АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Монреальский синдром 21 страница

Лидия…

Их оказалось примерно три десятка – списков за 1954 год, составленных по алфавиту, по первой букве фамилии, и Люси стала читать один список за другим, не пропуская ни единой строчки: девочки и мальчики шли тут вперемешку. Написанные от руки фамилия, имя, возраст, номер досье – вот и все, ничего больше.

Первый раз она наткнулась на Лидию, дойдя до буквы «М»: Лидия Маршан, семь лет. Записала номер досье и бросилась к бумажной стене, чтобы извлечь оттуда документы. Открыла папку. Нет, Лидия Маршан с фотографии не была похожа ни на одну из девочек, кадры с которыми удалось извлечь из фильма. Но ведь Лидия могла не участвовать в эпизоде с кроликами, такое вполне возможно?

Отступать нельзя. Тем более сейчас, когда кое‑что у нее уже есть: название организации, которая приняла к себе эту Лидию. Люси прочитала: «Монастырь сестер Доброго Пастыря в Квебеке…», поспешно вернулась к ящикам, нашла архивное дело этого монастыря и обнаружила там учетные листки пансионерок числом триста сорок семь.

Триста сорок семь! Одни девочки…

Теперь следовало найти среди них всего одну – девочку с качелей, Лидия, вероятнее всего, была ее подругой. Но чтобы найти эту одну – тут выбора нет – придется пролистать все триста сорок семь учетных записей и просмотреть все триста сорок семь фотографий, сравнивая их со снимками, которые Люси привезла с собой.

За этим прошло все утро – и прошло впустую. Значит, Лидия Маршан – не та Лидия, которую она ищет… Первый удар. Настроение ухудшилось. Лишний раз осознав сложность задачи, Люси решила подкрепиться, достала из рюкзачка яблоко. Глаза начинали краснеть. Эти чертовы лампы дневного света и бисерный почерк, каким были написаны имена приютских детей, теснота строчек – условия работы отнюдь не идеальные. А вдруг она еще и не там ищет, вдруг они ошиблись городом?

Нет, не может быть, все дороги вели именно сюда, в Монреаль.

В 13.15 она принялась за год 1953‑й. Около пяти часов вечера, после двух бананов и одного похода в туалет, приступила к 1952‑му. Тут энная по счету Лидия привела ее еще в одну религиозную организацию: в монреальский приют Сестер Милосердия.

Люси машинально вытянула высокую стопку архивных дел, относящихся к этому приюту, и приступила к поиску. Последнему за день – больше все равно не успеть: архивный центр закрывается в семь часов вечера, впрочем, и голова вот‑вот лопнет. Фамилии, фамилии, все время имена и фамилии…

Когда она открыла досье, находившееся почти в самом низу стопки папок с архивными делами, и увидела приклеенную к исписанному листку бумаги фотографию, сердце у нее екнуло.

Это была девочка на качелях.

Алиса Тонкен.

Девочку на архивной фотографии отделяли от девочки, игравшей в фильме, три года, но у Люси не было ни малейших сомнений: это она, ее овал лица, ее глубокий, прямой взгляд…

Люси стала просматривать скудную информацию, сердце ее билось как сумасшедшее. Алиса Тонкен, родилась в 1948 году… Жила в монреальской общине Сестер Милосердия до трех лет, после чего ее перевели к сестрам‑францисканкам, чья община находилась в городе Бэ‑Сен‑Поль, где она пробыла два года – пока в 1952‑м не попала в Монреаль, в приют Сестер Милосердия… Конец пути или… нет, скорее остановка. Продолжение надо искать в другом архивном деле, потому что в этом хранятся только те документы, которые относятся к данному учреждению.

Немногочисленные подробности были делового характера, но это уже не имело значения: теперь Люси точно знала, кого ищет. Она записала в блокноте «приют Сестер Милосердия в Монреале», обвела и, подойдя к телефону, сняла трубку, чтобы позвонить своему шефу, майору Кашмареку, который с самого начала расследования не однажды связывался с сыскной полицией Квебека. Попросила его снова обратиться к канадским коллегам и назвать им имена – Алиса Тонкен и Лидия Окар. Фамилию Окар носила та самая «энная Лидия», которая и направила поиски Люси к архивному фонду приюта Сестер Милосердия.

