АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

СВИДЕТЕЛЬСТВА ПОСТРАДАВШИХ

С. П. ПИСАРЕВ, член КПСС с 1920 года, пропагандист Свердловского райкома КПСС Москвы.

В конечном итоге С. Писарев попал в тюремную психиатрическую больницу МВД СССР по навету первого секретаря Свердловского райкома партии Терехова, которого Писарев требовал привлечь к уголовной ответственности за казнокрадство.

Из записки С. Писарева в КПК при ЦК КПСС:

“Терехов объявляет меня на бюро райкома и на партактиве района врагом народа, врагом Октябрьской революции на том основании, что при “ежовщине” я был 15,5 месяцев в заключении. Он едет лично к Генеральному прокурору СССР Сафонову и добивается от того личной резолюции о возобновлении повторного следствия обо мне как о “враге народа” - того следствия 1940 г., которое проводилось по инициативе кровавого истребителя партийных кадров Ульриха. Терехов едет к бывшему председателю КПК Шкирятову и уговаривается с ним о расправе со мной. По указанию Шкирятова 5 марта 1953 г. меня арестовывают. Я сидел в подвале внутренней тюрьмы в марте и в мае 1953г. Все следователи допрашиваемых грубо оскорбляли. Поголовно всех подвергали грязной матерщине до хрипоты в горле. Из-за сплошной матерщины и угроз, несшихся из всех “следовательских” кабинетов, не раз заглушался мой личный допрос и моему следователю приходилось молча выжидать.

Я, несмотря на все старания, не смог в тюрьме получить возможности написать заявление в ЦК КПСС, добиться вызова прокурора, свидания с начальником тюрьмы.

Во всех беззакониях во время следствия виновен начальник следственного отдела МОУМГБ полковник Чмелев и поголовно все “следователи”, особенно - начальники отделений. Многочисленные морально разложившиеся “прокуроры”, вроде старой садистки Чумало, спокойно наблюдали за творившимся беззаконием.

“Следствие” обо мне было поручено юному младшему лейтенанту Шпитонову. Почти с тем же успехом его можно было бы поручить малограмотному ефрейтору из надзирателей или даже попугаю. Однажды в комнату явился начальник следственного отдела “полковник” Чмелев в сопровождении хриплого и малокультурного матерщинника - начальника отдела Чугайло и прокурорши Чумало. Первый предъявил мне подлипник моей строго секретной докладной записки в Президиум ЦК КПСС от 14 июля 1953 г., которую я в январе 1953 г. передал из рук в руки А. Н. Поскребышеву в его кабинете в Кремле. В записке речь шла о политическом и моральном разложении органов госбезопасности, об истреблении ими советских людей, о преступном разжигании антисемитизма и, в частности, о необходимости проверить чудовищные провокационные обвинения в отравлениях против девяти арестованных профессоров медицины. Эта записка, как выяснилось, от Поскребышева попала не к Сталину и членам Президиума ЦК КПСС, а через главного организатора истребления партийных кадров Шкирятова - в те же самые органы госбезопасности, о разложении в которых она сигнализировала.

“Полковник” Чмелев спросил меня: признаю ли я, что клеветал на органы госбезопасности? Я ответил, что пытался сообщить Президиуму ЦК КПСС доподлинно известные мне факты и выполнил свой партийный долг.

После этого “следователь” Шпитонов лично отвез меня в Институт психиатрической экспертизы им. Сербского, где я оставался 49 дней. В институте моим “куратором” была некая Л. М. Смирнова, член партии с подкрашенными губками. За 49 дней моего пребывания в этой тюрьме, именуемой институтом, она уделила мне всего 20 минут и по указке, переданной ей через “следователя” Шпитонова, проштамповала при соучастии директора института Бунеева и доцента Лунца клеймо “шизофрения, бред сутяжничества”.

Находясь в заключении, Писарев составляет письма на имя Н. Хрущева, Генерального прокурора СССР, требуя реабилитации многих незаконно репрессированных коммунистов. Наконец, он начинает осознавать тесную взаимосвязь КГБ и руководства ЦНИИСП.

