АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Монреальский синдром 25 страница

Комиссар резко нажал на кнопку выхода из презентации:

– Хватит!

Надо было обрести хладнокровие, он встал и принялся ходить по номеру туда‑сюда. Люси никак не могла прийти в себя.

– Ментальная контаминация, ментальная контаминация… – повторяла она машинально.

Снова включила слайд‑шоу: еще несколько снимков – и презентация закончилась.

В номере тишина, только кондиционер еле слышно гудит. Люси бросилась к окну, распахнула.

Воздуха! Ей не хватало свежего воздуха!

Шарко сжимал ладонями виски.

– Убийца, скорее всего, побывал там, везде… И появлялся всякий раз после бойни, чтобы украсть мозги.

Смертельно бледная Люси вернулась к компьютеру, села на кровать. Она смотрела на монитор, но взгляд ее был совершенно пустым.

– Шпильману было наплевать на политические, этнические или экзистенциальные причины геноцида. Он выискивал во всех этих конфликтах нечто общее – то, что внезапно меняло поведение нормальных людей, взрослых и еще маленьких, заставляя их набрасываться на других и убивать их. Перед тем как умереть, Ротенберг говорил мне о расследовании, которое вел бельгиец, говорил, что Шпильман искал материалы именно об этой самой ментальной контаминации. А еще Филип сказал, что, похоже, существует способ насильно внедриться в структуру мозга и изменить ее.

– Контаминация есть заражение. Насильно внедрить нечто типа вируса? Это ты имеешь в виду?

– Ну да, с той разницей, что у него нет ни физической, ни органической природы. Есть только нечто такое, что попадает в человека через глаза и высвобождает в нем склонность к насилию, меняя его поведение именно в этом смысле.

– То есть нечто вроде преступной коллективной истерии…

– Нечто вроде. Когда я первый раз смотрела фильм с девочками в белой комнате, я вспомнила виденное когда‑то: эскадрилью военных самолетов. Первый самолет начал тогда резко спускаться, и внезапно, словно включился сигнал, вслед за ним все остальные сделали то же самое, один за другим. Как будто их связывала невидимая нить. А если это и есть пресловутый синдром Е? Представь себе: существует человек, выполняющий функции спускового механизма, он приступает к какому‑то насильственному действию – и практически сразу же от одного члена его группы к другому распространяется эта зараза, ментальная контаминация, толкающая к насилию. Что, если в этом и заключается цель эксперимента, который снимал в своем фильме Лакомб? Если ему было необходимо именно что добиться воспроизведения феномена перед камерой? Оставить неоспоримое доказательство существования этого феномена?

Шарко бродил по комнате, но ничего не видел вокруг. Для него ничего там и не было: дело поглотило его целиком, и то, что говорила сейчас Энебель, казалось ему одновременно и нелепым, и более чем правильным. Шпильман, упорный, настойчивый в поиске Шпильман все понял во время своего личного расследования. Он годами листал книги, рассматривал снимки военных фотографов и стоял на пороге удивительного и ужасающего открытия. И в самом конце его поисков, по чистой случайности, к нему в руки попал фильм, ставший краеугольным камнем его расследования, только его и не хватало, чтобы раскрыть самую суть.

– Люди на нашей планете пытаются медицинским путем – сказал бы, почти хирургическим – проникнуть в эту тайну, разобраться, как функционирует тот самый феномен, который Лакомбу удалось запечатлеть на пленке во время сверхсекретного опыта больше пятидесяти лет назад. Ментальной контаминации насилия, исходящей от человека – спускового механизма. Это и есть синдром Е.

– Ментальная контаминация насилия, исходящая от человека – спускового механизма, – повторила Люси. – Редкий, зависящий от воли случая феномен, способный возникнуть где угодно и когда угодно. Его не смогли изучить до конца в лабораторных условиях – ну и стали исследовать в реальной жизни, в горячих точках. Там, где происходят массовые убийства, там, где вспыхивает коллективная истерия. А в головах мертвецов ищут следы, признаки…

Шарко, потирая рукой подбородок, продолжил ее рассуждения:

– Шателю было известно о существовании синдрома Е, и отсюда можно сделать два вывода. Во‑первых, досье, которое в пятидесятых находилось в руках ЦРУ, перешло к французской разведслужбе. А во‑вторых… во‑вторых, этим занимаются непосредственно в Иностранном легионе. В том месте, где от людей, особенно на стадии отбора, требуется быть на пределе физических и психических сил. Когда достаточно искорки, чтобы все взорвалось.

