 |
|
АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология |
Соленое Черное море 6 страницаГлупая Люська, дурная башка! С малолетства была дурковатой. Сидит на своем балконе и на море смотрит. А на лице такое счастье, такая улыбка! – Мам! – говорила она. – Ты что, не понимаешь? Я же люблю его, мам! И дочку от него родила! Посмотри на Танюху – какая красавица! А все почему – плод любви, вот почему! Внучку Мария любила так, как не любила дочь. Просто сердце разрывалось от этой любви! Теперь она была счастлива. Наверное, впервые за всю свою жизнь. Дочь она обрела. Внучка была ее счастьем. А вместе с Доктором она похоронила свою любовь, свой стыд, свой страх и вину. – Маша! – однажды окликнул ее кто-то. Она обернулась. К ней подошла Веруня и взяла за руку. – Как я рада тебе! Заходи к нам, Мария, – сказала она, – родные ведь люди! Сколько нас осталось на этом свете! И сколько осталось, собственно, нам самим! Мария кивнула и обняла Веруню. Они стояли так долго, и Мария гладила седые и легкие Верунины волосы. «Как все просто в жизни! – подумала Мария. – И как легко все усложнить! Никто не накажет человека больше, чем он сам! Никто не вынесет приговора суровей, чем приговор, вынесенный самому себе! – Она приобняла Веруню за плечи. – Совсем старенькая. И слабенькая такая! Казалось, что слабенькая. А на деле… На деле мы все сильные, не собьешь! А та, фронтовая… Тоже не из слабаков. Никому не дается больше, чем может вынести!» Веруня крепко держала Марию за руку и говорила, конечно, о муже. Через полтора года после своего возвращения Мария заметила перемены в дочери. Среди ночи Люська стояла на кухне перед открытым холодильником и снова поедала из трехлитровой банки соленые помидоры. Рассол лился по подбородку, стекая на ночную рубашку. Мария опустилась на стул и уставилась на дочь. Люська счастливо засмеялась, утирая мокрый подбородок рукой. Мария, тяжело вздохнув, поднялась со стула и пошла к себе. Что делаешь, господи! Что творишь, Люська! Люська догнала ее, повисла на шее и горячо зашептала ей в ухо: – Хорошо, если девка! Да, мам? Танькины шмотки сгодятся! А вот если пацан… Мария обернулась к ней и, вздыхая, сказала: – Ну а если пацан… Так тоже не пропадем. Ведь не пропали же! Да и лучше, если пацан. С мальчишками как-то проще, ей-богу! А с нами, с бабами… Мука одна! «Лучше пацан, – повторила она, тяжело ворочаясь в кровати и громко вздыхая, – нет, правда, лучше – пацан!» И еще ей подумалось: «Женщины… они несли себя на заклание… Кто из них стал счастливой? Веруня? Она, Мария? Глупая Люська? Лиза, походно-полевая жена доктора? Все они были счастливы и несчастны… Потому что любили… Потому что имели на это право. В жгучем, обжигающем, вязком киселе любви, в горячем, бурлящем котле – барахтались, изворачивались, карабкались, бултыхались, тонули… Только б не захлебнуться! Беспомощные, отчаянные и отчаявшиеся. Сильные, стойкие – почти как оловянные солдатики на одной ноге. Великая терпимица Веруня. Бесстрашная Лиза, бегущая вслед без оглядки за своим единственным и любимым. Мария, безропотно несущая всю свою жизнь бессловесную любовь и вину?» Теперь туда, в этот котел, стремительно летела ее дочь, Люська. Без страха, без чувства опасности, очертя голову… Дурную свою башку. И имела на это право! Все имеют на это право. На любовь. И никто не может его отнять… Под небом голубым… Диктор пропела нежным голосом: – Началась посадка на рейс номер триста пятнадцать. – Первый раз нежно, второй раз с угрозой: – Внимание! – и повторила. Их призывали не опоздать. Жаров вытянул шею и покрутил головой, ища