Ожидая, пока начальник перезвонит, Люси сообщила по телефону Патриции Ришо, что та может зайти за ней через полчаса: как раз хватит времени разложить все бумажки по местам и навести хоть какой‑то порядок.

Здесь было тихо, спокойно. Прежде чем начать уборку, Люси рухнула на стул и откинула голову на спинку. Потом выпила воду из бутылочки – всю до капли.

Ей все удалось, она нашла… Фотография, обычная фотография позволила ей вернуться в прошлое и приблизиться к цели. Она сидела и думала об Алисе, маленькой незнакомке, которая отныне перестала быть незнакомкой. Сиротка, ни отца ни матери, малышка, которую перебрасывали из монастыря в приют, у которой не было никаких знакомых, никаких привязанностей, никаких ориентиров, ничего. Воспитывалась в холодной среде религиозной организации: молитва перед едой, обязанности по хозяйству, ночи в общей спальне, суровая упорядоченная жизнь, где главное – послушание Господу. Какое будущее ожидало этого ребенка, если начало жизни было таким ужасным? Как девочка росла? Что же все‑таки происходило в той комнате с кроликами? Люси всей душой надеялась вскоре получить ответы на все эти вопросы. Надо было остановить наконец кружение мыслей и лиц, которые осаждали ее день и ночь. Алиса должна открыть ей свои секреты.

Телефон зазвонил двадцать пять минут спустя – как раз тогда, когда она положила на место последнюю папку. Это был Кашмарек. Люси, не дав ему вымолвить ни слова, закричала в трубку:

– Ну что, скажите скорее, узнали хоть что‑нибудь?

По тому, как шеф откашливался, Люси сразу поняла, что опять ничего не вышло. Провал.

– Да, кое‑что есть, но ничего особенного. Во‑первых, не удалось отыскать никаких следов этой Алисы Тонкен. Ни в Канаде, ни во Франции. Монреальские коллеги обнаружили запись в книге актов гражданского состояния: девочка родилась в больнице города Труа‑Ривьер, но это мало что дает. В то время, как мне сказали, сведения часто утрачивались, во‑первых, потому, что детей то и дело перемещали из одного приюта в другой, и бумаги терялись, а во‑вторых, сирот брали в семьи… Ну и после тысяча девятьсот пятьдесят пятого года Алису могла удочерить какая‑то семья и дать ей другое имя – так обычно тогда поступали. Так что, если сегодня она и жива, то под каким именем и под какой фамилией ее искать – неизвестно.

– Господи, кажется, весь мир в курсе этих массовых усыновлений, кроме нас! А ее подружка, Лидия Окар?

– Лидия умерла в тысяча девятьсот восемьдесят пятом году в психиатрической больнице. Остановка сердца. Она страдала тяжелыми расстройствами поведения, и, видимо, сердце не вынесло лекарств, которые ей приходилось принимать годами.

– Попросите их переслать вам все, что они нашли, и киньте мне мейлом. В какой больнице умерла Лидия?

– Сейчас посмотрю… Нашел! Больница Святого Юлиана в Сен‑Фердинане.

– И сколько же времени она провела в этой больнице?

– Вот этого не знаю. Тебе же известно, что медицинская информация закрыта. Ну а кроме того, тебе, наверное, известно, что вообще‑то я задаю вопросы, а не ты?

За спиной Люси открылась дверь. Вошла Патриция Ришо и принялась тихонько проверять, всё ли в порядке, всё ли на местах.

– Созвонимся позже, – сказала Люси в трубку и, сжав зубы, отключила связь. Тяжелые расстройства поведения… Психиатрическая больница…

Ее раздумья оборвал скрипучий голос архивистки:

– Ну как? Нашли то, что искали?

Люси вздрогнула:

– Ну… Да… Да. Есть имя той девочки, которую я искала, и название последнего места ее жительства: приют Сестер Милосердия в Монреале.

– Конгрегация серых сестер…

– Что, простите?

– Я сказала, что там размещалась конгрегация Сестер Милосердия, которых и сейчас еще называют не иначе, как серые сестры. Больничное здание перекупил Монреальский университет, в последние недели об этом много писали в газетах. К две тысячи одиннадцатому году все сестры должны перебраться на остров Сен‑Бернар, но пока б о льшая их часть все еще занимает крыло В, отказываясь освободить помещение. Их архивы уже переведены к нам, вот вам и удалось найти то, что искали.

