АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Иваны Ивановичи и Иваны Никифоровичи

За последние годы в центральных и местных газетах появился ряд
гневных статей и фельетонов, ярко живописующих деятельность су­
тяг. Перед некоторыми из приведенных историй меркнет гоголевская
повесть о том. как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоро-
вичем. Вот одна из современных историй. <

История глазами психиатра

На тихой улице небольшого среднерусского городка проживает некий гражданин. Между его домом и домами соседки стоит старый, полувековой давности покосившийся забор. Как говорится, в один прекрасный день районный суд получает заявление от гражданина с требованием признать на этот забор его имущественное право. Суд счел претензию необоснованной. И тут от истца последовал неудер­жимый поток жалоб и заявлений. Их последовательно рассматривали областной суд, лично председатель областного суда, трижды — Вер­ховный Суд Российской Федерации. Претензию сочли не только несо­стоятельной, но даже нелепой. Получив третий отказ Верховного Суда РСФСР и поняв, что по пути обычного судоразбирательства его «дело» окончательно прогорело, сутяжник решил обратить свою кипучую энергию на прокурорский надзор. Дважды в его домогатель­ствах отказывал начальник отдела областной прокуратуры, затем за­меститель областного прокурора. Вот поток заявлений идет уже в Прокуратуру РСФСР. И отсюда отказ. Тогда петиция летит еще выше. Покосившимся забором занимаются Прокуратура СССР и лич­но заместитель прокурора Российской Федерации. В течение года многие ответственные работники Прокуратуры СССР ведут перепис­ку с истцом».

Все расходы при этом несло государство. Если подсчитать рабо­чее время и средства, затраченные на переписку, ведение дел, коман­дировки, заседания и расследования, то получится немалая сумма.

Еще раз повторим, как и в отношении дел об «открытиях» и «изобретениях», что сами по себе заявление или жалоба любого гражданина не должны быть оставлены без внимания — это высоко гуманный и высоко демократичный принцип. Дело заключается в том, чтобы сделать невозможной злостную спекуляцию этим принципом.

Современная психиатрия признает душевнобольными и невме­няемыми лишь очень небольшой круг сутяжников. Это — сутяжная форма паранойи. Но есть среди сутяжников люди, стоящие где-то на грани между психическим здоровьем и явной психической болезнью. В быту их обычно считают людьми с тяжелым характером. Психопа­ты, как правило, признаются вменяемыми и дееспособными. От лече­ния в психиатрических диспансерах они обычно уклоняются, если только не преследуют какую-либо личную цель, например получение пенсии по инвалидности.

Около ста лет по проблеме психопатий ведутся жаркие дискуссии. Многие важные вопросы здесь еще не решены, на некоторые из них существуют диаметрально противоположные точки зрения.

Душа, сознание, разум Щ

Психопатии весьма разнообразны. Остановимся только на одной форме, имеющей непосредственное отношение к затронутой нами те­ме — на паранойяльной психопатии. Наглядное представление о ней можно получить, если представить человека с характером параноика,

но без его бреда.

* ад ~4

'; Преследуемые >-«л.,.

' -• '^:; преследователи

Лучше всего подобных лиц описали два французских психиатра — Фальрэ и Барюк. Барюк опубликовал свои труды в наши дни, а Фаль-рэ — еще в 1871 году. Он образно назвал подобных психопатов «преследуемыми преследователями». Вот картина, представленная в книгах этих психиатров.

Диагноз очень труден. На первый взгляд подобные лица нередко оставляют приятное впечатление культурных и образованных людей. Только при постоянном общении обнаруживается злобное, вечно не­довольное и жалующееся существо. Собственно говоря, эти люди ни­когда не высказывают истинного бреда, а лишь жадно собирают ложь, клевету, досужие вымыслы, умело используют мелкие недоразумения. Их высказывания всегда кажутся правдоподобными. Они легко обма­нывают доверчивых людей. Лишь самая тщательная проверка позво­ляет обнаружить ложь и клевету.

Этих людей характеризует бесплодная и беспорядочная деятель­ность. Они любят толкаться в приемных высокопоставленных лиц, ничего не делая по службе. Их отличает болезненное недоверие, же­стокий эгоизм, неизмеримая гордость, часто хорошо скрываемая, су­етное тщеславие, ложные суждения, отказ признать самое очевидное, бесчеловечность, использование постыдных методов в борьбе со все­ми, кто становится у них на пути. Они пишут массу жалоб и доносов властям, умело истолковывая мелкие оплошности обвиняемых ими лиц. Любят писать анонимные письма, раздувать недовольство, вы­звать скандал, мастерски натравливая одних людей на других. Посула­ми и обещаниями они собирают около себя группу из нескольких не­довольных, используя их в своих целях и стараясь действовать руками этих людей, которых они удерживают около себя намеками на свою близость к высоким властям. В методах действия таких лиц бросает­ся в глаза стремление извлечь выгоду из морали современного им

112 История глазами психиатра

общества (французские авторы назвали это «эксплуатацией морали»). Другой их метод — стремление к скандалам, особенно с использова­нием печати.

<! Обратимся теперь к нескольким историям, рассказанным московскими и ленинградскими газетами за последние два-три года. Об одном таком сутяжнике сообщается, что он «...рассылает жалобы только доплатными письмами в самодельных конвертах-тре­угольниках... Пишет он невероятно много. Если бы на каждую до­платную жалобу он получал доплатной ответ, то давно бы вылетел в трубу».

Много лет назад наш герой работал в одном из институтов и по­пался на нечестном поступке. Он собрал со своих сослуживцев день­ги на подписку газет и присвоил их себе. Чтобы обезопасить себя, он сразу же обвинил подписчиков: кого в пьянстве и прелюбодеянии, кого в краже общественных средств, а кого в лжесвидетельстве и ко­смополитизме. И все же его осудили... Но жалуется он не только на это.

В самые различные инстанции идут его письма по самым разным поводам. Однажды он даже обратился к министру иностранных дел с просьбой информировать международные организации о проявлен­ном и нему «вопиющем беззаконии». Впрочем, уровень затеваемых им конфликтов не всегда столь высок. Один раз он затеял свару с сосед­кой из-за того, что она, уходя из уборной, не погасила свет. Но во всех его жалобах можно увидеть определенную цель — прямое или косвенное требование удовлетворить его быстро растущие матери­альные потребности.

«И что вы думаете, — пишет корреспондент, — ему везет. То по­падается ротозей, то удастся, прикинувшись несчастненьким, обвести простака вокруг пальца. А тот, кому надоест возиться с сутягой, возьмет да и уступит.

Этот жалобщик уже добился: а) отдельной квартиры на Ленин­ском проспекте в Москве, б) установки телефона вне всякой очереди, в) денежных авансов за ненаписанные литературные труды, г) бес­платных путевок в санатории юга для себя, жены и дочери, ц) денеж­ных пособий для себя и жены, е) закрепления за собой земельного участка для строительства дачи».

