АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Образы прошлого и силуэты некоторых военно-полевых хирургов.

О точности литературных передач (2)

Точность в описании природы свойственна большинству великих творцов.

По растениям и цветам на картинах Лео­нардо да Винчи можно изучать ботанику. Описание времен года у Пушкина столь же изуми­тельно художественно, сколь правдиво и точно.

Натурализм может проявляться или в отдельных выражениях, или в беспощадно обнаженном изло­жении целых сцен. Конечно, в медицинских книгах, трактующих морфологические дисциплины, чем на­туральнее изложение, тем лучше. Но в клинических работах можно, пожалуй, перейти границу жела­тельного реализма и впасть в грубый натурализм, например при перечислении субъективных жалоб больных. Существует множество болезненных симп­томов, нелегко поддающихся точному определению, а для правильной диагностики абсолютно необхо­димо строго разграничить одни специфические ощу­щения от других. При этом не только дозволитель­но, но необходимо пользоваться всевозможными сравнениями, помогающими больным правильно охарактеризовать свои жалобы. Но сравнения и аналогии не всегда бывают удачными и допускают возражения. Сошлюсь на такой пример.

В 1907 г. П. Д. Соловов защищал свою доктор­скую диссертацию на тему о язвах желудка. Офи­циальный оппонент придрался к фразе в тексте: «Холодный блеск голодных глаз» как один из до­полнительных признаков язвенного больного. «Я, что-то никогда не видел и не замечал такого признака», — заметил оппонент. — «А я видел», — с не­поколебимым апломбом возразил Петр Дмитриевич.

Вряд ли есть необходимость быть абсолютно строгим, выдерживая стиль, обычаи и традиции, ус­тановленные для медицинских статей и книг, как трафареты и каноны, кои нельзя переступать.

Будь то в научных докладах, а тем более в поле­мике и ответах оппонентам, спокойный тон, конеч­но, весьма желателен, но он не есть непременная и наилучшая гарантия убедительности. Критикуя про­тивника сквозь призму взволнованного чувства, а не спокойно созерцая спорные аргументы, можно выра­зить свои воззрения гораздо убедительнее, в живых, неотразимых образах. Умеренно раздраженный тон и молнии благородного негодования вполне умест­ны в некоторых случаях в борьбе против упрямства и сомнительной документации. Многое, разумеется, зависит от темперамента, характера, воспитания и привычного семейного и общественного круга.

П. А. Вельяминов, С. П. Федоров, А. В. Марты­нов, Ю. Ю. Джанелидзе, П. А. Куприянов и в уче­ных обществах и на съездах всегда выступали стро­го сдержанно, подчеркнуто академически. Напротив того, В. А. Оппель, П. А. Герцен всегда вносили много страстности в научную полемику. Несколько спокойнее, но все же горячо выступал И. И. Гре­ков. Наконец, свои очень дельные и ценные докла­ды, выступления в прениях и особенно заключитель­ные слова Г. И. Турнер и Р. Р. Вреден обычно ус­нащали неизменными остротами, каламбурами, анекдотами и часто очень едкими и острыми сарказмами. Эти блестящие выступления не только всегда оживляли заседания, но надолго запоминались.

Разумеется, основное содержание лекций, книг и докладов должно быть эпическим, отражая реаль­ную жизнь, объективные истины. Для этого лучше всего подходит эпический стиль повествования, рас­сказа. Зато если умело, в меру и вовремя добавить зажигательную искру, Прометеев огонь лирики, субъективного, то все холодные образы сразу ожи­вают, чувствуются, переживаются, творятся заново и глубоко запоминаются.

Лиризм украшает не только эпос, но и драму. Даже в трагедиях Шекспира именно лиризм сооб­щает им изумительную игру переливного света жиз­ни как румянец лицу, как алмазный блеск очам. Без лирики, без субъективного чувства и самый величе­ственный эпос, и самые глубокие драмы были бы холодно-равнодушными, бесцветно-прозаичными. Противоположные элементы — объективность эпоса и субъективность лирики — соединяются в драме. Но если в эпосе господствует происшествие, собы­тие, то содержание и герой драмы — человек, лич­ность. В эпосе — природа, вечная, неизменная, ве­личаво-равнодушная. В драме человек управляет со­бытиями по своей воле.

Обращаясь к медицинской тематике, на тех же основаниях надо считать, что в медицинской лите­ратуре (книгах и журнальных статьях) основным жанром должен быть эпос, то есть объективное повествование. Что же касается медицинской словес­ности — лекций и докладов, то внести в них живые драматические сцены, то есть казуистику и истории болезни, очень оживить и украсить повествование.