Серые сестры… Только этого названия хватило, чтобы у Люси забегали по коже мурашки. Она сразу представила себе словно высеченные из камня лица, тусклые глаза цвета ртути.

– А вы могли бы дать мне список сестер, еще живущих там, в крыле В?

Люси вспомнила о сестре Марии Голгофской. Ришо нахмурила брови.

– Думаю, это возможно. Да.

– И еще объясните мне, что означали ваши слова: «Это был достаточно мрачный период, и все здесь стараются о нем забыть». Я хотела бы знать, о чем идет речь, совершенно точно.

Хранительница на несколько секунд застыла, потом положила на стол тяжелую связку ключей и обвела взглядом бумажные башни.

– Речь идет о тысячах детей, мадемуазель. О целом поколении, которое в детстве пытали, мучили, приносили в жертву и следы которого можно найти только тут, в этой комнате. Этих людей называют сиротами Дюплесси.

Она направилась к двери.

– Сейчас принесу список, о котором вы говорили.

По парижскому времени – час ночи. Чуть пораньше Шарко получил электронной почтой список людей, присутствовавших в 1994 году в Каире на ежегодной встрече представителей организаций – членов Глобальной сети безопасных инъекций (ГСБИ).

Комиссар распечатал документ и сел с ним за кухонный стол, освещенный слабой лампочкой. Поглядев на окна его квартиры снаружи, всякий подумал бы, что полицейский крепко спит.

Судя по информации из Министерства здравоохранения, конгресс проходил в египетской столице с 7 по 14 марта 1994 года. Тщательно отобранных участников доставляли сюда к началу совещания и увозили по окончании работы на специально зафрахтованных правительством Египта самолетах. Не совсем так, как у дипломатов, но очень похоже.

Странное, тревожное совпадение: все три убийства были совершены между 10 и 12 марта, то есть в самый разгар работы конгресса. Едва началось расследование, сразу стало ясно, что один из убийц неплохо разбирался в медицине. Кетамин, срезанные верхушки черепов, изъятые глазные яблоки… Проблема со списком заключалась в том, что двести семнадцать прибывших тогда в Египет французов – тех, кто входил в ассоциации, занимавшиеся гуманитарной помощью, можно, пожалуй, исключить, это совсем другое дело, – так вот, проблема заключалась в том, что все двести семнадцать французов разбирались в медицине более чем неплохо. Нейрохирурги, профессора‑психиатры, студенты медицинских факультетов, ученые и руководство НЦНИ,[30]биологи… И жили тогда эти специалисты главным образом в Париже и его окрестностях. Сливки французской науки. Вроде бы личности безупречные во всех отношениях, не подкопаешься.

Стало быть, ему надо изучить во всех подробностях двести семнадцать жизней – ста шестнадцати мужчин и ста одной женщины, иначе никак не подтвердишь (или не опровергнешь) гипотезу по делу пятнадцатилетней давности.

К тому времени, как Шарко взял в руки распечатки, он уже был уверен, что кто‑то из этого списка, зная о феномене коллективной истерии, поразившей Египет в 1993‑м, скорее всего, прибыл годом позже на Каирский конгресс с единственной целью: убить трех ни в чем не повинных девушек, чтобы изъять у них для исследования мозг и глаза. И по мере того как он перебирал страничку за страничкой, уверенность только крепла.

Имя одного или обоих убийц должно фигурировать в этом списке.

Ночь длилась и длилась, терзавшие его вопросы не отступали, Эжени исчезала и появлялась, в квартире постоянно нарастало напряжение – и все это мешало сосредоточиться на листках. Ему казалось, что голова вот‑вот взорвется.

Шарко вздохнул. Глядя в никуда, допил чай с мятой. Армия, медицина, кино, вся эта история с синдромом Е… Полицейский аналитик понимал, что дело на этот раз имеет очень мало общего с привычной, классической охотой на зверя. Что‑то в нем есть такое чудовищное, какого ему сроду не доводилось переживать.

Пусть даже не хватило бы пальцев на обеих руках, чтобы сосчитать, со сколькими ужасами ему довелось столкнуться за время работы.

Все было спокойно, тем не менее Шарко оставался настороже, и не зря: посреди ночи он внезапно почувствовал опасность. Что‑то происходило на площадке, за дверью в его квартиру.

Тихий‑тихий шум, вернее, металлический скрежет нарушил тишину коридора.

Комиссар мгновенно нажал выключатель настольной лампы и схватился за оружие.

