АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Харчевание

Громкий, раздражающий своей слепой беспощадностью, противный человеческому уху, резко-переливчатый сигнал круглого серого, нагретого полуденным солнцем динамика спугнул присевших на него и уже спарившихся было стрекоз, растекся в жарком июльском воздухе Восточной Сибири, будя вечную тишину сопок и неба, заглушая однообразные звуки работающих каменщиков, скрип палиспаса, бормотание бригадира, зудение мошки, отсеченной ультразвуковым периметром от рабочей зоны, уплыл к поросшим хвойным редколесьем сопкам, отразился от них и тут же вернулся, чтобы отразиться уже второй раз — от самой возводимой Стены, белой плавной полосою ползущей через сопки и исчезающей за ними на неровном голубом горизонте.

— Тьфу ты, кикимора, что б тебя… — Сан Саныч вытер взмокший лоб, плюнул в сторону столба с пронзительным динамиком, но слюны в пересохшем рту не оказалось.

Он вытянул из наколенного кармана робы узкую пластиковую бутылку с водой, сдвинул пальцем мягкую пробку из живородящей резины, жадно припал сухими губами. Теплая вода забулькала в его горле, поросший седой щетиной кадык болезненно задергался.

— Шабаш, православные! — рослый, сутулый и узкоплечий Савоська сунул мастерок в пластиковое корыто с раствором, распрямился со стоном, потер поясницу, свесился с лесов:

— Хорош!

Бочаров и Санек, работающие внизу на палиспасе, подающим наверх белые пеноблоки, тут же приостановили колесо. Корзина с пеноблоками зависла в воздухе. Бочаров сощурился, глядя на Стену из-под тяжелой, смуглой руки:

— Аль не примете?

— Опускай! — хромой, горбоносый, вечно обозленный, Зильберштейн по кличке Подкова, напарник Савоськи, сплюнул вниз. — Работа — не волк, а харч — не лаовай![6]

— Иншалла! Уже двенадцать? — радостно ощерился беззубый, бритоголовый и широколобый Тимур.

— Це ще не тринадцять, хлопче, — устало усмехнулся жилистый, носатый Савченко и стал стряхивать с рук в ведро прилипший раствор, поглядывая в чистое, безоблачное небо. — Да тильки нэ бачу я архангелив. А дэ ж вони?

И словно по команде, из-за гряды голубовато-зеленых, дальних сопок показались три точки. Вскоре послышался звук летящих вертолетов.

— Летит, родимый, — тихий, коренастый, белотелый и беловолосый Петров опустил пеноблок на свежую кладку, подобрал мастерком выдавленный раствор, сбросил в корыто, принялся чистить мастерок о торец пеноблока. — Слава тебе, Господь Вседержитель, до обеда дожили…

— Подхарчимся, мать вашу в калашный ряд… — Савоська стянул серые от раствора перчатки, повесил на перекладину.

— Эй, брыгадыр, что с раствором дэлать? — бритоголовый, мосластый, большеглазый Салман кинул вниз окурок, почесал волосатое средостение ключиц под серебристым ошейником безопасности.

— Оставляем! — бригадир Слонов, невзрачный с виду, невысокий, но громкоголосый, сухощавый, со всегда вспотевшим утиным носом, быстрыми глазами и быстрыми узловатыми, всегда неспокойными пальцами снял с плешивой головы синюю зековскую кепку, вытер взмокшую плешь, недоверчиво сощурился на приближающиеся вертолеты.

Один, как всегда, летел прямо к ним, двое других разлетались в обе стороны — налево, к бригаде Чекмазова и направо — к подопечным горбатого балагура Провоторова.

Вертолет приближался. Он был выкрашен в темно-зеленый цвет, на боку рядом с золотистым двуглавым орлом белела надпись «СТЕНА-восток-182».

— Заключенные, харчевание! — громко произнес репродуктор и смолк.