Эпос — слово, сказание, повествование, излагаю­щее внешнюю видимость предмета и сущность его «что и как» во всей полноте, можно успешно пере­бивать лирическими отступлениями. И тогда мерт­вые, скучноватые силуэты сразу оживают в ярких образах, вырываются из однообразной полутени на свежий воздух, делаются способными к самостоя­тельному существованию.

Но эти лирические вставки должны способство­вать развитию эпического объективного текста. Их предмет не имеет цены сам по себе, но всецело за­висит от того значения, которое придает им автор в целях не столько художественных, сколько дидакти­ческих. Ибо эти одухотворенные лирические обра­зы становятся неотразимыми, покоряющими аргументами.

Каждая лекция и доклад — вполне законченные темы, а потому в них должна быть четко выражен­ная идея и вполне конкретная мысль. Мало того, рассчитанная на ограниченное число слушателей (в противоположность книгам) каждая лекция должна содержать более или менее законченные вы­воды, а не одни сырые материалы «к вопросу о...».

В отличие от устных докладов, письменные дан­ные могут публиковаться как незаконченные, архив­ные материалы для последующего использования другими авторами или же как предварительные со­общения, если за ними кроется очень ценная мысль или важное открытие (сравните Тихо Браге — Кеп­лер, Коперник — Галлилей и, наоборот, Дарвин и Менделеев).

Когда в сознании рождается смелая мысль, спо­собная поразить господствующее разумение своей эпохи, то остановить эту мысль, пытаться задержи­вать ее развитие — дело почти безнадежное. И чем более эта смелая идея ломает существующие науч­ные представления, тем труднее обуздать ее разви­тие и практическую проверку. И у какого скептика хватит духа сказать по примеру Гамлета: «Сердце, погоди, не бейся; я выжду, что скажет Горацио?». Для этого надо иметь апатию и инертность датского принца, которые вызывают скорее жалость, чем со­чувствие.

В научных построениях прыжки фантазии впол­не уместны, если они проводятся с безупречного трамплина — точных наблюдений, то есть если обра­зы строятся на основе реальных, а не произвольных или призрачных фактов.

В каждом научном открытии или важном усо­вершенствовании решающую роль играет последнее звено длинной цепи подготовительных работ.

Большинство подлинно великих открытий совер­шается гениальными людьми совершенно легко, без напряжения творческой фантазии. Они не приду­маны авторами, а естественно родятся благодаря ра­боте мысли, как плоды вырастают на дереве. Это не значит, что творческая фантазия не имеет значе­ния; напротив, никакой талант не может создать что-либо новое без участия научной фантазии. Но у любого, даже самого сильного таланта обязательно имеется своя внешняя, так сказать, ремесленная сторона деятельности, то есть техническое мастер­ство, практический опыт и обширный запас знаний. И никакая гениальная идея не может зародиться у профана, невежественного человека или случайного дилетанта, имеющего самые поверхностные знания предмета или же слабые умозрительные представле­ния, без личного знакомства и опыта практической деятельности. Эта практическая сторона даже, по­жалуй, важнее научно-творческой, ибо она продук­тивна всегда, в любых условиях, а техническое мас­терство, совершенствуясь, может привести к подлин­ной виртуозности.

Однако подобное техническое совершенствование содержит в себе принципиальный порок любой спе­циализации: оно имеет все же строгие пределы и неминуемо отрывает и уводит все дальше и дальше от источников новых идей и капитальных открытий и усовершенствований. И рано или поздно узкая техническая специализация приводит к простому ремесленному жонглерству. Практические выгоды могут при этом быть весьма осязательны, но круп­ного дальнейшего прогресса ждать не приходится: непосредственное развитие будет совершаться за счет жизненности того принципа, на котором вырос­ли эти ремесла.

Так, «из отрубленного, высохшего куска дерева можно выточить какую угодно фигурку, но уже не вырасти на том суке свежему листу, не раскрыться в нем пахучему цветку, как ни согревай его весен­нее солнце» (И. С. Тургенев. «О поэзии Ф. И. Тют­чева»).

Живая восприимчивость и осмысленная разбор­чивость при усвоении чужого добра также состав­ляют высокую заслугу. Кому бы ни приписывать идею изобретения, применение и использование принципа на практике по меньшей мере также важ­ны, как и установление самого принципа в теории или умозрительно.

