АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС

Ортодоксальная психотерапия основывается на неявном предположении, что невротик – это человек, у которого когда-то были проблемы, и что целью терапии является разрешение этих проблем, имевших место в прошлом. Это предположение, на которое указывает обращение к памяти и воспоминаниям, явно противоречит всему, что мы наблюдаем относительно невроза и невротиков. С точки зрения гештальта проблема невротика не только имела место в прошлом, но продолжает существовать и в настоящем, здесь и сейчас.

Вполне возможно, что невротик ведет себя определенным образом сейчас, "потому что" нечто произошло с ним в прошлом; однако его сегодняшние трудности связаны с тем, как он действует сегодня. Он не может справиться с настоящим, и пока он не научится обходиться со своими проблемами по мере их возникновения в настоящем, он не сможет справляться с ними в будущем.

Если так, то цель терапии должна состоять в том, чтобы обеспечить пациента возможностью разрешить свои теперешние проблемы а также те, которые возникнут у него завтра или через год. Такую возможность может дать ему способность опираться на себя (self-support), которую пациент обретает, применяя – прямо сейчас, в настоящем – к самому себе и своим проблемам все средства, имеющиеся в его распоряжении.

Если пациент начнет в каждый момент действительно сознавать себя самого и свои действия на всех уровнях – на уровнях фантазий, слов и действий, – он может увидеть, каким образом он сам создает свои трудности и каковы его трудности в настоящем; и тогда он сможет обеспечить себе возможность в настоящем же – здесь и сейчас – разрешить их. Каждая трудность, которую он разрешает, облегчает разрешение следующей, потому что каждый раз, когда пациент справляется с какой-либо трудностью, он усиливает свою способность опираться на себя.

Если терапия успешна, пациент обязательно позаботится о том, что осталось от его прошлых неразрешенных проблем, потому что эти остатки прошлого причиняют ему беспокойство в настоящем. Они неизбежно под тем или иным покровом проявятся во время терапевтической сессии: в виде диссоциаций, нервных привычек, фантазий и пр. Но эти остатки прошлого являются также текущими проблемами, которые мешают пациенту участвовать в настоящем.

Невротик, согласно общепринятому определению, – это человек, чьи трудности делают его текущую жизнь неуспешной. Кроме того, по нашему определению, это человек, который хронически прерывает сам себя, у которого искажено чувство самотождественности (sense of identity), и который, таким образом, неспособен адекватно отличать себя от остального мира. Невротик не способен опираться на самого себя, его психологический гомеостаз не в порядке, а поведение определяется неудачными попытками его восстановить.

Исходя из сказанного, мы можем понять, что нужно сделать. Невротику трудно полностью присутствовать в настоящем; ему мешают незавершенные в прошлом дела. Его проблемы разворачиваются здесь и сейчас, но зачастую лишь часть его присутствует при этом, пытаясь справиться с ними. Благодаря терапии он должен научиться полнее жить в настоящем, и его терапевтические сессии должны стать его первой практикой в этой еще неосвоенной им задаче. Поэтому гештальттерапия разворачивается здесь и сейчас, и мы просим пациента во время сеанса обращать все свое внимание на то, что он делает в настоящем, прямо здесь и сейчас, в течение самого сеанса.

Гештальттерапия основана на переживаниях, а не на словах или толкованиях. Мы просим пациентов не говорить о своих травмах и проблемах в отдаленной области прошлых напряжений и воспоминаний, но вновь пережить (re-experience) свои проблемы и травмы – которые до настоящего являются незавершенными ситуациями – здесь и сейчас. Если пациент собирается в конце концов закрыть книгу своих прошлых проблем, он должен сделать это в настоящем. Он должен понять, что если бы его прошлые проблемы действительно были прошлыми, они уже не были бы проблемами, и их, разумеется, не было бы в настоящем.

Гештальттерапия требует от пациента, чтобы он в каждый данный момент сознавал себя настолько полно, насколько он может. Мы просим пациента сознавать свои жесты, свое дыхание, свои эмоции, свой голос, выражение лица, равно как и давление своих мыслей. Чем больше он сознает себя, тем в большей степени он узнает, что он собой представляет. Если он переживет в собственном опыте, как он препятствует собственному "бытию", прерывая себя, он начнет переживать и то "я", которое он прерывает.

В этом процессе терапевт руководствуется собственными наблюдениями за пациентом. Роль терапевта мы более подробно обсудим в следующей главе. Здесь достаточно сказать, что терапевт должен быть чувствителен к поверхности, которую представляет ему пациент, так что его более широкое сознавание может стать средством расширения сознавания пациента.