По лесам, собранным из красных пластиковых труб, бригада Слонова полезла со Стены на землю:

— Савоська, копыта подбирай…

— Сан Саныч, а провоторовские-то, по ходу, опять раньше нас подхарчуются.

— И Бог с ними.

— Черт с ними, а не Бог! Дай водицы глотнуть…

— Глотни, охальник.

— Православные, кто куревом богат?

— Интересно, будет мясо?

— Хоть бы облачко Господь сподобил…

— Почекай трошки, увечери ще й сниг.

— Разлу-у-ука ты, разлу-у-у-ука…

— Заткнулся бы ты, Подкова гнутая.

Вертолет сел.

Зеленая дверца открылась, вылезла лесенка, по ней спустились двое вольноотпущенных в нечистых белых халатах с двумя десятилитровыми термосами, хлебными брикетами и упаковкой одноразовой посуды, прессованной из рисовой муки. А сразу за ними — двое из конвойных войск с раскладной «танюшей» и лагерный палач Матюха со своим узким бидоном. Бригада притихла. Маленький, коренастый Матюха спрыгнул с лестницы, подмигнул бригаде:

— Здорово, деловыя!

Он был русоволос, с крепкой шеей и плоским, мятым, безбровым, сильно веснушчатым лицом с едва различимыми щелочками глаз.

— Дождались, мать твою… — пробормотал Подкова и зло сплюнул сквозь желтые, парадонтозные зубы на мшистую землю.

— Приправа вам солененькая к обеду! — потянулся Матюха и кивнул конвойным. — Раскладывай, ребята.

Конвойные принялись раскладывать «танюшу».

Петров стянул с беловолосой головы кепку, перекрестился:

— Господи, укрепи и пронеси…

Сан Саныч с усталой усмешкой почесал морщинистый лоб:

— Мда… вот тебе, бабушка, и восемьдесят два процента.

Конвойные разложили зеленую, металло-керамическую «танюшу», укрепили сочленения винтами, расстегнули ремни. Вольноотпущенные со своими термосами присели под навесом. Летчик, высунувшись из кабины, курил и смотрел.

Матюха вынул из пояса свое мобило, переключил на местный динамик. И серый круглый динамик, только что сигналивший «харчевание», заговорил голосом майора Семенова, начальника воспитательной части лагеря № 182, родного лагеря бригады, раскинувшегося сорока двумя бараками между двумя сопками — Гладкая и Прилежай, почти что в двухстах пятидесяти верстах отсюда:

— За невыполнение шестидневного плана по возведению восточного участка Великой Русской Стены бригада № 17 приговаривается к выборочной порке солеными розгами.

Стоявшая, замерев, бригада зашевелилась.

— Выборочная… — тихо выдохнул Петров. — Слава тебе, господи, что не всех…

— Не бзди, достанется, — сплюнул Подкова.

— Восемьдесят два все-таки не семьдесят два, — глупо рассмеялся Санек.

Матюха кинул бригадиру Слонову коробок спичек, склонился к бидону, стал отвинчивать крышку:

— Давайте.

Бригадир достал спички, обломал три из десяти, протянул Матюхе. Тот отвернулся и тут же повернулся, профессионально быстро показал зажатые между пальцами десять спичечных головок.

Стали тянуть жребий. Обломанные спички достались Савоське, Салману и Петрову. Несчастливые восприняли свой жребий по-разному: Савоська почесал головкой спички старую, путинского времени татуировку на груди, усмехнулся, сунул спичку в зубы, прищурился на Матюху:

— Дома!

Салман вмиг помрачнел, угрюмо пробормотал что-то по-чеченски, отшвырнул спичку, сунул сильные руки в карман и беззвучно, но зло засвистел, давя мраморно-зеленый мох серым от цемента ботинком.

