 |
|
АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология |
Очередь
— Православные, кто крайний? — Наверно я, но за мною еще женщина в синей шубе. — Стало быть, я за ней? — Стало быть, так. Становись-ка, мил человек, за мной. — А вы стоять будете? — А как же! — Я на минутку отойти хотел, на минутку токмо… — Ты сперва ее дождись, а после уж ступай с Богом, куда хочешь. А то подойдут, отойдут, а мне объясняйся. Так, чай, язык вывихнешь! Подожди. Она рекла, что быстро воротится. За угол пошла, видать, в лавку. — Ладно, делать нечего. Дождусь. А давно ли стоите, папаша? — С полчаса. — А не знаете, по сколько дают? — Черт их знает, прости Господи… Я и не спрашивал. Эй, борода, не знаешь, по сколько дают? — Сегодня не знаю. Слыхал, что вчера давали по два в одни руки. — По два? — Ага. В четверг — по три, а вчера — по два. — Маловато. Так и стоять-то смысла нет… — А ты, мил человек, займи две очереди. Тут деревенские и по три занимают. — По три? — А как же. По три. — Так это целый день стоять придется! — Да ты что! Быстро же отпускают. — Не верится что-то, папаша. Стоим, с места не сдвинулись. — Да это те, которые отошли, подваливают. Посему и не движемся… А вот и женщина. — Я ведь за вами занимала? — Точно так, сударыня. Вот этот молодой человек за вами. — Да, я за вами. — Прекрасно. Мы продвинулись? — По всему судя — не сильно. — Интересно знать, до двух купим? — Может и купим. А может, и нет. — Я до обеда отпросилась на службе. Господи, почему так много народу понабежало? — Кремлевский бой, а как же. — Мда… — Токмо раз в году такой подарочек. Красивая шуба у вас. — Спасибо. — Я такие шубы в Москве видал. Живородящие как правило светлых тонов? А эта — синяя. Зело необычно! — Эту шубу мне купили в Москве. — Я так и подумал. Во, как она снег жрет! — Проголодалась в тепле, знамо дело. — А что для таких вот синих шуб вкуснее — снег или дождь? — Снег, конечно. Вон, как тянется… ну, покушай, покушай, милая. — Просто, я знаю, живородящие шубы и на дождь зело прожорливы. Но, такой цвет… — Моя снег больше любит. И как наестся, сразу тепло становится. Когда сильный снегопад — мне прямо жарко. — Да, красивая шуба. А хозяйка еще красивее. — Да, бросьте вы. — У вас глаза прямо в тон меха. Свои? — Нет. Разочарованы? — Ничуть. Скажите, я вас мог видеть нынче в Вятке на масленицу? — Нет. В Вятку я ездила последний раз в декабре. — Правда? В соборе справа не стояли? У «Параскевы Пятницы»? Снежную крепость не обороняли? — Вы шутник. У нас тут своя снежная крепость. — Пошто смеетесь? Я точно видал вас в Вятке. — На масленицу мы с мужем ездили к тетке в Глазов. — В такую глухомань? Пошто? — Поесть свинины. У тетки тридцать шесть свиней. — Хорошая тетка у вас. На своем тягле? — Нет, они с дядей не тягловые. — Стало быть, на оброке? — Да. Это выгодней. — А как же. Задельным быть лучше, чем тягловым. Ну, и покушали вы там свининки? — Ой, да. У тетки свиньи китайские, чжу-далиши, мясо мраморное, такое вкусное. Я поправилась фунтов на двенадцать. — Вам полнота к лицу. — Ах, что вы… Ну, вот, вроде двигаемся. — А что, в Чепце еще рыба водится? — Не знаю. Про рыбу не имею никаких понятий. — Вы, стало быть, в Глазове токмо свининку наворачивали? — Ох, да! Обожаю запеченную с чесноком. — Окорочек? — Да! А тетка еще зело возлюбила свиную колбасу запекать в печи на сковороде с жиром нутряным, да с картошечкою, да с репкой… — Умоляю, не надобно дальше, слюною изойду! — Ну, ну, двинулись… вот и зашевелилась очередища, наконец. — С вашим приходом все пошло быстрей. Вы — синяя муза этой очереди. — Вы такой шутник. Как вас жена терпит? — Я безсупругий. — Не может быть. — Может. — Такой видный мужчина, и без жены. Так не бывает. — Мы расстались осенью. — Вас развели? — Развели. — Быстро? — Три месяца тянулось. Пришлось подмазать. — Ну, понятно. — Теперь свободны друг от друга. — А дети имеются? — Дочка осталась с женой. — Поди, скучаете? — А как же. Дочка — яко щепа в сердце. Не вылезает. — Знаете… простите, как вас зовут? — Трофим Ильич. — Зело приятно, а я — Вера Константиновна. — Прекрасное имя. Соответствует вашей стати. — Так вот, Трофим Ильич, я вам скажу яко на духу: я великая супротивница разводов. — У моей жены был