жену в разноцветной толпе. Впрочем, это было несложно – Рита была высока, почти на голову выше всех прочих женщин. К тому же женский пол в основном был представлен паломницами – сгорбленными и не очень бабульками в светлых платочках, испуганно оглядывающимися по сторонам, вздрагивающими от колокольчика, предваряющего объявления. Все им было незнакомо и вновь. В кресле, прикрыв глаза, сидел крупный, полнотелый батюшка. Паломницы с надеждой бросали взгляды и на него – он-то не бросит, поддержит своих прихожанок. Рита стояла, отвернувшись к взлетному полю. Лицо ее было напряжено, брови сведены к переносью, а взгляд, как всегда, в никуда… Точнее – не как всегда, а как в последнее время. Жаров с минуту разглядывал жену – очень прямая спина, высокомерно вскинутая голова, юбка почти до щиколоток, серая кофточка на мелких пуговичках, шелковая косынка на голове, замотанная наподобие тюрбана. Ему показалось, что она шевелит губами, впрочем, к этому он тоже привык, и это было уже не так важно. Он вздохнул, откашлялся и выкрикнул: – Рита! Она обернулась, нашла его в толпе и слегка нахмурилась. Он сделал жест рукой, показывая ей, что пора на посадку. Она медленно подошла к нему и, не говоря ни слова, посмотрела на него тяжелым взглядом. – Пора! – снова вздохнул он. И, словно оправдываясь, добавил: – Объявили. Она вздрогнула и пошла вперед – к стойке последней регистрации. Он привычно двинулся следом. Сзади них пристроились бабульки-паломницы, и Рита, обернувшись на них, вдруг скорчила недовольную мину. – К богу едешь, – тихо шепнул Жаров, – а вот ротик кривишь, – и он кивнул в сторону бабок. Жена не повернула головы в его сторону. Бабки и вправду суетились, нервничали и оттесняли Риту в сторону – вот и причина ее недовольства. Наконец расселись в салоне. Рита у окна, он в середине. Рядом оставалось пустое место. Паломницы, казалось, чуть успокоились – сели впереди них, и запахло вдруг ладаном, глаженым бельем и… старостью. Сбоку сидела семейная пара – он был в светском, а она, его спутница, в длинном, до пола, шелковом платье и красивом, видимо праздничном, расшитом шелком, хиджабе. Женщина была очень красива, но глаз не поднимала. «Шехерезада, – подумал Жаров, – как хороша!» Наконец появился молодой человек с длинными пейсами, закрученными в спиральку, и в черной шляпе с высокой тульей. Он вежливо и приветливо кивнул, расположился рядом и достал планшет. Жарову стало весело. Вот чудеса, боже правый! И вправду святой город. Всем там есть место – и тем, и другим. И как бы там ни было сложно, к своим богам люди все равно будут стремиться, невзирая на конфликты и войны. И всем хватит места наверняка! Рита откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. Жаров расслабился, вытянул ноги и достал из кармана газету. Когда разносили обед, он тронул жену за плечо. Не открывая глаз, она мотнула головой, а он с удовольствием начал расправляться с тушеным мясом и рисом – вполне себе, вполне! Хотя после чашки пустого утреннего кофе… Иногда он бросал взгляд на жену – ему казалось, что она задремала. Ну и слава богу! Вот отдохнет и… А что, собственно, «и»? Ничего не изменится. Ничего. Он вздохнул, закрыл глаза и попытался уснуть. Борька мотался с унылой мордой, ожидая не очень званых гостей. Впрочем, морда у Левина всегда тусклая и почти всегда недовольная. Увидев Жаровых, Борька рванул к ним, и щербатая улыбка осветила его мятую физию. С Жаровым они обнялись, похлопывая друг друга по спине, внимательно посмотрели друг на друга, оценивая, и снова обнялись. Теперь было видно, что Борька рад старому