Из записки С. Писарева:

“Начальник 4-го отделения института престарелый профессор Введенский сказал мне, что мои заявления он имеет право передавать только по усмотрению следственных органов. Разрешить их отправку в ЦК КПСС может только директор института Бунеев. Бунеев записки мои через Лунца получал, но до себя меня так и не допустил.

Всех экспортируемых рассматривают на комиссии по четвергам, а через 6 дней, в среду, если экспертиза считается законченной (иногда она продолжается полгода и больше), отправляют в обычную тюрьму. Меня вызвали в четверг, 21 мая, и Бунеев допрашивал меня 50 минут. Присутствовали Введенский, Лунц, Смирнова и следователь Шпитонов.

Бунеев вел себя как обычный следователь. Ни одного медицинского и даже ни одного биографического вопроса он мне не задал. Он поставил передо мной последовательно три вопроса:

1. “Как это я хранил контрреволюционную литературу?” Я объяснил, что это ложь; контрреволюционной литературы у меня не было; книг Троцкого, Бухарина, Зиновьева и других не могло быть потому, что все они были отобраны при первом аресте. Речь могла идти только о комплекте журнала “Большевик”.

2. “Как это у меня на стене комнаты, среди других изречений, висела надпись “В коммунизм верят только дураки да священники”?” Я объяснил, что это клевета, ибо полная надпись гласила: “Верят в коммунизм только священники да восторженные недоучки. В коммунизм я не верю. За коммунизм борюсь потому, что великие преимущества и реальную осуществимость коммунизма знаю”.

3. “Как это выступал против советского правительства?” Я попросил объяснения, категорически отрицая такую наглую клевету. Оказалось, Бунеев нашел в моем “деле” 1938 г. отобранную у меня при аресте копию моей докладной записки члену Политбюро ЦК ВКП(б) Л. М. Кагановичу 19-летней давности - от 1934 г. В ней, приводя обширный научный и исторический материал, я просил Кагановича поставить на ЦК вопрос о пересмотре указа ЦИК СССР от 8 марта 1934 г. об уголовной наказуемости мужеложства как ошибочного и дискредитирующего советскую страну. Я доказывал, что психофизиологические извращения есть предмет медицины, а никак не уголовного права.

Подозревая, что допрашивающий меня столь клеветнически и не умно и есть Бунеев, который уклонялся от свидания со мной в течение семи недель, я тут же попросил его сообщить мне свою фамилию. Назвать ее он грубо и трусливо отказался.

Воспользовавшись угодливо составленным “заключением”: “шизофрения, бред сутяжничества”, Чмелев и другие преступники из МОУМГБ 29 июня 1953 г., чтобы помешать моей реабилитации, сожгли весь мой научный архив, вывезенный из моей рабочей комнаты на полуторке.

После 4-х месяцев заточения в Бутырской тюрьме (в специальном обширном отделении для умалишенных) я был в “столыпинском” вагоне, под усиленным конвоем, перевезен в ЛТПБ, где и пробыл в двойной изоляции около полутора лет.

В марте 1954 г. меня комиссовали в течение часа свыше 25-ти тюремных психиатров во главе с профессором Озерецким. Все они единодушно отвергли диагноз Бунеева-Смирновой как ничем не подтверждаемый. Заведующий 10-м отделением Л. А. Калинин предложил на комиссии записать, что я психически совершенно здоров, вменяем, вполне способен отвечать за свои поступки.

Однако все остальные, во главе с главврачом Блиновым и экспертом Кельчевской, с Калининым не согласились и высказались за диагноз: “параноическая психопатия”. Такой диагноз не требовал дальнейшего “принудительного лечения” и давал основание Главному тюремному управлению выпустить меня на свободу, но зато он в какой-то мере “оправдывал” преступные действия Бунеева-Смирновой”.

