АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Созревание и вспоминание детства

1. Прошлое и будущее в сегодняшней реальности

Когда мы придаем особое значение самоосознанию, эксперименту, пережитой чрезвычайной ситуации и творческому приспособлению, мы обращаем меньше внимания на восстановление прошлого («воспоминания детства») или на перспективы и надежды на будущее («план жизни»). Но воспоминания и ожидания - это действия в настоящем, и для нас важно определить их место в структуре актуальной ситуации. Вы можете в качестве эксперимента погрузиться в контекст этой главы, если скажете: «Теперь, здесь я вспоминаю то-то и то-то», и обратите внимание, как это отличается от простого блуждания по памяти; и, аналогично, «Теперь, здесь я планирую или ожидаю того-то и того-то».

Воспоминания и планы на будущее суть сегодняшние представления. Согревающая игра воображения в целом не диссоциативна, а интегративна. Почему же люди, погруженные в воспоминания или прожекты, в этот момент как бы парят, но после выглядят не освеженными, а опустошенными и измученными? Это происходит оттого, что эти события не прожиты ими как их собственный опыт, они не стали для них родным домом, не «пере-созда- ны» и не ассимилированы; болтовня кажется бесконечной и становится все более сухой и умственной. (Противоположным примером можно считать произведение искусства, где воспоминания оживают в настоящем при участии опосредующего материала). А между тем, действительность неудов-

детворительна, прошлое потеряно, будущего еще нет. Каковы же нынешние чувства нашего говорливого субъекта? Это не согревающее воображение, но сожаление, упреки, самоупреки или фрустрация, вина за невозможность соответствовать ожиданиям, попытки проявить волю; все это чем дальше, тем больше понижает самооценку. Чувство собственного достоинства не может исходить ни из оправданий, ни из сравнения с внешним стандартом: «Это не моя вина; я не хуже других. Я не так уж хорош, но скоро я себя покажу». Чувство собственного достоинства возникает из своей адекватности происходящему, а именно активности, пока ситуация этого требует, и расслабления, когда она завершена. Так, например, запретная сексуальная игра не вызывает раскаяния, если она привела к удовлетворению, в отличие от убогой и скомканной. Объяснения или сравнения всегда звучат как ложь, будь то утешение или самоосуждение. Но зато делать что-нибудь и быть собой - это доказательство; это само-подтверждение, поскольку завершает ситуацию. Поэтому мы делаем основной упор на самоосознание пациента в эксперименте, который он сам совершает, и ожидаем, что таким образом он создаст более удачную целостность.

2. Важность прошлого и будущего в терапии

Беспокоящим является тот факт, что «самость», которая в принципе доступна и находится там, довольно скудна по содержанию и как бы расщеплена на несколько частей. Конечно, и это уже кое- что, но этого недостаточно, чтобы дать пациенту «чувство себя» (Александер); мы должны также нащупать «скрывающийся в глубине фундамент», не осознаваемый самим пациентом, чтобы увеличить силу его самости. Вопрос заключается в том, как этот фундамент может явить себя в настоящем.

Попытаемся дать ответ на этот вопрос. Фрейд категорично повторял в последние годы своей жизни, что метод не может называться психоанализом, если он не восстанавливает детские воспоминания. С нашей точки зрения, он предполагал, что большая часть самости все еще отыгрывает старые незавершенные ситуации. И это, должно быть, верно, поскольку мы живем, присоединяя новое к тому, чем мы уже стали, тем способом, которым мы уже пользовались, чтобы стать этим.

Некоторые парафрейдистские школы, напротив, считают, что обращение к детской памяти не является необходимым, важнее достичь зрелого состояния. Это могло бы означать (и это, конечно, верно), что силы роста в человеке расстроены; он не сумел стать собой.

Попытаемся показать, что противопоставление «инфантильный/зрелый» является ложным и вводящим в заблуждение использованием языка. В отсутствие этого разделения, воспоминания детства и потребность в созревании предстают в другом свете. В этой главе речь, в основном, будет идти о памяти. (Проблемы перспективы — это своего рода агрессия — Глава 8.)

3. Прошлые эффекты как фиксированные формы в настоящем

Фрейд, похоже, полагал, что прошлое существует психологически иначе, чем тогда, когда оно было настоящим. В известной иллюстрации о нескольких сожженных городах он говорит о том, что различные части прошлого и настоящее проникают друг в друга, занимая то же самое место, образуя временную последовательность. Это - грандиозное предположение.