полюбовник. — Это большой грех, конечно. Но Господь учит нас прощать грехи ближнему. Ваша бывшая жена, она покаялась? — Покаялась. Ездила в Оптину замаливать грех. — А вы ее наказали? — Да. Я дважды водил ее в участок. — Посекли ее там? — Да. — И вам этого мало? — Не в том суть, Вера Константиновна. — А в чем же? — А в том, что… старичок, не надобно пихаться! — А кто ж пихается? — Ты и пихаешься. — Это там поднаперли. — Отступи, Христа ради, и не пихайся… Так вот, досточтимая Вера Константиновна, суть в том, что я жене своей после этого веру потерял. А потом сам влюбился в одну женщину. Правда, из этого ничего не вышло. Но с женой я не сподобился больше в сношениях быть. — Вы совершенно отчуждились? — Да. — Отчуждение — грех. — Знаю. Но спали мы после всего порознь. — А ваш духовник? Он разве не помог вам сохранить семью? — Батюшка наш добр безмерно. Наложил на жену поклоны, стояние на ядрице… Но суть в том, что сдается мне, он жену мою не больно-то и осуждал. Доброта его отприродна и посему безгранична, бо заквашена, возведена и обустроена на христианском добротолюбии. Он всегда речет: «Нет греха, которого Господь простить не может». — Истинно так. — Коли жена свой грех в Оптиной Пустоши замолила, так стало быть — прощена? — Прощена. — А я ее простить не смог. — Это уже ваш грех. — Мой, мой. Но простить не могу. — Знаете, Трофим Ильич, мне кажется, вы просто мало секли вашу супругу. — Я не любитель порки. — Вам не надобно было вести жену в участок и класть под чужие розги, а посечь ее самому, и как следует. Мой муж никогда не водит меня в участок. — Он часто вас сечет? — Раз в неделю. По субботам. — Часто. Есть за что? — Ну… знаете… грех всегда найдется. Но между нами говоря — есть за что. — Ха-ха-ха! Вы зело откровенны! — Грех-то сладок, как говорится. Я женщина слабая, а нечистый искусен в сетях своих. — Знамо дело. Не согрешишь — не покаешься. — Святая правда! — Но, честно говоря, раз в неделю… сие как-то… больно часто! — Ничего, я привыкла. — А тело ваше, простите, тоже привыкло? — Меня пробить не просто. Да и хорошие снадобья имеются. Мази. — И вы не держите зла на муженька? — Что вы! Бьет — значит любит. А потом — он же не дерется, как пьяный, а розгою сечет, как по «Домострою» уложено. Мама моя вон мне обзавидовалась: в ихние времена-то смутные сечь жен не положено было, потому как безбожною Россия была. Мама говорит: «Ежели б меня отец твой покойный сек по субботам, мы бы сейчас жили в трехэтажном доме». — Нет, я не против порки по сути, но все надобно делать обдуманно… — Все надобно делать, как уложено, Трофим Ильич. Наше дело бабье — мужу подчиняться. Муж у меня мужчина обстоятельный, неспешный. Домовитый. И сечет так же — без спешки, правильно. — Мда… озадачили вы меня, Вера Константиновна. — Чем же? Что муж любимый меня к кату в участок не водит? Это вы меня озадачили. Ой, как быстро подвигаемся-то! Наконец-то! Эдак я и до обеда успею. — Успеем, с вами везде успеем. Ух, какой гладкий мех… Все-таки живородящие шубы — что-то особенное. — Нравится? Погладьте ее, ей тоже приятственно. — Нежная… — Вы ей тоже понравились. — Знаете, у меня такое чувство, будто мы с вами старинные друзья. — Вот как? — Нет, не смейтесь. — Я не над вами. Мне просто хорошо. — Правда, я вас где-то видел. Вы где служите? — В «Добрыне». — Вы создатель? — Нет, преобразователь. — По умным? — По ним, родимым. — Никогда бы не подумал, что такая красавица занимается умницами. — Вы полагали, что я всего лишь домохозяйка? Нет, я с ухватами возиться не люблю. — А кто же у вас дома у печи стоит? — Стоят мама, две бабки да стряпуха. А по выходным и сволочь помогает. — Хорошо, когда родные живы. — У вас уже нет? — Отец в Абхазии погиб, от грузинской пули, еще, когда я мальчиком был. А мама уехала с китайцем. — И вас бросила? — Вроде того. Я при бабушке и мальчишествовал и отрочествовал. — Наверно, бабушка вам потворствовала? — Не без того. Но и наказать могла. Рука у нее была тяжелая. — Сирота вы горемычная. — Я веселый. — Заметила уже. — Вера Константиновна, мы уже у цели. Девять человек впереди нас осталось! Вот как с вами быстро все оборачивается! — Скажите на милость, вы бой кремлевский для дочки покупаете? — А для кого