в этом роде.
Тут я вспоминаю о ключах от квартиры. Приходится снова снять рюкзак. Когда я стягиваю лямку с левой руки, боль стреляет от локтя в плечо. Чтобы не закричать, я втягиваю воздух сквозь зубы. Хорошо хоть упала на левую руку — если бы пострадала правая, я бы мало на что была способна. Я вставляю ключи между пальцев, Тэк показал мне, как это делается. Оружием не назовешь, но хоть что-то. После этого я, внимательно вглядываясь в полумрак, начинаю спускаться по ступенькам.
Ничего. Никакого движения, никаких звуков.
В конце лестницы стоит замызганная будка, на стеклянных стенках до сих пор сохранились смазанные отпечатки ладоней. За будкой — ржавые турникеты перекрывают вход в туннель. Их целая дюжина, они похожи на остановившиеся ветряные мельницы. Я перелезаю через один и мягко приземляюсь на другой стороне. С этого места туннель разветвляется на несколько, каждый отмечен своими буквами и цифрами. Джулиана могли увести в любой из них. Все туннели уходят в темноту, свет от фонаря сюда не доходит. Я прикидываю, не вернуться ли к фонарю, но тогда я совсем отстану от Джулиана.
Я снова замираю на месте и прислушиваюсь. Сначала — ничего, а потом мне кажется, что я слышу тихий топот в туннеле слева. Но как только я начинаю движение в эту сторону, снова воцаряется тишина. Я уверена, что топот мне показался. Не знаю, что теперь делать. Я провалила задание — это ясно. Но с другой стороны, Рейвэн и Тэк не могут винить меня в том, что я потеряла Джулиана во время атаки стервятников. Я не могла ни предвидеть такое, ни подготовиться. Никто не смог бы.
Выходит, единственное, что мне остается,— это отсидеться здесь, пока полицейские не восстановят порядок наверху. А они восстановят, в этом я не сомневаюсь. Если придется, я могу устроиться здесь на ночлег. А завтра подумаю, как добраться обратно в Бруклин.
А потом внезапно слева от меня мелькает чья-то тень. Я резко поворачиваюсь и выбрасываю вперед кулак. Удар приходится в воздух. Всего в дюйме от моего кроссовка пробегает здоровенная крыса, ее длинный хвост волочится по грязи. Я шумно выдыхаю, а крыса исчезает в соседнем туннеле. Всегда ненавидела этих тварей.
И вот в этот момент я слышу два глухих удара, чей-то стон и сдавленный голос:
— Пожалуйста...
Голос Джулиана.
Я вся покрываюсь мурашками. В этот раз от страха мои внутренности становятся твердыми, как камень. Голос доносится из глубины туннеля, а там темно, хоть глаз выколи.
Я плотно прислоняюсь спиной к стене и начинаю продвигаться вперед. Под пальцами скользкая от плесени кафельная плитка. Я двигаюсь медленно и очень осторожно, даже дышать стараюсь как можно тише. Через каждые несколько шагов я останавливаюсь и прислушиваюсь, в надежде, что Джулиан скажет что-нибудь еще. Но слышно только, как где-то через равные промежутки времени капает вода.
А потом я увидела это.
Мужчина с петлей из ремня на раздувшейся шее подвешен к решетке в потолке. У него над головой тянется металлическая труба, вода конденсируется на ней и капает на пол.
Кап-кап-кап.
Сквозь решетку еле-еле просачивается тусклый свет, и я не могу разглядеть лицо мужчины, но по телосложению узнаю в нем одного из телохранителей Джулиана.
У него в ногах в позе эмбриона лежит второй телохранитель. Из спины второго торчит нож с длинной рукояткой.
Я отшатываюсь назад, совершенно забыв о том, что надо двигаться бесшумно. И тут снова слышу голос Джулиана, на этот раз он звучит слабее:
— Пожалуйста...
Я в ужасе. Я не могу понять, откуда доносится его голос, не могу думать ни о чем, кроме того, что надо скорее выбираться из этого туннеля. На открытом пространстве я еще готова встретиться со стервятниками, но только не здесь, в темноте, как загнанная крыса. Я не собираюсь умирать под землей.
Ничего не видя перед собой, я вытягиваю руки вперед и бросаюсь бежать. Паника лишает меня способности ориентироваться, я врезаюсь в стену и только после этого определяю для себя путь по центру туннеля.
Кап-кап-кап.