– То есть ты считаешь, что Легион – благоприятное для возникновения ментальной контаминации место?

– Именно так. Вспомни фотографии этих солдат, целящихся в еврейских женщин и детей, или хуту, размахивающих топорами. Вспомни, как выглядит насилие в этих кадрах, обстановку, в которой насилие проявляется. Наверняка существуют факторы, побуждающие к возникновению синдрома: стресс, страх, внешнее психологическое воздействие.

– Война, заключение… Все, что связано с какой‑либо формой власти. Сестра Мария Голгофская рассказывала, в каком состоянии были девочки, запертые в палате мучеников, рассказывала, как на них орали, сколько всего они наслушались…

Шарко кивнул:

– Вот‑вот. Прежде чем встать во главе Легиона, Шатель командовал теми, кто проходил тест на выживание в Гайане, в аду, где легионеры становились безумными. Возможно, синдром Е каким‑то образом там проявлялся, и потому Шателем мог заинтересоваться наш похититель мозгов. И поспособствовал тому, чтобы перед тем, как вернуться в Обань, полковник поработал в разведке. Думаю, место командующего Легионом ему и дали именно для того, чтобы он попытался внедрить синдром Е в среду своих подчиненных, надо же было изучить феномен путем экспериментов на живых существах.

– Создав своего рода инкубатор. Те же опыты, которые в пятидесятых проводились в стенах больницы, но под открытым небом.

– Да. Но полковник попался в собственную ловушку. Мухаммед Абан, человек от природы особенно агрессивный, стал неуправляемым и заразил этим еще четверых. Скорее всего, они были убиты еще до того, как Шатель смог вмешаться. Но как только смог – тут же взял дело в свои руки. И тогда он, его подручный Манёвр и наш «похититель мозгов» принялись за работу: им надо было вскрыть черепа, добыть мозг, вылущить глазные яблоки и закопать тела.

Шарко тошнило. Он встал, взял со стола список участников Каирского конгресса, помахал им.

– Манёвр и Шатель – актеры на второстепенных ролях. Нам нужен премьер – настоящий убийца. Тот, кто калечил египетских девушек. Тот, кто все эти годы, вполне возможно, перемещается из страны в страну, чтобы вскрывать черепа. Заправила. И его имя названо здесь, в этом списке. Демонстрации в Бирме подавлялись двадцать два года назад. Если после янгонской бойни он действительно отправился в Каир, сейчас нашему убийце должно быть как минимум сорок пять лет.

Шарко захлопнулся, как ракушка, склонился над списком и принялся вычеркивать имена. Люси, еще не вполне пришедшая в себя, решила тем временем подсоединиться к вай‑фай отеля. Войдя в Интернет, она набрала в гугловской строке поиска «Петер Джеймсон» и получила ноль подходящих результатов. Тогда она ввела другое имя – «Джеймс Петерсон». И закричала:

– Франк! Франк! Иди сюда – посмотри! Вот Джеймс Петерсон, который нам подходит!

Шарко не услышал, ей пришлось повторить призыв. Он поднял голову, сказал: «Думаю, мне удастся выкинуть отсюда половину», – подошел к Люси, глянул на монитор, где теперь была уже статья Википедии. С фотографией. Невысокий худой мужчина с неправильными чертами лица, с непреклонным взглядом.

Они стали молча читать. Джеймс Петерсон… Родители эмигрировали из Нью‑Йорка во Францию. Родился в Париже в 1923 году. Вундеркинд, поступивший в университет пятнадцатилетним. Одно время преподавал психологию, затем – ему тогда не было еще и двадцати – занялся изучением нервной системы. В свою очередь, эмигрировал в США, где работал в Йельском университете, специализируясь в исследованиях прямой стимуляции мозга с помощью электричества и химии… Эти исследования легли в основу единственной его, опубликованной в 1952 году книги «Воздействие на мозг и свобода духа». В 1953 году Петерсон странным образом исчез с научного горизонта, и больше о нем никогда никто не слышал.