ж еще? А вы? — Моим. — У вас… — Трое. — Превосходно! Видать, у вас состоятельный муж. Да и по шубе видать. — Да, не бедствуем, слава Тебе, Господи. Муженек мой купец. — Чем торгует? — Зимою — сиянием, а летом — самокатами. — Доходное дело. — Не жалуемся. А вы-то чем хлеб насущный зарабатываете? — Никогда не угадаете. — Сдается мне, вы государственный, не деловой. — Не то и не другое. — Тогда церковный? — Тоже нет. — Откупщик? — Нет. — Тягловый? — Эка, куда хватили… — Ну, неужели захребетник? — Плохо думаете обо мне. — Приписной? — Вот-те раз! Спасибо! — Наемник? — Аз есмь человече мирный. — Временнообязанный? — Упаси Бог. — С вами ум сломаешь… паленый? — Пока еще нет. — А кто ж тогда? — Я знахарь. — Ой, какая прелесть! Вы привораживаете? — И это тоже. Но, сдается мне, что вы меня сегодня приворожили, а не я вас. И ваши чары посильнее моих. — Вы надомный или приходящий? — Скорее — приходящий. — И давно уже? — С детства. У меня и бабушка и мамаша знахарствовали. — Они вам передали? — Точно так. Передала бабуля. — Скажите… ой, опять толкаются… да что ж это… смотрите, он лезет без очереди! — А ну-ка ты, плешь водяная, куда прешь? — Толканите его, толканите! Православные, не пускайте этих! — Мы тутова стояли! — Тебя тут не стояло, мурло! — А ну, не замай! — Я те дам — не замай! Пшел отсюда! — Господи! Еще прут! Их вообще тут не было! — А ну, потеснися! — Я те потеснюсь! Во, видал?! — У меня стукалка-то поболе твоей! Во! — А ну… — Я те… — Ах ты, гнида… — Эй, эй, ну-ка кончайте! — Мужчины, что вы смотрите?! — Это деревня сраная прет! Не пускайте их!! — Сладенького им захотелось! Рвани! — Пош-ш-ш-шел! — Я те дам! Я те… — Пошел! Пошел! — Ах ты, залупа… я те… — Ща хребет переебу! — Заебешься, сволочь земская! — Срань оброчная… ну… ну… вот тебе! — Я те… я те… — На, гад! — Ах ты, ебаный… — Мужчины! Мужчины!! — Православные, прекратите! — Отступите, Христа ради! — Продавец, не отпускай! Тут мордобой! — Они по-матерному ругаются! Нажмите околоточного! — Не пускайте их! — Я те… сволочь… — А ну… — А так, а? А так?! А так? — Пихайте их из очереди! Пихайте к свиньям!! — А… вот! Ну? Во… ну? Еще? Иди, иди сюда! — Я те… я те… — Куда… гадина… ку-да… ку-да! Ку-да! — Помогите!!! — Не отпускайте никому! Остановите продажу! — Гады какие, а?! — Вон околоточный идет! — Арестуйте их! — Бляди! — Они по-матерному ругались! — ПЕРМЯКИ, НЕ ШУМЕТЬ! НЕ ТОЛКАТЬСЯ! СТОЯТЬ, КАК ПОЛОЖЕНО! — Отгоните их! — Эти лезут! — Они по-матерному ругались! Я записала! Околоточный, я все переписала! — ПЕРМЯКИ, НЕ ШУМЕТЬ! БУЗОТЕРОВ ЗАБЕРЕМ В УЧАСТОК! — Двигайтесь, сударыня, не разевайте рот! — Я же за вами, чего вы? — Нет, я там стоял… эй, а ну, пусти-ка… — Встаньте в очередь, православные! — А где?… а вот… — Околоточный, можно донести? Они по-матерному ругались! — ПЕРМЯКИ, СОБЛЮДАЙТЕ ПОРЯДОК! — Вера Константиновна! — Ой, меня от вас оттерли! — Идите сюда! Пропусти, борода! — Ой, ужас! — Шуба цела? — Цела родимая! — А вы сами? — И я цела! — Слава Богу. Идите, идите вперед! А вы отойдите! Вы — за нами! — Так, мне все, что можно. — Остались токмо стены. — А башни? — Башенный бой распродан. — Как так? — Токмо стены, женщина. Берете? — Зачем же я стояла… а почему не сказали?! — Вы берете стены или нет? Ежели нет — проходите, не задерживайте других. — Свинство какое! — Вера Константиновна, берите стены, берите! — Да, но… — Сударыня, берите, или ступайте с Богом отсель! — Не задерживайте, православные! — Ну, давайте стены… — Токмо две упаковки в руки. — Боже мой! Это грабеж! — Дайте ей хотя бы три! — Не имею права. С вас четыре рубля серебром или полтинник золотом. — Какое безобразие! Ради чего я стояла?! — И мне давайте. У меня червонец. — Так… возьмите сдачу. — Я ВОТ ТЕБЕ ПРОЛЕЗУ! Я ВОТ ТЕБЕ ПРОЛЕЗУ! А НУ — ВСЕМ ОТОЙТИ ОТ ОЧЕРЕДИ! — Они по-матерному ругались! — Пойдемте отсюда. — Тут не выберешься… — Позвольте. — Благодарю вас… Господи, какое хамство! — ОТОЙТИ ОТ ОЧЕРЕДИ! БАБУШКА, ДАВАЙТЕ ВАШ ДОНОС! — Принимай, сынок! — Пойдемте здесь… — Хамство, хамство! — Не расстраивайтесь. — Нет, ну они рекли в пузыре позавчера: кремлевский бой, башни и стены, можно выбрать, разная цена! А тут — токмо одни стены, на тебе! И по два целковых! — Башни разобрали по