приятелю. Рита стояла поодаль – отрешенно, словно не имела к этим двоим ни малейшего отношения. – Что с ней? – шепнул Жарову Борька. Жаров сморщил лицо и махнул рукой – потом, брат. Потом как-нибудь… После. Мужчины подхватили чемоданы и двинулись к выходу. Иерусалим жарко выдохнул им в лицо горячим дыханием и пряным южным запахом – нагретого асфальта, заморских цветов и восточных специй и… пыли. Небо было таким ясным, чистым и таким неправдоподобно синим, что Жаров зажмурился. Пальмы чуть шевелили длинными жесткими, растрепанными по краям листьями. Пыльные бунгевиллеи – всех цветов, от белого до малиново-красного – вились по заборам стоящих вдоль дороги домов. – Клево у вас. Просто рай, честное слово! – заерзал на сиденье Жаров и грустно добавил: – А у нас уже… Дожди и туманы… Октябрь, блин! – Клево, – саркастически усмехнулся Борька и, тяжело вздохнув, добавил: – Хорошо, где нас нет! А потом, октябрь – самый хороший месяц. Только дышать начали. Тебя бы в июле… Вот когда чистая жесть! Рита в разговор не вступала. Борька косился на нее удивленным взглядом, а потом снова вопросительно смотрел на приятеля. Жаров развел руками – что поделаешь, брат! Такая фигня! Жаров крутил головой, пытаясь рассмотреть сразу и все. Борька усмехнулся. – Здесь, брат, двадцать лет проживешь и всего не увидишь! Такая страна… На этой фразе он тяжело вздохнул, и было непонятно, восхищается он или сожалеет об этом. Наконец въехали в Борькин район. Сразу стало как-то уныло – дома, похожие на московские хрущевки, отсутствие яркой зелени и хороших машин. У подъездов, совсем по-московски, сидели старики и с интересом разглядывали редких прохожих и проезжающие машины. – Приехали, – со вздохом констатировал Борька, – вот он, рай. Мать его за ногу! Поднялись на третий этаж – лифта в доме не было, а лестница была узкой и неосвещенной. – Экономия! – снова вздохнул Борька. – Здесь воду в сортире лишний раз не спустишь – счетчики, батенька! – У нас тоже счетчики, – успокоил его Жаров, – правда, вот на сортирах мы еще не экономим – что правда, то правда! Но, – тут уже вздохнул Жаров, – наверное, скоро придется… Рита шла позади мужчин и по-прежнему молчала. Дверь в Борькину квартиру была картонной, не обитой и сильно потрепанной. После московских, практически «сейфовых», это тоже было смешно. Прихожей не было, сразу начиналась комната – узкая, небольшая, с низким потолком. Пол был выложен кафельной плиткой – Борька тут же прокомментировал: – На жару, блин! А что делать зимой… – Теплые полы! – сообразил гость. Хозяин посмотрел на него, как на умалишенного. – А! Электричество! – дошло до него наконец. – Ну а тогда – в валенках! – бодро посоветовал Жаров. Борька кивнул. – Да все так и делают! Впору открывать артель. По валенковалянию. Другое «валяние» здесь не пройдет, – и снова тяжко вздохнул. Из комнаты – салона, как высокопарно обозначил его хозяин, – вела дверь в восьмиметровую спаленку и крошечный туалет. Жаров прошелся по квартире и присвистнул. – И как мы тут? Все? Левин пожал плечом. – Не графья! Вам отдадим спальню, а сами с Наташкой – в салоне. Рита стояла у окна. Жаров затащил чемодан в спальню, сел на кровать и задумался. Господи! Какая же чушь! Припереться сюда, к Борьке. Упасть им с Наташкой на голову, стеснить близких людей… Нет! Надо в гостиницу. Непременно – в гостиницу! И что этот баран не сказал ему про свои «хоромы»? Они бы сразу все переиграли. И не было бы всей этой чуши… в тридцати метрах да с Ритой… Наташка с ней никогда не ладила. Точнее – не могла найти общий язык. Впрочем, с коммуникацией у его