АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

О классиках античной поэзии (3-4)

однимать общий культурный уровень вра­чей-хирургов, стремиться к повышению их духовных запросов совершенно необходимо, ибо повседневная больничная работа все же становится монотонной, если она длится долгими годами. А отсюда один шаг к тому, чтобы и сама хирургия превратилась из искусства в ремесло. И как ни важны ежегодные съезды и еженедель­ные заседания научных хирургических обществ, они все же оставляют нас целиком в кругу узкоспеци­альных профессиональных интересов. Как прогулки, охота и спорт совершенно необходимы для сохра­нения физического здоровья и сил, так театр, кон­церты, музеи и художественные выставки нужны для освежения духовных запросов и для той духов­ной гимнастики, без которой понизятся и атрофиру­ются творческие способности.

Точно так же и художественная литература яв­ляется обязательной духовной пищей, необходимой каждому умственному работнику, независимо от его профессии или узкой специальности. Уделять время для чтения беллетристики и изящной литературы должен каждый хирург не только для отдохновения и удовольствия, но и для непрестанного повышения своего интеллектуального развития, без чего посте­пенно, незаметно, год за годом он будет не раз­виваться в своей собственной специальности, а сначала застынет в неподвижности, а потом нач­нется регресс. Ибо творческие силы и созидательные способности, дарованные природой, можно развивать путем систематического самообразования, и, наобо­рот, их можно заглушить однообразной ремесленной работой в узкой специальности. Ремесленное мастер­ство от этого монотонного упражнения безусловно выиграет, творческие возможности неизбежно за­глохнут в атмосфере удушающего однообразия.

Литературный рынок во всем мире положитель­но затоплен продукцией современных и прошлых писателей и поэтов. Разбираться в этом море лите­ратуры — сложная задача, которая поглощает труд профессиональных критиков и специалистов-обозре­вателей. Их почтенный труд позволяет работникам всех профессий и специальностей не рисковать сво­им временем на чтение литературных новинок, вы­ходящих из-под пера незнакомых авторов, до тех пор, пока известные, опытные литературные зна­токи-профессионалы не укажут на особые досто­инства какого-нибудь нового творения. Подлинно выдающиеся творения появляются не столь уже часто.

Но и для того, чтобы быть в состоянии надле­жащим образом ценить и воспринимать творения современной литературы, надо знать достаточное ко­личество тех образцов гениальных творений, кои че­ловечество накопило за прошедшие века. Эти бес­смертные создания признанных гениев будут вечно служить надежными эталонами для объективных, беспристрастных сравнений. Они являются гирями из того разновеса, который человечество создало в центральной духовной палате мер и весов для стро- гого взвешивания только самых драгоценных новых грузов.

И не так уже велик этот разновес, а гири в нем, хотя все и из самого ценного сплава, абсолютно не поддающегося коррозии от времени, гири эти все же различного веса. Это — те абсолютные классики, всемирно великие поэты, драматурги и литераторы, коими справедливо гордится все культурное чело­вечество, и число которых совсем не велико. В са­мом деле, два гениальных англичанина — Шекспир и Байрон, два немца — Гете и Шиллер; из итальян­цев, кроме поистине бессмертного Данте, надо все же считать также Петрарку и Тассо, из францу­зов — Мольера, Корнеля, Расина, Вольтера и Руссо. Эта дюжина, собранная у четырех наций, допол­няется тремя испанцами — Сервантесом, Кальдероном и Лопе де Вега — и восемью русскими — Пуш­киным, Лермонтовым, Гоголем, Толстым, Достоев­ским, Тургеневым, Чеховым и Горьким.

Но все эти мировые гении творили, ориенти­руясь не только друг на друга, но имея и общих бессмертных учителей в лице греческих и рим­ских классиков античного периода. И всех их возглавляет один — несравненный, божественный Гомер.

Почему «Илиада» и «Одиссея», а также творе­ния трех древнегреческих классиков-трагиков — Софокла, Эсхила и Эврипида — так обаятельно дей­ствуют на каждого интеллектуально развитого че­ловека? Причин тут несколько, но главные две: во- первых, творения эти абсолютно хороши, то есть, имея обширное и глубокое содержание, выражая ценные, порой вечные идеи, они обладают к тому же и высокохудожественной, поэтической формой; во-вторых, создания эти и представления об их ав­торах действуют совершенно неотразимо на наши эмоции тем, что чтение этих античных памятников переносит наши мысли и чувства к самым ранним эпохам человеческой истории. Ибо и сами эти тво­рения суть подлинное, непосредственное творчество античных гениальных мастеров, продукт той юно­сти человечества, которая и через 2,5 тысячелетия нам бесконечно дорога вечной прелестью нашей собственной юности, неувядаемой любви к невоз­вратной ступени жизни.