своим, ясное дело. — Хамье какое! Давайте донесем на них? — Токмо время терять. — У меня трое детей! Что же — рвать упаковку?! — Разорвите, да разделите. — Но она красивая! И кусочки-то правильной формы! Два куска всего! Дробить?! — Раздробите. Или, нет. Вот что: милейшая Вера Константиновна, примите от меня эту упаковочку в знак нашего с вами знакомства. — Ну, что вы! Это невозможно. — Без слов! У меня одна дочка. Хватит и одной упаковки. — Нет, ну, право… — Все. Она ваша. — Тогда я вам два целковых отдам. — Ни в коем случае! — Но я не могу так просто взять, Трофим Ильич! — Я уже забыл про это. — А я — нет! Я ваша должница. — Хорошо. Коли должница, обещайте, что я смогу пригласить вас на чашечку чая. — Прямо сейчас я не могу, мне на службу надобно. — А вечером? — Вечером… так. После восьми тогда. — Замечательно! Вы где проживаете? — Вон там, возле рыбного рынка. — Так рядом! Вы — центровая пермячка. — Да! — Так. Заехать за вами? — Упаси вас Бог! У меня ревнивый муж. — Тогда предлагаю встретиться в «Куличе». — Приятное местечко. — В котором часу вам удобней? — Ну… в четверть девятого. — Прекрасно! — Не забудете? — Что вы, я же вам должна! — Долг платежом красен! — Святая правда! Ой… уже два часа! Все, я бегу! До вечера, Трофим Ильич! — До вечера, Вера Константиновна!
Письмо
Здравствуй, любезная, милая сердцу и бесконечно дорогая сестра моя Софья Борисовна! Пишет тебе единоутробная сестра твоя Прасковья Борисовна. Шесть лет минуло, как покинула ты нас, дорогая моя, как выпорхнула пташкою из гнезда родового, шесть лет уж как маменька и Ванюша-братец и я, горемычная, живем без лучезарной улыбки твоей, без голоска твоего, колокольчику валдайскому подобному, без доброго, отзывчивого, правдолюбивого и вечнорадостного сердца твоего, без душеньки твоей нежной, чистой и богобоязненной, без сестринской и дочерней заботы твоей и молитвы. Молимся без тебя шестой годик по утрам и вечерам, ходим в церковь нашу без тебя, причащаемся без тебя, исповедуемся батюшке Юрию без тебя, говеем и разговляемся без тебя, празднуем светлые праздники без тебя, дорогая Сонечка, но и за тебя молимся всем семейством, горячо молимся за тебя, за дорогую Сонечку-птичку, за горлицу нашу сизокрылую, в дальних краях обретающуюся, а я самолично молюсь за тебя каждый раз ночью, когда ко сну отхожу, когда лежу-прилежу в постельке своей, лежу да и думаю про Сонечку мою родную, да и читаю три молитвы: «Богородице, Дево, радуйся», «Живый в помощи Вышняго» и «О путешествующих». Ибо мы с маменькой и папенькой верим, что вам с Цзо надоест в Хабаровске далеком, да и вернетесь вы сюда, в родное Изварино. Дорогая сестрица моя! Не думала, не гадала я, что жить без тебя, сестрицы моей, будет так трудно и непросто, что жизнь моя будет теперь совсем другой, самостоятельной и сосредоточенной. Да и не то, чтобы сильно самостоятельной, а вот будто взяли меня, девушку Прасковью, да и кинули в омут под названием Жизнь, а девочка Прасковья из Подмосковья плавать-то в этом омуте привыкла токмо с сестрицею своею дорогой, за руку ее держась, ей помогая и себе, а сама-то девушка Прасковья плавать хоть и училась, да пока еще не пробовала, и вот, стало быть, поплыла, поплыла, поплыла, вроде щепочки березовой, вроде и не тонет покамест, но страх-то есть, Сонечка, страх-то он, как волк серый, завсегда из лесу позыркивает на тебя, позыркивает, позыркивает, да не отпускает, и плыть-то плывет Прасковья из Подмосковья по море-окияну по имени Жизнь, хоть и плывет одна уже седьмой годок, да плыть-то ей покамест одной в окияне сем страховито, вот, сестрица родная, какое дело! Всегда, Сонечка, мы были с тобою вместе — и когда в утробе матушки нашей лежали-полеживали, и когда опосля благополучного на свет Божий появления лежали в люлечке бок о бок, и когда в купель окунал нас покойный отец Софрон, креща в веру Христову, и когда первое причастие принимали из рук его с ложечки серебряной, и когда росли-подрастали в доме у матушки с батюшкой, и когда резвились во саду нашем, во огороде на травушке-муравушке под яблонями цветущими да под вишенками, да возле крыжовника любимого, из которого матушка варит такое вареньице вкусное, и когда в школу пошли, и когда вместе за