Люси продолжила поиск – безуспешно: больше никаких сведений о Петерсоне, действительно исчез как не бывало. Но полицейские уже знали, куда он делся: именно в 1953‑м в Мон‑Провиданс объявился некто Петер Джеймсон… Стало быть, Петерсона, как и других, завербовали для опытов над детьми. ЦРУ, опять ЦРУ. Пока след обрывался здесь, но Шарко и Люси ждали звонка от Пьера Монетта, которого попросили собрать всю возможную информацию.

А пока можно было поискать книгу Петерсона, что и сделала Люси. Набрала название – и в «Картинках» сразу же появилась обложка. У полицейских от изумления закружилась голова.

Перед ними был громадный бык, стоявший перед улыбающимся, заложившим руки за спину человечком со светлыми усиками. Перед Джеймсом Петерсоном собственной персоной.

– Бык нос к носу с человеком, в точности как в фильме Лакомба, – сказал Шарко. – О чем там говорится, в этой чертовой книжке?

Люси поискала еще немножко, нашла издательскую аннотацию к книге и прочитала вслух:

– «Физиология настолько далеко шагнула вперед, что сегодня стало возможно исследовать мозг, подавлять или возбуждать агрессию, влиять на материнский инстинкт или изменять сексуальное поведение. Вожак‑тиран, вожак‑деспот обезьяньей стаи после того, как будет произведена стимуляция одной из зон его мозга, уступит все свои позиции бывшим „рабам“. Быть может, прямое воздействие на мозг, которое благодаря удивительным, поистине чудесным физическим методам и приемам становится вполне реальным, представляет собой еще более важный этап в истории человечества, чем укрощение энергии атома».

Шарко чувствовал, что на страницах этой книги точно найдется ответ на все мучающие их вопросы. Он встал, взял валявшуюся на кровати куртку, надел ее, сунул в карман список и направился к двери:

– Пошли. Пока не позвонил жандарм, попробуем глянуть, что за кошмары спрятаны в этой книге на самом деле.

Монографию Джеймса Петерсона можно было заказать, но хотелось получить ее как можно скорее, а ни в одном книжном магазине из тех, куда они заходили, книги не оказалось. Наконец какой‑то сообразительный продавец, поинтересовавшись, о чем книга, и прочитав аннотацию, посоветовал им обратиться на медицинский факультет Монреальского университета, точнее, на кафедру неврологии. Мало того, книготорговец сам позвонил на кафедру, выяснил, что лучше всего проконсультироваться у профессора Жана Бассо, потом передал трубку Шарко, и тот договорился с профессором о встрече через несколько часов. К тому времени Бассо успеет пролистать и восстановить в памяти книжку, которая действительно у него есть и которую он когда‑то читал.

В такси Люси и Шарко почти не разговаривали: не находилось слов, слишком близко ко всем этим гнусностям пришлось подойти обоим. Им довелось соприкоснуться с тьмой, окутавшей когда‑то эту страну, ее науку, ее религию, с тьмой, которая просочилась в самые тайные уголки сознания моральных уродов, все это проделывавших. Люси думала о своей семье, о своих девочках, которых старалась воспитывать в чистоте, с надеждой, что они будут жить в нормальном мире. Как же ей хотелось в это верить… В конце концов лица ее малышек вернулись к ней, она перестала видеть вместо них лица Алисы Тонкен и Лидии Окар – несчастных, которые ни о чем не просили и которым не оставили ни малейшего шанса. Сейчас Люси чувствовала себя беспомощной, как никогда, и ужасно боялась ошибиться.

Они приехали.

Университетские корпуса, центральный – с высоченной башней, располагались между восточным склоном Мон‑Руаяль и кампусом, опустевшие на время каникул строения которого исчезали где‑то вдали. Пожалуй, самое сильное впечатление производила тут именно пустота, воцарившаяся летом. Никого из пятидесяти с лишним тысяч студентов, никого на улицах, никого в кафе, спортивных залах, библиотеках, магазинах. Все закрыто, заперто. Ощущение города‑призрака, где лишь изредка можно встретить кого‑то из ученых, служащих управления или рабочих‑ремонтников.

Они вышли из машины перед зданием Политехнической школы, отличавшимся оригинальным дизайном, и у первого же встречного спросили дорогу. Спрашивали и дальше – у всех, кто попадался на пути. С грехом пополам установили, что корпус, где их ждет профессор, носит имя Поля Демаре.