Вот почему величайшие поэты во все века чер­пали не только свои вдохновенные порывы из этого живоносного источника, но и бесконечное содержа­ние и прямую тематику. При этом лишь очень нем­ногие могли пользоваться подлинниками на грече­ском языке. Только Гете сознательно выучил древ­негреческий язык и полностью овладел им, чтобы самому читать Гомера в подлиннике (он и древне­еврейский учил, дабы читать Библию). Кажется, некоторые из французских «просветителей» конца XVIII века тоже читали греческие подлинники. Но Данте знал греческих классиков по латинским (то­же классическим) переводам, Шекспир — по английским переводам с латинского, то есть из третьих рук. Шиллер, столь обожавший древнюю классику и так блестяще и обильно использовавший ее для своих творений, не знал греческого, а пользовался немецкими и латинскими переводами.

Русские давно стали полиглотами и блестяще знали помногу новых и древних языков. Велико­лепнейшие антологические поэмы и стихи Аполлона Майкова, столь восхищавшие Белинского, могли рождаться у этого прекрасного поэта в такой совер­шенной форме только благодаря безукоризненному знанию греческого языка. Отлично знали его Мерз­ляков, Тредиаковский, Державин, Фет и многие другие писатели и поэты конца XVIII и первой по­ловины XIX века.

Но полный, безукоризненный перевод «Илиады» был закончен Гнедичем только в 1829 г. Этот скром­ный библиотекарь Публичной библиотеки в Петер­бурге окончил свой двадцатилетний труд созданием такого шедевра, которому Пушкин сразу предсказал «столь важное влияние на отечественную словес­ность». Сам Гнедич в предисловии к своему перево­ду писал: «Творения Гомера есть превосходнейшая энциклопедия древности... С уроками времен ми­нувших, где целый мир, земной и небесный, разви­вается картиной чудесной, кипящей жизнью и движением, прекраснейшей и величайшей, какую только создавал гений человека. Не славу одно­го какого-нибудь племени, но целого великого народа...».

А Пушкин откликнулся следующим двустишием на труд Гнедича:

«Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи,

Старца великого тень чую смущенной душой».

Это — столь же высокопоэтическая, сколь глубо­ко правдивая оценка перевода Гнедича, равного ко­торому не было и нет ни у одного из европейских народов.

Но если поэмы Гомера действительно отражают подлинную юность человечества, которая каждому дорога и будит те же чувства, кои наполняют душу при виде родного гнезда, из которого как бы сразу пахнуло ароматом юности, то наивно думать, что «Илиада» и Одиссея» объективно передают то, что было в действительности. Разумеется, видеть в Го­мере летописца, «великого живописца древности» и искать в его поэмах подлинных исторических ма­териалов можно лишь с очень большой осторож­ностью. Ведь письменное закрепление обеих поэм не могло иметь места раньше VI в. до н. э., когда при афинском тиране Писистрате были учреждены так называемые мусические состязания, на которых про­фессиональные певцы — рапсоды декламировали творения Гомера. Сам поэт жил на два — три века раньше, а события Троянской войны были за не­сколько столетий до него (Писистрат- 561 г. до н. э.; падение Трои - 1184 г. до н. э.).

Эти даты основаны на данных знаменитых рас­копок Генриха Шлимана, произведенных на месте самой Трои в 1871—1894 гг. Мысль «пройтись по следам Гомера» и начать искать вещественные доказательства на самом месте происшествия оказа­лась очень плодотворной, и Шлиман добыл истори­ческие материалы и реликвии к Илиаде совершенно исключительной ценности.

Шлиман откопал обширные фундаменты и строе­ния Трои разных эпох. Трою II необходимо дати­ровать 2500—2000 г. до нашей эры. Там в числе многих найден и «большой клад»* со множеством золотых, серебряных и бронзовых драгоценностей. Но возможно, что истинной, «гомеровской» Троей была Троя VI, откопанная уже после смерти самого Шлимана. Она найдена там же, на том же Гиссарлыкском холме, только шире заходит концентриче­скими террасами на равнину, где протекают реки Скамандр (Ксанф) и Симоне. В отличие от гоме­ровских «Скейских ворот», найденных якобы Шлиманом в раскопках Трои II, в Трое VI вся топогра­фия «Илиона» совпадает с гомеровской: городская стена и стены откопанных зданий сделаны из оте­санных камней, как сказано о дворце Приама (VI, 244); сами постройки «микенского типа», а все най­денные сосуды и утварь строго соответствуют го­меровским описаниям. Наконец, нижняя часть го­родской стены имеет повсюду покатые откосы, что и могло позволить Патроклу трижды «взбегать на стену» в его роковом бою (XVI, 702).