«Имейте сильные страсти, дайте им развиваться и растите с ними вместе, и если впоследствии вы сделаетесь их неумолимым хозяином, то сила их будет вашей силой, а их величие — вашей красотой. В страсти все духовное богатство человека» (Анатоль Франс).

* * *

И лучшие специалисты — те же люди, и часто обыватели. Их тоже «засасывает жизнь» в гнилое болото ничтожных интересов и мелких душ, куда давно не проникал живительный луч света. Моно­тонная работа без живительных встрясок поэзии, искусства и путешествий создает успокоение, при­вычку к обветшалым преданиям старины, примире­ние с пошлостью и мелкими целями. А взамен науч­ных исканий и пусть честолюбивых, но все же высоких стремлений вырабатывается постепенно не ин­терес к жизни, а заинтересованность в ее призраках: материальном достатке, деньгах, чинах, орденах и сплетнях.

Видевши столько раз как угасали и потухали многообещавшие, даже яркие таланты, как гибли они не от алкоголя, этого самого страшного бича действительности, а от скуки и однообразия, так хочется своей книгой, лекцией, веселой шуткой и мягким юмором побороть апатию, вывести из летар­гии и, действуя на живое чувство, возродить интерес к научному прогрессу, к высоким стремлениям и даже к благородным порывам.

Итак, вновь и вновь возникает вопрос о гармо­ническом сочетании интересов разума и познания с требованиями чувств и стремлением к счастью, то есть то слияние науки и искусства, которое больше всего и ярче всего выражено в хирургии. Выше я указывал на желательность и полезную роль лири­ческих добавлений к научным докладам и драмати­ческих элементов к повествовательным текстам. За­держимся еще раз на этой мысли и рассмотрим не­которые признаки, характеризующие высшую ду­ховную деятельность человека и не в одинаковой мере свойственные научным дисциплинам и искус­ствам.

В медицинских книгах и журнальных статьях самое главное — содержание, то есть объективные фактические материалы и выводы из произведенных экспериментов и наблюдений. Умение сжато, выпуклo и убедительно изложить как основную идею, так и все детали требует все же некоторого опыта и умения доходчиво представить на бумаге весь текст, иллюстрации, диаграммы, таблицы и т. п. Конечно, как бы плохо ни были изложены ценные наблюде­ния и важные заключения, сведущий читатель и любой знающий специалист сумеет уловить драго­ценное существо даже сквозь сухое и не очень тол­ковое изложение. И, наоборот, никакие художест­венные и риторические уловки не смогут обмануть опытного читателя, когда эффективно сделанная книга или статья пытается своим оформлением ук­расить пустышку.

Умение писать не есть качество врожденное, подобное музыкальному голосу или абсолютному слуху; качество это приобретенное и добывается оно долгой выучкой. Достигают его прилежанием и практикой под умелым и настойчивым руководст­вом. Способность и упорство учителя играют тут первейшую роль.

Готовясь к осенней переэкзаменовке при пе­реходе в 8-й класс 2-й Московской гимназии, мы с братом Петей брали частные уроки у некоего мос­ковского преподавателя Померанцева, жившего летом тоже в Царицыне-дачном. Он, кажется, болел прогрессивной чахоткой и был настолько материаль­но стеснен, что, арендуя одну комнатку и крытое крылечко-терраску в деревне возле церкви, просил нас расплачиваться с ним за каждый урок. Мы за­нимались с ним по два часа три раза в неделю и платили по 2 рубля за каждый урок; занятия заклю­чались в обсуждении прочитанных им и раскритико­ванных наших сочинений, поданных в предыдущий день занятий, а также в предварительном обсужде­нии тем, заданных на следующий раз. Возвращаясь домой, мы весь остаток дня читали материалы по заданной теме, а весь следующий день писали само сочинение, чтобы подать его на следующем уроке. За три месяца занятий каждый из нас написал боль­ше 30 сочинений и прослушал двойной разбор (пред­варительный и последующий критический) не толь­ко своего сочинения, но и братнего. Таким образом, мы досконально изучили всего Пушкина, Грибоедо­ва, Тургенева, Гончарова и Шекспира и при этом действительно научились, читая, мыслить, вникать и запоминать, а получая темы сочинений, глубоко и строго продумывать план, составлять подробный конспект и приступать к изложению текста, будучи вполне ориентированными как в основной идее те­мы, так и в ее последовательном, логическом раз­витии. В результате если наши сочинения не всегда были безупречными по стилю, языку и отделке, то каждое из них, безусловно, соответствовало заданной теме, охватывало трактуемый вопрос широко и глу­боко, а содержание сочинений было насыщено под­линными данными и материалами из первоисточни­ков и наиболее солидных критиков. Наши сочинения были, может быть, слишком схематичными, но при своей сжатости они были весьма деловитыми. Их можно было дополнять деталями, улучшать и украшать текст. Но вряд ли можно было существенно менять план или давать иную трактовку основной идеи. Понимание темы всегда было правильным, хо­рошо продуманным. Орфография и пунктуация бы­ли придирчиво строго контролированы: каждая ор­фографическая ошибка и каждые две запятые сни­жали общую оценку на единицу.