Принципиальный Калинин акт не подписал, и дело отправили на обсуждение в Москву. Через два месяца все та же команда из 25 тюремных знатоков человеческих душ вновь обсуждала судьбу Писарева. Обладавший цепкой памятью, Писарев тотчас после комиссии сделал почти дословную запись заседания тюремной психиатрической экспертной комиссии, которую конспиративно переправил на “волю”. Спустя многие десятилетия чтение этого протокола, практически допроса Писарева, обескураживает. Ощущение такое, что тюремные эскулапы никакого отношения к психиатрии не имели и в основном проявляли себя как убогие следователи. Вот наиболее характерные фрагменты этого с позволения сказать собеседования:

“Озерецкий: Я читал ваши документы о “Правде”, о девяти профессорах, последнее заявление о международном конгрессе в Бухенвальде. О чем еще в ЦК партии вам приходилось писать?

Писарев: Очень о многом. В 1925 г. о холуйском тоне ноты Розенгольца, поверенного в делах СССР в Англии; о раздельных школах; о замене в городах и селах железных крыш черепичными.

О.: Несолидно получилось, когда писали о новых железных дорогах: вы оказались не правы.

П.: В Госплане мне сказали, что предложенные мною в 1952 г. ж.д. линии частично уже есть, частично строятся, хотя об этом не пишут. То, что я этого не знал - естественно, раз это - секрет. А то что, не будучи специалистом по транспорту, я предлагал 19-му съезду партии именно те дороги, которые правительство нашло нужным построить, - свидетельствует, что ход мыслей у меня был правильным.

О.: Вы говорили в прошлый раз, что “Правда” исправляла указывавшиеся вами ошибки. В чем?

П.: Я указывал в основном на языковые ошибки. Так было при Мехлисе, Поспелове, Ильичеве.

О.: Ильичев сейчас заведующий пресс-бюро МИД. Вы считаете это правильным?

П.: Именно к этой работе в МИД он и подходит.

О.: Но вы же писали в ЦК о его политических ошибках в “Правде”?

П.: Да. Но я указывал для того, чтобы поправлять, а не для того, чтобы репрессировать.

О.: А почему Шипилов в такой форме отразил в “Правде” конгресс в Бухенвальде?

П.: Видимо, он считал, что напоминание о лагерях смерти будет вызывать рецидивы ненависти к немцам, а массы надо воспитывать в духе дружбы с ГДР.

О.: Значит, он прав. Вы его оправдываете?

П.: Совсем нет. Мотив - бесспорный, вывод - ошибочный. Надо было не скрывать от советского народа международный конгресс огромного политического значения, а лишь подчеркнуть, что больше и раньше всех от нацистского террора страдали именно немецкие рабочие и немецкие прогрессивные деятели.

О.: Что вами руководит в ваших писаниях: обличительные или рационализаторские намерения?

П.: В каждом конкретном случае - адекватно вопросу: когда надо обличить - я обличаю; когда нужно внести новое предложение, - я его вношу.

О.: Вы убедились, что ваша деятельность до добра не доводит? Что же вами руководит?

П.: Когда 34 года назад я вступал в партию, я знал, что иду лежать не в уюте, а иду на борьбу за интересы партии. Знал, что будет в основном, тем более что тогда позади меня были уже две тюрьмы.

О.: (с оживлением): Где? Какие?

П.: Первая - в 1916 г. за побег на фронт. Вторая тюрьма - в 1919 г. в г. Георгиевске, на территории деникинщины, за агитацию против Добровольческой армии.

Кельчевская: В какой форме вы чаще выступаете: в обличительной или рационализаторской?

П.: Всегда адекватно вопросу. Форма определяется содержанием.

К.: Всегда у вас такая грубость?

П.: Не понимаю.

К.: Вот вы писали: “холуйский тон”. Ведь это вы пишете в ЦК.

П.: Резкость оценок я допускаю не всегда. В вопросе о ноте Розенгольца с моей квалификацией ее, как холуйского документа, согласились не только те, кто стоял у руководства партией, но и член ЦК партии, тогдашний наркоминдел Чичерин.