^* Он был у нас в Москве в числе сокровищ Дрезденской галереи.

Хотя древнейшие Греческие историки лишь ме­ханически очищают гомеровский эпос от сказочных и мистических элементов и фантастических вымыс­лов, тем не менее такой исключительно осторожный историк, как Фукидит, при всех своих критических сомнениях широко использовал творения Гомера как исторический материал.

Конечно, поэмы Гомера менее всего соответст­вуют тем требованиям, которые ставятся для исто­рических сочинений современной наукой, интересую­щейся не исключительными событиями и их героя­ми, а общественными состояниями и коллективными процессами народной жизни. Но такое строго об­щественное направление исторической науки уста­новилось лишь с начала XIX века, а до того ис­тория носила в себе преимущественные черты ге­роических летописей, в которых государственные и мировые события определялись больше всего ролью крупных личностей и героев, а участь целых стран и народов зависела от характеров, психологии, ду­шевных настроений и страстей отдельных королей и полководцев.

Для теперешней истории науки сами войны и другие важные события имеют значение лишь как показатели известных культурных, общественных и классовых состояний, каковые и стали главным предметом исторического изучения. А сами герои с их характерами, игрой страстей и драматическими положениями отходят на второй план, уступая ос­новную роль народным массам, кои действуют по безличным процессам культурной и социальной эволюции.

У Гомера народные массы в поэмах полностью отсутствуют. Не только «плебс», рабы, даже воин­ские части как бы не существуют и не участвуют в боях. Сражаются отдельные вожди-герои, и битвы эти происходят почти всегда в виде единоборства. Диомед, Агамемнон, Аякс, Гектор — каждый побе­дил и убил множество противников в те дни войны, которые бывали чем-то вроде театрального бене­фиса или индивидуальным творческим выступлени­ем. Почти утомительно читать имена побежденных и убитых противников каждым из этих героев, как положительно устаешь читать во второй главе «Илиады» перечисление кораблей, которые привел под Трою каждый из данайских вождей и полко­водцев; и тут опять редко указано число вои­нов на каждом судне, а названо лишь количество кораблей.

Не нужда творила гения, как это бывает чаще всего, и не случаи рождали героев, как учит старая всемирная история. У Гомера все события суть все­цело деяния сверхъестественной доблести и сверх­человеческих качеств главных героев. Фантастич­ность общей картины довершается тем, что не толь­ко многие из героев — полубоги (Эней — сын Афро­диты, Ахилес — сын Фетиды), но сами боги, чуть не весь Олимп, во главе с Герой, Афиной, Аполло­ном и даже Зевсом всецело руководят боями и вер­шат судьбы героев.

Итак, поэмы Гомера насыщены таким количест­вом фантастических вымыслов, что зерно историче­ской правды об осаде Трои совершенно теряется в сказочных сюжетах о не существовавших героях и мифологических легендах. От этого они нисколько не теряют в своей поэтической прелести.

Не лишайте людей «сказки»! С нею легче жить. Сказки не только искони были радостью и потреб­ностью детей всех возрастов, но ведь и взрослые люди не могут жить без «Лукоморья». Все народы создавали себе сказки, и именно сказки, мифы и легенды легли в основу лучших творений поэтов — «Энеиды», «Божественной комедии», «Песни о Ро­ланде», «Песни о Нибелунгах», «Тысячи и одной ночи», «Витязя в тигровой шкуре», «Фауста» и т. д. А сколько подлинной поэзии в бесконечных рус­ских сказках, которые так задушевно рассказы­вала бабушка Каширина своему любимцу Алеше Пешкову!

Бывают просто «летописи», архивные материа­лы. Бывают повести, где материалы собраны связ­но, не только последовательно, но и осмысленно. Исторические работы — это повести с анализом при­чин и следствий, а также с назиданием. Миф, сказ­ка — тоже повесть, но в ней вымысел стремится в фантастическом изображении прошлого найти объяснение и оправдание чаяниям настоящего и на­деждам будущего.