Пожалуйста. Пожалуйста, вытащите меня отсюда. Никогда в жизни я не бегала так быстро. У меня вот-вот разорвется сердце, я не могу дышать.
С двух сторон от меня одновременно возникают два черных силуэта. Я в таком ужасе, что мне кажется, будто это огромные черные птицы готовы накрыть меня своими крыльями.
Меня хватают за руку. Выбивают из кулака ключи.
— Не так быстро,— говорит один из них.
Потом — жгучая боль, ярко-белая вспышка, и я погружаюсь в темноту.

Тогда

Рейвэн в два шага подходит ко мне вплотную.
— Это пустая трата энергии,— сквозь зубы шипит она мне в лицо.
И вдруг я вижу, что Рейвэн не просто в ярости, она в отчаянии. Я вспоминаю, как она сказала Тэку, что никто из нас не погибнет.
— Мы должны экономить силы.
Мы заворачиваем Мияко в простыни, которые отстирывала в кипятке Рейвэн. Может быть, все это время она знала, для какой цели их придется использовать. Я все время думаю о том, что меня может вырвать.
— Лина,— рявкает Рейвэн.— Бери за ноги.
Я беру. Тело Мияко тяжелее, чем я могла подумать. Мертвая, она как будто свинцом налилась. Я злюсь на Рейвэн, злюсь так, что готова плюнуть ей в лицо. Вот до чего мы дошли. Мы страдаем от голода, умираем, заворачиваем друзей в старые изодранные простыни и сжигаем прямо в лесу. Я понимаю, что Рейвэн в этом не виновата, в этом виноваты те, кто живет по другую сторону границы,— зомби, когда-то близкие мне люди. Но злость все равно не исчезает, она прожигает дыру у меня в горле.
В четверти мили от хоумстида есть небольшой овраг, там, судя по всему, когда-то протекал ручей. Мы относим туда Мияко, и Рейвэн очень экономно, потому что лишнего у нас нет, обрызгивает тело бензином. Снегопад усиливается. Сначала тело Мияко никак не загорается. Блу начинает громко плакать. Грэндма рывком оттягивает ее от завернутого в простыни тела Мияко.
— Тише, Блу,— говорит она,— Всем и так тяжело.
Блу утыкается лицом в большую не по размеру вельветовую куртку Грэндма, и громкий плач превращается в приглушенные всхлипы. Сара стоит молча, она бледная как мел, ее бьет мелкая дрожь.
Рейвэн выплескивает на тело еще немного бензина и наконец поджигает. Овражек сразу заполняет удушливый дым, пахнет жжеными волосами, и звук тоже жуткий, как будто мясо от костей отдирают. Рейвэн даже не может до конца сказать прощальные слова — ее рвет. Я поворачиваюсь спиной к горящему телу, на глаза наворачиваются слезы, и я не знаю, от дыма или от злости.
Меня вдруг охватывает дикое желание рыть, долбить землю, хоронить. Ничего не видя перед собой, я возвращаюсь в наше убежище. Не сразу, но все-таки я нахожу хлопчатобумажные шорты и рваную майку, которые были на мне, когда я оказалась в Дикой местности. Майку мы использовали как тряпку для мытья посуды. Эти вещи — единственное, что осталось от моей прошлой жизни.
Все остальные собрались в кухне. Брэм разводит огонь в печке. Рейвэн кипятит в котелке воду. Для кофе, тут можно не сомневаться. Сара перетасовывает покореженные от влаги карты. Все молчат.
Тишину нарушает Сара.
— Эй, Лина,— окликает она меня, когда я прохожу мимо.
Я затолкала юбку и майку под куртку и придерживаю их на животе. Мне почему-то не хочется, чтобы кто-то знал о том, что я решила сделать. Особенно Рейвэн.
— Не хочешь сыграть в «спит»?
— Не сейчас,— огрызаюсь я.
Кроме всего прочего, Дикая местность делает людей злее. Злее и жестче.
— Можем сыграть во что-нибудь еще,— говорит Сара,— Например, в...
— Сказала же — нет.
Я бегом, чтобы не видеть, что мои слова задели Сару, поднимаюсь но лестнице.
На поверхности воздух стал густым и белым от снега. В первую секунду холод чуть не оглушает меня, я стою, моргаю и пытаюсь сориентироваться. Все вокруг покрылось тонким ворсом снега. Я все еще чувствую запах сгорающего тела Мияко. Мне кажется, что ее пепел кружит в воздухе вместе со снежинками. Он укроет нас, пока мы спим в нашем убежище, перекроет доступ воздуха, похоронит...