Вот другой пример, где ярко выступает профессиональная непригодность и стремление упрочить свое положение «намеками на близость к высоким властям». В один из главков был принят на должность эксперта новый сотрудник. На работе он сразу стал

Душа, сознание, разум • 113

вести себя загадочно: все время куда-то уходил, время от времени сообщая по телефону, что находится в приемной у... — тут называлось какое-нибудь известное имя. Вскоре по учреждению поползли слухи, что он коротко знаком с людьми, занимающими высокие посты. В действительности это знакомство сводилось только к потоку «разоблачительных» заявлений, которые он подавал в руководящие органы. Чтобы попасть на прием к видному работни­ку с очередным заявлением, он не брезгал прямым шантажом: посылал записки, что у него «важная государственная тайна», — авось примут.

Следствием каждого его заявления было, как правило, длитель­ное разбирательство солидной комиссией. На заводе, где он прежде работал, на проверки его кляуз было истрачено 10000 рабочих часов. Это два с половиной года работы одного человека!

Основной метод всякого преследуемого преследователя — шан­таж тех, кто в чем-либо ему отказывал.

В статьях о склочниках и кляузниках профессиональная бесплод­ность как истинный побудительный мотив их деятельности часто сто­ит на заднем плане, однако при внимательном рассмотрении она обычно обнаруживается.

Другой базой, на которой развертывается деятельность пресле­дуемого преследователя, может являться какое-либо темное пятно, которое он пытается скрыть, подымая склоку.

«В один старый московский дом въехал новый квартирант... и с того самого дня на жильцов начали сваливаться какие-то таинст­венные неприятности. Сначала соседа справа пригласили к председа­телю товарищеского суда и попросили объяснить, сколько раз он женат и почему он не платит алименты детям от своих ранних браков. Потом у соседки внизу, работавшей кассиром, на работе была произ­ведена внезапная ревизия. Старику, живущему слева, пришлось объ­яснять, что у него действительно иногда ночует молодая девица, но она приходится ему родной внучкой, которая приезжает... ухаживать за ним во время приступов астмы. Сыновья профессора, проживаю­щего напротив, были обвинены в том, что являются стилягами, твис-тующими с вечера до утра.

Все обвинения ввиду явной несостоятельности отпадали... В дальнейшем оказалось, что рассылал во все концы анонимные жа­лобы тот самый приветливый бухгалтер... Разгаданный клеветник принялся доказывать, что писал свои жалобы из лучших гражданских побуждений и что, по его мнению, нет ничего худого в том, если

114 История глазами психиатра

человека лишний раз проверят со всех сторон — Это только должно пойти им на пользу, — сказал он

Тогда «проверили» самого бухгалтера Оказалось, что он нечист на руку, за что уже дважды привлекался к ответственности»

Преследуемые преследователи всегда тонко учитывают полити­ческий момент Их заявления содержат нередко пространные цитаты из важных государственных и партийных документов. Один мастер был уволен за пьянство. Уволен после неоднократных предупрежде­ний, выговоров и снижений в должности. «Это — голое администри­рование», возмутился бывший мастер и начал свое письмо с большой цитаты из важного партийного документа. «О чем говорит партия? — потрясает он цитатой — О воспитании. А меня уволили за пьянство. Значит, что? Значит, недовоспитали. Так как же это согласуется? Разве руководители треста не читают решений партии? Разве им раз­решено их нарушать?»

Причем демагогия преследуемых преследователей не всегда гру­ба и прямолинейна Чаще спекуляция на лозунгах осуществляется более гибко и ловко

Что же все-таки делать с такими личностями? В нескольких га­зетных статьях предлагалось привлекать склочников и клеветников к уголовной ответственности за клевету. Но подобная мера применя­ется редко Кроме того, она обычно не успокаивает паранойяльных психопатов, а только подталкивает их

Неоднократно предлагалось ввести за правило не разбирать никаких заявлений заведомых клеветников и склочников, в какие бы инстанции они ни подавались Эта мера кажется единственно пра­вильной, но она вряд ли может быть эффективно осуществлена, если психопаты типа преследуемых преследователей не будут взяты на учет психоневрологическими диспансерами

В отношении таких субъектов и в среде психиатров существуют
различные точки зрения Небольшое число психиатров, преимущест­
венно французской школы, считают их психическими больными,
страдающими психозом в виде разновидности паранойи («паранойя
без бреда»). Соответственно рекомендуется оградить от них общест­
во путем принудительной госпитализации в психиатрические больни­
цы. Однако эта мера практически нигде, даже в самой Франции, не
применяется Большинство же психиатров рассматривают преследуе­
мых преследователей как психопатов, то есть лиц, не страдающих
психозом, а отличающихся от нормальных субъектов неправильным,
дисгармоничным развитием психики,

Душа, сознание, разум 115

Ь ' $4- м

Сейчас диспансеры берут на учет лишь случаи крайне тяжелых форм психопатий. Еще реже дело доходит до кратковременной госпи­тализации тяжелых психопатов.

Все же взаимоотношение между паранойей, то есть настоящим психозом, и психопатией типа преследуемых преследователей весьма сложно. Нередко можно видеть, что больной паранойей многие годы отличался тяжелым характером, в котором отчетливо выступали чер­ты, свойственные преследуемым преследователям Психоз в форме паранойи начинался на фоне описанной психопатии под влиянием особых условий, например, когда в руках такого человека оказыва­лась большая власть

Заканчивая свой очерк, оговорюсь еще раз, что я не стремился, да и не мог здесь более или менее полно осветить затронутые вопро­сы психопатологии. Задача, которую я ставил перед собой была более скромной, привлечь к проблемам психиатрии и психопатологии вни­мание широких кругов нашей общественности, всех людей, интере­сующихся этими вопросами. И не только привлечь внимание, но и по­стараться показать, что какой-то минимум знаний в этой области совершенно необходим для современного культурного человека.

Как умер Гоголь¹

первенствующая роль в этой компании принадлежала известной светской даме и меценатке А. О. Смирновой, приехавшей из России в Италию в начале сороковых годов.