Они пришли. Они были здесь.

Шарко заметил, что из‑под двери на секунду просочился слабый свет, потом снова угас.

Стиснув зубы, он встал и на ощупь двинулся в направлении гостиной.

Линолеум с той стороны двери начал тихонько поскрипывать. Шарко в кромешной тьме нащупал край дивана и сел, вслепую куда‑то нацелившись. Он мог бы напасть неожиданно, застать их врасплох, но он же не знал, сколько их. Знал только одно: эти люди редко ходят поодиночке.

Крытый линолеумом пол в коридоре продолжал поскрипывать, потом все умолкло. Так. Они у квартиры. Руки Шарко, сжимавшие пистолет, взмокли. Вдруг ему вспомнились фотографии убитого старика‑реставратора: выпотрошенное, набитое пленкой и повешенное тело… Незавидная судьба.

Ручка очень медленно повернулась, потом так же медленно встала на место. Шарко ждал, что сейчас, вот сейчас они взломают дверь, проникнут в его квартиру, вооруженные пистолетами с глушителями или ножами…

Время тянулось, тянулось… бесконечно.

Внезапно под дверью послышался шорох, после чего поскрипывание линолеума возобновилось – и начало равномерно удаляться.

Шарко бросился к двери, резким движением отпер оба замка и через секунду, держа наготове оружие, был уже в коридоре. Ударил кулаком по выключателю, выскочил на лестничную клетку. Внизу хлопнула входная дверь. Почти не дыша, он слетел вниз по лестнице, проскочил вестибюль – и вот он уже на улице. Длинный ряд бледно светивших фонарей уходил вдаль. Справа, слева – ни души. Только шелест листьев на ветру – тихое дыхание ночи.

Позади дверь его дома закрылась, но закрылась неплотно. Он подошел, посмотрел, обнаружил, что приклеенный скотчем кусочек картона мешает замку защелкнуться. Значит, эти типы подготовились заранее, с вечера – проследили, когда кто‑то из жильцов будет входить в дом, и приделали эту штуку, которая обеспечила им вход в любое время без домофона. Примитивно, но изобретательно.

Комиссар бегом вернулся в квартиру. Включил свет, заперся на все замки и толкнул ногой в сторону гостиной просунутый под дверь белый конверт – без перчаток поднимать его не стоило. Коробки с латексными перчатками, по сто пар в каждой, он держал на кухне под мойкой. Лучше подстраховаться. Надел перчатки.

Конверт оказался тонким, легким, в общем, обычным – в таких посылают письма. Шарко рассмотрел его со всех сторон, потом кончиком ножа вскрыл. Горло перехватило.

Он предчувствовал что‑то очень, очень плохое.

Внутри не оказалось ничего, кроме фотографии.

На фотографии – он и Люси Энебель, выходящие из его квартиры. Наутро после ночи, которую Люси провела у него.

Голову Люси они обвели красным фломастером.

Шарко кинулся к мобильнику, дрожащими руками набрал номер молодой женщины.

Как и раньше, в трубке – ни звука, будто такого номера не существует.

Да, и это тоже они – Шарко был уверен, это они. Тем или иным способом они заблокировали симку ее сотового.

В следующую минуту все еще дрожавшим пальцем он набирал телефон отеля «Дельта‑Монреаль». Ему сказали, что в номере мадам Энебель никого нет, а ключ у портье. Шарко прокричал, что у него срочное сообщение для мадам Энебель, необходимо, чтобы она ему перезвонила, как только вернется в гостиницу.

Он повесил трубку, обхватил голову руками, сильно сжал.

Он думал, что убережет Люси, отправив ее за океан.

Он, наоборот, изолировал ее.

И теперь она одна в волчьем логове.

Полчаса спустя, не зная, что предпринять, он постучался к своему шефу, Мартену Леклерку. Тот жил в Двенадцатом округе Парижа, близ Бастилии.

Было около двух часов ночи.

В начале седьмого Люси сидела лицом к лицу с хранительницей архива в той же пропахшей старыми бумагами и давними историями комнате. Протянув Люси список серых сестер, все еще проживающих на территории монреальского приюта Милосердия, Патриция Ришо нервно затеребила висевший на цепочке медальон – образок Девы Марии. Люси углубилась в чтение списка. В этой бумажной пещере царила странная атмосфера: одновременно давящая и накаленная.