партами сидели, когда арифметику учили, когда умную машину осваивали, когда бегали взапуски, когда в двенадцать палочек играли, когда собирали цветы, бабочек и листья, когда вышивали на подушечках птиц небесных, когда радовали батюшку с матушкой своими успехами школьными. Вместе мы с тобою, Сонюшка, были и после школы, когда ее окончили, когда сделались девушками на выданье, когда шили приданое, когда ходили на танцы, когда вместе женишков ждали-поджидали. А потом подстрелил тебя, первую, лебедь белую, в сердце добрый молодец Цзо Гэ, подхватил под белы рученьки да и увез к себе за тридевять земель, в далекий Хабаровск. И осталась сестрица твоя Прасковья из Подмосковья одна-одинешенька. Вот оно как! Ты у нас самая красивая, хоть мы и близняшки. Тебя первой и подстрелили в сердце стрелою любовной. И слава Богу, Сонюшка! Я за тебя так рада, что сердушко мое сестринское раскрывается и цветет алым цветом Любови Сестринской. Сонь, ты не сердись, что я так расписываю все чувствительно. Это я понарошку, по-книжному. Я же на бумаге пишу! Мне моя умная помогает. Ты же знаешь, я люблю по-чужому писать. Так красивее и сердечнее получается. А то сама-то токмо могу — здрасьте да до свиданица. И делаю я это все, Сонь, для того, чтоб тебе там почаще икалося на мой счет, а то ты там купаешься, как сыр в масле, нежишься с красивым Цзо на простынке китайской, милуешься, кушаешь сладкую свининку в ананасах, пьешь сливовое винцо наше любимое, да про все и вся забыла-позабыла. А Прасковья ревмя ревет в нашу старую подушку с птицами-синицами, ревет белугой белою. Шучу! Не реву я. Все у нас благополучно, сестренка, все по-купечески: отчим торгует, матушка дом содержит, Ванька в церковноприходскую школу свою бегает, Трезорка тявкает, а я баклуши бью. Хожу к Пономаревым, к Абрамовым, к Раиске Мильман да к дураку Озерову. Ничего пока со мною яркого не приключилось, ничего сотрясательного не произошло. Вера и Надя Пономаревы все кадрятся с китайскими военными, Маша Абрамова собирается поступать в Женскую Высшую школу, Раиса часто болеет, что-то у нее с поджелудочною железою, а доктора точно сказать не могут. Озеров совсем спятил — ходит везде с умной машиной, делает «подарки», дурачится так, что оторопь берет: приперся в нашу солнцевскую школу на годовщину выпуска, съел что-то для храбрости, пригласил десятиклассницу, стал с нею танцевать, а умная у него, как всегда, под рубашкою на груди приклеена, и танцует он, значит, танцует, а потом стал пузыри пускать разноцветные с начинкою — обезьяны, лешие, барабошки. Десятиклассница в крик. Вывели его под руки, в общем, как дебошира и охальника. И ведь не юн уже — тридцать два года остолопу, а в голове по-прежнему ветры гуляют. Представь, на Сретенье они с Рудаковым и Ашкиянцем в пивной у станции набрались, подбили каких-то мастеровых ехать бить солнцевских вьетнамцев. Так те их так нунчаками встретили, что Ашкиянцу проломили голову в двух местах, а Рудакову порвали ухо. Вот такое у нас, Сонечка, житье-бытье. И битье! Из домостроительных новостей токмо одна: пристроили, наконец, вторую террасу. Получилась широкой, просторной, хоть танцуй. Теперь будем летом на маленькой терраске завтракать, а уж с гостями обедать сподобимся на большой. Мамаша обсадила ее сиренью, жасмином, а под столбы приткнула дикого виноградца. Красиво будет! Когда вы с Цзо приедете, будете на новой террасе в сирени целоваться! А вообще, между нами, девочками, говоря, жопа ты мокрая. Письмо отписать сестренке родимой для тебя прямо я не знаю что, прямо дело великое! Чаще одного раза в месяц и не соберешься, не сподобишься соизволить. Да и пишешь когда, словно повинность отбываешь: здравствуй, Прасковья, до свиданья, Прасковья, — и привет! Что с тобой такое стряслось — ума не приложу. Первые три года хоть писала подробно, сбрасывала обстоятельно. А теперь — здравствуй, да прощай. Странно это, сестренка. Не по-родственному. Бывалоча, раньше все друг дружке мы с тобою выкладывали, все пересказывали, ничего не утаивали, — и что на сердце, и что в голове, и на душе чего, и не было тайн-секретов никаких, ничего не скрывали, да и скрывать-то нечего было, а ежели и было, то и не скрывали, а как же, все по-сестрински, по-родному, от