Александра Осиповна Смирнова, в девичестве Россет, была до замужества фрейлиной царицы Марии Федоровны — жены Николая I. И не просто фрейлиной, а пользовавшейся особым вниманием царя. Оно простиралось, видимо, весьма далеко, иначе бы писатель Акса­ков, человек весьма добродушный, честный и ьысоко нравственный, не назвал бы ее впоследствии «кающейся Марией Магдалиной», поэт Языков — «сиреной, плавающей в прозрачных водах соблазна»,² а из­вестный биограф Гоголя Шенрок не заметил бы, что ее прошлое «тя­жело ложилось на ее репутации. И не случайно, видимо, в письме к Гоголю Смирнова пишет такую фразу: «Душа моя едва ли кому открыта как вам... Вы ее видели в такой черноте и наготе, в какой Бо­же сохрани показать ее другим»³. Дочь знатного французского дворя­нина, эмигрировавшего в Россию во время революции, и грузинской княжны Россет была очень красива, по тому времени для женщины образованна и довольно умна. Но — крайне тщеславна. И это тщесла­вие, вероятно, толкнуло ее на роль хозяйки самого модного петер­бургского литературного салона. Психиатр В. Ф. Чиж впоследствии беседовал с ее близкими родственниками и вынес впечатление, что Смирнова страдала тяжелой истерией. По их словам, ее нервные рас­стройства временами достигали степени «полного сумасшествия».

Оказавшись с мужем в Италии, Смирнова скучала. Она привык­ла к высшему свету, к знакам внимания и преклонению, привыкла играть роль хозяйки литературного салона. Теперь же истеричная на­тура обрекла ее на томление. Она радостно встретила Гоголя, дружба с ним ей льстила. Истеричная натура всю жизнь стремится играть ка­кую-нибудь роль — не важно какую, лишь бы главную. Акт в Петер­гофе и Зимнем дворце уже был сыгран. Теперь на итальянской вилле, где все дышало легендами католицизма, можно было на худой конец побыть и кающейся Марией Магдалиной при знаменитом пророке. Тем более, что оказалось свободным место для первой женской роли. Со свойственной истеричкам интуицией Смирнова быстро уловила,

Как умер Гоголь ч_л i,«v*i»H 117

чем может покорить Гоголя. Она стала его преданнейшей и послуш-нейшей ученицей.

Смирнова окружила Гоголя сонмом почитателей и, главное, по­читательниц. Все эти знатные дамы сделали из него нечто вроде своего духовника, в один голос «пели» ему, что его наставления воз­вращают их на путь истины и добродетели.

Гоголь попробовал было обратить в своих учеников и московских приятелей-славянофилов. В 1844 году он пишет С. Т. Аксакову, про­фессору истории М. П. Погодину и литературному деятелю С. П. Ше-выреву, что скоро обрадует их подарком.

Те с нетерпением ждут второй том «Мертвых душ», а получают по экземпляру книжки Фомы Кемпийского «Подражание Христу» с на­ставлением каждый день после утреннего кофия читать по одной гла­ве и потом час размышлять над прочитанным. Умеренная религиоз­ность московских славянофилов не требовала таких ежедневных духовных жертв. Покладистый Шевырев на все готов был закрыть глаза, но Погодин и Аксаков рассердились не на шутку. Последний даже напомнил Гоголю о «гордыне в рубище смирения»⁴.

В этот период пророчеств и болезненно горделивых замыслов Го­голь и готовит к печати «Выбранные места из переписки с друзьями». Книге этой он придает невероятное значение, видя в ней чуть ли не божье откровение, рассчитывает, что она нравственно преобразует русское общество, внесет в души порядок, мир, благоговение... А по­лучается грандиозный скандал. Не только передовая русская мысль устами Белинского выносит суровый приговор этому творению. Воз­мущены и добропорядочные московские славянофилы (в книге Гоголь трижды обругал их видного деятеля М. П. Погодина). Даже архиепи­скоп Иннокентий осуждает «Выбранные места» за неимоверную гор­дость автора. А фанатик-священник Матвей, под влияние которого все более подпадает Гоголь, говорит о вредности и греховном соблаз­не этой книги. Впрочем, для него всякая светская литература была кознями дьявола.

Только группа «просвещенных» мистиков и ханжей была в вос­
торге. Гоголь был ошарашен. Хоть он и писал, что судить его за эту
книгу «справедливо может один Тот, Кто ведает помышления и мыс­
ли наши в их полноте»⁵, но удрученность чувствуется в каждом его
слове. ^f '

В этот момент новый духовный пастырь Гоголя Матвей Констан-тиновский усиленно наводит его на мысль об отказе от всякой писа­тельской деятельности и этим вносит страшную сумятицу в душу

118 • История глазами психиатра

Гоголя. Ведь он смотрел на свое литературное творчество последних лет как на богоугодное дело, а встретил суровое осуждение. Отка­заться от любимого дела было для Гоголя страшным лишением. В «Авторской исповеди» он писал: «Жизнь потеряла бы для меня вдруг тогда всю цену, и не писать для меня совершенно значило бы то же, что не жить».

Письма Матвея к Гоголю не сохранились, но характер его поуче­ний становится ясным из ответов писателя: '«Я уже согласился... что­бы не оправдываться перед миром. В самом деле, ведь судить нас бу­дет Бог, а не мир. Не знаю, сброшу ли я имя литератора, потому что не знаю, есть ли на это воля Божья, но, во всяком случае, рассудок мой говорит мне не выдавать ничего в свет в продолжение долгого времени, покуда не созрею лучше сам внутренне и душевно». «...Со дня получения вашего письма я положил себе удвоить ежедневные молитвы, отдать больше времени на чтение книг духовного содержа­ния»'.

Где святые наставления, там рядом и деньги. Гоголь велит Плет­неву, ведавшему изданием его сочинений, все вырученное за их про­дажу переслать отцу Матвею для «раздачи страждущим». В другой раз посылает Матвею 100 рублей серебром на молебны и на покрытие почтовых расходов в их переписке(!).

В конце 40-х годов идеи величия начали тускнеть. Все большее место в думах Гоголя занимают идеи греховности и самообвинения. Такой смене, видимо, способствовало раннее старение. Всегда моло­жавый, сорокалетний Гоголь вдруг начал быстро стареть. Период старения при психических заболеваниях нередко откладывает свой отпечаток в виде усиления депрессии и идей самообвинения. В каких грехах обвинял себя Гоголь — никто не знает. Но все возрастающая жажда искупить свою вину, очиститься от душевной скверны говорит за то, что грехи эти казались ему невероятными. Со страхом ждал он ужасного возмездия. Белинский живо подметил этот страх по «Вы­бранным местам»: «Болезненной боязнью смерти, черта и ада веет от вашей книги».

Современники, наблюдавшие за происходившей в Гоголе переме­ной, недоумевали по поводу противоречий в его поведении. С одной стороны — религиозный, призывающий к смирению, ведущий очень скромный образ жизни, ищущий упреков и просящий друзей изъяв­лять ему свои и собирать чужие замечания, недовольства, всякого ро­да нелестные суждения, касающиеся его самого или его произведений. С другой стороны — высокомерный, с пренебрежением относящийся

Как умер Гоголь in^or»,-Н 119

к окружающим, безапелляционный в суждениях, стремящийся по­учать всех и вся, уверенный в «высшей силе» своего слова. Действи­тельно, больной Гоголь был и тем, и другим. Если помнить о двух диаметрально противоположных системах бреда, оставшихся от двух полярных по качеству настроений, — приступов тоски и восторжен­ного экстаза, — то эти противоречия не покажутся такими неожидан­ными.