Люди безусловно тешат сами себя, но в любом мифе всегда ясно видны душевные стремления людей, причем чем более сказка отвечает на неумираю­щие запросы души, чем глубже она проникает в сердце, тем дольше в веках будут жить эти сказки у всех народов, как это случилось с творениями Го­мера, Шекспира и Гете.

Миф — тоже история, но история «священная» вроде библии, корана, Ригведы. Вымысел в мифе не есть бессмысленная, безудержная фантазия, а наоборот, всегда или утешающая, или предупреж­дающая, профилактическая мораль. Сказка не толь­ко облегчает трудные минуты жизни, но она дает отдохновение и уроки житейской мудрости...

«Каждый человек ожидает от искусства некото­рого освобождения от пределов действительности; он хочет насладиться возможным и дать волю своей фантазии, — писал Шиллер (предисловие к «Мессинской невесте»).—Всякий хочет забыть свои де­ла, свою обыкновенную жизнь, свою индивидуаль­ность, хочет чувствовать себя в необыкновенных по­ложениях, испытать на себе странное стечение случайностей. Но он знает очень хорошо, что за­бавляется только пустой игрой, что он собственно наслаждается только мечтами, и если со сцены воз­вратится в мир действительный, последний охватит его опять своей гнетущей теснотой и по-прежнему сделает его своей добычей. Через это не выиграно ничего, кроме приятного заблуждения минуты, ис­чезнувшего с пробуждением. И потому-то именно, что здесь рассчитано только на преходящее очаро­вание, достаточно одного призрака истины или приятного правдоподобия, которым так охотно заме­няют истину».

Отсеять вымысел от реальной житейской повести всегда легко. Зато читать и слушать сказку гораз­до легче, чем сухое перечисление событий. Сказка манит слушателей и читателей, а мертвая хроноло­гия отталкивает, ибо архивные данные записаны, протоколированы равнодушным ремесленником. Сказки созданы, сотворены поэтами или коллектив­ной душой народных сказителей.

Сочетание реальных исторических данных и поэ­тического вымысла нисколько не портило, а наобо­рот, украшало трагедии Шекспира, драмы Шилле­ра и многие творения других великих авторов. Су­хие исторические летописи в руках мастеров ожи­вали через много веков как незабываемые яркие видения. Умелый художественный вымысел не толь­ко не создает «подделки» или «подражания», а до­полняет подлинные исторические материалы теми обязательными добавлениями личных взглядов и эмоций автора, без которых любое творение осталось бы сухой летописью и не смогло бы стать художест­венным созданием. Ведь и Гомер воспел совсем не то, что видел сам, а то, что происходило за 500— 800 лет до него!

Неизвестно даже, создал ли Гомер пре-Илиаду и пре-Одиссею, как «начальные зерна», вокруг ко­торых певцы-рапсоды на панафинейских празднест­вах дополнили и связали отдельные главы. Вернее, Гомер был единым творцом обеих поэм, но им были

собраны и широко использованы все материалы, ко­торые в то время имелись. Окончательный текст есть творение единоличное, и Гомер был «послед­ним», а не «первым» из творцов гениальных гре­ческих эпопей.

«Рвите Гомеров венок и считайте отцов совершенной,

вечной поэмы его!

Матерь одна у нее: ясно и стройно на ней родные

черты отразились — Вечной природы черты в их

неизменной красе» (Шиллер}.

Белинский, который превозносил поэмы Гомера как подлинник, решительно отрицает «Энеиду» Вергилия как подражание, почти подделку. Замечу лишь, что как раз французы, с мнением которых Белинский считался гораздо больше, чем со вкусом немцев, в ХVII веке, то есть в период увлечения и даже преклонения перед «классицизмом», давали резко отрицательную оценку «Илиаде» и «Одиссее» и превозносили «Энеиду» выше всякой меры. Поэмы Гомера для вкусов тогдашней эпохи были «недостаточно возвышенными», а стиль их казался «недостаточно благородным». В 1715г. был опубликован трактат аббата д’Обиньяка (написанный еще в 50-х годах ХVII века), доказывающий, что в «Илиаде» нет единого плана, нет единого героя, а имеется масса повторений, противоречий и однообразия. Все это доказывает, что не было единой поэмы, а была компиляция стихов многих поэтов, писавших об осаде Трои. А раз не было единой поэмы, то не было и самого Гомера!

В Англии XVIII века тоже пытались совсем вы­кинуть Гомера из числа литературных поэтов в раз­ряд «естественных поэтов», авторов-певцов средне­вековых английских баллад, на манер созданной Макферсоном фикции кельтского сказителя Оссиана, песни которого якобы пережили тоже столетия в чисто устных традициях бардов.