Палец Люси, двигавшийся вдоль списка, замер на одной из строчек.

– Она еще здесь. Сестра Мария Голгофская… Восемьдесят пять лет. Но жива.

Люси откинулась на спинку стула, с облегчением вздохнула. Эта старуха, отдавшая жизнь служению Господу, общалась с Алисой Тонкен. Вполне возможно, ей известна хоть какая‑то часть правды.

Страшно довольная, Люси устроилась поудобнее и стала внимательно слушать рассказ Патриции.

– В те годы, которые вас интересуют, общество не прощало рождения внебрачного ребенка. Женщины, которые с этим не считались, становились отверженными, даже родители отказывались от них. И поэтому, забеременев, они обычно уезжали из родного города задолго до родов и тайно разрешались от бремени за стенами религиозных организаций.

Люси машинально обводила и обводила в блокноте имя «Алиса Тонкен». Лицо девочки преследовало ее, она знала, что старый фильм, увиденный впервые в «карманном кинотеатре» Людовика, надолго останется в ее памяти.

– И оставляли там своих детей… – прошептала она.

Ришо кивнула:

– Да, заботу о новорожденных брали на себя монахини, намереваясь, когда сирота подрастет, отдать девочку или мальчика в хорошую семью, где жизнь ребенка может сложиться вполне благополучно. Так некоторое время и получалось, но в тридцатых годах начался кризис, и количество семей, желающих усыновить чужого малыша, резко сократилось. Дети так и росли в монастырях и в большинстве оставались там, когда вырастали. Поэтому возникла необходимость строить новые монастыри, ясли, приюты, сиротские дома, больницы. Церковь в то время приобретала все больший и больший вес, в том числе и в правительстве. Постепенно она распространяла свою власть на организации здравоохранения, обучения, государственного призрения, благотворительные учреждения… Церковь была везде.

Люси почти не видела Монреаля, но ей запомнилось обилие религиозных сооружений и памятников по соседству с офисами «Голубого гиганта»[31]и громадными зданиями банков. Город был пронизан духом католицизма, который не удалось заглушить ни модернизму, ни капитализму.

– …Когда в сорок четвертом году премьер‑министром Квебека вновь стал Морис Дюплесси, начался важный период в нашей политической истории. Период, который впоследствии назовут «Великая тьма». Правительство Дюплесси – это, прежде всего, борьба с коммунизмом во всех его проявлениях, это использование силовых методов в наступлении на профсоюзы, это непобедимый механизм выборов. И что характерно: в любой избирательной кампании ему была обеспечена весьма активная поддержка Римской католической церкви. А вы знаете, мадемуазель, как велика власть церкви…

– Но при чем тут сироты? И какое отношение ко всему этому имеет восьмилетняя девочка? – Люси подтолкнула к собеседнице фотографию Алисы.

– Сейчас объясню. Между сороковым и пятидесятым годом большинство приютских детей происходило из распавшихся семей, не способных больше заботиться о потомстве, и семьи эти вносили на счет заведения суммы, намного превосходившие те средства, которые отпускало государство. Система работала нормально, церковь копила деньги и могла расширять свою благотворительную деятельность. Но потом, когда в приюты хлынули незаконные дети, возникла серьезная проблема: с одной стороны, они занимали места в домах призрения, с другой – некому стало оплачивать их пребывание там, а по федеральному закону из государственной казны на каждого ребенка полагалась смехотворная сумма в семьдесят центов в сутки. Вы же понимаете, что незаконному ребенку надо было предоставить кров и стол, дать ему какое‑никакое воспитание и образование, ведь на это имеет право каждое человеческое существо. Монахини, обладая такими скудными средствами, проще говоря – в полной нищете и с болью душевной, пытались, несмотря ни на что, растить и учить своих сироток, и что бы там дальше ни случилось, никто не может обвинить сестер в недостатке усердия. Не их вина в том, что…

Патриция, глядя в пустоту, помолчала, потом заговорила снова:

– …Параллельно с этим в пятидесятом году церковь создала приют Мон‑Провиданс, вернее даже, не приют, а специализированную школу для детей с легкими отклонениями в умственном развитии. Целью заведения было помочь развитию таких детей и упростить их социализацию, интеграцию в общество. Но к пятьдесят третьему году эта школа оказалась на грани краха. Религиозные общины к тому времени задолжали федеральному государству более шести миллионов долларов, и государство требовало возмещения долгов. Оказавшись в тупике, монахини обратились к правительству Квебека, и вот тогда‑то все и началось. Тогда‑то принялись строить ад на этой земле, и для Квебека начался, несомненно, самый мрачный период его истории.