Сохранившаяся переписка Гоголя позволяет думать, что ему бы­ли свойственны не только депрессивный бред и бредовая переоценка своей личности, но и совершенно другие виды бредовых идей, которые нельзя связать ни с приступами тоски, ни с состояниями болезненно­го экстаза. Есть одна форма бреда, когда больной полагает, что к не­му все относятся как-то по-особому, следят за ним, подглядывают, перетолковывают его слова, в чем-то нехорошем подозревают. Разве не веет подобным от следующих двух писем?

«Я уверен, — писал Гоголь в 1843 г. Погодину, — что я тебе казался тоже одержимым нечистою силою, ибо то, что ты приписы­вал мне в уединенные минуты размышлений (чего, может быть, не сказывал никому), то можно приписать только одному подлейшему лицемеру, если не самому дьяволу. Надобно тебе сказать, что все это слышала душа моя...»⁷.

«...Знаю только, что меня подозревают в двуличности или какой-то макиавелевской штуке...» — пишет он в 1844 году Смирновой. — Вот уже два года я получаю такие странные и неудовлетворительные намеки и так противуречащие друг другу, что у меня просто голова идет кругом. Все точно боятся меня. Никто не имеет духу сказать мне, что я сделал подлое дело и в чем состоит именно его подлость»⁸.

Надо заметить, что последнее письмо написано задолго до выхо­
да в свет «Выбранных мест», которые действительно могли вызвать
нечто подобное. "(.«^ •• и

Если нет оснований говорить о существовании у Гоголя сформи­рованного бреда отравления, то нельзя не обратить внимания на то, что в последние годы он, до этого много лечившийся, стал говорить об аптечных лекарствах как о ядах и решительно отказывался от них. Как свидетельствовал доктор А. Т. Тарасенков, Гоголь принимал лишь готовые пилюли, которые покупал сам по чьему-либо совету, но только не по предписанию врачей. Покупал то, о чем где-то нечаян­но услышал, будто эти пилюли кому-то помогли.

У Гоголя появилась также склонность к символическому толко­ванию случайных событий, несчастий, невинных поступков, слов

120 История глазами психиатра

и действий окружающих. Однажды в Дармштадте в православной
церкви он ожидал исповеди после говения. Неожиданно в церковь во­
шел его знакомый Перовский. Гоголь вспомнил, что год назад то же
случилось в Риме — он так же после говенья ждал исповеди и так же
вдруг вошел Перовский, — и придал этому совпадению какое-то осо­
бое символическое значение. ^ф!>}Ш^^Л^й'¹"'Я,-*'ОТ!«л»

По непонятным причинам Гоголь избегал известного московско­го доктора Ф. П. Гааза, славившегося своей добротой и бескорыстным служением делу. Тот, встретив писателя в новогоднюю ночь, на лома­ном русском языке поздравил его. В неудачно построенной фразе доброго пожелания Гоголь, вероятно, усмотрел дурное предзнаме­нование.

Религиозные переживания в равной степени были проникнуты этим же стремлением увидеть тайный, скрытый смысл событий, люд­ских поступков и обычных человеческих слов. «Нет, ты не слышал еще значения тайного и страшного слова «Христос»... Может быть, кое-что и слышит твой ум, но еще не слышит твое сердце, а ум наш дрянь...»⁹ — пишет Гоголь в 1843 году Данилевскому. «Мы должны бы просить не об отвращении от нас несчастий, но о прозрении тайного их смысла»¹⁰.

Гоголь дополняет свою гениальную комедию «Развязкой Ревизо­ра», где аллегорически перетолковывает ее содержание, намекая на то, что комедия была не окончена, что упоминание о настоящем реви­зоре в конце нее имеет таинственный смысл, говорит о «ревизоре, стоящем у дверей гроба», о ревизии «нашего душевного города» и т. п. О чем-то таинственно символическом упоминает он, работая над вто­рым томом «Мертвых душ», уверяя Смирнову, что истинный предмет его творения еще скрыт от всех, покамест еще тайна, которая вдруг ко всеобщему изумлению раскроется в последующих томах. Ключ от этой тайны пока «в душе одного автора»".

В последний год жизни Гоголь, часто безразличный к тому, что говорилось вокруг, начинал с интересом слушать, когда речь заходи­ла о необыкновенных случаях, касающихся предчувствий и чудесных знамений, выспрашивал о них подробности¹². Видимо, в какие-то мо­менты душевного страдания у него возникали галлюцинации. И не только во время предшествовавшего смерти голодного поста, бессон­ницы и фанатической экзальтации, когда они могли быть всем этим обусловлены.

Возможно, какие-то галлюцинаторные переживания были и во время тяжелого приступа в Вене в 1840 году. «Я слышал, что Гоголь

Как умер Гоголь ' 121

во время болезни имел какие-то видения, — писал об этом Аксаков, — о которых он тогда же рассказал ходившему за ним с братской нежностью и заботою купцу Н. П. Боткину»¹³. Гоголь не говорил, что за «глупости» ему «чудились», а только упоминал об этом в несколь­ких письмах.

С годами исчезли приступы, а вместе с ними и светлые проме­жутки относительного душевного здоровья. Болезнь стала развивать­ся медленно, но неуклонно, обкрадывая душу постепенно и малоза­метно, как домашний вор. Наибольший ущерб она нанесла сфере эмоций. Год за годом эта болезнь делала Гоголя все более холодным, равнодушным, бесчувственным, безразличным к людским горестям и печалям, отняла у него живость интереса к событиям.

В чем все это проявилось? Гоголь очень любил свою мать. Его письма к ней до конца 30-х годов могут быть образцом нежной сы­новней привязанности и дружеского откровения. «Никого я особенно не любил, выключая только вас», — признался Гоголь в одном из этих писем. Но с 1839 года отношение к матери круто меняется. Гоголь стал писать ей реже и короче, а письма сделались сухими и холодны­ми. В том же 1839 году, вернувшись из Рима в Москву, он не только не поехал в родную Васильевку навестить мать, но даже некоторое время, живя в Москве, скрывал от нее, что уже вернулся в Россию. Когда же Гоголь приехал в свой дом в 1848 году, то поразил своих се­стер, таким он стал к ним «холодным и равнодушным». А раньше он очень о них заботился и нежно опекал, когда они учились в Петербур­ге, буквально заменял им мать".