На краю хоумстида растет куст можжевельника. С этого места я начинаю и заканчиваю свои пробежки. Под кустом почти нет снега.
Здесь я начинаю копать.
Я царапаю землю ногтями. Злость и горечь потери застилают глаза, я вижу перед собой только узкий туннель и совсем не чувствую холод или боль. Земля и кровь забиваются под ногти, но мне плевать на это. Здесь, под кустом можжевельника, я хороню последние частички себя.

Проходит два дня после сожжения Мияко, а снегопад не прекращается. Рейвэн постоянно смотрит на небо и чертыхается. Пора сниматься с места. Ла и Сквирл, первые разведчики, уже вернулись. Мы практически все упаковали, но продолжаем принимать поставки на реке и пытаемся добывать пищу в лесу. Но из-за снегопада ставить силки и охотиться не так-то просто — все звери попрятались по норам.
Как только вернутся все разведчики, мы уйдем из хоумстида. Разведчики могут появиться в любой день. Так мы все говорим Рейвэн, чтобы она перестала беспокоиться. А снег все падает, медленно кружит в воздухе и превращает мир в белое облако.
Я каждый день проверяю гнезда. Стволы деревьев заледенели, и теперь забираться по ним гораздо труднее. После таких проверок, когда я возвращаюсь в убежище и пальцы обретают чувствительность, они начинают пульсировать от боли. Поставки приходят регулярно, хотя порой они вмерзают в лед на мелководье выше по реке, и нам приходится «выкорчевывать» их оттуда палками для метелок. Рауч и Бак возвращаются в хоумстид смертельно уставшие, но довольные. Снегопад наконец заканчивается. Теперь остается только дождаться, когда вернутся Хантер и Тэк.
А потом в один из дней на гнездах появляются желтые следы. И на следующий тоже.
Когда на третий день ничего не меняется, Рейвэн отводит меня в сторону и говорит:
— Я волнуюсь. На той стороне что-то не так.
— Может, они опять начали патрулирование,— пытаюсь возразить я,— Может, пустили ток по заграждению?
Рейвэн закусывает губу и трясет головой.
— Что бы там ни произошло, это серьезно. Все знают, что сейчас время перехода, и нам нужно запастись всем необходимым.
— Я уверена, что это простая задержка,— говорю я,— Завтра наверняка будет поставка.
Рейвэн снова трясет головой.
— Мы не можем больше ждать,— сдавленным голосом говорит она, и я понимаю, что она думает не только о поставках.
Рейвэн думает о наших разведчиках.
Небо на следующий день бледно-голубое. Яркое, на удивление теплое солнце пробивается сквозь ветки деревьев и превращает лед в ручейки воды. Снег принес с собой тишину, но сейчас лес ожил, с него как будто сняли намордник — чирикают птицы, журчит вода, скрипят деревья.
У всех в хоумстиде хорошее настроение. У всех, кроме Рейвэн, она постоянно сканирует небо и бормочет себе под нос:
— Скоро все испортится.
Шагая по снегу по пути к гнездам, я так разгорячилась, что снимаю куртку и повязываю ее на талии. Сегодня гнезда будут синие. Я это чувствую. Гнезда будут синие, придут поставки, вернутся наши разведчики, и мы все отправимся на юг. Яркий солнечный свет играет на обледенелых ветках деревьев, ослепляет, пускает красные, зеленые, желтые зайчики.
Добравшись до деревьев, я развязываю рукава куртки и набрасываю ее на самую нижнюю ветку. Я наловчилась лазать по деревьям и теперь легко нахожу все нужные выемки и выступы на стволе. Меня переполняет какое-то радостное ощущение, я уже давно ничего подобного не испытывала. Откуда-то издалека доносится тихое гудение, воздух как будто бы слабо вибрирует, этот звук напоминает мне пение сверчков в летнюю пору.
Перед нами весь мир. Мы пойдем по его необъятным просторам без границ и запретов, и ничто нам не помешает, с нами все будет хорошо.
До гнезд осталось совсем немного. Я нахожу ногой надежную точку опоры и подтягиваюсь на последнюю ветку.
Тут мимо меня пролетает тень. Это происходит так внезапно, что я чуть не падаю с дерева. На секунду меня охватывает ужас свободного падения спиной вниз, но в следующую я восстанавливаю равновесие. Сердце выскакивает из груди, я встряхиваюсь и беру себя в руки.