Основная фраза, с которой мы просим наших пациентов начинать терапию, и к которой мы обращаемся постоянно – причем не только к словам, но и к ее духу – это простая фраза: "Сейчас я сознаю..." ("Now I am aware...").

"Сейчас" поддерживает нас в настоящем времени и напоминает о том факте, что только в настоящем возможно какое-то переживание. А настоящее само по себе – это, разумеется, постоянно меняющееся переживание. Используя слово "сейчас", пациент легко будет говорить в настоящем времени, работать на феноменологической основе и, как я покажу далее, сделает доступным тот материал прошлого опыта, который необходим для завершения гештальта, для усвоения воспоминаний, для удовлетворительного организмического равновесия.

Слово "я" используется как противоядие против "оно" и создает у пациента ощущение ответственности за свои чувства, мысли и симптомы.

Глагол-связка "есть" ("am") – экзистенциальный символ. Он обращает внимание пациента на то, что его переживания – часть его бытия и, вместе с его настоящим, – его становления. Он быстро обнаруживает, что каждое новое "сейчас" отличается от предыдущего.

Слово "сознаю" (aware) обеспечивает пациенту ощущение собственных возможностей, поворачивает его к собственным чувственным, двигательным и интеллектуальным способностям. Оно обращено не только к сознанию (consciousness), которое представляется чисто умственным и, так сказать, просеивает переживаемое сквозь сито ума и слов. "Сознавание" обеспечивает нечто большее, чем сознание. Будучи обращенным к тому, чем пациент располагает, к его наличным средствам манипулирования, а не к тому, что он не сумел развить или утерял, "сознавание" предоставляет как терапевту, так и пациенту наилучшую картину имеющихся в его распоряжении ресурсов.

Сознавание всегда имеет место в настоящем. Оно открывает возможность действия. Рутина и привычки – это установившиеся функции, и любая необходимость изменить их требует того, чтобы они заново стали предметом сознавания. Сама мысль об их изменении предполагает возможность альтернативных способов мышления и действия. Без сознавания не может быть представления о выборе:

Сознавание, контакт и присутствие – это лишь различные аспекты одного и того же процесса – процесса самоосуществления. Только здесь и сейчас можем мы сознавать имеющиеся у нас возможности выбора, от мелких патологических решений (лежит ли этот карандаш достаточно прямо?) до экзистенциальных решений посвятить себя какому-то делу или профессии.

Как же работает эта терапия, основанная на "здесь и сейчас", пользующаяся фразой "сейчас я сознаю..."?

Возьмем пример невротика, незавершенное дело которого состоит в том, что не проделана "работа печали" по поводу смерти одного из родителей. Сознавая или не сознавая это, такой пациент фантазирует, что руководящий им отец или направляющая его мать все еще где-то поблизости. Он действует так, будто они все еще живы и определяют его жизнь своими устаревшими указаниями. Чтобы обрести способность опираться на себя и полно участвовать в настоящем, каково оно на самом деле, ему следует совершенно отказаться от этого руководства, расстаться со своим наставником, окончательно проститься с ним.

Чтобы действительно сделать это, пациенту нужно отправиться к гробу и прочувствовать расставание. Он должен трансформировать свои мысли о прошлом в действия в настоящем, которые он пережил бы таким образом, как будто "сейчас" – это "тогда". Он не может сделать этого, просто пересказывая сцену, он должен заново ее пережить. Он должен пережить свои прерванные чувства – это может быть сильное горе, но не без элементов триумфа, вины и многого другого – и усвоить их.

Недостаточно просто рассказать о прошлой ситуации, нужно вернуться к ней психодраматически. Говорение может быть сопротивлением против переживания; рассказ о воспоминании оставляет само воспоминание изолированным, лишенным жизни, как развалины Помпеи. Вы получаете возможность интеллектуальных реконструкций, но не можете оживить их. Воспоминания невротика – это нечто большее, чем охотничья территория для археолога человеческого поведения, именуемого психоаналитиком. Это незавершенное событие, которое прервано, но все еще живо, которое ждет своего усвоения и интеграции. И это усвоение должно произойти здесь и сейчас, в настоящем.

Психоаналитик, исходя из большого объема своих теоретических знаний, может объяснить пациенту: "Вы все еще привязаны к своей матери, потому что вы чувствуете себя виноватым в ее смерти. Вы хотели этого в детстве, и это желание подверглось вытеснению, а когда оно исполнилось, вы чувствуете себя как бы убийцей." – И в том, что он говорит, могут быть элементы правды. Но такого рода символическое или интеллектуальное объяснение не задевает чувств пациента, поскольку они возникают не из-за переживания вины при смерти матери, а из-за его прерывания. Если бы пациент разрешил себе тогда полностью пережить свою вину, он бы не испытывал болезненных переживаний сейчас. Поэтому в гештальттерапии мы предлагаем ему психодраматически поговорить со своей умершей матерью.