В Германии в 1795 г. вышло в печати знамени­тое «Введение к Гомеру*» Фридриха Августа Воль­фа, и с тех пор «проблема Гомера» во всем мире не переставала существовать. Гомер то растворяется как индивидуальность, исчезая в совокупности пев­цов, а единство самих гомеровских поэм трактуется как единство саги «творящего народа», по выраже­нию Фридриха Шлегеля, молодого вождя романтиз­ма. То Гомер снова воскресает, как слепой, но под­линный и самобытный «творец» поэм из народных сказаний, легенд, мифов и песен. Противополож­ность взглядов до сих пор не только не сгладилась, но, наоборот, настолько иногда обостряется, что не­которые толстые журналы уже отказываются пе­чатать суждения по гомеровскому вопросу, который почитается исчерпанным и безнадежным, подобно квадратуре круга, трем секциям угла и perpetuum mobile.

*

¹ Prolegomena ad Homerus.

Для потомков сохраняется не столько имя и об­лик творца, сколько само творение. Например, Виламовиц, один из исследователей «проблемы Гоме­ра», считал, что-«имя — звук пустой» (Schall und Ranch), и если не все следы его телесного суще­ствования сметены, это не может быть поставлено ему в укор. Также и в науке значима лишь истина, которая добыта: она укрепляется и остается, а гот, кто ее достиг, рано или поздно станет безразличен. «Пусть для нас станет ясным, — пишет Виламовиц, — что в Гомере как человеке для нас заклю­чается вовсе немного. Нам важна „Илиада", по­скольку поэт ее дал что-либо индивидуальное в своих стихах».

Конечно, не создай Гомер «Илиады», его имя не пережило бы его самого и забылось бы тотчас. Но, читая его творения и размышляя над ними, непро­извольно рисуешь себе живой, одухотворенный об­раз великого слепого старца-рапсода таким, каким античные скульпторы создали его, может быть, тоже в своем воображении. Как нельзя читать «Divina Comedia» без того, чтобы тотчас не воскресли обра­зы Данте в лавровом венке и нежной Беатриче, как невольно видишь умную гордую голову Гете, пере­листывая «Фауста», так размышления и над науч­ными открытиями постоянно вызывают образы их авторов и творцов. Можно ли думать об антисепти­ке, не воскрешая живого облика Листера? Как мож­но забыть про львиную голову Менделеева, глядя на таблицу периодической системы элементов? Какой бы из артериальных стволов ни искать, ориен­тируясь по ходу фасций, вечно в памяти встает портрет молодого Пирогова дерптского периода.

«Исчезнувшее в действительности живет в соз­нании», просвещеннейшие страны древнего мира погружены в мрак невежества и варварства, а стра­на древних скифов, жертва непрестанных азиатских набегов, стала культурнейшей в мире и ярким све­точем высших идей и идеалов для всего человече­ства. Крушение высокой культуры античных миров не должно повергать нас в уныние, ибо все лучшее, что создали нации, сошедшие со сцены мировой ис­тории, жадно воспринимается и бережно хранится сменившими их молодыми нациями, полными твор­ческих сил и новых возможностей.

Человечество непрерывно движется не по кругу, а по спирали. Развитие его есть движение только вперед, без возврата назад. Круг никогда не замыкается, а захватывает все шире и все больше. Древние Эллада, Рим, Египет погибли для себя, но сохранились для человечества. Их свет погас на ближнем и среднем Востоке, но зато зажег яр­кий свет во всей Западной Европе. Этот свет не только дал жизнь блестящим творческим силам бес­смертной эпохи Возрождения, но непрестанно лил свои живоносные лучи народам Европы в течение XVII, XVIII и XIX веков.

А теперь великий русский народ, закаленный суровой борьбой в прошедших веках, не только су­мел отряхнуть с себя физические и духовные оковы, но, впитавши все лучшее, что дали культура и опыт других народов за два тысячелетия, смог по­дарить миру идеи и пример идеального обществен­ного устройства. Идя во главе всех наций мира, будучи родником животворящих идей и неслыхан­ного процветания, духовного и материального, наша страна, обогатившись лучшим наследием прошед­ших веков, бережно хранит и развивает также опыт античной культуры. Дух человеческий сохраняется в лучших своих проявлениях. Идеи вечны и не уми­рают, меняется лишь форма их.