Это была не тень.
Меня напугала птица. Черная птица балансирует на краю своего гнезда и оставляет после себя цветные следы.
Красный, красный, красный.
Дюжины красных следов. Между ветками мелькают перепачканные алой краской темные перья.
«Красный» означает «бежать».
Не знаю, как спустилась с дерева. От паники мои движения утеряли всякую легкость и грациозность, я просто соскальзываю вниз. «Красный» означает «бежать». Когда до земли остается четыре фута, я прыгаю и приземляюсь в снег. Холод забирается под джинсы и под свитер. Я хватаю с ветки куртку и бегу, как учил меня Хантер. Бегу, как в шорах, через слепящий мир тающего льда. Каждый шаг требует невероятных усилий, я словно в ночном кошмаре, когда ты пытаешься убежать, но не можешь двинуться с места.
Теперь гудение, которое я слышала раньше, уже совсем не напоминает стрекотание сверчков. Оно напоминает жужжание шершней.
Гул моторов.
Я бегу к хоумстиду, легкие словно в огне, сердце рвется на части, глаза щиплют слезы. Я хочу кричать, хочу, чтобы у меня выросли крылья. На секунду у меня возникает мысль, что все это какая-то ошибка. Возможно, ничего плохого и не случилось.
Но потом гудение перерастает в рев, и я вижу, как первый самолет разрывает небо над лесом. Он кричит.
Нет, это не самолет. Это кричу я.
Я кричу на бегу. Кричу, когда падает первая бомба и лес вокруг меня охватывает огонь

Сейчас

— В ноябре,— автоматически отвечаю я.
Но сама все время прокручиваю в голове два вопроса: «Зачем нас сюда посадили?» и «Почему оставили в живых?».
Почему Джулиана, я могу понять. Он представляет определенную ценность. Они могут потребовать за него выкуп. Но я никакой ценности не представляю. И это меня очень нервирует.
— Больно было? — спрашивает Джулиан.
Я смотрю ему в глаза, и снова меня поражает, какие они ясные, как чистая речная вода с оттенком фиолетового и темно-синего.
— Не очень,— вру я в ответ.
— Ненавижу больницы,— говорит Джулиан и отводит взгляд.— Лаборатории, ученые, доктора. Все это.
На несколько секунд между нами повисает тишина.
— А ты разве ко всему этому не привык? — спрашиваю я, потому что мне действительно интересно.
Джулиан искоса смотрит на меня, у него слегка приподнимается уголок рта — намек на улыбку.
— Я думаю, есть вещи, к которым невозможно привыкнуть,— говорит он.
Вдруг, сама не знаю почему, я вспоминаю Алекса, и у меня сжимается желудок.
— Да, наверное.

Позже тишину нарушает какой-то новый звук. Я лежала на койке, чтобы зря не тратить силы, но теперь сажусь.
— Что такое? — спрашивает Джулиан, но я поднимаю руку и заставляю его замолчать.
Шаги за дверью. Приближаются. Потом скрип металлических петель — это открывается дверца внизу на двери.
Чтобы хоть мельком увидеть того, кто нас здесь держит, я ныряю с кровати на пол и больно приземляюсь на правое плечо. В ту же секунду в камеру по полу с дребезжанием въезжает поднос, и дверца захлопывается. Я сажусь на пол и тру плечо.
— Черт!
На тарелке лежат два толстых куска хлеба и несколько жгутов вяленого мяса. Плюс к этому нам выдали металлическую флягу с водой. Совсем не плохо, если сравнивать с тем, что мне приходилось есть в Дикой местности.
— Увидела что-нибудь? — спрашивает Джулиан.
Я только трясу головой.
— Ну, если бы и увидела, нам бы вряд ли это помогло.
Джулиан колеблется секунду, а потом соскальзывает с койки и присоединяется ко мне на полу.
— Информация лишней не бывает,— говорю я, немного резче, чем следовало.
Еще одно правило Рейвэн. Джулиану, естественно, этого не понять. Такие люди, как он, не желают знать, думать, делать выбор. Это основа их существования.
Мы одновременно тянемся к фляге, наши пальцы соприкасаются, и Джулиан отдергивает руку, как будто обжегся.
— Пей,— говорю я.
— Ты первая,— возражает он.
Я беру флягу и пью мелкими глотками, а сама наблюдаю за Джулианом. Он рвет хлеб на кусочки, не трудно догадаться, что хочет, чтобы хватило надольше. Наверное, проголодался.