Не устояла и сердечная привязанность Гоголя к его ближайшему другу — Александру Семеновичу Данилевскому. Раньше он боготво­рил своего веселого, красивого, немного легкомысленного, но добро­го, «самого ближайшего», «ненаглядного», «дорогого брата и пле­мянника», как он то в шутку, то полусерьезно называл его. Они были ровесниками и познакомились, когда обоим было по 7 лет. Их отцы тоже были приятелями, а поместья стояли в 30 верстах. Вместе они учились в Нежинской гимназии, вместе кончили ее и отправились в Петербург служить, а в 1836 году вдвоем пустились в заграничное пу­тешествие. Когда им доводилось расставаться, Гоголь скучал без сво­его друга и без его писем, если они задерживались.

После 1839 года их дружба начинает остывать. Письма Гоголя, до
этого такие эмоциональные, теперь превращаются в сухие нравоуче­
ния. В 1842 году, побывав в России, он так и не собрался навестить
Данилевского. ',$.

А

J22 История глазами психиатра

• • Бездушным холодом повеяло и на других друзей. Аксакова по­
стигло г-jpe — он стал быстро слепнуть. Излил свою душу в письме
Гоголю, а в ответ получил несколько сухих нравоучительных строк.
В 1846 году Гоголь равнодушно встретил кончину своего друга поэта
Н. М. Языкова. «Самая смерть, — писал он Толстому, — не произве­
ла во мне тревожных чувств печали, но что-то неопределенное и как
бы светлое»¹⁵. л\-.* „о

,_:. § Дело дошло до того, что, узнав о смерти своей сестры Марии, Го­голь пишет матери: «Счастлив еще бывает тот, которому Бог пошлет какое-нибудь страшное несчастье и несчастием заставит пробудиться и оглянуться на себя»¹⁶.

Чем далее, тем все отчетливее становилось для самого Гоголя его эмоциональное отупение. Вот фразы из его писем: «Я равнодушен те­перь ко всему»¹⁷. «Я нахожусь в каком-то нравственном бессилии»¹⁸. «Никогда еще так ощутительно не виделась мне моя бесчувствен­ность, черствость и деревянность»".

«Оскудение эмоциональной сферы приводило к обеднению благо­датного огня вдохновения. С 1849 года Гоголь особенно начинает жа­ловаться на вялость творчества: «Мне нужно большое усилие, чтобы написать не только письмо, но даже короткую записку. Что это? Ста­рость или временное оцепенение сил? Сплю ли я или так сонно бодр­ствую, что бодрствование хуже сна?.. Творчество мое лениво. Стара­юсь не пропустить и минуты времени, не отхожу от стола, не отодви­гаю бумаги... но строки лепятся вяло, а время летит незаметно»²⁸.

Болезнь лишала Гоголя интереса и к общественной жизни: «Не
могу понять, отчего не пишется и отчего не хочется говорить ни
о чем... не стало наконец ничего любопытного на свете. Нет извес­
тий», — пишет он в то время, когда Европа сотрясается от революции
1848 года²¹. В Риме Гоголь просто не заметил душной атмосферы дик­
таторского режима, установленного папой Григорием XVI и его спод­
ручным Ламбрускини, подавившими всякую живую мысль. В Неаполе
он оказался свидетелем революции, вспыхнувшей против жестокого
короля Фердинанда II! («короля-бомбы»), но не сочувствовал ей. Не
потому, что был реакционером. Королю 6н тоже не сочувствовал.
Просто болезнь лишила его этой способности. Революция ему только
досаждала шумом и беспорядками на улицах, и он поспешил уехать из
Неаполя. '"

Болезнь вносила в характер Гоголя также другую черту: все большую замкнутость, необщительность. Окружающее стало его тя­готить, рождало желание отгородиться от мира прочной стеной.

Как умер Гоголь,,.':'• 123

Первый отзвук такого настроения появляется в письме 12 апреля 1840 года: «Моя бедная душа: ей нет здесь приюта... я же теперь больше гожусь для монастыря, чем для жизни светской»²².

Дальше хуже: «Я чувствую, что разорвалися последние узы, свя­зывавшие меня со светом. Мне нужно уединение, решительное уеди­нение... Я не рожден для треволнений и чувствую с каждым днем и часом, что нет выше удела на свете, как звание монаха»²³.

В обществе он теперь держался в стороне. Если к нему подсажи­вались, то делал вид, что дремлет, глядел в сторону или просто вста­вал и уходил. А ведь когда-то он любил шум, суету, кипение жизни вокруг. Он сам рассказывал, как написал лучшую из глав первого то­ма «Мертвых душ», сидя в шумной итальянской траттории, под гром биллиардных шаров, разговоры соседей, в духоте кухонного дыма. И вот как теперь, в 1851 году, он работает на даче у преданного ему С. П. Шевырева над вторым томом «Мертвых душ». Ему отвели от­дельный уединенный флигель, где он жил анахоретом. Прислуге было запрещено заходить туда без зова и вообще вертеться около. Шевырев ходил к Гоголю в определенные часы, и они вместе перечитывали на­писанное. Все это обставлялось такой таинственностью, как будто во флигеле под сенью старых сосен сходились заговорщики'¹⁴.

Своеобразному изменению подвергалось и мышление писателя. Лишенное своей эмоциональной основы, оно утратило свою неповто­римую яркость, красочность, живость. Катастрофически скудело словарное богатство языка. Мысль стала подолгу топтаться вокруг одного и того же по сложной сети рассуждения. Эти изменения мыш­ления проявлялись в патологическом резонерстве, в стереотипном повторении одних и тех же слов, оборотов речи, фраз.

Когда-то гоголевские письма по художественности своей не ус­тупали его литературным творениям, но потом... Трудно поверить, что автор бесподобных описаний чудного Днепра, украинской ночи и пти­цы-тройки написал такие слова:

«Вы человек — небаба. Человек — небаба верит более самому человеку, чем слуху о человеке, а человек — баба верит более слуху о человеке, чем самому человеку... Впрочем, вы не загордитесь тем, что вы человек — небаба... так Бог велел, чтобы вы были человек — небаба. Не унижайте также человека — бабу, потому что человек — баба может быть, кроме этого свойства, даже совершеннейшем чело­веком и иметь много таких свойств, которых не удастся приобрести человеку — небабе. Друг наш Погодин есть человек — баба... Если немец, например, человек — баба, то он останется человек — баба

I

114 История глазами психиатра

на веки веков. Но русский человек может иногда вдруг превратиться в человека — небабу...»²⁵ (1844 г.)

Наплывы бесчувственного и бесплодного резонерства сочетались со странными ощущениями пустоты в голове, каких-то провалов в мышлении, как будто утратилась способность произвольно управ­лять течением мыслей. А те мысли, что приходили на ум, казались «чужими», «пришлыми», «не своими», кем-то внушенными.