Петров, вытянув короткую спичку, охнул, оттопырив нижнюю губу, перекрестился и, зажав спичку в белокожем кулаке, прижал к груди, забормотал:

— Господи, спаси и сохрани, Господи, спаси и сохрани, Господи, спаси и сохрани…

Матюха, убрав целые спички в коробок, вытянул из бидона березовую розгу толщиной в мужской мизинец, очищенную от веток и вымоченную в соляном растворе. Смахнув с нее влагу, он привычно и умело взмахнул розгой, рассекая жаркий воздух:

— Ложись первый.

Наказуемые переглянулись. По лагерной традиции никто никогда не торопился быть первым. Матюха знал это, и не торопил, ожидая, опустив розгу и профессионально держа у ноги.

— Держись, братцы, — традиционно приободрил бригадир, беспокойно шевеля большими пальцами загорелых рук.

Матюха молчал. Он был опытный палач с шестилетним стажем и уже давно перестал повторять расхожие поговорки лагерных палачей, такие как «раньше ляжешь — раньше встанешь», «жопу беречь — голову потерять», «розга с жопой дружат, государству служат» или «розга здоровья вставит, фыншибин[7]поправит».

— Ну чо? — вздохнул Савоська, глянул на бормочущего Петрова, подмигнул Слонову. — Мне что ль запечатлеться, бригадир?

— Давай, Савося, не робей, — кивнул Слонов.

Савоська вперевалку подошел к «танюше», расстегнул штаны, приспустил синее исподнее, перекрестился и быстро лег. Конвойные тут же пристегнули его ноги и руки ремнями. Матюха завернул ему майку, приспустил исподние пониже, оголяя мускулистые ноги, распрямился и, почти не размахиваясь, звучно, сильно вытянул розгой по упругому, испещренному следами от старых порок заду Савоськи.

— Ёбти-раз! — ощерился Савоська, прижавшись щекой к блестящему на солнце зеленому подголовнику.

Матюха врезал еще.

— Ёбти-два! — сосчитал Савоська.

Розга со свистом ударила в ягодицы.

— Ёбти-три!

На ягодицах проступили лиловые полосы. Матюха сек легко и сильно, не делая лишних движений, деловито выполняя свою работу и каждым ударом доказывая, что он не даром ест свой хлеб лагерного палача и не даром получает северную надбавку. Он тоже считал удары, но — про себя. Только палачи-любители, волею обстоятельств взявшие в руки бычий кнут, плетку-семихвостку или соленую розгу считают вслух удары. Настоящий же палач должен вершить свое дело молча, дабы ничто не отвлекало наказуемого от телесного наказания, а присутствующих при этом — от назидательного созерцания акта наказания.

Каждому полагалось по тридцать стандартных ударов соленой розги. Если розга ломалась, экзекуция тут же прекращалась. Но сломаться розга могла лишь у неопытного или недобросовестного палача. Матюха же был опытен и добросовестен в деле своем, розги у него ломались крайне редко.

— Ёбти-шестнадцать! Ёбти-семнадцать! Ёбти-восемнадцать! — громко считал Савоська, сжав кулаки и натужено ухмыляясь бригаде.

Черная розга звучно секла его крепкий, напрягшийся зад, лиловые полосы на ягодицах краснели, багровели, окрашиваясь проступающей кровью. Ноги напряглись, спина окостенела, голова подрагивала от напряжения. Савоськи сжался, словно кулак, зажимая себя, не впуская боль в свое тело, борясь с нею по-своему. У каждого, кто хоть раз испытал на себе лагерную розгу, кто лежал на «танюше», кто считал свистящие удары, есть свой способ терпения. Савоська побеждал боль напряжением тела, преодолевал ее мышечным упорством. Видно было, что он не раз встречался с розгой, что знает как с ней договориться.

— Ёбти-двадцать шесть! Ёбти-двадцать семь! Ёбти-двадцать восемь!

Лицо Савоськи покраснело, он щерился уже из последних сил, зубы скрежетали, короткие, слипшиеся вихры на голове дрожали.

— Держись, держись, — подбадривал его Слонов.