«Только невежды и дикие натуры, чуждые бо­жественной поэзии, могут думать, что „Илиада", „Одиссея" и греческие лирики и трагики уже не существуют для нас, не могут услаждать нашего эс­тетического чувства, — писал Белинский больше 100 лет назад (1841). — Эти жалкие крикуны, ко­торые во всем видят одну внешность, и срывают од­ни верхушки, не проникая в таинственное святилище животворной идеи, эти сухие резонеры опираются на изменчивость форм и условий жизни. Но искус­ство — не ремесло, и в создаваемые им формы оно улавливает идеи, которые остаются вечно юными и живыми».

Так и поэмы Гомера остаются вечно юными и бесконечно дорогими для каждого поколения чело­вечества. Кто бы ни читал их — литератор, историк, социолог, военный, юрист, врач, философ, — все най­дут в них огромный запас общих и специальных сведений, увлекающих каждого читателя на протяжении уже 25 столетий. Мы знаем теперь, что «юность» сюжета относительна, ибо культура и ис­тория Крита на тысячу лет древнее и даже совер­шеннее и утонченнее; «Илиада» относится уже к микенскому периоду греческой истории, со столицей Агамемнона в «многозлатых Микенах». Мы также не строим себе иллюзий на счет «объективности» Гомера, ибо он явно симпатизировал аристократии, богам, героям и абсолютно не хочет видеть плебеев и народных масс. Наконец, мы ни на минуту не забываем, что обе поэмы Гомера как цельные, еди­ные памятники не соответствуют никакой объектив­ной исторической реальности. И все же даже в переводах, а не на родном языке эти поэмы восхи­щают и русских, и немцев, и французов, и англи­чан, и итальянцев. Что это такое? Как может чело­вечество тешиться и поддаваться мыслительной аберрации в течение 2'/2 тысячелетий?

«Только песне нужна красота, красоте же и пес­ни не надо». В этом все дело. Художественные до­стоинства поэм Гомера так велики, что они даже в переводах абсолютно заслоняют и их недостатки, и вымысел, и наивность. Любая критика тут бес­сильна. Поэмы звучат сами, без аккомпанемента, и вопреки обструкции «умников». Они дают наслаж­дение каждому, подобно дивной симфонии, которую без слов и текста слушают любые культурные на­ции. Они возвышают душу, возбуждают к творчест­ву и стремлению к прекрасному в любой специаль­ности. Как музыка Бетховена, Моцарта, Чайковского и Мусоргского нужна, необходима химику, агро­ному, философу и хирургу, точно так же всем им невозможно жить полностью, а работать и творить на полную мощь без вдохновляющих созданий Го­мера, Данте, Шекспира и Пушкина.

Меня всегда удивляло, почему такой умный и знающий критик и ценитель античной поэзии, как Белинский, так строг и несправедлив к Вергилию. Он очень высоко ценил Гомера и трех греческих трагиков и почти злобно отзывался об «Энеиде». «У Гомера пластическая художественность есть вы­ражение внутренней жизненности, у Вергилия она — лишь внешнее украшение, — писал Белин­ский. — Поэтому Гомер — великий, изящный художник, а Вергилий — лишь ловкий, наряд­ный щеголь».

Столь резкую, беспощадную оценку «Энеиды» Белинский обосновывает тем, что «художественна только та форма, которая рождена из идеи и есть откровение духа жизни, свежего, здоровеющего. В противном случае она поддельна, вроде вставных зубов, белил, румян, и принадлежит не искусству, а галантерейной лавке».

Гениальные поэмы Гомера на греческом языке были доступны лишь единичным любителям и зна­токам среди римской знати I века до н. э., Вергилий же дал изумительную поэму об основании Рима и римской нации на родном языке, к тому же в не­подражаемо блестящих, музыкальных стихах.

К сожалению, я не знаю греческого языка, что­бы сравнивать художественные достоинства «Илиа­ды» и «Одиссеи» с «Энеидой», которую читал в под­линнике. Тем не менее лучшие знатоки, изучавшие Гомера, зная древнегреческий язык в совершенстве, как, например, Гете, восхищались поэтическими до­стоинствами и поразительным слогом и музыкаль­ностью «Энеиды».

И Вергилий действительно не бесхитростный пе­вец народной устной саги, а тонкий, изысканный, великолепный поэт-художник, глава кружка поэтов, собравшихся вокруг Мецената. Эта литературная группа знаменовала собой «классический период римской словесности». Все они с нетерпением жда­ли окончания грандиозной поэмы Вергилия, о кото­рой элегик Троперций еще в 26 г. до н. э., то есть за 7 лет до того, как смерть оборвала работу поэта над «Энеидой», торжественно заявил в своем кружке:

«Римские все отступите писатели, прочь вы и греки!