В 1839 году он пишет: «Чувствую, что на мозг мой как будто на­двинулся какой-то колпак, который препятствует мне думать, — душит мои мысли»²⁶. В последующие годы он говорит о своей голове, что она «одеревенела и ошеломлена так, что я ничего не в состоянии делать», «но что ужасно — что в этой голове нет ни одной мысли»", «ничего не мыслится и не пишется; голова тупа...»²*. В одном из писем 1848 года особенно ярко выступает ощущение утраты производи­тельности мышления: «Далее мои мысли расхищаются, приходят в голову незванные и уносят помышления Бог знает куда... когда хочу думать об одном, думается о другом; когда думаю о другом, думается о третьем».

С 1839 года Гоголь стал поражать своих собеседников тем, что посреди разговора на него находил какой-то столбняк: вдруг он смол­кал, и слова от него нельзя было добиться. Иногда в обществе как бы отключался от окружающего: низко опускал голову и выстукивал дробь по колену; потом вдруг конфузился и озирался вокруг. Стал обнаруживать непонятную застенчивость: не хотел входить в комна­ту, если там был кто-то незнакомый.

si. Сухая выхолощенная рассудительность на словах представляла резкий контраст с вычурностью одежды и манер, нелепостью и не­объяснимостью поступков, неожиданностью действий. Одежда Гоголя нередко удивляла его современников своей несуразностью. С годам его одеяние все более становилось, по меткому выражению одного из современников, странным сочетанием щегольства и неряшества.

В последние годы, он, казалось, вообще не заботился о своей одежде. Ходил в одном и том же черном сюртуке и шароварах. Часто даже не причесывался. Зато иной раз надевал на себя что-нибудь совершенно невообразимое. Вдруг явится к обеду в ярких желтых панталонах и в жилете небесно-голубого цвета, развесит по груди зо­лотую цепь.

_ь. г j \ • • J; >• ч! ' ftf j,

> I,Ч\ i • '!"»<,!• VT*J И tf!V '⁴

L'Ktti.,'}• R У rJrtV и }

Как умер Гоголь "<*w >Н 125

Если обратиться к письмам Гоголя и к воспоминаниям его современ­ников, то можно заметить, что с 1839 года появляются признаки не только душевного расстройства, но и определенного телесного небла­гополучия. Они весьма своеобразны и довольно характерны для последствий поражения мозга какой-либо тяжелой инфекцией, от­равлением, травмой.

Ни Гоголь, ни его знакомые не могли знать о существовании подобных симптомов поражения мозга. Поэтому их вряд ли можно за­подозрить в предвзятости. И если они кое-что отметили, то это, оче­видно, достаточно бросалось в глаза.

В возрасте 30 лет (около 1839 г.) в Риме Гоголь заболел маляри­ей. Психиатр Баженов считал, что малярия случилась в 1845 году. Возможно, это был уже повторный приступ. Сам Гоголь не упоминал о малярии ни в одном из писем. Но, по словам очевидцев, заболевание было тяжелым. После него Гоголь стал быстро стареть и физически, и морально. Судя по последствиям, я решаюсь высказать предполо­жение, что Гоголь перенес особо тяжелую форму малярии, связанную с поражением мозга, — малярийный энцефалит. Последствия дают право на подобное предположение. После 1839 года Гоголь стал под­вержен обморочным состояниям, они случались не раз. Например, в январе 1842 года, когда он жил в Москве у одного из друзей, с ним случился сильный обморок. Долго лежал он без чувств и без всякой помощи, так как потерял сознание в мезонине, где уединялся для ра­боты и куда без его зова старались не ходить.

«Болезнь моя, — пишет Гоголь в 1842 году, — выражается таки­ми страшными припадками, каких никогда со мною еще не было; потом следовали обмороки; наконец, совершенно сомнамбулическое состояние»²⁹. Видимо, эти нередкие обмороки пробудили в его болез­ненном сознании страх быть принятым за умершего и оказаться за­живо погребенным. Зловещими словами начинает он первую главу «Выбранных мест из переписки с друзьями»:

«Находясь в полном присутствии памяти и здравого рассудка, из­лагаю здесь мою последнюю волю.

Завещаю тела мого не погребать до тех пор, пока не покажутся явные признаки разложения... Упоминаю об этом потому, что уже во время самой болезни находили на меня минуты жизненного онемения, сердце и пульс переставали биться...».

При внимательном рассмотрении его писем можно отметить нередко свойственное перенесшим энцефалит нарушение способности поддерживать нормальную температуру тела:

История глазами психиатра

«Если в комнате холодно, мои мозговые нервы ноют и стынут... если же комната натоплена, тогда этот искусственный жар меня душит совершенно»³⁰ (1842 г.). «Тело мое дошло до страшных охлаждеваний: ни днем, ни ночью я ничем не мог согреться. Лицо мое все пожелтело, а руки распухли и почернели и были ничем не согреваемый лед, так что прикосновение их ко мне пугало меня самого»³¹ (1845 г.).

Зябкость и «водянисто-опухолевое состояние» рук сохранялись и в летнее время. С наступлением осенних холодов становилось много хуже. Те же жалобы повторяются и в последующие годы.

Страдал Гоголь и бессонницами. «Неужели ваши бессонницы продолжаются до сих пор?» — писал ему Вьельгорский³². Об упорных бессонницах у Гоголя в Риме рассказывал и другой очевидец — Ан­ненков³³. Он же отметил странную причуду Гоголя: проводить добрую часть ночи, сидя в дремоте на диване. Поводом этого он считал «опас­ную болезнь», недавно Гоголем перенесенную и сильно напугавшую его, и боязнь обморока и «замирания», которым он, говорят, действи­тельно был подвержен.

После болезни в Риме у Гоголя чрезмерно увеличился аппетит. Только что плотно пообедав в траттории, но видя, как новый посети­тель принялся за обед, Гоголь вдруг снова чувствовал голод и заказы­вал какое-нибудь сытное кушанье. Тем не менее, он временами бы­стро и сильно худел. Особенно резкое похудение было в 1845 году. «Я худею теперь не по дням, а по часам», — писал он Языкову. «По моему телу можно изучать полный курс анатомии: до такой степени оно высохло и сделалось кожа да кость».

Гоголь советовался с известными врачами. Его болезнь нашли чисто нервной, но кто-то из них обнаружил и поражение печени, что также встречается среди осложнений малярии.

После энцефалита нередко наблюдается своеобразное измене­ние мимики: лицо делается маловыразительным, как бы застывшим. Движения становятся неуклюжими, то порывистыми, то замедленны­ми. Мы не располагаем данными неврологического осмотра больного Гоголя. Да такого и не было. Однако то, что пишут современники, проливает кое-какой свет и на этот симптом. О «тупом» выражении лица в последние годы жизни упоминалось не раз. Весьма примеча­тельны также описания движений и походки. Походка стала мелкой, неровной, как будто одна нога старалась заскочить вперед, отчего один шаг выходил шире другого. Во всей фигуре было что-то сжатое, несвободное, скомканное.