К.: Чем объясняются такие нелепости в вашем поведении, как надпись на двери вашей комнаты “Ноги - назад” и т. п.?

П.: Напрасно вы спешите с квалификацией “нелепости”. Первая по времени надпись была: “Дорогие гости! Хозяин вам очень рад, но после 23 часов дайте ему спать; завтра, при всех обстоятельствах, он встанет в 5 утра”. Я тогда, больной, приехал после демобилизации и остро нуждался в соблюдении такого условия для здоровья, как сон.

К.: Разве у вас так много гостей?

П.: Нет. Но даже один человек может несколько раз в неделю просидеть до 2-х часов ночи. Такие у меня были и не один.

Вторая надпись была на двери. Я лично организовал ремонт своей комнаты. За масляными красками ездил на химзавод. Дверь была выкрашена белой краской. Через два дня я заметил черные следы на ней снизу от открывания ее носком ноги. Мне приходилось отмывать эти пятна, и после этого я повесил около ручки двери табличку: “Не пачкать дверь ногами, открывать ее за ручку”. Мелкая надпись не привлекала ничьего внимания. Тогда я сделал крупный заголовок: “Ноги - назад!”

Женщина-психиатр, высокая, молодая: Вы - библиограф. Почему так разбрасываетесь и беретесь за вопросы, не относящиеся к вашей специальности?

П.: Я не только библиограф, но и член партии.

Психиатр — молодой человек: И мы члены партии, но не бросаемся не по своей специальности.

П.: Очень жаль.

К.: Почему вы сюда попали? Вас привело ваше поведение?

П.: Совсем не мое поведение.

К.: (с оживлением): А что?

П.: Стечение обстоятельств. Не хочу отнимать ваше время.

О.: Нет, скажите кратко.

П.: В основном два обстоятельства. Первое: то, что я сидел 15,2 месяца при “ежовщине”. Второе: то, что два года разоблачал секретаря райкома в антипартийной деятельности и в покрывании от законной ответственности уголовных преступников.

О.: Как его фамилия?

П.: Терехов… Так вот, за полгода до моего ареста он использовал районный партактив для того, чтобы публично объявить меня “врагом народа”. Единственный его аргумент — мои семь предложений XIX съезду. Мои предложения по пятилетке переданы ЦК партии в Госплан и там признаны обоснованными. По бумаге и черепице начата работа.

О.: В автобиографии у вас указана болезнь в 1921 г. Что с вами было?

П.: Переутомление. Работал днем и ночью.

О.: Обращались к психиатрам?

П.: Никогда в жизни.

О.: А в институте у Ганнушкина в 1926 г.?

П.: При жизни Ганнушкина никакого института его имени не было. В 1926 г., работая в аппарате ЦК партии и будучи не удовлетворен своей работоспособностью, я обратился лично к Ганнушкину и просил его принять меня для обследования. Меня выписали как здорового, и я продолжал еще ряд лет работу в аппарате ЦК. В том отделении клиники, где я был, контингент стационированных, как и здесь, в 10-м отделении, состоял из пришедших с работы практически здоровых людей. Одновременно со мною там находился Есенин.

К.: Как вы намерены вести себя после всего происшедшего?

П.: Так же, как и до сих пор — точка в точку.

К.: Какое изменение с вами за период пребывания в больнице?

П.: Вопрос непонятен.

К.: В смысле спокойствия, здоровья.

П.: Я всегда спокоен, самообладание в течение всей жизни вполне достаточное. В смысле психического состояния изменений нет никаких.

(После этого меня отвели в отделение)” ⁵.

В августе 1954 года состояние Писарева в третий раз проверяла тюремная комиссия психиатров и, не смея опровергнуть диагноз вышестоящего органа судебной экспертизы, высказалась за диагноз “параноическая психопатия, подлежит освобождению через гражданскую больницу”. Уже в Москве, во ВНИИ психиатрии им. Ганнушкина Писарев был признан здоровым. Верховный Суд РСФСР полностью его реабилитировал, отменил судебное решение 1953 года о назначении ему принудительного лечения и судебное решение 1954 года о снятии такого лечения ввиду “выздоровления”.