Большее что-то растет и Илиады самой».

Вергилий был в зените своей славы. Он начал писать «Энеиду» в 29 г. до н. э., то есть через 2 года после окончания гражданской войны (31 г. до н.э.), и писал до самой смерти (19 г. до н. э.), то есть 10 лет. Это был не только гениальный поэт, автор знаменитых сборников «Буколики» (42—38 гг. до н. э.) и «Георгики» (37—30 гг. до н. э.), автор «Энеиды», но очень образованный человек и уче­ный. Он владел не только массой римских, грече­ских и александрийских источников, но знал все тонкости и технические детали. Он хорошо был зна­ком с историей, археологией, правом; отлично знал мифы, легенды и все религиозные обряды и цере­монии. И его «Энеида» является столь же блестя­щим образцом поэзии, сколько и научного творче­ства. Поэт и ученый соединились в одном лице, по­добно тому как александрийские скульпторы в ту пору стали детально изучать анатомию.

Как римский гражданин Вергилий является лич­ностью самой бледной. Его попытки укрыться от бурных событий в своей усадьбе, где он писал «Бу­колики» и «Георгики», знаменуют собой в такой же мере политический индифферентизм, как и боязнь острой борьбы, события которой начались убийством Юлия Цезаря. Но одного желания ук­рыться от политических бурь не всегда достаточно, и Вергилий чуть не был убит, когда в ходе событий гражданской войны приходилось расплачиваться с воинами победившей партии земельными поместья­ми, и усадьба его была экспроприирована для по­добной надобности.

Вергилий дождался политического успокоения, наступившего после того, как не только войска республиканцев Брута и Кассия были разбиты под Филиппами (42 г. до н. э.), но закончилась борьба и между победителями—членами триумвирата:

Лепидом, Октавианом Августом и Марком Антонием. Это случилось после ареста и ссылки Лепида и са­моубийства Антония на ложе Клеопатры.

Что за интереснейшая эпоха, и сколь блестяще она отражена у классиков поэзии и искусства! Шек­спир посвятил две из лучших своих трагедий Це­зарю, Антонию и Клеопатре. К этой теме вновь об­ратился Бернард Шоу. А Клеопатра, не будучи осо­бенной красавицей, служила излюбленной моделью для величайших художников и скульпторов после­дующих веков. Что стоят одни гигантские полотна Тьеполо, бесценные сокровища подмосковного двор­ца Юсуповых «Архангельского»! А сколько раз скульпторы изображали ее с неизменной змеей — аспидом, орудием самоубийства. На одну из таких скульптур так восторженно глядел Гете, увидевши ее в Риме в ноябре 1786 г.

Что Клеопатра была роковой женщиной и как подруга сначала Юлия Цезаря, а затем Марка Ан­тония она была безусловно в высшей степени бла­годарным действующим лицом для поэтов и драма­тургов, — это вполне понятно. Не обязательно изоб­ражать ее красавицей на картинах, особенно на та­ких огромных холстах как у Тьеполо, где дело идет не о портретной, а о жанрово-исторической живо­писи. И Тьеполо, по-видимому, знал текст 27-й гла­вы Плутарха, где последний писал: «Ее красота сама по себе не очень поражала зрителей, но в ее общении была неотразимая, чарующая сила, и на­ружность вместе с обворожительной речью и таинственной прелестью ее обхождения оставляли жа­ло в душе тех, кто ее знал». Вот спокойный, точ­ный, деловой текст, характеризующий обаяние египетской царицы устами историка.

Как изумительно использована эта канва на­шим гениальным поэтом Пушкиным, где тот же образ Клеопатры создается неподражаемым волшеб­ником художественного слова! Конечно, Клеопатра Шекспира, Пушкина и Бернарда Шоу гораздо инте­реснее в поэтическом изображении, чем на живо­писных полотнах даже такого мастера, как знаме­нитый Тьеполо. И тут же невольно приходит мысль: как странно, что не безупречно красивая женщина, как Клеопатра, служила столько раз моделью для художников, а самая красивая женщина древнего мира — Елена, жена Менелая и Париса, столько раз воспетая поэтами, не часто встречается на картинах художников или в созданиях ваятелей!