Повторяю, письменную речь, так же как и ора­торский язык, можно выработать трудом и руковод­ством. Ведь даже гении, подобные Пушкину, тво­рили свои лучшие вещи путем тщательной перера­ботки и отделки. Стоит поглядеть на черновые рукописи «Медного всадника» или «Евгения Онеги­на»! Но если не каждому суждено обладать краси­вым, легким литературным языком, то от любого на­учного работника можно требовать полной правиль­ности построения фраз и достаточной ясности и последовательности мысли и изложения. Увы! Не­которые тяжелодумы с большим трудом отучаются от длинных отдельных фраз и тягучего, безжизнен­ного изложения своей идеи. И если такие скучные авторы сами мирятся с утомительной монотонностью своих творений, то дело друзей или близких подска­зать им, что никогда не поздно поучиться писать лучше, лишь бы осознать, что это желательно и вполне возможно. А тогда с опытным педагогом можно выучиться и на чисто литературных темах. Свойство правильно понимать тему и отбирать реальные, жизненные проблемы, имеющие и акту­альность, и будущее, есть качество индивидуальное, особенность склада ума. Правильно схватывать наи­более ценные и продуктивные мысли и темы, уметь улавливать то, что будет жить, а не мелькнет, как метеор, то есть свойство ориентировки, есть особен­ность интеллекта, которую нельзя выработать одной тренировкой или умственной гимнастикой как-то: изучение древних языков, чтение классических поэ­тов, драматургов, историков и ораторов. Конечно, нет достаточных оснований считать, что лишь какие-то особо одаренные умы от рождения обладают качест­вом интуитивно схватывать то, что имеет будущее, и отбрасывать научные пустоцветы. Интуиция есть свойство непосредственного восприятия истины и прекрасного, и способность эта безусловно не в рав­ной степени свойственна всем людям, подобно тому как далеко не все люди одинаково остро восприни­мают музыку, поэзию и живопись. Достаточно на­помнить совершенное безразличие Шиллера и Бай­рона к живописи и вообще изобразительным искус­ствам или полное отсутствие интереса не только к искусствам, но и к изящной литературе и беллет­ристике у Дарвина. А между тем обостренная вос­приимчивость и необычайная проницательность во всех отраслях естествознания были главной отличи­тельной чертой и той особенностью Дарвина, кото­рую, вопреки своей удивительной скромности, он сам за собой признавал, то есть свойство подметить то, мимо чего сотни и тысячи людей проходят без внимания. И, конечно, живая восприимчивость и осмысленная разборчивость при оценке и усвоении чужого добра суть качества драгоценные, и они вплот­ную примыкают к тому свойству интуиции, каковую принято оспаривать в отношении научных восприя­тий и суждений, но каковую абсолютно невозможно отрицать, будь то в художественном творчестве или эстетических восприятиях и оценках. Если же по аналогии с проблемами искусства допустить интуи­тивную способность правильно схватывать и без­ошибочно сортировать научные факты и идеи, то подобная интуиция окажется одним из главных сек­ретов гениальности и важнейшим качеством в твор­ческом процессе. Ибо в каждом крупном деле ре­шающую роль играет последнее звено в длинной цепи подготовительных работ. И кому бы ни при­писывать идейное авторство, применение и практи­ческое использование принципа имеют по меньшей мере такое же важное значение, как и установление самого принципа, будь то в теории, то есть умозри­тельно, или в предварительных экспериментах.

Единение науки и искусства было заветной мыслью академика А. Е. Ферсмана. Призывом к такому синтезу заканчивается предисловие к его книге, написанное за несколько часов до внезапной смерти А. Е. Ферсмана в Сочи 20 мая 1945 г. («Очерки по истории камня», изд. АН СССР, 1950).