История с Писаревым благополучно закончилась благодаря счастливому стечению обстоятельств, ибо нашлись принципиальные коммунисты — друзья Писарева, которые боролись за восстановление его чести и достоинства.

Писарев представил в КПК при ЦК КПСС, возможно впервые, характеристику царивших в ТПБ нравов.

Из записки Писарева в КПК при ЦК КПСС от 26 февраля 1956 года: “В 1953—54 гг., находясь в ЛТПБ, я убедился в ряде разительных фактов.

Первый факт. В ЛТПБ из 700 человек заключенных примерно около половины были в психическом отношении практически здоровыми людьми, такие как:

Б. Е. ВЕНГРИНОВИЧ,

С. Г. СУСКИН,

ПЕТРОВ-БИТОВ,

С. А. КОЛДУНОВ,

Ц. В. РАБИНОВИЧ,

А. М.ЛЕВИТИН,

К. П. ВАРГАНОВ.

Второй факт. Для отвода глаз, для оправдания незаконного существования этого рода заведений, они наполовину укомплектованы действительно душевнобольными, с глубоко разрушенной психикой: буйно помешанные, тяжелые эпилептики, прирожденные идиоты. Все такие больные в условиях ЛТПБ оставались без надлежащего ухода и лечения и находились на положении “политических заключенных”: тюремный режим, запертые камеры с решетками, отсутствие свиданий с родными; за окнами сторожевые будки с прожекторами, сотни лиц тюремной охраны в синих фуражках и т. п.

Третий факт. В дополнение к обычному тюремному персоналу в ЛТПБ находится на службе свыше двух десятков тюремных психиатров. Это — морально разложившиеся люди, соучастники расправы над невиновными. Никаким “лечением” они не занимаются. Все время у них уходит на слежку и писанину. Особенно цинично в расправе над здоровыми людьми проявляли себя главврач Прокопий Васильевич Блинов и зав. экспертным отделением Кельчевская. Мне представляется, что настоящие душевнобольные, опасные для общества, даже если они до своей болезни совершили какое-либо преступление, находятся в достаточной изоляции в психиатрических больницах Минздрава. Что касается практически здоровых людей, которые в состоянии отвечать за свои поступки, — они должны быть на свободе, если они невиновны, или, если против них имеются действительные обвинения, — в обычных тюрьмах, где они могут обычными способами защищать себя перед прокурорскими, судебными, советскими и партийными органами.

Прошу обсудить вопрос о целесообразности дальнейшего существования в ведении МВД “ежовских” мышеловок вроде Ленинградской тюремной психиатрической больницы”.

Честный, но наивный человек, коммунист С. Писарев, так и не понявший до конца своей жизни, что в советской стране, которой гордился он, никогда не было ни политической, ни социальной, ни правовой справедливости и быть не могло!…

КОНОПАТКИН (имя и отчество не указал). Из показаний в КПК при ЦК КПСС 29 ноября 1956 года:

“После двух недель “следствия” в январе 1953 г. во Внутренней и Бутырской тюрьмах, жестоких угроз, матерщины, лишения сна, полуторанедельного содержания в совершенно холодной камере, возмущенный насилием и ложью следователя Голубева, я вскочил со стула… При этом столик упал и сломался, а меня перевели в санчасть Бутырской тюрьмы как якобы сумасшедшего.

В санчасти ее начальник Торубаров приказал поместить меня в холодную камеру с покрывшимися инеем стенами, в которой я находился неделю в нижнем белье. Во время обхода Торубаров задал мне тихим ехидным голосом вопрос:

— Ну, как вы себя чувствуете, больной?

— Замерзаю, — ответил я.

— Ну ничего, ничего, подлечим немножко.