Попробую задержаться на образе Елены, несом­ненно, одном из самых пленительных в мировой поэзии, и вспомнить, что если художники изобража­ли ее не особенно часто, зато поэты вспоминали эту первую красавицу античного мира много раз, на­граждая ее самыми разнообразными, порой неожи­данными качествами.

Красота Елены была настолько необыкновенна и ослепительна, что даже сам Гомер чувствовал себя беспомощным описать ее наружность. Как первым подметил Лессинг, выводя в своей «Илиаде» впер­вые на сцену Елену, эту главную и единственную

виновницу войны, Гомер ограничился изложением впечатления от ее вида на троянских старцев, из­бежав прямого описания ее красоты.

Так, долгими веками, читая великие поэмы Го­мера, человечество рисовало себе дивный образ ан­тичной красавицы, сводившей с ума стольких ге­роев древнего мира. А на рубеже XVIII и XIX сто­летий, то есть через 25 веков после Гомера, образом Елены загорелся и воспылал первый поэт за­падной Европы, властитель дум тогдашнего куль­турного мира — Гете. Для него образ Елены был тем идеалом женской красоты, к которому до самой глубокой старости влеклось его любвеобильное серд­це и которого он не нашел в Гретхен юношей во Франкфурте-на-Майне. Гете рисует себе Елену не мрачными красками средневековых легенд и народ­ных немецких сказаний о Фаусте, где ей придава­лись черты лживого, опасного призрака, а наоборот, как светлый образ чудесной, нестареющей женской красоты, вечно отзывчивой на радости любви, не затуманенной житейскими невзгодами и мучитель­ными снами.

Гете вынашивал в себе образ Елены долгими де­сятилетиями. Первая часть Фауста была окончена в 1806 г. и напечатана в 1808 г. Затем 18 лет Гете не начинал второй части поэмы, а начало третьего действия, то есть часть, целиком посвященную Еле­не, Гете читал Шиллеру еще в 1800 г. («Хвалой одних, хулой других прославлена...», монолог Еле­ны).

У античных поэтов можно и надо учиться не только величественному, торжественному духу их творений, но и классическому стилю. Последний сле­дует понимать не с внешней стороны, то есть в смысле безупречных форм гекзаметров, но в такой же степени и в смысле внутренней характеристики: величественного спокойствия, замечательной просто­ты, полной гармоничности и прозрачной чистоты. Поэмы Гомера, трагедии Эсхила, Софокла и Эврипида, метаморфозы Овидия, «Энеида» Вергилия и ли­рика Горация при чтении как бы гипнотизируют, овладевают мыслями, погружая разум в какую-то сладостно-опьяняющую дрему. Ритмичные, разме­ренные стихотворные формы настолько гармоничны, что начинают звучать как подлинная музыка. А под эти звуки воображение рисует холмы и берега Эл­лады, омываемые ласковым Эгейским морем, стены Трои, гавань Карфагена или берега Тибра, мель­кают любимые и с юности знакомые, прозрачные, стройные тени: несчастной Антигоны, одинокой Ифигении, скорбной, покинутой Дидоны, а вдали рисуются монументальные фигуры то хитроумного Одиссея, то воинственного, гневного Ахиллеса, то настойчивого и удачливого Энея. Сквозь размерен­ную речь и безупречный ритм классических стихов временами слышатся то звуки свирели, то оболь­стительные стоны пектиды, то стройные хоры жриц Падосской богини и Адониса. Но музыка эта слыш­на лишь урывками, не отвлекая внимания на под­робности тонкого музыкального рисунка, как нет замысловатого ажура в одеждах античных женских фигур. Строгие туники с немногочисленными склад­ками пленяют чарующей силой художественной со-размеренности, гармонией пропорции. Античная классическая поэзия, подобно мраморным греческим статуям, действует и восхищает больше всего ча­рующей силой единого впечатления. А по глубине воздействия и благородству незабываемых пережи­ваний античные мраморные статуи, пожалуй, пре­восходят любые произведения искусства людей.

Как-то трудно представить себе их в родных ус­ловиях, в Элладе; память невольно возвращает к бесценным сокровищам, собранным в залах и галереях Лувра, Британского музея, Эрмитажа и Московского музея изобразительных искусств, но и второстепенные фигуры и мраморные бюсты оди­наково чаруют на фоне зелени, переполняя душу созерцающего их, будь то в аллеях Версаля, Сан-Суси, в Потсдаме, на террасах Шенбрунского двор­ца в Вене, в Летнем саду Ленинграда или в парке «Архангельского» под Москвой.

Дата добавления: 2015-11-02 | Просмотры: 478 | Нарушение авторских прав