— Возьми мой хлеб,— говорю я.
Даже не знаю, почему решила с ним поделиться. Это не умно. Чтобы вырваться отсюда, мне потребуется вся моя энергия.
Джулиан удивленно смотрит на меня. Странно, волосы у него пшеничные, глаза синие, а ресницы густые и черные.
— Ты уверена?
— Забирай,— говорю я и чуть не добавляю: «Пока не передумала».
Второй кусок Джулиан ест жадно, держит двумя руками. Когда с хлебом покончено, я протягиваю ему флягу, он берет ее, но ко рту подносить не торопится.
— От меня не подхватишь,— говорю я ему.
Джулиан вздрагивает, как будто мы долго сидели в тишине, а я вдруг ее нарушила.
— Что?
— Болезнь. Амор делириа нервоза. От меня не заразишься. Я не опасна.
Алекс как-то сказал мне те же самые слова. Я гоню эти воспоминания, загоняю их подальше в темноту.
— Да и через воду или еду она тоже не передается. Это выдумки.
— Через поцелуй можно заразиться,— помолчав немного, говорит Джулиан.
На слове «поцелуй» он запинается, сейчас это слово редко произносят, только не на людях.
— Это — другое.
— А меня это и не волнует,— запальчиво говорит Джулиан и, чтобы я не сомневалась, делает большой глоток из фляги.
— А что волнует?
Я беру кусочек вяленого мяса, прислоняюсь спиной к стене и начинаю его медленно жевать.
Джулиан избегает смотреть мне в глаза.
— Просто я не проводил так много времени с...
— С девушками?
Джулиан качает головой.
— Вообще ни с кем. Ни с кем из ровесников.
Мы на секунду встречаемся глазами, и я чувствую легкий толчок. У Джулиана изменились глаза — кристально чистая вода в реке разлилась, стала глубже, превратилась в водоворот зеленого, золотого, фиолетового цветов.
Кажется, Джулиан понял, что сказал лишнее, он встает с пола, идет к двери, потом возвращается. Первый признак волнения за все время пребывания в камере. Весь день он был поразительно спокоен.
— Как ты думаешь, зачем нас здесь держат? — спрашивает он.
— Выкуп хотят, наверное.
Это единственное разумное объяснение.
Джулиан обдумывает мои слова и постукивает себя пальцем по губам.
— Мой отец заплатит,— говорит он через какое-то время.— Я — ценный человек для движения.
Я молчу. В мире без любви отношения между людьми строятся на их ценности, обязанностях, на выгоде, цифрах и датах. Людей взвешивают, измеряют, оценивают, а душа превращается в прах.
— Но вообще, мы не имеем дел с заразными,— добавляет Джулиан.
— Ты не можешь знать, что это они нас захватили,— говорю я и тут же жалею об этом.
Лина Морган Джонс даже в камере должна вести себя в соответствии со своей легендой.
Джулиану не нравятся мои слова.
— Ты разве не видела их на митинге? — спрашивает он, а когда не получает ответа, продолжает: — Не знаю. Может быть, то, что случилось, хорошо? Может, теперь люди поймут, что АБД пытается для них сделать. Они поймут, что это необходимо.
Джулиан говорит, как будто к толпе народа обращается. Интересно, сколько раз ему вдалбливали в голову все эти слова, все эти идеи? Сомневался он в них хоть раз?
Мне вдруг становится тошно, Джулиан так уверен в том, что знает, как устроена жизнь. Будто ее можно препарировать, как какой-нибудь подопытный экземпляр в лаборатории, разобрать по косточкам и аккуратно на все навешать ярлыки. Но я с ним не спорю. Лина Морган Джонс не должна снимать маску.
— Надеюсь, так и будет,— страстно говорю я, после чего возвращаюсь на свою койку и ложусь.
Чтобы Джулиан понял, что разговор закончен, я утыкаюсь носом в стену, но сама, в отместку, беззвучно произношу слова, которым меня научила Рейвэн. Это слова из старой религии:

Господь — пастырь мой. Не будет у меня
нужды ни в чем.
На пастбищах травянистых Он укладывает
меня, на воды тихие приводит меня.
Душу мою оживляет, ведет меня путями
справедливости ради имени своего.
Даже если иду долиной тьмы — не устрашусь
зла...

Дата добавления: 2014-12-11 | Просмотры: 857 | Нарушение авторских прав