После пытки холодом для меня придумали вторую: поместили в палату с сумасшедшими. Пребывание в одном помещении с буйными душевнобольными было не только необычайно тягостно, но и опасно для жизни.

— А как вы здесь себя чувствуете, больной?

— Здесь убить могут и можно сойти с ума.

— Ничего, ничего, подлечим немножко.

Подвергнув меня всем этим испытаниям, перешли к другому: начали в принудительной форме давать “лекарства”, от которых сильно болела голова, учащенно сокращались мышцы всего тела и появлялись страшные боли в сердце.

В палату доносились душераздирающие крики… Это была очередная экзекуция над беззащитным человеком. Так, например, заключенный Козырев, по профессии учитель, мне позднее рассказал, что в санчасти его травили и дразнили табаком, а за его меткую характеристику одного из охранников он был вытащен из палаты, получил сильный удар в спину, от которого летел на несколько метров. Затем его втащили в резиновую камеру, вывертывали руки, избивали. У него хлынула горлом кровь; ему сделали укол и в бессознательном состоянии он валялся несколько месяцев, а впоследствии два месяца не мог нормально пользоваться руками.

В июне 1953 г. меня перевели в ЛТПБ, где поместили в 10-е отделение. Здесь я встретился с разными людьми. На 90 процентов это были вполне нормальные люди:

НИКОЛЬСКИЙ, выдающийся ученый-геофизик. Содержался отвратительно, был доведен до полного измождения. При выписке из ЛТПБ не мог самостоятельно двигаться и его выносили на носилках за ворота больницы;

ШАФРАН, геолог;

ЛАПИН, выдающийся ученый-математик.

От непосильных условий режима ЛТПБ гибли люди. Так, например, летом 1954 г. умер заключенный МАКАРОВ — член партии, революционер, которого содержали в режимных 1 и 3 закрытых отделениях. И многие другие, потому что я работал в столярной мастерской и часто видел изготовление гробов.

Волосы поднимаются дыбом от одной мысли: насколько же был несчастным человек, живший в неописуемых мучениях и умерший в стенах ЛТПБ и погребенный как ничтожество…”

Конопаткин, как и другие коммунисты, был жертвой трагического самообмана, считал, что он и его товарищи по партии, верой и правдой служившие советскому государству, были преданы врагами Отечества и что ЦК КПСС, лично товарищ Сталин разберутся в чудовищных ошибках правосудия и воздадут должное виновникам их бед.

Показания Конопаткина ценны тем, что он упоминает о тех заключенных, кто сознательно выступал против партии большевиков и советского государства и именно за это угодили за решетку тюремной психиатрической больницы МВД СССР.

Из показаний Конопаткина:

“В ЛТПБ находилось небольшое количество настоящих антисоветских людей, которые не стесняясь говорили все, что взбредет в голову:

ВИТТЕ — из Литвы. Яро и со злостью относился к порядкам советского государства. Дайте ему в руки меч и он готов никого не оставить в живых! Наши заявления об изоляции Витте были безрезультатными;

КОВАЛЕВ, в столовой всегда вел пропаганду против ЦК партии и советского правительства;

ЛЫСЕНКО, издевался над сообщениями по радио” ⁶.

СУСКИН С. Г., член партии с 1929 года; с 1903 по 1906 год эсер; с 1906 по 1918 год эсер-максималист; с 1917 года сторонник Октябрьской революции; судебный работник.

Из заявления С. Г. Сускина в КПК при ЦК КПСС от 28 ноября 1956 года:

“При царизме сидел в 13-ти тюрьмах; имею возможность сравнить с условиями бериевских тюрем, где я был в 1949 — 1954 гг. Пытки, бесчеловечное отношение к невиновным людям при Берия не имеют прецедента.

ЛТПБ, где я провел четыре года, не являлась больницей, а представляла собой типичную тюрьму — тюремный режим, охрана МВД, решетки, колючая проволока и прожектора. Почти до последнего времени ЛТПБ была под охраной овчарок, спускавшихся с цепей на ночь и лаем не дававших заключенным, в том числе больным, спать.