Выяснилось, что этот корпус находится совсем в другом месте, и добрались они до цели только после того, как, спустившись в подземелье, связывавшее между собой университетские здания, одолели еще не меньше километра коридоров. И вот наконец их провожают в кабинет профессора Жана Бассо, заведующего лабораторией, которая занимается исследованиями центральной нервной системы.

Профессору было на вид лет пятьдесят, и он слегка смахивал на Эйнштейна. Шарко снова – теперь уже в двух словах – объяснил, зачем они пришли: нужна информация о книге Джеймса Петерсона «Воздействие на мозг и свобода духа».

– Конечно‑конечно, я прекрасно ее знаю, да и кто же мог пропустить такую работу о мозге! Автор был выдающимся ученым, к несчастью слишком рано прекратившим свои изыскания.

– Не знаете, почему прекратившим?

– Нет, это мне неизвестно…

Шарко чуть не выпалил: «Зато нам известно… Он продолжил свои, как вы говорите, изыскания неподалеку отсюда, он сделал своими подопытными кроликами детей, он участвовал в секретной программе ЦРУ вместе с сумасшедшим режиссером по имени Жак Лакомб!»

Но вместо всего этого спросил:

– А что с ним стало дальше, вам известно?

– Нет, совсем неизвестно. Меня интересовала только научная деятельность этого человека, а его частная жизнь… увольте…

Бассо вынул из ящика толстую – страниц четыреста – книгу в черно‑зеленой обложке с той самой фотографией: бык напротив человека. Книжка выглядела потрепанной, страницы пожелтели, углы загнуты.

– Попробую коротко объяснить вам, в чем тут суть. Начну вот с чего. Для ученых того времени наша голова, наш мозг были, grosso modo, [36]чем‑то вроде громадного черного ящика – не поймешь, что там делается внутри. И Петерсон, человек чрезвычайно одаренный, заинтересовался одной из фундаментальных проблем неврологии: тем, что происходит от того мгновения, когда информация попадает в орган чувств, например в глаз (он видит красный огонь светофора), до того мгновения, как полученная информация сказывается на поведении (человек жмет на педаль тормоза). Какие механизмы в пресловутом черном ящике приводятся в действие для того, чтобы превратить звук или, допустим, запах в поведенческую реакцию. Основной принцип, которому следует Петерсон в своей работе, это принцип tabula rasa. [37]Согласно этому принципу, мозг новорожденного – словно чистая дощечка, на которой впоследствии, по мере того как ребенок станет набираться опыта, будут появляться записи, и благодаря этому будут развиваться те или иные зоны мозга, ответственные за разные органы чувств. Если опять‑таки коротко, воспоминания, эмоциональные реакции, моторика, слова, мысли, словом, все, из чего слагается индивидуальность, ведет свое происхождение из окружающего мира, то есть в начале пути индивидуума все это существует вне его. В подтверждение своей теории Петерсон провел множество опытов с животными. Обезьян, например, он от рождения лишал некоторых чувств, а кошек непрерывно визуально стимулировал. В первом случае мозг не развивался, а в случае избыточных ощущений мозг достигал веса выше среднего. Вот вам и убедительное доказательство того, что структура мозга формируется по мере поступления в него чувственных переживаний. Когда читаешь эту книгу, не можешь не ощутить, насколько увлекала Петерсона проблема взаимодействия чувства и мозга.

Люси сочла возможным вмешаться:

– Профессор, вам известно что‑нибудь о синдроме Е?

– Первый раз слышу.

– А о ментальной контаминации?

– Что вы имеете в виду?

– Распространение агрессивности, склонности к насилию путем воздействия на органы чувств. Человеку показывают изображения и дают слушать звуки такой силы и жестокости, что у него меняется структура мозга, и он начинает действовать агрессивно, изменяя при этом и поведение тех, кто находится рядом с ним.

Люси сама удивилась тому, что сказала. Хотя это ведь, в конце концов, самое существенное в их поиске.

Профессор почесал подбородок.

– Агрессия распространяется подобно инфекции? Начиная от отдельного пациента – назовем его «пациент зеро» – и при участии тех, кто с ним соседствует? Интересная теория, но…

Он подумал, прежде чем продолжить. И им показалось, он разволновался.