жены всегда были проблемы… Не было у нее задушевных подруг – такой человек. А уж сейчас… Что говорить «про сейчас»? На предложение снять гостиницу Борька ответил скептически. – Это вряд ли, сейчас череда праздников, и с гостиницами в Иерусалиме сложности – с хорошей наверняка, а помойка вам не нужна, правильно? Да и цены здесь – мама не горюй! В разговор вступила молчавшая до сей поры Рита: – Меня все устраивает! – коротко бросила она и жалобно добавила: – А нельзя ли поспать? Жаров оживился и обрадовался и начал застилать постель. Борька по-прежнему смотрел на него с изумлением. Рита наконец ушла в спальню, а они с Борькой вышли на балкон – покурить. – Такие дела, Борька, – горько сказал Жаров, – такие дела… Подробности – письмом. Но ты мне поверь, – он посмотрел на Бориса страдающим взглядом. – Она имеет на это право. А я, – тут он усмехнулся, – а я, Борька, муж! И это, как говорится, и в горе, и в радости… Он зашел в Борькину спальню, посмотрел на спящую Риту и прилег рядом. Через минут пять он уснул. Наташка моталась по кухне как подорванная. Маленькая, росточком с сидящую собаку, как обидно шутили в их компании, крепенькая, наливное яблочко, круглая попка, большая грудь, кудряшки ореолом, словно нимб над головой, и – вечный стрекот! Наташка трещала всегда и всюду, в любой ситуации. Давно забылось, кто привел ее в их компанию, но она сразу прижилась, в один день. Тут же принялась хлопотать, опекать кого-то, возить заболевшим яблоки с апельсинами – словом, Наташка была «всешний» друг и соратник. Ее так и воспринимали – подружка. Можно было поплакать на Наташкином круглом и теплом плече, приложиться к мягкой груди и быть уверенным, что она все поймет. А главное – пожалеет! Вокруг кипели романы, бурлили страсти, кто-то кого-то безумно любил, потом, как водится, разлюбил. Все страдали, сгорали от любви, сходились-расходились, а она… Она по-прежнему была мамкой и нянькой. Жаров помнил, как однажды, совсем среди ночи, будучи прилично бухим, он, не зажигая света, вслепую, на ощупь, набрал ее номер и хрипло выдохнул в трубку: – Зотова, спаси! И самое смешное, что, «выхаркав» свою боль, он тут же уснул, а через полчаса в дверь раздался звонок – на пороге стояла Наташка Зотова и встревоженно смотрела на него. Ну, ночью тогда все и случилось – он помнил плохо, почти не помнил совсем, ему тогда это было просто необходимо, и она поняла. Вот только утром он почему-то смущенно извинился, а она, жаря яичницу, весело объявила: – Да забыли, Жаров! Скорая помощь – и все дела! Тебе уже легче? Наверное, стало легче… Черт его знает. Все давно стерлось, забылось, покрылось «пылью времен» – не о чем вспоминать. Наташка Зотова – и смех и грех! «Подруга дней его суровых». Потом у Наташки образовалась свободная квартира – бабкина, что ли… ключи просили все попеременно, и Зотова никому не отказывала. Все знали, где лежит чистое белье и что в холодильнике всегда есть пельмени и яйца. Когда Борька Левин объявил, что они с Зотовой вступают в законный брак, все удивились. А Жаров не очень – с бабами у Борьки не складывалось: Борька, смешной, носатый, унылый и занудливый, ценился исключительно как друг. Было вполне логично, что они «спелись». И Жаров тогда порадовался за обоих. Свадьба была шумная, сумбурная – оказалось, что у Борьки и Наташки целая куча родни, и Наташкина мать хотела все сделать «по правилам». Бойкая она была бабенка, эта Наташкина мать, – все задирала тихую Лию Семеновну, Борькину матушку, а та вытирала глаза светлым платочком: Наташка ей в принципе нравилась, а вот новая родня… – Это надо