Люси внимательно слушала. Как нарочно, и на этот раз все сходится на том времени, которое ее интересует: на начале пятидесятых. В комнате было жарко, но ее, всю потную, знобило. Патриция Ришо говорила теперь сухим, холодным, почти нравоучительным тоном:

– Морис Дюплесси разрешил превратить эту спецшколу для детей с легкой умственной отсталостью в настоящую психиатрическую лечебницу. Зачем? Потому что на пациента психиатрической больницы федеральным государством выделялось не семьдесят центов, а два доллара двадцать пять центов в сутки, потому что в сумасшедшем доме не нужно учить детей, а стало быть, расходовать средства на образование. Потому, наконец, что статус психиатрической больницы позволял использовать этих детей как бесплатную рабочую силу, не уважая права человека. Здоровые дети ухаживали за больными, убирали, готовили пищу, помогали монахиням, медсестрам, врачам. И вот таким образом воспитанники специализированной школы Мон‑Провиданс проснулись в одно отнюдь не прекрасное утро пациентами желтого дома…

Сумасшедший дом… Безумие… Группа детей, которые бросаются убивать животных, неизъяснимая ненависть в их глазах… Люси почувствовала, как ее мышцы сводит судорога.

– Вот так и возникла эта чудовищная система. С тех пор власти поощряли строительство психиатрических больниц или преобразовывали в желтые дома существующие приюты и больницы. Святого Карла в Жольет, Святого Иоанна Божьего в Монреале, Святого Михаила Архангела в Квебеке, Святой Анны в Бэ‑Сен‑Поль, Святого Юлиана в Сен‑Фердинане… Не говоря о многих других… В общем, эти самые незаконные дети, с которыми непонятно было что делать, превратились в несчастных жертв правительства Дюплесси. Работавшим в преобразованных приютах монахиням ничего не оставалось, как только следовать правилам, которые диктовала им мать‑настоятельница.

Архивистка снова вздохнула. Рассказ ее становился все тягостнее. Люси записала и обвела название больницы: Святого Юлиана в Сен‑Фердинане – именно там умерла Лидия. Неужели эта женщина с младенчества не покидала больничных стен? Там ли происходило массовое убийство кроликов за много лет до ее смерти?

– В сороковых – шестидесятых годах, пользуясь покровительством властей, квебекские врачи, работавшие в религиозных общинах, станут фальсифицировать медицинские карты незаконных детей. Всех этих ребятишек объявят «слабоумными», у всех обнаружат «задержку психического развития». И всех их поместят в психиатрические больницы, где абсолютно здоровые дети окажутся среди настоящих сумасшедших. И это будет длиться годами. Только потому, что детям не повезло и они родились у незамужних матерей. Сейчас эти дети выросли, стали взрослыми, но их до сих пор называют сиротами Дюплесси.

Уму непостижимо… То, что открывалось сейчас Люси, превосходило человеческое понимание. Детей с помощью медиков, подделывавших истории болезни, загоняли в психушки, и государство тайно оказывало этому ужасу финансовую поддержку…

– Вы хотите сказать, что известны имена сирот Дюплесси? Они… они живы?

– Некоторые – да, еще живы… Но очень многие, большинство, умерли или стали к нынешнему времени настоящими сумасшедшими – в результате лечения, внушения – всего, что им пришлось перенести. Человек сто выживших объединились в ассоциацию, и они уже не первый год требуют от государства и церкви возместить причиненный им ущерб. Только это долгая, долгая битва…

Люси почувствовала, что ее тошнит: до чего же это все отвратительно! Она вспомнила кадры из фильма, вспомнила, что говорила Жюдит Саньоль, вспомнила стерильную белую комнату, где совершалось убийство кроликов, таинственного врача, стоявшего рядом с режиссером и оператором… Нет никаких сомнений в том, что Алиса Тонкен и Лидия Окар были среди сирот Дюплесси. Система объявила здоровых девочек сумасшедшими.

Француженка заглянула прямо в глаза Патриции Ришо.

– А… а вы слышали когда‑нибудь об экспериментах, проводившихся в этих психиатрических больницах? Слышали о синдроме Е?