Поскольку невротик не умеет жить и переживать себя в настоящем, ему будет нелегко придерживаться требований метода "здесь и сейчас". Он будет прерывать свое участие в настоящем воспоминаниями прошлого, будет настаивать на том, чтобы говорить о них так, как будто они действительно находятся в прошлом. Ему легче предаваться ассоциациям, нежели сосредотачиваться на переживании себя.

Поначалу невротик может счесть задачу сосредоточения на теле, ощущениях или фантазиях пустяком, но его незавершенные дела будут очень мешать ему в этом. У него пока нет ясного чувства упорядоченности своих потребностей, он как бы придает им всем одинаковую значимость. Он похож на того молодого человека из рассказа Стивена Ликока, который вскочил на своего коня и с сумасшедшей скоростью помчался сразу во всех направлениях.

За нашим требованием сосредоточенности стоит вовсе не мелочная придирчивость. Чтобы пациент мог приближаться к полному участию в настоящем, предпринять первый шаг к продуктивной жизни, он должен научиться направлять свою энергию, а это и есть концентрация. Он сможет переходить от того, что считает необходимым в один момент, к тому, что сочтет необходимым в следующий, только если он действительно способен пережить каждое "теперь" и каждую потребность.

Кроме того, методика сосредоточения (фокусированного сознавания) дает нам возможность терапевтического движения вглубь, а не вширь. Сосредотачиваясь на каждом симптоме, на каждой области сознавания, пациент многое узнает о себе и о своем неврозе. Он сталкивается с действительным содержанием своих переживаний, и с тем, как именно он его переживает. Он обнаруживает, как его чувства и поведение в одной области связаны с его чувствами и поведением в другой области.

Вернемся еще раз к классическому психосоматическому проявлению – головной боли. Пациенты часто жалуются на нее, как на один из наиболее беспокоящих симптомов. Говоря на терапевтической сессии, что головная боль лишает их покоя, они хотят своим симптомом лишить покоя нас. Разумеется, мы предоставляем им такую возможность. Однако мы возвращаем им это беспокойство, предлагая принимать больше ответственности и меньше аспирина: мы прелагаем им попробовать пережить то, как они сами создают себе головную боль. "Ага-переживание", открытие – один из мощнейших инструментов исцеления.

Мы просим пациента прежде всего локализовать боль, и затем оставаться, сидя или лежа, со своим напряжением. Потом мы просим его сосредотачиваться на боли, а не избавляться от нее. Поначалу лишь немногие оказываются способными выдерживать напряжение. Большинство пациентов стремятся немедленно прервать то, что мы им предлагаем, – объяснениями, ассоциациями или оханьями. Терапевту приходится прорабатывать один за другим эти способы прерывания, переводя их в "я-функции". Это означает, что прежде, чем мы сможем работать над самой головной болью, мы уже осуществили значительную работу по интеграции.

Предположим, например, что терапевт предлагает пациенту поддерживать ощущение своей боли, а пациент, как это часто бывает, говорит: "Это все чепуха." – Если пациент научится вместо этого говорить: "То, что вы пытаетесь делать – чепуха," – он делает небольшой шаг вперед. Маленькое местоимение "это" мы трансформировали в функцию контакта, в самовыражение.

Мы можем даже последовать за этим утверждением и предложить пациенту поработать над ним. Это даст ему возможность выразить значительную долю невысказанного скептицизма, недоверия и тому подобного, а все это – части незавершенных дел, которые мешают его полному участию в настоящем.

Но наконец пациент оказывается способным оставаться со своей головной болью, и теперь он может ее локализовать. Это создает новую возможность контакта с собой. Чувствуя свою боль, он может обнаружить, что сжимает определенные мышцы, или заметить свою нечувствительность в определенном месте.

Предположим, пациент обнаружил, что боль связана с напряжением мышц. Тогда мы предложим ему усилить это напряжение. При этом он убедится, что сам может произвольно создавать и усиливать свою боль. В результате этого открытия он может сказать: "Похоже, будто у меня лицо кривится от плача." – Тогда терапевт может спросить: "Вам хочется плакать?" – И затем, когда мы просим пациента обратить свое высказывание прямо к нам, сказать это нам в лицо, он может разразиться криком и слезами: "Я не буду плакать, черт вас возьми! Оставьте меня, оставьте меня в покое!" – Становится очевидным, что головная боль пациента – это прерывание желания заплакать, и что устраивая себе головную боль, он избавляется от необходимости прерывать плач.