— Ёбти-тридцать! — отчеканил Савоська и улыбку сдуло с его лица.

Он обмяк, ноги расслабленно пошевелились. Конвойные отстегнули его. Савоська, не торопясь встал, подхватив исподние со штанами, показал иссеченный зад конвою:

— Вот вам и картина Репина, а?

— Заключенный, встаньте на место, — спокойно ответил широкоскулый конвойный из-под войлочной шапки.

Савоська, застегиваясь, подошел к бригаде.

— Молодцом! — шлепнул его бригадир по спине.

Матюха, отшвырнув использованную розгу, привычно и недолго потряс правой рукой, давая ей отдохнуть, потом сунул ее в узкое горло бидона, выхватил новую розгу, взмахнул. Соленые капли разлетелись, сверкая на солнце.

— Господи, укрепи… — пробормотал Петров, втягивая белобрысую голову свою в широкие, по-бабьи пухлые плечи.

Салман сплюнул и решительно пошел к «танюше», на ходу развязывая веревку на штанах. Конвойные приняли его, уложили, пристегнули. Плоский, смуглый и волосатый зад Салмана тоже имел отметины. Но не такие густые, как у Савоськи.

— Бисмилле рахмон рахим… — забормотал Салман и отвернулся от стоящей бригады.

Матюха примерился и вытянул его по ягодицам. Салман зарычал.

— Держись, джигит! — крикнул Подкова с полуулыбкой.

Палач сек Салмана так же быстро, легко, но без спешки, как и Савоську. Чеченец рычал, но не вздрагивал от ударов. Худое, жилистое тело его словно влипло в «танюшу», сросшись с ней. На каждый свист и удар розги Салман отвечал рычанием. Рыча, он смотрел на сопки.

— Вот так! — Сан Саныч одобрительно почесывал заросший седой щетиной подбородок.

— Салмана розгой не пробьешь, — хмуро смотрел Бочаров.

— Копченый, а как же… — кивнул Савоська.

Шесть коршунов, плавно паря и зависая в глубоком безоблачном небе, пролетели над Стеной из России в Китай.

Рычание Салмана не становилось сильнее или злобнее, он сопровождал им каждый удар, совсем не двигаясь на «танюше». Матюха завершил порку и швырнул розгу за спину. Салмана отстегнули, он встал, подбирая штаны и злобно бормоча по-чеченски.

Все глянули на Петрова. Он вздрогнул, словно его сразу все ударили, и обреченно поволок свое грузное тело к «танюше».

— Не бзди, Петруччо, у Матюхи рука легкая! — успокоил его Савоська.

— Матюх, ты бы устал немного, а? — зло усмехнулся Сан-Саныч.

— Заключенные, отставить разговоры, — сказал конвойный.

Петров, втянув белобрысую голову в плечи, шел так, словно нес на плечах корзину с пеноблоками. Матюха ждал, облизывая вспотевшие губы, держа розгу у ноги.

Петров сел на «танюшу», неловко завалился на бок, словно на нижнюю полку поезда дальнего следования, вытянул толстые ноги и стал переворачиваться на живот.

— Ложись, чего барахтаешься, — конвойный схватил его руку, пристегнул.

Другой пристегивал широкие щиколотки ног.

— А штаны? — недовольно прищурился Матюха. — Я спускать должен?

Кряхтя, повернув бледное белое лицо на бок, Петров непристегнутой рукой залез себе под живот, развязал веревку и, извиваясь тюленьим телом, с трудом стал приспускать штаны и исподние. Матюха недовольно сдернул их вниз, засучил синюю майку Петрова. Белый, большой зад Петрова тоже был сечен, но не так часто, как у Савоськи и Салмана.

И не успел Матюха замахнуться розгой, как Петров завыл в «танюшу»:

— Винова-а-а-ат! Ох, винова-а-а-ат!