других скрывали, а промеж себя все выкладывали. А теперь ты вон как себя поставила — здравствуй, да прощай, сестричка родная Прасковья. Нешто так любовь тебя забрала, что родственные чувства поотшибало тебе напрочь? Или просто суета семейная одолела так, что руки до клавы не дотягиваются? Ежели второе, тогда ты жопа мокрая втройне. А вот ежели первое… Нет, Сонь, ты пойми, я в твою сладкую жизнь с ананасами лезть не собираюсь, я девица неглупая, понимаю — дело семейное, обособленное, ибо писано раз и навсегда для всех новобрачных: «и да прилепится жена к мужу». Закон он и есть закон. «Жизнь семейная — тайна двоих», — как отец Юрий всегда на свадьбах говорит, когда пьет за молодоженов. Есть у вас тайны свои, конечно, а у кого их нет? Есть — и слава Богу. Вон Машке Абрамовой сестра поведала, что муж ее принуждал к содомскому греху, бывает и такое. Я же тебя не расспрашиваю про ваши тайны, и не надобно мне знать про них ничего, у каждой семьи свои они. А может, и нет у вас тайн никаких, и тоже — слава Богу. Не об том речь, Соня. Я же не тайн от тебя жду, не подробностей жизни новобрачной, а простого разговора сердечного, сестринского, хорошего, теплого, чтобы все было по сердцу и по душе, ну, как раньше. Чтобы сестра моя, в Хабаровск косоглазый удаленная, близко хоть сердцем была. Мне больше и не надобно ничего! Чего мне еще хотеть, — ты замуж вышла, выпорхнула, сестра моя родная, вышла и по любви, и по намерениям, и по обстоятельствам совпавшим, и совсем все хорошо сложилось, и слава Богу, и совет вам да любовь, и я рада за вас и молюсь за вас крепко-накрепко, чтоб вы навеки срослись воедино и не расстались, чтобы детки у вас, наконец, пошли, думаю о вас всегда хорошо, мысленные приветы посылаю, люблю вас на расстоянии. Но как же так ты сестру совсем позабыла? Плохо это, Сонечка. И не по-христиански. Ну, да Бог тебе судия. Думаю, пройдет у тебя угар любовный, натешишься, намилуешься, да и напишешь сестренке все напрямик, от сердца к сердцу. За шесть лет-то ведь можно уж и поостыть, и успокоиться, а? Поостынь скорей, Сонечка, авось и про меня вспомнишь. Или вспомнишь что-то веселое, как мы с тобою весело поживали, горя не знали. Ведь есть чего вспомнить, Сонюшка, правда? Помнишь, как смешинка в рот малиновая попала, и чуть не утонули в Пахре на Спас Яблочный тогда? Как ты потом то плакала, то хохотала, да травой в меня швырялась? А я хохотала так, что в трусики пустила! А как провели мы с ветролетом Сашку Мамулова, как он пошел вечером к Борису Никитичу с доносом, а тот его выгнал? А помнишь Вовченко: «Девочки, у вас в каждом ухе по мухе»? А торт с солью? Помнишь Марфа как бесилась? У нее даже нос вспотел! Помнишь, как у исторички-гадины на горохе стояли? «Иван Калита — это вам не кекоу-келэ![13]» Помнишь доброго нашего Петра Христофоровича по Закону Божьему? Он так и учит до сих пор, никуда не делся, безсупругий и бессемейный бобыль. А кукол наших помнишь? Катеринка еще жива, еще станцевать «барыню» может, разговаривает. А Мальвинка дала дуба, — что-то с мозговою глиной. Токмо глаза открывает и улыбается. А раньше-то, помнишь, как она, после чая: «Се-се, хао ч-ш-ш-ш-и-и»![14]В общем, Сонечка, лежат теперь они обе в комоде бабушкином, Мальвинка с Катеринкой, спят-приспят в нафталинчике и видят про нас с тобой сны многоцветные. Ой, Сонь, сейчас письмо это пиша, вот, что вспомнила вдруг: как мы с тобою на новый Кремль смотреть ездили! И знаешь, почему я вспомнила? Вот почему! Я по Клаве Петровне-то стучу, а сама досасываю кремлевскую стену сахарную! На Рождество Ванька наш с Сережей Воронцовым и Никитой Бачей ездили в Москву на Красную площадь. И привезли по сахарному Кремлю. Башенки мамаша решила сохранить до Пасхи, чтобы пасху ими украсить, а стены разломала и в сахарницу положила. И теперь заместо сахара мы в чай кремлевские стены кладем! И вот вспомнилось вдруг. Забыла я про то совсем как-то, а теперь вот прямо вспомнилось! Ярко как-то вспомнилось, как прямо в кино! Ты виновата, а кто ж еще! Заставила! А сама-то ты помнишь? Помнишь? Нам по двенадцать тогда исполнилось, покойный папаша утром новость сообщил: Кремль в белый цвет ночью покрасили по приказу государеву. Это было в