Если терапия в достаточной мере сосредоточится на потребности в плаче, пациент сможет проработать и те прерывания в своем прошлом, которые ведут к сохраняющейся потребности плакать в настоящем. Но прогресс уже достигнут и до этой стадии. Пациент трансформировал частичную вовлеченность (головную боль) в полную вовлеченность (плач), психосоматический симптом – в целостное выражение себя, потому что он был полностью и целостно вовлечен в свой короткий взрыв отчаяния. Таким образом, посредством методики сосредоточения пациент научился полностью участвовать по крайней мере в одном переживании в настоящем. Он также узнал что-то о прерывании себя и о том, как оно связано с целостностью его переживаний. Он обнаружил одно из своих средств манипуляции.

Как уже было сказано, невротик – это человек, который сам себя прерывает. Все школы психотерапии принимают этот факт во внимание. Фрейд фактически также основывал свою терапию на признании этого феномена. Из всех возможных форм прерывания себя он выбрал одну, которую называл "цензурой". Он предлагал пациенту не прерывать свободное течение своих ассоциаций. Но он также предполагал, что цензура находится на службе смущения (embarrassment), поэтому он предлагал пациенту "не смущаться". И как раз посредством этих двух табу он прерывал переживание пациентом своего смущения и своей разобщенности с самим собой. Результатом оказывалось лишение чувствительности, неспособность пережить собственное смущение, или даже (это в еще большей степени относится к пациентам райхианской терапии) попытка сверх-компенсировать это наглостью.

В терапии следует заниматься не материалом, подвергшимся цензуре, а самой цензурой, той формой, которую принимает прерывание себя. Опять же, мы не можем работать изнутри наружу, мы можем двигаться только от поверхности внутрь.

Терапевтическая процедура (которая является восстановлением себя путем включения в состав целого отторгнутых, диссоциированных частей личности) должна привести пациента к такому положению, когда он уже не прерывает себя, то есть когда он перестает быть невротиком. Как мы можем сделать это, не впадая в ошибку прерывания самого прерывания?

Как мы отметили, фрейдовское предложение "не осуществлять цензуры" само по себе является цензурой над цензурой, прерыванием процесса осуществления цензуры. Нам же следует заметить, как осуществляется каждое прерывание, и иметь дело с этим "как", а не с тем цензором, который постулируется фрейдовским "почему".

Если мы имеем дело с прерыванием как таковым, мы обращаемся к непосредственной клинической картине, к реальным переживаниям пациента. Мы имеем дело с поверхностью, которая нам предъявляется. Нам нет необходимости догадываться и истолковывать. Мы слышим прерывание предложения или замечаем, как пациент сдерживает дыхание, или мы видим, что он сжимает кулаки, или дергает ногой, как бы собираясь ударить кого-то, или мы видим, как он прерывает контакт с терапевтом, глядя в сторону.

Сознает ли пациент эти прерывания себя? Это должно быть нашим первым вопросом к нему в такой ситуации. Знает ли он, что он делает? По мере того, как он в большей степени сознает, каким образом он прерывает себя, он неизбежно будет в большей степени сознавать, что именно он прерывает. Как показывает наш пример, когда пациент смог сосредоточиться на своем прерывании – головной боли, он обнаружил, что использовал этот механизм для того, чтобы прервать собственный плач. Этот пример показывает, что посредством сосредоточения на самом прерывании – на его "как", а не "почему" – пациент приходит как к сознаванию того факта, что он прерывает себя, так и к сознаванию того, что именно он прерывает. Он также оказывается способным растворить свои прерывания, прожить и завершить незавершенные переживания.

Невротические механизмы интроекции, проекции и ретрофлексии сами либо являются механизмами прерывания, либо – как часто бывает – развиваются как реакция на прерывания, осуществляемые извне. В нормальном процессе роста мы учимся посредством проб и ошибок, проверяя свою жизнь и свой мир настолько свободно и без прерывания себя, насколько возможно.

Представьте себе котенка, влезающего на дерево. Он занят экспериментированием. Он добивается равновесия, проверяет свою силу и ловкость. Но что было бы, если бы кошка-мать не оставила его в его экспериментировании, настаивая, чтобы он немедленно спустился и шипя, например: "Ты можешь сломать себе шею, противный котенок!"? Это настолько же отравило бы котенку удовольствие, насколько и затруднило бы его развитие. Но кошки, разумеется, не ведут себя столь глупо; заботу о безопасности они предоставляют людям.