Матюха звучно вытянул черной розгой по этому большому, белому и круглому заду. Зад вздрогнул, но его хозяин остался неподвижен, влипнув лицом в зеленую, горячую от солнца метало-керамику подголовника:

— Винова-а-а-ат! Ох и винова-а-а-ат!

— Да не виноват ты, еб твою… — пробормотал Подкова.

Один конвойный погрозил ему пальцем. Другой смотрел на вздрагивающий от ударов зад.

— Винова-а-ат! Ох я и винова-а-а-ат! — выл Петров.

Матюху же его покаяние не задобрило, а судя по всему, разозлило: он стал сечь реже, но сильнее, задерживая руку наверху, как бы примеряясь к каждому удару, а потом нанося удар с сильным оттягом. Петров засучил толстыми ногами, зад его затрясся, как тесто:

— Ну винова-а-а-ат! Ну же и винова-а-а-ат!! — вопил он в подголовник так, что белая шея его быстро порозовела, потом покраснела. Выгоревшие, коротко постриженные русые волосы его дрожали на затылке мелкой дрожью.

— Чувствительный Петруччо наш, — пробормотал Сан-Саныч и глянул в небо.

Шесть коршунов, полетав за Великой Русской Стеной на китайской территории, разделились: четверо остались парить там же, а двое, попискивая и вяло атакуя друг друга, вернулись в Россию.

Когда ударов стало больше двадцати, Петров сменил покаянную тему:

— Отцы-ы-ы-ы наши! Отцы-ы-ы-ы-ы наши! Отцы-ы-ы-ы-ы!!

— Ссать хочет, — уверенно закивал некрасивой головой глуповатый Санек.

Ноги Петрова, ерзали, затылок мелко трясся, голова все сильнее упиралась в подголовник, расплющивая лицо, но полновесно вздрагивал только зад. Лиловые полосы от первых ударов стали перекрещиваться красными, более сильными, солнце сверкало в мельчайших капельках пота, выступивших на этом белом заду.

На последних ударах Петров уже ревел маралом, слова было трудно разобрать. Он явно раздражал Матюху, вкладывавшегося в удары все сильнее и сильнее. На двадцать восьмом ударе розга переломилась.

— Тьфу, мясо… — плюнул Матюха на зад Петрова, швырнул обломок за спину и, морщась, потряс правой рукой.

Петров же все ревел, тряся вспотевшим красным затылком. Конвойные отстегнули его. Он вмиг успокоился, перевалился с «танюши» на землю, приподнялся и, подхватив штаны, побежал к бригаде. Матюха завинтил свой бидон, кивнул конвойным. Они собрали «танюшу». Матюха быстро и хмуро глянул на бригаду:

— Приятного аппетита.

— Благодарим, — традиционно ответил бригадир.

Палач и конвойные с «танюшей» пошли к вертолету. Вольноотпущенные, оставив привезенные термосы, хлеб и посуду на столе под навесом, последовали за конвойными. Пятеро скрылись в темно-зеленой машине, трап поднялся, дверь закрылась, лопасти ожили, и через минуту вертолет «СТЕНА-восток-182» поднялся в воздух, резво развернулся и улетел на север. В зоне осталась только бригада № 17, стол под навесом, стулья, емкость с питьевой водой и столб безопасности с большими электронными часами, пятью камерами слежения и круглым серым динамиком.

— Заключенные, время на харчевание 16 минут! — объявил динамик.

Простодушный Санек снял синюю, вылинявшую кепку, заспешил к навесу:

— Ну вот, опять поркой харчевание уели.

— На целых четырнадцать минуток! — по-верблюжьи в раскачку зашагал за ним губастый Бочаров.

— А вы что думали, росомахи? — хромал и зло щурился от солнца Подкова.

Бригада разобрала стулья, уселась за стол. Савоська и Салман опустились на пластиковые стулья, как ни в чем не было. Петров, морщась и охая, сел, ощупал колени и оперся на них большими белыми руками. Сан-Саныч распечатал пачку глубоких тарелок, прессованных из рисовой пульпы. Подкова распечатал пачку ложек.