субботу, помнится. А в воскресенье мы и поехали в Москву. И помнишь, как в метро ты увидала мороженое на полу раздавленное и сказала: «Москвичи бросили». А я тогда и не поняла, причем тут москвичи? А потом мы в толпу попали и шли, шли в метро гусиными шажками, и даже страховито сделалось — а вдруг не выйдем? Никогда такой толпы не видала. И я папаню покойного спросила: «В метро всегда так людно?» А он ответил, что это потому, что не токмо мы одни хотим на новый Кремль поглядеть. И вышли мы наконец из метро «Третьяковская», а там толпища еще больше, все прут и прут, папаша нас за руки держит, мы к нему прижимаемся. Выбрались на набережную. И тут мы с тобой белый Кремль и увидали, помнишь? Он на противуположном берегу Москва-реки стоял. Белый пребелый! Народ вокруг кричит, охает, папаша крестится, кланяется Кремлю. И вдруг солнце из-за тучи повыкатило, как лучами на Кремль белокамнный брызнуло, он как засиял, аж в глазах больно! Это я помню очень хорошо. И тебе тоже больно смотреть на Кремль стало, ты говоришь: «Сонь, надо было б темные очки взять». А папаша смеялся над тобой и говорил: «Доченька, на красоту в темных очках не смотрят». А потом как-то я всмотрелась, всмотрелась в этот Кремль, и так у меня все в голове засияло, словно свет нетварный, про который наш батюшка говорить любит. Все прямо сияет и поет в голове, а смотреть на Кремль все больше и больше хочется. И глазкам не больно совсем. И я смотрю, смотрю, смотрю, а он весь белый-пребелый, и прямо сосет глаза белизна сия, на солнце сияет, а в голове прямо ангелы поют, так сладко стало, так хорошо, небо-то синее, облака расступились, солнце лупит, Кремль сияет, глаза сосет, я про все забыла, и гляжу, гляжу, гляжу, и прямо так сладко смотреть на Кремль белокаменный, что и пошевелиться не могу, не хочу пошевелиться, рукой за отца держусь, а сама хочу всем сердцем, чтобы и отец не шевелился и не говорил ничего, и что б ты меня не теребила, и чтобы люди все стояли как столбы, чтобы токмо смотреть и смотреть и смотреть и смотреть и смотреть, и чтобы все так остановилось, а я бы все стояла и смотрела, только бы глаза не закрылись, не устали, а глаза-то у меня и не слезились вовсе, и не устали, а просто расширились и смотрели, смотрели, смотрели как будто и делать больше ничего не надобно, а надобно токмо смотреть, смотреть, смотреть и стоять, смотреть на Кремль и стоять смирно, стоять хорошо и правильно, дабы не спугнуть ничего и не потревожить. А токмо смотреть на белый Кремль наш, смотреть во все глаза, чтобы он стоял спокойно и никуда не девался, не исчезал, а просто стоял на своем главном месте навсегда на веки вечныя, на месте главного и большого дела, хорошего дела, на которое все пошли, все сподобились, все собрались, чтобы сделать все правильно, хорошо, чтобы быть всем вместе, всем миром все решить и исправить навсегда, на веки вечныя, лишь бы никто не помешал, лишь бы Кремль белый стоял на своем главном месте и можно было смотреть правильно на него, смотреть во все глаза да так, чтобы душа трепетала, чтобы сияла душа, золотом света сияла, света великого, кремлевского, света от которого всем хорошо, всем будет хорошо и так хорошо, что ничего больше и не надобно, не надобно ничего другого, а просто смотри и радуйся, веселись душой своей, пей глазами Кремль белый, ешь глазами Кремль белый, и больше ничего не надобно, а все люди правильные будут тоже стоять рядом с тобой правильно стоять, честно стоять и радоваться, стоять с глазами открытыми, хорошими глазами а в тех глазах у всех будет свой Кремль тысячи миллионы Кремлей белых в глазах правильных людей которые умеют правильно славить и все делать правильно и хорошо и умеют прилежно смотреть на белый Кремль наш родной и святой а другого не надобно токмо бы стоял он на месте своем и ничего бы не мешало а смотреть надобно тихо и спокойно дабы не спугнуть и не разрушить не напрягая глаз а просто чтобы глаз спокойные смотрели смотрели смотрели и все спокойно будет и хорошо и всем будет хорошо и все люди будут счастливы во веки веков ежели токмо научатся правильно смотреть на Кремль белый и ничего другого не надобно не хорошо другое вовсе а токмо смотреть и смотреть смотреть и смотреть и чтобы