Патриция сжала губы и сунула цепочку с медальоном под блузку.

– Нет, ни о каком синдроме Е я никогда не слышала, но, если уж мы с вами погрузились в такую тьму, надо идти до конца, и вы должны узнать кое‑что еще. С начала сороковых годов до конца шестидесятых принятый Законодательным собранием Квебека закон разрешал церкви продавать тела сирот, умерших в стенах подведомственных ей заведений, медицинским школам.

– Это гнусно!

– За деньги делают гнусности и похлеще! Но и это еще не все. Вы спросили меня об опытах, мадемуазель, ну так я расскажу вам о других подопытных кроликах. В тех же самых психиатрических больницах подвергали экспериментам и взрослых, вполне живых, пациентов. Я имею в виду причастность американского правительства к тому, что происходило в Квебеке в период Великой тьмы.

Люси с трудом сглотнула. Она глаз не могла отвести от фотографии Алисы, а думала о своих девочках. Клара, Жюльетта… Ей страшно захотелось услышать их голоса, дотронуться до них, прижать к себе. Но ведь даже не позвонишь – она нервно крутила в руках немой телефон.

– Каким экспериментам? Типа… типа тех, которыми занимались нацисты в концлагерях?

Раздался звонок, и Люси вздрогнула. Семь часов. Архив закрывается.

Патриция Ришо встала, взяла связку ключей и посмотрела Люси в лицо:

– ЦРУ, мадемуазель. Я говорю о ЦРУ.

Потрясенная сделанными в архиве открытиями, Люси опустилась на скамейку в чахлом сквере напротив Архивного центра. Вечер только начинался, место было пустынное и удивительно спокойное для такого большого города. Она сняла рюкзачок, положила его на колени и потерла руками лицо.

В этом деле замешано Центральное разведывательное управление Соединенных Штатов. Но как? Какое дело американскому правительству до пациентов канадских больниц?

Читая книги, смотря документальные фильмы, занимаясь другими изысканиями, Влад Шпильман что‑то понял. Теперь Люси была в этом абсолютно убеждена.

Она попробовала соединить то, что, как ей казалось, мог понять Влад, с результатами собственного расследования, добавить кусочки в пазл. И естественно, первым, о ком она подумала, стал автор загадочного фильма Жак Лакомб. В 1951 году, при весьма странных обстоятельствах, Лакомб перебрался из Франции в Америку, в Вашингтон. Бывшая порностарлетка Жюдит Саньоль рассказывала о том, что в начале пятидесятых кто‑то за океаном хотел работать с ее бывшим любовником. Кто? Прошло три года, и в 1954‑м Лакомб уже в Монреале. Американец, который внезапно вторгается на канадскую территорию, – в точности как ЦРУ.

А что, если Лакомб имел какое‑то отношение к ЦРУ? А что, если его скромная работа киномеханика служила всего лишь прикрытием?

Столько вопросов, и все они крутятся в голове, крутятся, крутятся…

Люси нетерпеливо посмотрела на часы. 19.10. До встречи с Патрицией Ришо еще двадцать минут: архивистке надо все проверить, прежде чем закрыть архив на ночь. Она придет и объяснит, о каком вмешательстве Америки в опыты над людьми идет речь.

Молодая женщина так глубоко задумалась, что не услышала, как за спиной остановился какой‑то человек. А тот быстро сел на скамейку рядом с ней и вынул из кармана пиджака револьвер.

– Сейчас вы встанете и пойдете за мной. Не поднимая шума.

Люси побледнела. Кровь застыла у нее в жилах.

– Кто вы такой? Что…

Незнакомец вдавил дуло ей в бок, на лбу его блестели капли пота, одно неосторожное движение, и он обязательно выстрелит.

– Повторять я не собираюсь.

Американский акцент. Широкие плечи, на вид – лет пятьдесят. На голове черная бейсболка с надписью «Nashville Predators»,[32]солнечные очки, не фирменные. Тонкие, четко очерченные губы.

Люси поднялась со скамейки, незнакомец за ней. Она искала глазами прохожих, хоть каких‑то свидетелей – напрасно. Одна, безоружная, Люси была совершенно беспомощна. Они прошли сотню метров и так и не встретили ни единой живой души. Под кленами их поджидал джип «Датсун 240Z».

– Садитесь за руль.

Дата добавления: 2015-05-19 | Просмотры: 405 | Нарушение авторских прав