Напротив того, кошка, как любое другое животное и любой чувствительный человек, полагает сущность воспитания в том, чтобы способствовать переходу от стремления опираться на окружающих к способности опираться на себя. Новорожденный котенок не может ни накормить себя, ни защитить, ни передвигаться. Для всего этого ему нужна мать. Но он создаст себе средства для всего этого, частично посредством развития врожденных инстинктов, частично благодаря внешнему обучению. Для человека переход от опоры на окружающих к опоре на себя, разумеется, сложнее. Необходимо принять во внимание потребность менять пеленки, одеваться, готовить пищу, выбирать профессию или приобретать знания.

Поскольку мы вынуждены учиться столь многому посредством образования, а не используя врожденные инстинкты, нам во многом не хватает интуиции животных относительно того, как действовать в том или ином случае. Вместо этого "правильный" способ действия устанавливается благодаря сложным фантазиям, которые передаются и модифицируются от поколения к поколению. Это преимущественно функции поддержания социального контакта, такие как хорошие манеры и кодексы поведения (этика), средства ориентации (грамота и мировоззрение), стандарты красоты (эстетика) и социального положения (социальные установки). Часто, однако, эти способы действования биологически нецелесообразны, и из-за этого подрывают самые корни нашего существования и ведут к вырождению.

Психиатрические истории болезни вновь и вновь показывают, например, как принятое уничижительное отношение к сексу порождает неврозы. Но если эти установленные способы действия антибиологичны, антиличностны или антисоциальны, они являются прерываниями текущего процесса, который своим естественным развертыванием формирует опору на себя.

Такие прерывания являются кошмаром воспитания детей.

Это прерывания контакта – "не трогай того", "не делай этого" – которые отравляют ему жизнь день за днем. Или: "Отстань от меня! Могу я отдохнуть немножко?!" – прерывание его желания прервать маму. Уход ребенка тоже прерывается: "Сиди здесь, занимайся своими уроками и не мечтай!" – или: "Ты не пойдешь гулять пока не доешь обед!"

Следует ли нам в таком случае придерживаться политики полного непрерывания? Как любому другому животному, ребенку нужно исследовать свой мир, осваивать спектр своих возможностей, стараться расширить свои границы, выяснять, насколько далеко он может зайти. Но в то же время его нужно удерживать от того, что может серьезно повредить ему самому или другим. Он должен научиться обращаться с прерываниями.

Реальные трудности возникают тогда, когда родители вмешиваются в процесс взросления, либо прерывая попытки ребенка найти собственную манеру поведения, либо излишне оберегая его, либо разрушая его доверие к своей способности опираться на себя в пределах возможностей собственного развития.

Родители рассматривают ребенка как собственное владение, которое нужно либо охранять, либо выставлять напоказ. В последнем случае они торопят развитие ребенка своими амбициозными требованиями, в то время как ребенок не обладает достаточной способностью опираться на себя, чтобы их выполнить. В первом же случае они препятствуют взрослению, не давая ребенку возможности опираться на себя в том, на что он уже способен. Первый ребенок может выработать тенденцию к самодостаточности, второй вырастет зависимым, и ни тот ни другой не будет способен опираться на себя.

Пациенты приходят к нам, вобрав в себя прерывания своих родителей – это интроекция; они могут, например, сказать: "Взрослый мужчина не должен плакать!" Они отвергают "мешающие" им части себя, – то, что прерывалось в их детстве; это проекция: "Эти проклятые головные боли! Почему я должен от них страдать!" Они могут обратить те качества, которые родители называли дурными, и демонстрацию которых прерывали, против себя; это ретрофлексия: "Я должен владеть собой, я не должен позволять себе плакать!" Они могут настолько запутаться в прерываниях, осуществлявшихся родителями, что совершенно откажутся от себя самих, перестав замечать различие и связь между своими нуждами и внешними способами их удовлетворения; это ведет к слиянию: "У меня всегда начинается головная боль, когда люди кричат на меня!"

Помогая пациентам сознавать – здесь и сейчас, посредством сосредоточения – что именно они прерывают, и как эти прерывания воздействуют на них, мы можем способствовать их реальной интеграции. Мы можем помочь им распутать тот постоянный клинч, в котором они находятся. Мы даем им шанс быть собой, потому что они начинают переживать себя; мы даем им возможность правильно оценить себя и других и соприкоснуться с миром, потому что они обнаруживают, где находится мир.

Понимание означает прежде всего видение отношения части к целому. Для наших пациентов это означает видение себя как части целостного поля, и становление отношений к себе и к миру. Это и есть хороший контакт.

Дата добавления: 2014-12-12 | Просмотры: 655 | Нарушение авторских прав