Тяжесть тюремных условий усугублялась:

— двойной изоляцией и невозможностью обращаться к советским и партийным органам;

— умышленным смешением в одной камере людей здоровых и тяжело больных;

— безнаказанной пропагандой матерых контрреволюционеров и кулаков, в большинстве совершенно здоровых.

Здоровых людей, не имевших никаких признаков душевной болезни, в ЛТПБ было гораздо больше половины состава, а в открытом отделении их было до 90 процентов. Среди сотен практически здоровых людей в период моего заключения в ЛТПБ, в частности, находились:

И. И. КОЧЕРГИН, полковник-артиллерист;

НАЗАРЕНКО, полковник;

К. В. НИКОЛЬСКИЙ, ученый-геофизик;

ШВЕДОВ, композитор.

Факт массового наличия в ЛТПБ здоровых людей подтверждали лучшие из лиц персонала:

Ф. П. ОСИПОВ, оперуполномоченный;

Е. А. БАРИНОВА, врач 8-го отделения (как-то мне сказала: “Вижу огромную несправедливость по отношению к больным, еще больше — по отношению к здоровым. Не могу здесь оставаться”);

МАРИЯ ИВАНОВНА (фамилию не помню), заведующая 11-м отделением.

Мне известно, что врач-лаборант, лет 50-ти, очень хорошо относившаяся к заключенным и высказывавшая мне свое возмущение порядками в ЛТПБ (фамилию не помню), бросилась в Неву, не выдержав этой обстановки.

Многие из заключенных, не выдержав условий ЛТПБ, умерли в период моего заключения.

Для меня совершенно ясно, что оставить в таком виде, а тем более в ведении МВД, ЛТПБ и подобные ей учреждения нельзя. Они должны быть превращены в нормальные психиатрические больницы Минздрава.

Я думаю, что необходимо проверить по всей стране учреждения такого типа” ⁷.

И. Г. ЛАПШЕВ, из заявления в КПК при ЦК КПСС от 24 декабря 1956 года:

“В результате разоблачения мною в г. Хвалынске преступных действий заместителя председателя районного исполнительного комитета депутатов трудящихся Мальцева меня 7 октября 1953 г. неожиданно арестовали органы КГБ и целый год незаконно держали в заключении, большую часть в ЛТПБ.

При выписке меня из ЛТПБ в ноябре 1954 г., по неизвестным мне причинам, в справке, выданной мне на руки, было указано, что я освобожден как “больной” на поруки моей жене. Это послужило причиной моей вынужденной двухлетней безработицы. Все мои обращения о реабилитации и трудоустройстве в многочисленные саратовские и московские инстанции остались безрезультатными.

Будучи в здравом уме и достаточной по возрасту памяти, никогда в жизни не имев никаких отклонений в своем психическом состоянии, убедительно прошу дать мне возможность вновь стать в ряды трудящихся Советского Союза посредством беспристрастного освидетельствования моего здоровья” ⁸.

Как стало известно уже в 90-е годы, советская власть в лице органов здравоохранения и прокуратуры и не собиралась “посредством переосвидетельствования” восстанавливать доброе имя сотен тысяч людей, которых они официально записали в разряд психически ненормальных людей.

Если бы существовали только показания бывших узников ТПБ как свидетельства наличия в СССР карательной психиатрии, оппонентам не составило бы труда представить их как плод воображения не вполне здоровых психически людей. Но комиссия КПК при ЦК КПСС располагала и иными документальными материалами из архивов МВД СССР, ясно свидетельствовавшими о карательной сути советской психиатрии, ее тесной связи и зависимости от органов безопасности. Эти же документы содержат факты не только о злоупотреблении психиатрией с целью признания инакомыслящих психически больными, но и реализации с помощью психиатрии корыстных и иных целей, например увода от справедливого наказания некоторых государственных преступников, повинных в репрессиях против своего народа.

Дата добавления: 2015-02-06 | Просмотры: 602 | Нарушение авторских прав