Хранитель Алмазного фонда СССР и директор Института минералогии академик Ферсман 30 лет отдал любимому делу — изучению самоцветов.

«... Но большие проблемы укрепления сырьевой мощи нашего хозяйства на долгие годы отвлекали меня от самоцветов. Не до него было в горячие го­ды стройки, создания новых производств, вовлече­ния в промышленность новых районов Союза... Ны­не, когда камень в своих лучших проявлениях снова начинает входить в жизнь как необходимый элемент жизненной красоты, я должен свести свои воспоми­нания, собрать разрозненные яркие фразы, рассеян­ные то в древних летописях нашей Руси, то на страницах китайских, индийских или арабских лапидарий. Из этого рождается книга о камне в прош­лом, настоящем и будущем, книга о том, что такое самоцвет, какую роль он играл в истории челове­чества и что ему принадлежит в будущем. Я хочу, чтобы на этих страницах, полных исторических ци­тат, полных рассказов всех веков и народов, моло­дые минералоги вычитывали всю красоту и значе­ние камня, всю пользу, которую принесут их ис­следования для создания новой, красивой жизни, и чтобы они понимали, что от них зависит дать и подсказать нужные материалы для великой, ра­достной красочной стройки социализма в нашей стране.

Я твердо верю, что именно сейчас нам нужно идти по путям единения искусства и науки. Сейчас нет больше той науки, которая работала бы в уеди­нении своих кабинетов, подальше от бурной толпы. Нет, сейчас нужна другая наука — наука масс; понятая, поддержанная, прочувствованная массами...

Нет границ между истинной наукой и творче­скими исканиями художника. И надо пытаться в одних и тех же словах и в тех же образах слить пере­живания ученого и творческие порывы писателя. Можно и нужно вне узких рамок сухих научных трактатов открывать перед людьми прекраснейший мир природы камня и влить его в их жизнь».

Это были последние строки, написанные А. Е. Ферсманом. Через несколько часов жизнь по­кинула его самого.

Но для научной интуиции, так же как и для пра­вильной ориентировки в социальных и политических проблемах, прежде всего необходимы большой запас фактических знаний и обширное знакомство с ис­торией вопроса по подлинникам и оригиналам. Нуж­но ли указывать, что современное состояние вопро­са должно быть изучено досконально, прежде чем самому выдумать что-либо из того, что или уже от­крыто, или даже отброшено.

Понимание современности возможно лишь при условии некоторого предвидения будущих явлений, идущих на смену настоящего. Оценка настоящего возможна лишь на основе знаний прошлого. Без этих непременных условий никакой талант не смо­жет создать что-либо значительное.

Все это показывает, что, действительно, значи­тельные научные открытия и обобщения не могут быть сделаны в ранней юности иначе, как случайно. Для этого необходим многолетний опыт и длитель­ные, глубокие размышления. В обретении знаний хорошая школа может дать очень многое и сокра­тить нам «опыт быстротекущей жизни». Зато для синтеза и оформления идей, для создания концеп­ций и стройных систем нужно продолжительное размышление, лучше всего в тишине ночей и пол­ном уединении.

Н. Г. Чернышевский писал: «Начинать писать ра­но — значит истощать свой талант. Писать и учить­ся — одно с другим плохо уживается. Готовься, го­товься! Руссо готовился 40 лет, потому и мог ска­зать что-нибудь свое, глубоко обдуманное, дельное. А возьмите вы Дидро, Вольтера; может быть, были они и не глупее Руссо, но принялись строчить, когда еще борода не росла, — и прекрасно строчили, — только своей мысли — ровно ни одной».

Прав ли Чернышевский? Конечно, нет. Во-пер­вых, неверно, что Руссо 40 лет обдумывал. Ведь и до своей «Исповеди» он создал замечательные трак­таты («О науках и искусствах и пр.», «О причине неравенства людей», «Общественный договор») и прекрасные философские романы: «Эмиль» и «Но­вая Элоиза». А среди ранних работ Вольтера и Дид­ро было очень много выдающихся. В истории чело­веческой культуры есть много противоположных примеров. Гете вторую часть «Фауста» начал пи­сать в 60 лет, а кончил, когда ему было 82 года. Ива­нов писал картину «Явление Христа народу» в те­чение 30 лет. Пирогов свое главное сочинение на­чал писать в 55 лет, через 10 лет после полного от­хода от практической хирургии и профессорской деятельности. Павлов творил и создавал новые идеи и в молодости, и в старости. Дарвин всю жизнь творил, а новые свои работы создавал и вынашивал десятилетиями.