— Хто ш разливает$7

— Я, я, — Тимур открыл термос с супом, отстегнул от него половник и стал разливать в тарелки.

— Перловый? — потянул носом Подкова. — Это хорошо.

Слонов, как всегда, сам распечатал брикет с нарезанным серым хлебом, раздал бригаде. Когда Тимур закончил разливать, и закрыл пустой термос, все встали. Слонов перекрестился и заговорил:

— Благодарим Тя, Христе Боже наш, яко насытил еси нас земных Твоих благ, не лиши нас и Небесного Твоего Царствия, но яко посреди учеников Твоих пришел еси, Спасе, мир даяй им, приди к нам и спаси нас.

Он перекрестил стол. Все, за исключением Тимура и Салмана, тоже перекрестились. Бригада № 17 села и набросилась на еду. Суп съели молча и тут же захрустели ложками и тарелками: хлеба в обед давали по три куска, прессованная посуда и приборы были хорошим подспорьем. Съев глубокие тарелки и ложки, распечатали и разобрали плоские тарелки и вилки, тоже сероватые, прессованные из китайской рисовой пульпы. Тимур открыл второй термос, объявил:

— Мясо с рисом.

Бригада одобрительно заворочалась. Мясо давали по вторникам, четвергам и воскресеньям. Сегодня был четверг. По другим дням после супа шла перловая, пшенная или рисовая каша с рапсовым маслом.

Второе разложили по тарелкам и так же молча и быстро съели. Принялись за тарелки, рассовав вилки по карманам: их принято было уносить с собой на стройплощадку и жевать во время работы. Это называлось «глотать вилку».

Хрустя тарелкой, Слонов глянул на часы:

— Девять минут еще. Ну, что, кто сегодня тиснет по-веселому?

Все переглянулись.

— Давай, я! — с готовностью улыбнулся Савоська так легко, словно порки никакой и вовсе не было.

— Хорош тебе, и так тискаешь часто! — зло одернул его Подкова.

— Вчера же рассказывал? — удивился Санек.

— А тебе, чего, не смешно было? — ощерился Савоська.

— Про опричника и деву-то? Смешно.

— Ну и чего ж ты хавало разеваешь, шаби?[8]

— Савось, ты тискаешь в норме, но другие тоже хотят.

— Нехай Савося тиснет, нехай кто новый.

— Бочаров вон тиснуть должен. Этот развеселит!

— Ха-ха-ха!

— А лучше — Петруччо! А, Петруччо? Отцы наши, а?

— Отстаньте, Христа ради…

— Хорош базарить, время пошло, православные.

Сан Саныч обтер кепкой вспотевшее от быстрой еды лицо, надел ее на свою маленькую седую голову:

— Вот что, братва, давайте я быль притисну.

— Лады, Сан Саныч, — одобрил бригадир.

— Значит так, — начал Сан Саныч, уперевшись в стол смуглыми кулаками со следами цементного раствора вокруг ногтей. — Одна тысяча девятьсот восемьдесят шестой год.

— Я тогда родился, — вдруг пробормотал хмурый Петров.

— Не перебивай. Значит, стукнуло мне тогда двадцать лет. Я, значит, армию отслужил, старшего сержанта получил, вернулся в Брянск, пошел на завод фрезеровщиком. И так стал хорошо хуярить, бля, так заебательски…

— Не матерись, — взял его Слонов за руку.

Сан Саныч покосился на камеру слежения и продолжил:

— Так стал я хорошо работать, вписался в тему яньлиди,[9]продвинулся за год, что меня комсоргом выбрали, а потом ко мне парторг подъехал: давай, Бузулуцкий, мы тебя в партию вступим, двинем по партийной линии. Ну, чего мне? Вступайте, говорю меня в партию.

— Это в какую? — спросил Бочаров.

— В коммунистическую.

— А это что за партия?