– Должен признаться, никогда не слыхал ни о чем подобном. Но об этом стоит подумать. Надо будет заняться вашей теорией. Кстати, и Петерсон, возможно, разрабатывал что‑то такое – его ведь действительно больше всего интересовали зоны мозга, отвечающие за насилие. Да‑да, в опытах с обезьянами это ясно просматривается.

Посетители быстро переглянулись.

– Что за опыты с обезьянами?

– Опыты, в которых он показывал: для обезьян с повреждениями в области центра Брока и миндалины мозжечка было характерно ненормальное поведение в стае, такая травма приводила к неспособности контролировать ярость и фрустрацию. Петерсон дошел до того, что натравливал таких обезьян на тигров. Кроме того, он обнаружил, что у животных, агрессивных от природы, зона миндалины мозжечка значительно меньше, чем у спокойных. Как будто склонность к агрессии сокращает эту зону, будто этот участок атрофируется. Но он так и не нашел объяснения такой атрофии.

Постепенно французы начали понимать, чем занимался Петерсон, и оценили важность его открытий. В понимании самой сути синдрома Е они тоже с каждой секундой продвигались вперед. Слушая профессора, Люси медленно листала книгу. Бросались в глаза старые черно‑белые фотографии. Кошки с десятками электродов на черепе. Обезьяны с какими‑то закрепленными на голове коробками. И наконец, Петерсон перед быком – тот самый снимок, который был использован для обложки.

Люси показала его профессору:

– Что означает этот снимок?

– Впечатляюще, правда? Петерсон ведь еще и одним из первых стал заниматься глубинной стимуляцией мозга! Иными словами, добиваться с помощью воздействия на мозг электрическими импульсами перемен в поведении.

Шарко почувствовал, что его захлестнула горячая волна. Глубинная стимуляция мозга… Этот термин, кажется, мелькнул в протоколе вскрытия граваншонских трупов… или когда они говорили с судмедэкспертом? Под кожей Мухаммеда Абана, в районе ключицы, нашли крошечный кусочек зеленого пластика, и было высказано предположение, что одним из возможных объяснений его наличия может быть применение в терапии хронической стимуляции глубинных структур головного мозга… Да, так!

– Объясните, пожалуйста, подробнее, – попросил он севшим голосом.

– Гальвани, год тысяча семьсот девяносто первый: мышцы лягушки сокращаются при стимуляции их электричеством. Эксперимент был повторен Вольтой в тысяча восьмисотом году, затем Дюбуа‑Реймоном в тысяча восемьсот сорок восьмом. Перенесемся еще на двадцать лет вперед: в тысяча восемьсот семидесятом году немец Фрич и швейцарец Хитциг, исследуя первыми в мире локализацию функций в мозгу, заметили, что электростимуляция мозга погруженной в наркотический сон собаки заставляет ее совершать непроизвольные движения телом и лапами. Следующий прыжок – в год тысяча девятьсот тридцать второй. Этот опыт сильно повлиял на Петерсона: стимуляция разных зон мозга кошки, не подвергнутой анестезии, приводила к естественным эмоциональным реакциям и действиям животного – кошка то мяукала, то мурлыкала, то злобно шипела.

Господи, какой ужас… Люси мгновенно представила себе, как Петерсон вскрывает в своей лаборатории череп кошки, чтобы добраться до ее мозга, – бодрствующей, живой!

– …Эксперименты с бодрствующими, не находящимися под наркозом животными стали огромным шагом вперед, благодаря им ученые осознали, что электричество лежит в основе не только моторики живого существа, но и его эмоций. И именно Петерсон создал метод стимуляции глубинных структур головного мозга. Знаете, как это делается? В мозг имплантируют… то есть внедряют в него электроды, связанные со специальным прибором, который позволяет посылать в нужную зону электрические импульсы. Большая «коробка», которую вы видите на голове обезьяны, мадемуазель, на самом деле – эквивалент распределительного щита. Переключая на нем крошечные металлические рубильнички, возбуждали разные участки мозга и, соответственно, вызывали ту или иную реакцию. Конечно, в то время аппаратура была громоздкой, сама система приводила к увечьям, но ведь все работало!