пережить, – посоветовал он в курилке вконец раскисшему Борьке, – в конце концов, родители имеют на это право! Так он сказал, а вот думал иначе: после всей этой вакханалии – с тамадой, ансамблем, танцем молодых и пьяными родственниками – решил твердо: такого у него никогда не будет! И вправду не было – с Ритой они расписались без помпы и тут же уехали в Таллин. Рита… Он влюбился в нее сразу, в одну секунду – в эту странную, холодную, как казалось, и замкнутую женщину. Загадка… загадка она, и загадка его к ней любовь. Большая любовь, длиной в целую жизнь. Ему никогда не было с ней просто. И все же… Он никого и представить не мог рядом – ни одну из его прежних и многочисленных пассий. В компанию Риту не приняли – ни ребята, ни тем более девочки. Инка Земцова, большая умница, кстати, сказала ему тогда: – Ты, Жаров, лопух! Или – слепой. Ты что, не видишь, что Маргарита твоя… Не нашего поля! Он усмехнулся, в душе обидевшись, – не вашего? Ну, уж не твоего точно! А про мои «поля» не тебе, мать, судить! Его, Жарова, мать тоже не приняла Риту – «после всех твоих девочек, Шурик!» И началось перечисление – Мариночка, Света, Танюша. Мать и вправду всегда находила с ними общий язык – общалась легко, пили чай на кухне, сплетничали и обсуждали его, Жарова. – Снежная королева, – говорила мать про невестку подругам и тихо, чтобы сын не услышал, добавляла: – Совершенно не о чем с ней говорить! Что бы я… Ты, Туся, меня хорошо знаешь! А молодая жена никому не стремилась понравиться. И только он, Жаров, знал ее всю, до донышка, знал и любил. Был уверен – она не предаст. Никогда! Никогда не скажет ни о ком дурно – даже о тех, кто явно не симпатизирует ей. Никогда не осудит чужие проступки, только вздохнет: – Все мы люди, Саша! И никто не знает, что нас ждет за углом. Ее считали высокомерной, надменной, а она была просто… Скрытная, не очень «людимая», любящая уединение и тишину. Она могла уйти гулять в парк одна и надолго – сначала он обижался, а потом привык. В его компанию она ходила неохотно, но ходила. – Я не могу лишать тебя обчества, – вздыхая, говорила она. А в Новый год попросила: – А давай вдвоем, только ты и я? Можно? Жаров растерялся: уже были составлены списки покупок и меню – им, например, надлежало сделать салат из крабовых палочек и испечь лимонный пирог. Он вздохнул. – Хорошо… Раз ты хочешь… И вправду, Новый год тогда удался. Они накрыли стол, зажгли свечи, загадали желания, выпили шампанского и пошли танцевать. А в час ночи, абсолютно игнорируя разрывающийся телефон, пошли в лес – благо лес располагался рядом, только перейти шумное шоссе. В лесу они зажгли бенгальские огни, снова выпили остатки прихваченного шампанского – полбутылки и прямо из горла – и… раскинув руки, упали в сугроб! Над головой низко висело темное низкое небо, на котором, словно новогодние лампочки, горели мелкие и яркие звезды. Она знала все звезды и все созвездия. – Откуда? – удивился он. Она объяснила: – Да я все детство ошивалась в планетарии. Ездила туда по два раза в неделю. Там такая благодать, – сказала она задумчиво, – тишина и покой. И звезды на небе… Он удивился: – Одна? Ты ездила туда одна? Без подруг, без девчонок? Теперь удивилась она: – А кто мне был нужен? Там? Наверное, я сбегала туда от всех – от брата, родителей, школы… Только там я могла побыть… одна. Совсем одна, понимаешь? Он тогда привстал на локте и, смахивая с варежки снег, как бы между прочим спросил: – Рит! А тебе… Вообще… Ну, кто-нибудь нужен? В смысле – по жизни? Она рассмеялась – это модное нынче «по жизни» они ненавидели оба. А потом тихо