— Неважно, ёптеть, чего перебиваешь?! — Подкова толкнул Бочарова.

— Вот, — Сан Саныч сцепил пальцы замком. — А парторг этот, Барыбин, он ко мне как-то проникся, ну как отец. У него-то сынок еще школьником утонул, и как-то он меня стал опекать, к себе зовет, чаем поит, разговоры душевные. В общем — попал я под крыло к начальству. И говорит, подготовься, Санек, хуе мое, партия — дело серьезное, почитай там Ленина, Маркса.

— Это писатели? — спросил Петров.

— Это главные, кто Красную Смуту затеяли, понял? — строго пояснил Слонов. — Хорош перебивать!

— Вот. Ну, я в библиотеку заводскую, тыр-пыр, взял Ленина, Маркса, припер к тетке домой, я тогда с теткой жил, она на этом же заводе, БРЯНМАШе работала в ОТК. Родители-то мои развелись, мать с новым мужем на север уехала, а с отцом у меня хуе… то есть плохие отношения были. Да. И Барыбин это тоже знал. Вот. А у меня тогда той зимой чего-то простатит случился. Застудился как-то, хер знает. Я в армии еще муде застудил однажды, там зимой учения устроили, мы понтонный мост наводили, мороз, бля, двадцать градусов, все попростужались. В общем — ссать с трудом могу, побаливает низ как-то, рези, бля, слабость. Пошел ко врачу, он теткин знакомый, по блату принял, дал больничный на неделю. Ну, прописал мне там что-то пить, таблетки, а еще — через день ходить к нему на массаж простаты. Сначала говорил: была б у тебя жена, она бы тебе сама могла бы массировать простату, а нет жены — будешь приходить ко мне. Ну, все нормально, читаю я Ленина, Маркса, готовлюсь, смотрю дяньши,[10]а в три часа через весь Брянск прусь к этому доктору на массаж простаты. И он меня пальцем в жопу тычет. Раз, другой, третий. И надоело мне, чего-то, дорога длинная, на двух автобусах ехать, ждать их, в общем, остопиз… ну, надоело. И я подумал: а сделаю я сам себе этот массаж простаты. Взял у тетки такой стальной молоток для отбивания мяса, у него ручка гладкая такая, стальная. Разделся я, значит.

— Тетка дома была? — осторожно спросил Санек.

— Нет, на работе. Разделся, значит до гола для удобства, смазал ручку у молотка маргарином, наклонился, вставил себе в жопу молоток. Чувствую — все нормально. Ручка гладкая, совсем как палец, ну, разве что холодная. Я так вот наклонился, за молоток рукой взял и стал себе этой ручкой массировать простату. Приноровился быстро. И так нормально, хорошо так, массирую, массирую, и радуюсь, что не надо переться через весь город, и теперь сам все могу делать, и поправлюсь, ссать буду нормально, и врач не нужен, буду дома сидеть, дяньши смотреть. И на радостях, не вынимая из жопы молотка, дотянулся я до проигрывателя, включил Тото Кутуньо, «Феличита», врубил погромче, и под музыку стал массировать себе простату. И вдруг — хуяк-пиздык…

Слонов сжал его руку.

— Да, простите православные, вот, значит, — раз, и вижу — в коридоре тетка стоит. А рядом с ней — наш заводской парторг, Барыбин.

Слонов, Подкова, Савченко, Бочаров и Савоська засмеялись. Тимур, Салман, Санек и Петров не смеялись.

— Парторг, оказывается, тетку пораньше отпустил, чтобы меня проведать с ней вместе, она сказала, что Саша заболел. И стоят они в одежде, пялятся на меня. А я, голый, с молотком стальным в жопе под «Феличиту» стою и смотрю на них.

Санек и Салман засмеялись. Тимур непонимающе смотрел на Сан Саныча. Петров мрачно покусывал нижнюю губу.

— Короче, парторг повернулся — и за дверь!

Все кроме Петрова рассмеялись.