Как умер Гоголь iitf-ivs* 'JBJ7

А ведь именно с 1839 года стало ухудшаться психическое состо­яние Гоголя. Такое совпадение вряд ли случайно. Очевидно, перене­сенное тяжелое инфекционное заболевание явилось немаловажной причиной психического расстройства.

Это дает нам право с еще большей уверенностью разделить жизнь Гоголя на два периода. Первый — светлый, до 1839 года. Тогда он создал все лучшие произведения, в том числе вчерне написал большую часть первого тома «Мертвых душ». Второй период омрачен про­грессирующим душевным расстройством. Тогда творческое начало его постепенно принимает патологический характер, а затем и вовсе угасает.

как же в свете всего сказанного быть со слухами о «религиозном помешательстве» Гоголя? Ведь именно ими долгие годы питались многие источники.

Прежде всего, нужно напомнить, что такого специального забо­левания — «религиозного помешательства» — не существует. Рели­гиозное содержание могут принять болезненные переживания при самых различных психозах. Оно — только материал, который чаще всего дает окружающая больного среда.

В противовес распространенному мнению, я осмелюсь утверж­дать, что у Гоголя не было «религиозного помешательства»; он, в сущности, не был глубоко религиозным человеком в обычном пони­мании этого слова. Случай толкнул его в начале болезни на религиоз­ные размышления, а окружение, в котором он оказался, подогревало и поддерживало их.

В детстве из-за религиозности матери в сознании Гоголя угнез­дился только подсознательный страх перед адом и страшным судом. Мать Гоголя была религиозна. Ее судьба немало способствовала формированию ее набожного и мистического характера. Сиротой она воспитывалась у родственников. Ей было лишь 14 лет, когда 27-летний Василий Афанасьевич Гоголь-Яновский женился на ней. Супруги нежно и преданно любили друг друга. Но сколько несчастий выпало на долю бедной Марии Ивановны! Впоследствии она вспо­минала:

«Характер и у меня и у мужа был веселый... но иногда на меня на­ходили мрачные мысли. Я предчувствовала несчастья, верила снам. Сначала меня беспокоила болезнь мужа... Потом он был здоров, но

История глазами психиатра

мнителен. У нас было двенадцать детей, из которых более половины мы потеряли. Тяжело было это переносить, но я, щадя мужа, подавля­ла горе и старалась быть спокойной. Из шести сыновей остался один...»³⁴.

Естественно, что Мария Ивановна боготворила своего единст­венного, своего ненаглядного Никошу. Он был ее первенцем. До это­го две беременности были неудачны. Удрученная этими несчастьями, молоденькая женщина, почти девочка, дала обет построить в своем селе церковь, если бог сохранит ей ребенка. Рожать она поехала в Со-рочинцы. Видимо, не только для того, чтобы быть поближе к чудо­творному образу Николая Диканьского, в честь которого обещала назвать сына, если родится мальчик. В Сорочинцах жил врач Трохи-мовский, которому Мария Ивановна очень верила: он излечил ее мужа от «двухлетней лихорадки».

Мария Ивановна выполнила свое обещание, хотя небогатым помещикам пришлось залезть в немалые долги, чтобы построить церковь. Добрый Василий Афанасьевич в таком начинании ей не пе­речил. Она же и любви своей придавала даже какую-то религиозно-мистическую окраску. Она верила, что царица небесная указала Ва­силию Афанасьевичу на нее, когда она была еще совсем ребенком. И он ждал, пока она подрастет и ни на ком не женился.

Но тяжкие удары падали на нее один за одним. Когда Гоголю исполнилось 16 лет, неожиданно скончался его отец. Поехал лечить­ся к Трохимовскому, но там у него вдруг горлом хлынула кровь. Ма­рия Ивановна только разрешилась от бремени. На второй неделе по­сле родов ждала она мужа, чтобы крестить ребенка, а встретила подъехавший к дому гроб...

Никоша стал ее единственной радостью. Обожала она его стра­стно и ласкала до излишества, стараясь во всем опекать сына, даже в мелочах.

Естественно, она стремилась дать религиозное воспитание свое­
му ребенку. Отличаясь живой фантазией, она приводила в ужас и
запугивала малыша рассказами об аде и страшном суде. По его сло­
вам, этими рассказами она потрясла и разбудила в нем «всю чувстви­
тельность». Страх ада, воспринятый чуткой ребячьей душой, видимо,
подсознательно затаился и через много лет вспльш в картине душев­
ного страдания. Jjf "

В остальном ребенком Гоголь ничего не позаимствовал от рели­гиозности своей матери. «На все глядел я бесстрастными глазами, — вспоминал он уже взрослым. — Я ходил в церковь потому, что мне

Как умер Гоголь 129

приказывали... но стоя в ней, я ничего не видел, кроме риз, попа и противного ревения дьячков. Я крестился потому, что видел, что все крестятся» ^м.

Молодой Гоголь весьма любил рассказывать анекдоты о попах. На опасения действительно религиозной матери, что сын ее, прожив долго в Риме, заразится католицизмом, Гоголь в 1837 году отвечает: «Я не переменю обрядов своей религии... Потому что как религия наша, так и католическая, совершенно одно и то же, и потому нет на­добности переменять одну на другую...»*. Вряд ли твердый в право­славии смог бы написать такие «кощунственные» слова. А может ли верующий человек даже в шутку в письме своему другу храмами на­зывать трактиры, а монмартрскими богомольцами — посетителей па­рижских кафе?³⁷. В первом издании гоголевских писем цензура так сократила это «безбожное» письмо, что уловить, о чем идет речь, стало совершенно невозможно. От этого письмо приобрело еще более еретический вид и дало даже основание говорить о религиозном воль­нодумстве Гоголя.

Но все меняется после «венско-римского» приступа.

Если пристально рассмотреть дальнейшие религиозные пережи­вания Гоголя и обусловленные ими поступки, то все они будут только частными проявлениями тех психических нарушений, которые появ­лялись у него и нарастали из года в год. Отнимите то, что связано с психозом, и от фанатичной набожности ничего не останется.

Приступы депрессии с тоской и дуплами о тяжкой неизлечимой болезни, о содеянных грехах, с укорами совести и страхом кары вре­менами придавали религиозности Гоголя строго великопостный ха­рактер. Он всех просил молиться о спасении его души и об облегче­нии его недугов. Но и здесь проглядывает эмоциональная холодность и болезненный эгоизм: он сам молится и просит других молиться только о себе и ни о ком другом. Собственная личность и здесь оста­ется единственным беспокоящим его предметом.