глаза не закрылись ни у кого у всех очи должны быть открыты и хорошо правильно открыты а так что в них все было бы хорошо и Кремль белый стоял бы в очах у всех и у каждого честного человека чтобы душенька зашлась от радости и чтобы восторг и правильное зрение а люди чтобы стояли смирно спокойно и не двигались вовсе чтобы все было очень хорошо а солнце токмо не заходило и сияло и Кремль сиял и просиял в каждом глазу и в каждом глазыньке по белому Кремлю чтобы сияло и сияло да так сияло чтобы люди стали все понимать и принимать так принимать и так знать чтобы не было вопросов у людей и все люди поняли бы что счастье пришло и никогда не уйдет токмо надобно смотреть и смотреть на Кремль и ничего не будет плохого ничего не будет тайного а все будет хорошее и явное все просияет светом белым и будет всем там хорошо а мы стоять толпой несмелой и будем делать хорошо а Кремль великий нам сияет и мы все счастливы совсем когда все хорошо бывает и белый Кремль и белый день когда пришли родные люди смотреть на белый вечный Кремль тогда все хорошо так будет что все мы будем видеть Кремль и будут все глаза раскрыты и люди будут видеть все когда обстанут деловито и будет всем нам хорошо а если все глаза раскроют и сразу будут видеть Кремль тогда себя все успокоят и сразу все полюбят Кремль но только бы все рядом встали и увидали сразу Кремль и тут же мертвые восстали чтобы увидеть белый Кремль а мы пойдем на площадь Красну чтобы увидеть белый Кремль и все увидим что прекрасный что очень добрый белый Кремль а нам сиять всем будет вечно наш превосходный белый Кремль а мы все будем жить беспечно но токмо видеть белый Кремль и будут все смотреть прилежно на очень белый белый Кремль а после плакать безмятежно и целовать наш белый Кремль и все обрадуются сердцем когда увидят белый Кремль а он стоять ведь будет вечно наш златоглавый белый Кремль и мы вокруг него сомкнемся чтобы сберечь наш белый Кремль и все мы с ним навек спасемся и будет с нами белый Кремль когда все люди соберутся и все пойдут смотреть на Кремль они от всяких бед спасутся когда увидят белый Кремль и всем нам будет так спокойно когда увидим белый Кремль и встанем мы рядами стройно чтобы увидеть белый Кремль а все вокруг сомкнутся разом чтобы увидеть белый Кремль и мы коснемся каждым глазом наш дорогой и белый Кремль а он сиять нам будет сильно наш дорогой и белый Кремль и будем мы смотреть обильно на наш великий белый Кремль и чтобы с нами ни случилось мы будем видеть белый Кремль и чтобы сердце сладко билось смотреть нам всем на белый Кремль а все стоять не дрогнув будут чтобы смотреть на белый Кремль и никогда не позабудут наш златоверхий белый Кремль. Виновата я виновата я виновата я виновата я виновата я виновата я виновата я виновата я виновата я виновата я виновата я виноват я виновата я виновата я виновата я виновата я виновата я виновата я виновата я виновата я виновата я виновата я виновата я виновата я виновата я виновата я виновата я виновата я виновата я виновата я виновата я виновата я виновата я виновата я виновата я виновата я виновата я виновата я виновата я виновата я виновата я виновата я виновата я. Простите меня ради всех святых простит меня ради всех святых простите меня ради всех святых простите меня ради всех святых простите меня ради всех святых простите меня ради всех святых простите меня ради всех святых простите меня ради всех святых простите меня ради всех святых простите меня ради всех святых простите меня ради всех святых простите меня ради всех святых простите меня ради всех святых простите меня ради всех святых простите меня ради всех святых простите меня ради всех святых простите меня ради всех святых. Я больше никогда не буду я больше никогда не буду я больше никогда не буду я больше никогда не буду я больше никогда не буду я больше никогда не буду я больше никогда не буду я больше никогда не буду я больше никогда не буду я больше никогда не буду я больше никогда не буду я больше никогда не буду я больше никогда не буду я больше никогда не буду я больше никогда не буду я больше никогда не буду я больше никогда не буду я больше никогда не буду.
Дата добавления: 2015-08-06 | Просмотры: 438 | Нарушение авторских прав |