— Нормальная байда, — одобрил Слонов, полез в карман, достал что-то завернутое в чистый носовой платок.

Развернул платок. В платке лежала сахарная Спасская башня. Основание ее было обкусано, но верх с курантами и двуглавым орлом был еще цел. Полмесяца назад в лагере бригадир получил в посылке от жены из Твери две пары шерстяных носок, шарф, чеснок, сухари и сахарный Кремль с отломанной Боровицкой башней. Кремль этот на Рождество достался дочке Слонова. Боровицкую башню съели они с матерью, остальное решила послать отцу в далекую Восточную Сибирь. Шла посылка пять месяцев. Слонов, получив ее, сразу разломал Кремль, стены, внутренние соборы и постройки отдал нарядчикам, колокольню Ивана Великого — лагерному повару Томильцу. Кутафью, Никольскую и Оружейную башни бригадир съел сам, сося их перед сном. Троицкую подарил старому лагерному корешу, корейцу Володе Паку. А Спасскую башню решил «определить в фонд юмора»: каждый день после дневного харчевания кто-то из его бригады должен был рассказать смешную историю, по-лагерному — «притиснуть правильную байду». Если история была смешной, бригадир давал рассказчику откусить от Спасской башни.

— Кусай, Сан Саныч, — бригадир протянул башню, — но токмо снизу.

Сан Саныч взял башню в обе руки, повертел, примерился и с трудом откусил от низа. Сахар был крепкий.

Бригадир забрал у него башню, завернул в платок, сунул в карман. И тут же, как по команде, ожил серый динамик:

— Харчевание завершено! Заключенные, встать, занять рабочие места!

Бригада встала, побрела к Стене. Слонов, Савоська, Подкова и Бочаров закурили.

— Слышь, Сан Саныч, а вони у партию-то тебя принялы? — спросил Савченко.

— Приняли, — сосал сахар Сан Саныч. — Но… ммм… только… ммм… я это… по партийной линии не пошел.

— Чего так? — потягивая папиросу «Россия», Слонов сумрачно посмотрел на три нераспечатанных, кубических, выше человеческого роста, упаковки с пеноблоками.

На упаковках был одинаковый живой плакат: загорелый, мускулистый каменщик, ловко орудуя мастерком, клал пеноблок на стену, брал в левую руку новый пеноблок, подбрасывал, ловил и озорно подмигивал правым глазом. Из глаза вылетала золотая искра, расходилась веером переливающихся букв во весь плакат: ВОЗВЕДЕМ ВЕЛИКУЮ РУССКУЮ СТЕНУ!

— Да чего-то… ммм… не пошло у меня тогда, — Сан Саныч с удовольствием перекатывал в редкозубом рту кусочек сахарной Спасской башни. — Женился я. Потом развелся. А потом и Красная Смута окончилась. И партия перестала.

— А после по ходу Белая Смута началась? — спросил Савоська.

— Точно… ммм… потом и Белая Смута началась.

— Это когда Трехпалый Враг на танке в Москву въехал? — осторожно спросил Санек.

— Точно! — Сан Саныч, дойдя до Стены, стал натягивать перчатки.

— Все ты это помнишь. Сильно помнишь, — покачал головой Салман. — Старый ты человек.

— Старый, ёб твою! А ты меня догони! — засмеялся Сан Саныч и быстро полез на леса.

Бригада расползлась по местам. Савченко и Тимур неохотно подошли к большому корыту с остатками раствора.

— Бригадир, чи трэба новий раствор замисити, або цэй доберэте? — спросил Савченко.

— Месите новый, — кивнул бригадир и полез на Стену.

Петров, оказавшись на лесах рядом с Сан Санычем, спросил:

— А кто это такой — парторг?

— Чжангуань,[11]— не задумываясь ответил Сан Саныч, берясь за мастерок.

Дата добавления: 2015-08-06 | Просмотры: 575 | Нарушение авторских прав