Молитвы о здравии не мешали Гоголю усердно лениться, посе­щать самых знаменитых докторов, ездить на воды, отправиться на модное водолечение.

Еще в 1843 году Гоголь довольно небрежен к церковным обрядам. Он рекомендует нецощному Языкову не ходить самому в церковь, а послать за ближайшим попом, который (за хорошую плату, разуме­ется) отслужит ему всенощную прямо в спальне! Только с 1845 года появляется тяга к Йвятым» местам. Он начинает заказывать молеб­ны у «самых достоиых» священников, просит мать молиться о нем не

КЭ(0 История глазами психиатра

в их деревенской церкви, а в Диканьке, у образа св. Николая, ему по­кровительствующего.

Много слов было сказано и написано о якобы свойственном Гоголю религиозном аскетизме. Но стремление жить в уединении, сторониться шума и света вовсе не было проявлением «монашества в миру». Просто больной Гоголь жил там, где лучше себя чувствовал. Он пользовался прекрасным столом в домах своих друзей За ним уха­живали, его лелеяли и оберегали. Хотя он гордился тем, что, кроме чемодана и портфеля с рукописями, у него ничего нет, но, путешест­вуя, останавливался в лучших отелях и столовался в первоклассных ресторанах.

Даже в последние дни и часы своей жизни Гоголь, казалось бы, целиком погруженный в религиозные переживания, совершает поступки, несовместимые с принятыми понятиями о преданности православной вере. За несколько дней до кончины к его постели с умиленным видом подошел хо зяин дома граф Толстой и радостно со­общил, что затерявшаяся было в их доме икона божьей матери нео­жиданно нашлась. Очевидно, он ждал, что Гоголь обрадуется «чудно­му явлению». Но тот ответил раздраженно: «Можно ли рассуждать об этих вещах, когда я готовлюсь к такой страшной минуте¹».

Как проявление крайней религиозности Гоголя толкуется неред­ко его паломничество в Иерусалим. Зачем понадобилось ему это путешествие?

Гоголь не имел обычая ездить по монастырям и «святым» местам Раз попал в Киевские пещеры (в 1835 г.) да и то случайно. А тут он решается ехать не в какой-нибудь бчижайший монастырь, а прямо в Иерусалим, к самому «святому» изо всех «святых» мест⁵ На это могли натолкнуть мысли о совершенно исключительном положении своей особы. В период экстазов и идей величия — ощущение своей необыкновенной роли проповедника и пророка, мысли к которому приходят «свыше». В период депрессий и страхов — угрызения о ка­ких-то совершенно невероятных собственных грехах, которые нель­зя замолить нигде, кроме как у «гроба господня».

В первую половину 40-х годов, когда доминировал бред величия, Гоголь ограничивался только разговорами о поездке в Иерусалим. Лишь после 1845 года, когда его физическое состояние резко ухудши­лось, появился более жгучий повод для такого путешествия. «Чувст­вую, что больше всего мне следует надеяться на святые места и поклонение Гробу Господню, чем на докторов и лечение», — писал он в 1846 году. Но собрался еще только через два года.

Как умер Гаголъ^^^,^ ^ 131

Ч

Перед тем как двинуться в путь, Гоголь разослал всем друзьям текст сочиненной им молитвы, в которой как в зеркале отразились мучившие его переживания: «удали от него духа колебаний, духа по­мыслов мятежных и волнуемых, духа суеверия, пустых примет и ма­лодушных предчувствий».

Прибыв в Неаполь, Гоголь еще долго не может решиться сесть на корабль.

Может быть, причина нерешительности Гоголя была вызвана тем, что он сам чувствовал то эмоциональное оскудение, которое в нем произошло. Ему думалось, что уже одно намерение отправить­ся к «святым» местам должно освежить, согреть его душу, а этого он не ощущал: «Не будет ли оскорблением святыни мой приезд и покло­нение мое? Если бы Богу было угодно мое путешествие, возгорелось оы в груди моей и желание сильнее и все бы меня тянуло туда, и не посмотрел бы я на трудности пути. Но в груди моей равнодушно и черство, и меня устрашает мысль о затруднениях...», — писал он из Неаполя³⁸.

Наконец после долгого плавания 17 февраля 1848 года Гоголь в Иерусалиме. Но ни говение, ни причастие у самого гроба, ни торже­ственность службы, ни обстановка воспетых мифами мест — ничто не внесло в его душу ни мира, ни покоя, ни радости, ни свежей бодрости чувств. Гоголь смущен, удручен, ошарашен. В письмах он повторяет неоднократно, что никогда так сильно не ощущал свою «бесчувствен­ность, черствость и деревянность», никогда не был так мало доволен состоянием своим, как в Иерусалиме и после него»³'. " ^-jf _)tr

После Иерусалима, не оправдавшего чаяний и надежд, страшная дилемма — что от бога, а что от черта — все острее встает в болез­ненном сознании Гоголя. Продолжение «Мертвых душ», задуманное им как божественное откровение, временами начинает казаться ему дьявольским наваждением. А фанатичный поп Матвей, с которым он состоит в переписке, подогревает эти опасения Черт в сознании Гого­ля начинает занимать все большее место. Он серьезно уверяет губер­наторшу Смирнову, что «сплетни распускают не люди, а черти»*¹.

Всплывает боязнь ада, загробных мучений и страшного суда. В конце января 1852 года внезапная смерть его знакомой, еще молодой женщины, стала толчком, обострившим этот род переживаний. А злая воля попа-мракобеса Матвея довела их до крайности. Так разразился ужасный кризис, за три недели дошедший до трагического финала.

Гоголь умер... Под влиянием болезненных переживаний он сам вступил на дорогу, ведущую к могиле. А неправильные и неумелые

История глазами психиатра

даже для того времени действия двух приставленных к нему врачей сильно сократили этот путь. Гоголь умер после долгих душеаных му­чений. Невольно оказался он в числе христианских мучеников

Но для нас он останется примером великого таланта и тружени­ка. Писать он не прекращал до последних недель. А какие неимовер­ные усилия для этого требовались! Уже больной, он закончил ряд творений, вошедших в золотую сокровищницу русской литературы. Потом гений угас, но с фанатичным упорством продолжал он все ме­нее и менее удачные попытки.

Я надеюсь, все рассказанное здесь не заставит читателя разлю­
бить Гоголя, не бросиг на его образ, лишенный сусальной позолоты,
недобрую тень. Заболеть может всякий. Лучшие творения великого
писателя всегда были и будут животворной струей для русской мысли.
Его имя после него стало счастливее его... • • •-.,

'........................................................................ (¥ t i> it "к О

».»

Дата добавления: 2015-02-06 | Просмотры: 557 | Нарушение авторских прав