М‑да, поучительно, в высшей степени поучительно… Шарко представил себе серию переключателей, которые в зависимости от их положения и от того, какой именно приведут в действие, провоцируют у подопытного сон, гнев или двигательную активность… А что произойдет, если включить все «рубильнички» сразу? Что чувствовали кошки, когда мяукали, сами того не желая? Должно быть, ужасу и жестокости этих экспериментов не было предела…

А профессор тем временем продолжал говорить, открывая им правду – настолько же чудовищную, насколько реальную.

– …Петерсон с точки зрения психологии характера был явным демонстрантом: ему необходимо было производить впечатление. Если говорить об эксперименте с быком, то он попросту вживил электроды в двигательную зону коры головного мозга животного. Коробка находилась вне поля зрения фотографа, а пульт управления Петерсон спрятал в руке, так что его тоже не было видно. Когда ученый нажимал на кнопку, электрический ток как бы парализовывал группу нервных клеток в коре больших полушарий, и животное лишалось возможности сдвинуться с места. И все это мгновенно – вроде как стоп‑кадр в кинофильме.

Шарко обхватил голову руками. Конечно, он знал – благодаря своей шизофрении, благодаря сеансам в Сальпетриер, – что ученые на многое способны, но чтобы на такое…

Жан Бассо заметил его волнение и улыбнулся:

– Что, верится с трудом, да? Тем не менее это было, и было полвека назад. Сегодня стимуляция глубинных структур головного мозга, DBS,[38]стала популярной процедурой, почти обиходной. Техника миниатюризировалась. Под кожу в области ключицы имплантируется нейростимулятор, который генерирует сигналы строго определенной частоты и амплитуды, направляя их по тонким изолированным проводам, коннекторам, к вживленным в мозг пациента электродам… Пациенту выдается специальный пульт – портативное устройство, которое позволяет ему самостоятельно включать и выключать нейростимулятор тогда, когда это необходимо, проверять уровень заряда батарейки, изменять параметры стимуляции (амплитуду, частоту и ширину импульса) в пределах, заданных врачом… Таким образом удается безопасно и эффективно подавлять симптомы болезни Паркинсона, эссенциального тремора, невроза навязчивых состояний, дистонии, в скором времени, очевидно, так будут лечить депрессии, нарушения сна. Уже разрабатываются новые стандарты.

Шарко все пытался отогнать кошмарную мысль, которая постепенно разрасталась в его голове, но никак не мог избавиться от нее. Нет, такого не может быть, это просто уму непостижимо! И все‑таки он решился спросить:

– Как вы думаете, а можно делать нечто подобное с агрессивностью? Я имею в виду: включать ее у кого‑то и выключать по собственной воле с помощью… с помощью обычного пульта.

Естественно, он думал о «пациенте зеро». О человеке – спусковом механизме, способном спровоцировать бойню, которую можно было бы держать под контролем чисто научными методами, – это ведь куда удобнее, чем полагаться на случай.

– Конечно. Страшно это говорить, но электричество всегда сильнее воли и сознания. С помощью стимулятора можно остановить сердце, заставить пациента спать или бодрствовать, вспоминать или забывать. Тут неисчислимое количество возможностей. Главная трудность – вживить электроды именно туда, куда надо, чтобы импульсы шли только в нужном направлении. С одной стороны, длинные электроды протыкают мозг чисто физически, стало быть, проходят через зоны, ответственные за движение, речь, память, с этим нужно считаться, иначе могут возникнуть проблемы, с которыми мы еще не научились справляться. А с другой стороны, и это важнее всего, надо в каждом случае правильно выбрать зону, предназначенную для стимуляции. Если взять, скажем, ту, что отвечает за агрессивность, склонность к насилию (это мозговая миндалина), то она чрезвычайно мала, к тому же многофункциональна и взаимодействует с другими участками, весьма чувствительными. Чуть отклонишься, пусть всего на долю миллиметра, и вот уже твой пациент теряет память, начинает бредить или его парализует. Вот почему разработка стандартов, которые позволили бы сделать терапию массовой, требует огромных денег и долгого времени. В нейрохирургии ошибаться нельзя. У нее чрезвычайно много возможностей, порой кажется, что это чистая магия. Но опасностей она таит в себе столько же… Это сразу и рай и ад для человеческого мозга… Вот, наверное, и все, что я могу сказать об этой книге.

Шарко захлопнул книгу и положил ее на стол перед профессором. Вопросов у полицейских не осталось, они поблагодарили, распрощались с Жаном Бассо и вышли, ощущая, что собственные их мозги вот‑вот взорвутся.