сказала: – Ты. Ты, Жаров, мне нужен по жизни. Чессно слово! А больше… – Тут она замолчала и продолжила: – А больше – никто! Врала. Вот про это «никто» безбожно врала. О ребенке она мечтала. И как! Вслух это не обсуждалось, но… Он это знал. И ничего не получалось. Проверились – оба здоровы. Совершенно здоровы. Ну, просто придраться не к чему. А вот не получалось, и все! Господи, через какие муки она прошла! Ректальная температура, графики женских событий, календари для успешного зачатия. Четыре больницы. И – снова в «молоко». Он уговаривал ее успокоиться. Господи! Ну, бывает и так. И что, жизнь заканчивается? Да ничего подобного. Продолжается жизнь! И чем она, скажи на милость, плоха? Чем плоха наша с тобой, моя дорогая, семейная жизнь? Она замыкалась все больше и отвечала одними губами: – Ничем. Ничем не плоха. А вот… Путь был проторен – сначала врачи, потом знахарки, возил ее куда-то, чуть ли не в Белгородскую область к какой-то полусумасшедшей бабке. Ночевали в Доме колхозника – сырость, холод, мышиный запах от влажного белья. Бабка дала пять бутылок мутной воды. Вода была выпита, бутылки валялись на балконе, и она почему-то все не давала их выбросить. Пустое. А потом началась церковь. Она ходила туда пару раз в неделю – служба утренняя, служба вечерняя. Появились новые «подружки» – баба Валя и Соня. Первая – простая, обычная и душевная, одинокая бабка, а Соня эта… Он сразу понял – вот Сони не надо. Странная, молчаливая, тихая… А рядом с ней страшно. Ездили с Соней на богомолье. Он сказал: «Без меня!» Потом Соня куда-то исчезла. Он пошутил: – В монастырь? Рита ответила – спокойно и буднично: – Умерла. Оказалось, та была страшно больна. Он тогда устыдился. – Ну, надо же. Но я ж не знал! – А никто не знал, – откликнулась Рита, – даже я. Узнала все позже, постфактум. Они тогда очень отдалились друг от друга. Он подчеркнуто не принимал ее жизнь, а ей, казалось, стала безразлична его. Однажды взмолился: – Рит! А как раньше не будет? Она пожала плечом. – Как раньше… – И честно сказала: – Не знаю. – А подумав, твердо добавила: – Этот путь я пройду до конца. Потом она собралась в какой-то дацан – в Улан-Уде, что ли. С каким-то Николаем и его сестрой Таей. Те были буддистами. И что-то там сорвалось. Слава богу. Какие буддисты, какой дацан? Свихнуться можно. Еще стала почитывать какие-то брошюрки, пряча их в свою тумбочку. Однажды он вытащил их – очередная белиберда: адвентисты седьмого дня приглашали ее в свое «лоно». Он порвал тогда эти писульки и выкинул. Она очень плакала, дурочка. «Ясно», – кивнул тогда он и уехал на три дня на Волгу. Прийти в себя, порыбачить на даче сотрудника. Может, отойдет? Тоска отойдет, напряженка. Отошло. Иногда думал: привязаны друг к другу толстенными канатами – не отвязать. Пятнадцать лет «общей» жизни. Вечность! Проросли друг в друга корнями – не разорвать. Только если рубить топором, по живому. Он – молодой, по сути, мужик, сорок пять – тьфу, чепуха! Прожить две полноценные мужские жизни – да раз плюнуть! Завести молодую жену, родить пару-тройку детей… С нуля, с чистого листа – без помарок. А ее оставить в прошлой жизни. Почти наверняка – одну навсегда. С ее-то натурой… Вряд ли она сможет устроить личную жизнь – сорок два года для бабы… Ну, почти каюк, кранты. Редкий ведь случай. И не для нее, Риты! И живо представил – сухонькая, одинокая, стареющая женщина. Одна во вселенной. Ну, может быть, с кошкой… Старые, пожелтевшие газеты на тумбочке в коридоре, запах заваренной валерьянки и вареного хека для кошки. Десятилетней давности плащ на крючке и стоптанные