Зато сколько гениев свои величайшие творения создали в ранней молодости и за короткую жизнь успели дать и много, и неподражаемое! Рафаэль умер 37-ми лет, Пушкин — 37, Байрон — 36, Моцарт — 36, Лермонтов — 27, Грибоедов — 37.

Но все эти гении — поэты, художники и музы­канты. Им подстать нельзя назвать ученого, давшего мировые открытия в молодости. Исключение — Пас­каль. Он тоже умер совсем молодым — 39-ти лет (1623—1662). Удивительные математические способ­ности были замечены у него отцом (который сам был известным математиком) еще в детстве, и как ни боялся отец преждевременно развивать ребенка, свои выдающиеся открытия в геометрии Паскаль начал делать еще юношей. В юности Паскаль пере­нес тяжелую болезнь, после которой по просьбе от­ца сократил свои занятия математикой до двух ча­сов в день, а свободное время отдал философии, изучая Декарта и Монтеня. Книга последнего (Es-sai de Montaigne) поразила и возмутила Паскаля своим скептицизмом и атеизмом и настолько обо­стрила его религиозность, что в 1655 г. он совер­шенно удалился от мира в Янсенистскую общину Port-Royal и стал жить монахом-аскетом, отдавая все что мог нищим. Община янсенистов подверглась гонению со стороны иезуитов, а сам Паскаль с рис­ком гонения написал против них книгу: «Письма провинциала». Но гораздо более знаменита книга «Мысли», собранная из клочков записей Паскаля в последние годы его мучительной болезни.

Как ни много различий в существе и элементах науки с одной стороны, а искусств и литературы — с другой, оба эти большие раздела духовной дея­тельности человека допускают многочисленные срав­нения и аналогии. Так и различные медицинские дисциплины и специальности можно не только про­тивопоставлять изящным искусствам и поэзии, но и приравнивать к ним по некоторым признакам. В самом деле, если современная медицина дробится на многие специальности и даже мелкие подотделы, то это допускает аналогию с тем, что большое и не только прекрасное, но и величественное здание изящной литературы (Belles Lettres) дробят на мно­гочисленные и незначительные литературные жан­ры. И подобно тому, как выделялись и оформлялись с претензией на самостоятельную роль не только стансы и сонеты, но даже эклоги, эпиграммы, пасто­рали и фарсы, так и из стройной и солидной систе­мы лечебной медицины отпочковывались с претен­зией на самостоятельное значение такие «специаль­ности», как физиотерапия, бальнео- и талассотера­пия, дието- и механотерапия и лечебная гимнастика. Большим и важным, но преимущественно созерца­тельным дисциплинам, каковы неврология с психи­атрией и терапия, по стилю и содержанию соответ­ствуют эпические и романтические поэмы и даже исторический и классический эпос; хирургии соот­ветствует трагедия, то есть безусловно высшая из форм поэзии. Ведь не идиллии и не застольные пес­ни составляют основные элементы жизни людей! Непрестанная борьба с суровой природой, судьбой, людьми, ежедневные коллизии чувства и долга, вле­чений сердца и гражданских обязанностей дают бес­конечные поводы для больших и малых, но обычно глубоких трагедий. Но если нас огорчает и даже ужасает невозвратность однажды утраченного счастья, однократно полученной жизни, единствен­ного друга или милой сердцу, то стоит уничтожить этот риск мгновенной потери содержания целой жиз­ни, и пропадает все ее величие и святость, ее пре­лесть, доблесть души и правда земли. «Без траге­дии сама жизнь стала бы водевилем, мишурной игрой мелких страстишек, ничтожных интересов, гро­шовых и крошечных помыслов, — писал Белин­ский. — Трагическое — это божья гроза, освежаю­ыыщая сферу жизни после зноя и удушья продолжи­тельности засухи».

Греки создали классические образцы трагедии в пору, когда под благословенным небом Эллады чело­вечество переживало чистую пору своей юности и духовной неиспорченности, умея непосредственно наслаждаться жизнью, но, будучи достойными ее наслаждений, они беспечно веселились на пирах, зато умели гордо умирать, если того пожелает рок. Они готовы были приносить жертвы, но и сами ста­новиться жертвой, иногда во цвете жизни, в период ярких надежд, на виду ласкающего призрака счастья...

Дата добавления: 2015-11-02 | Просмотры: 364 | Нарушение авторских прав