Оказавшись на свежем воздухе, они сели на скамейку посреди пустынной университетской территории. Как на кладбище – тишина, спокойствие… Шарко вытащил из кармана список, с которым был неразлучен, и принялся изучать невычеркнутые фамилии, водя по строчкам кончиком авторучки.

– Ты все поняла так же, как я, Люси?

– Думаю, да. Нам надо искать не просто человека, разбирающегося в медицине, но способного произвести достаточно сложную операцию по внедрению в мозг электродов. То есть ученого, занимающегося структурой мозга… А ведь Джеймс Петерсон вряд ли есть в этом списке? Сколько ему сейчас может быть лет?

– О, много! Даже если он поменял имя, в этом списке есть только один человек с таким давним годом рождения: тысяча девятьсот двадцать третий. Но это женщина.

– Не забудь еще, что в списке только французы…

Шарко все вычеркивал и вычеркивал.

– Помню, помню… Только ведь легионер Манёвр был французом, правда? Так почему бы тогда нашему похитителю мозгов тоже не быть французом…

– А может, у доктора Петерсона были дети? Например, сын, который пошел по его стопам, продолжил, так сказать, научную династию?

– Скоро узнаем. Монетт должен позвонить с минуты на минуту.

Люси сидела чуть наклонившись вперед, зажав руки между коленями.

– Мы почти у цели, – вздохнула она. – Убийца явно где‑то здесь, прямо у нас перед глазами, и мне кажется, что… мне кажется, мы уже нашли то, за чем сюда приехали. Скажи, ты хоть отдаешь себе отчет в значимости наших открытий? Если синдром Е действительно существует, это ставит столько проблем… Свободы личности, способности личности что‑то решать самостоятельно, отвечать за те или иные свои поступки… Нет, не могу поверить, что нами управляет чистая химия или электричество! А Бог? Где тут место Богу? Где тут место чувствам, душе, в них‑то нет ничего искусственного, их протезами не заменишь!

Количество подозреваемых на странице уменьшилось, но все еще оставалось внушительным. Человек сорок примерно…

– И все‑таки… – размышлял вслух Шарко. – Ладно, возьмем, например, шизофреника. Ты видишь вон под той аркой человека в белом халате? Так вот шизофреник может видеть кого‑то точно так же, как ты видишь сейчас этого исследователя или лаборанта. Видеть только потому, что несколько миллиметров его мозга барахлят. Никакого отношения ни к Богу, ни к колдовству. Все дело в химии. В сволочной химии.

Его телефон зазвонил. Комиссар глянул на высветившийся номер:

– Это Пьер Монетт…

Нажал на клавишу громкой связи и откликнулся:

– Добрый день, Пьер! Ну что?

– Есть кое‑какая информация насчет вашего Петера Джеймсона, – сказал жандарм.

Петера Джеймсона… Значит, Джеймс Петерсон точно прибыл в Канаду под другим именем. Правда, не слишком‑то напрягал мозги, чтобы придумать новое имя.

– Он обосновался в Монреале в пятьдесят третьем году, работал в больнице Мон‑Провиданс на должности врача‑исследователя, конкретно – в том крыле больницы, где содержались самые тяжелые из умственно отсталых. В пятьдесят пятом году женился, имя невесты – Элен Риффо. Канадка по происхождению, преподаватель математики. Почти сразу же они удочерили девочку, а еще несколько недель спустя Джеймсон сбежал вместе с новоявленной дочкой, оставив жену соломенной вдовой. Вроде бы даже адреса, где его искать, ей не дал. След его так и затерялся, никто никогда Джеймсона больше не видел. По‑видимому, женился он только ради этого удочерения, потому что холостяк не имеет права брать ребенка. Такая вот сухая справка, но, в общем, это все, что удалось узнать. Хотя нет! Есть еще одна подробность, имеющая, мне кажется, для вас значение. Приемная дочь Джеймсона была из сироток Мон‑Провиданса.

При этих словах в душе Люси, как и в душе Шарко, началась настоящая буря. Они уставились друг на друга, ошеломленные услышанным, но, казалось, в одну и ту же секунду догадались.

Дата добавления: 2015-05-19 | Просмотры: 567 | Нарушение авторских прав