ботиночки – почти мальчиковые, удобные, плоские – всесезонные. Что она сможет еще позволить на жалованье учителя хореографии? И будет она истончаться, стареть – медленно, но бесповоротно. И станет почти бесплотной старушкой, с трудом выходящей в полдень за хлебом. Вязаная шапочка из дешевой шерсти с оптового рынка. Суконная юбка, плешивая шубка. Нет! Да пошли вы все к черту. Значит, так – как дадено богом. Значит, вместе и до конца. Потому, что «проживать» он ту, другую, жизнь просто не сможет! Не может, потому что… Любит? Жалеет? Богом даденная жена? Да все вместе – наверное, так… И любит, и жалеет, и жена… Просто с годами все так трансформируется… Концов не найдешь – где любовь, а где жалость. И еще – где привычка! Или он слишком хорошего мнения о себе? Понимает ведь, что жизнь их, семейная, личная, так сказать, интимная (Фу! Совсем противно!) закатилась в тупик. Стоит там как ржавый, давно списанный паровоз и ждет своей участи – то ли на металлолом, то ли так и сгниет в темном отстойнике сам по себе… А тут, когда все вроде бы чуть успокоилось – ну, живут разной жизнью, каждый сам по себе, – да такое ведь сплошь и рядом, – однажды сказала: – А давай съездим в Иерусалим? Ну, просто еще раз попробуем… Мне кажется… Тут он перебил ее, и довольно резко: – Съездим! – И по складам: – Раз. Тебе. Ка-же-тся. Сначала злился – задолбали его эти «кажется» и «а вдруг». А потом подумал – осень, есть десять дней отпуска. Море еще теплое. Ну, наконец, повидает друзей – Борьку, Наташку. Да и сам город – грех не увидеть. В общем, как ей откажешь – поехали! Они проснулись, услышав звонкий голос Наташки – она бесцеремонно засунула кудрявую голову в комнату и улыбнулась. – Вы что, идиоты? Спать, что ли, сюда приехали? Жаров вскочил, наспех умылся и бросился в ее крепкие объятия. Наташка почти не менялась – те же кудри, те же объемная пятая точка и пышная грудь. Только везде прибавилось, разумеется. Она накрывала на стол и тараторила, тараторила… Вышла Рита, и все наконец уселись. Попробовали местные специалитеты: пасту из гороха – со стойким вкусом орехов, баклажаны пяти, наверное, видов – в майонезе, с орехами, морковью, чесноком и прочей чепухой. А дальше было все знакомо и привычно – картошка с соленой скумбрией, салат, курица из духовки. Пили пиво и по чуть-чуть водки. Наташка рассказывала про работу, общих знакомых, сына Димку и хвалила страну. Борька скептически усмехался и восторгов жены, похоже, не разделял. Наташка вообще была из тех, кто видит одно хорошее – вот уж счастливая способность, что говорить! Квартира мала? Не на улице! А что, в Москве была больше? А в Москве мы бы жили с Борькиной мамой. – Да, Борюсь? «Борюсь» вяло пожимал плечами. – Жарко? Это да! Но для меня это лучше, чем московская слякоть и снег. Тяжело работаем? Господи, да где же легко? Все сейчас пашут как проклятые! Все и везде. Зато море – это раз! Сели в машину – и через час на море. Продукты – это два! Молочко и фрукты – язык проглотишь! А медицина? – Наташка совсем распалилась. – Мама вот пишет, что у вас… – Наташ! – перебил ее Жаров. – Да все хорошо. Ты не горячись так. И не уговаривай – мы сюда насовсем не собираемся. А что тебе тут прикольно, так мы очень рады! Правда, Ритуль? Рита кивнула. Димка, сын Наташки и Борьки, служил в армии и приходил домой на выходные, так что встреча с ним временно откладывалась. Наташка накрыла чай и наконец притихла. – А какие планы? Вообще? Что посмотреть хотите, куда съездить? Может, взять вам экскурсии? Рита мотнула головой и посмотрела на мужа. Жаров отвел глаза. – Мы сами, Наташ. Спасибо. Сами разберемся. Наташка пожала плечами и стала убирать со стола. Жарову показалось, что она слегка обижена. Утром проснулись от такого яркого солнца, от какого, конечно, не спасали легкие бамбуковые жалюзи. Жаров подошел к окну, потянулся и стал глазеть на улицу. Улица была пуста, по ней проезжали лишь редкие машины. Они выпили кофе, надели удобную обувь и заказали такси. – Старый город, – коротко объяснил Жаров таксисту, похожему на индуса. Таксист включил индийскую музыку. – Откуда здесь индус? – удивленно пробормотал Жаров. – Они везде, – объяснила жена, – индусы и китайцы. Везде, во всем мире. Иерусалим переливался под солнцем – желто-белый, как сливочная помадка, яркий, несмотря на отсутствие красок. Одинаковый, но совсем не монотонный. Периодически, точно огни иллюминации, вспыхивали кусты бугенвиллей – красные, розовые, малиновые, оранжевые и белые. А впереди уже показалась стена Старого города. Почему-то заныло сердце – тревожно и сладко. Они вышли из машины и пошли пешком – дальше проезд был закрыт. Узкие улочки перегораживали шумные толпы туристов. Звучала пестрая речь – английская, французская, испанская, итальянская. И, разумеется, родная русская. Все одинаково задирали головы вверх, кивали, слушая экскурсовода, и наводили объективы камер и фотоаппаратов. – Куда? – спросил он у Риты. – Сначала – куда? Она как-то сжалась, напряглась, заглянула в блокнот, потом в карту и тихо сказала: – Направо. К храму Гроба Господня. Он вздохнул и кивнул – направо так направо. К Гробу так к Гробу. Они долго шли сквозь арабский базар – шумный, грязноватый, назойливый, пахший подгнившими фруктами, специями и лежалым тряпьем. Вниз по ступенькам. Вверх. Снова вниз. Древний щербатый булыжник временами поливали водой. Где-то валялись раздавленные шкурки бананов. – Он взял ее под руку. – Осторожно! Скользко. Почувствовал, как напряжена ее рука. Она не оглядывалась на зазывал, не заглядывала в пестрые лавки. Она шла так упорно, так прямо, словно знала дорогу. Ну и, естественно, заплутали. Монашка – совсем старенькая, в «ленноновских» очочках, в бежевом платье и белом островерхом чепце с накрахмаленными крыльями – вежливо вывела их на правильную дорогу. Наконец вышли. В храм, туда и обратно, словно рекой с сильным течением, вносило и выносило людей. – Пойдешь? – спросила жена. Он мотнул головой. – Здесь посижу. Она кивнула и тут же влилась в толпу. И он сразу же потерял ее из виду. Он сел на теплый камень – что-то вроде бордюра – и прикрыл глаза. Отовсюду раздавался приглушенный и монотонный шум. Солнце светило уже почти отчаянно – полдень, середина дня. И плевать, что осень и начало октября! Он открыл глаза – мимо прошел высокий священник в черной рясе и высокой, узкой, как цилиндр без бортов, шапке. Дальше – стая монашек в голубом, совсем молодых, дружно щебечущих. Православный батюшка – ну, тут он узнал моментально. Серая ряса, непокрытая голова, волосы, собранные в хвост на затылке. Широкий крест. К нему поспешила одна из паломниц, похожая на ту, что летели тогда в самолете, он перекрестил ее, и она склонилась в поклоне. Католический священник – в шелковой сутане и белой шапочке на голове. К нему обратилась женщина из толпы итальянских туристов. Священник подошел, начался шумный разговор, и все дружно смеялись. Потом он с поклоном простился. Из переулка показалась яркая толпа иностранцев – они негромко пели псалмы и держались за руки. У входа в храм все притихли и внимательно слушали рекомендации руководителя. Дата добавления: 2015-09-18 | Просмотры: 451 | Нарушение авторских прав |