Для терапевтических целей, однако, доступна только нынешняя структура ощущений, интроспекции и поведения; и вопрос заключается в том, какую роль играют воспоминания в этой структуре, формально говоря, блоки памяти — один из видов наиболее фиксированных (неизменных) форм в происходящем в настоящее время процессе.

(Мы уже говорили об «абстракциях» как о фиксированных формах, которые сделаны относительно постоянными, чтобы что-то другое могло двигаться более эффективно. Абстракции порождаются более чувственными и материальными особенностями опыта; воспоминания, скорее, — фиксированные отпечатки именно чувственных и материальных особенностей, но они абстрагируются от моторных реакций, — таким образом, прошлое становится неизменяемым; это означает, что пережитое невозможно изменить. Привычки, например, технические навыки или знание - это другие фиксированные формы: они являются уподоблениями более консервативной органической структуре.)

Многие из этих фиксированных форм — здоровые явления, могущие быть мобилизованными в происходящем процессе; например, полезная привычка, искусство, частность, сохраненная в памяти, которая теперь служит для сравнения с другой частностью в целях произведения абстракции. Другие же фиксированные формы можно считать невротическими: такие, как «характер» или компуль- сивное повторение. Но, здоровая или невротическая, любая фиксация, и в том числе прошлое, сохраняется своим сегодняшним функционированием: абстракция сохраняется, подтверждая себя в сегодняшней речи, технические навыки - во время их использования, невротическая характеристика - когда возникает, как реакция на повторяющееся «опасное» побуждение.

Как только они выходят из употребления в настоящем, организм, при помощи механизма саморегуляции, отбрасывает фиксированные эффекты прошлого; бесполезное знание забыто, характер растворяется. Это правило работает обоими способами: форма сохраняется не по инерции, а пока функционирует, и не со временем, а вследствие недостаточного использования форма забывается.

4. Принуждение к повторению

Невротическое принуждение к повторению - это сигнал о том, что ситуация, незавершенная в прошлом, все еще не завершена и в настоящем. Каждый раз, когда в организме накапливается достаточно напряжения, чтобы сделать задачу доминирующей, предпринимается новая попытка решения. С этой точки зрения, невротическое повторение ничем не отличается от любого другого повторяющегося накопления напряжения, типа голода или сексуальной пульсации; не стоит и говорить, что это за счет тех, других повторяющихся накоплений энергизируется невротическое. Отличие от происходящего в здоровом случае состоит в том, что каждое здоровое повторение заканчивается следующим: задание выполнено, равновесие восстановлено, организм поддержал себя или вырос, ассимилировав нечто новое. Обстоятельства

изменяются беспрерывно, организм встречает их, не обремененный фиксированными представлениями о других частных обстоятельствах (но только с гибкими инструментами полезных абстракций и консервативных привычек). И именно новизна новых обстоятельств интересна - чтобы этот бифштекс был не точно такой, как я уже ел на прошлой неделе (что могло бы вызвать отвращение),

а, напротив: ну-ка, что это за бифштекс (вообще- то я их люблю, а этот издает свой собственный, новый запах).

Но невротическое напряжение не находит выхода; поскольку оно является доминирующим, оно должно быть завершено прежде, чем будет проявлено внимание к чему-либо еще; так что организм, не выросший благодаря успеху и ассимиляции, вынужден вновь и вновь делать то же усилие. К сожалению, фиксированная позиция, которая привела к неудаче прежде, стала по необходимости еще более неуместной в изменяющихся обстоятельствах; так что вероятность завершения становится все меньше и меньше. Налицо дурацкий замкнутый круг: только посредством ассимиляции и завершения можно чему-то научиться и подготовиться к новой ситуации; но то, что потерпело неудачу при завершении, игнорируется и не принимается в расчет, таким образом, ситуация становится все более и более незавершенной.

Это приводит к тому, что сегодняшняя потребность в сегодняшнем удовлетворении начинает казаться «инфантильной». Это — не те инстинкты или желания, которые являются детскими, более не подходящими взрослому человеку, но это некие фиксированные отношения, их абстрактные концепции и образы, старомодные, неприятные и неэффективные. Классический пример: желание быть обласканным знает лишь образ матери как свой язык и проводника - этот образ становится все ярче по мере того, как желание все более фру- стрируется. Но матери нигде нет, а любой другой человек, могущий удовлетворить потребность индивида в ласках, a priori разочаровывает, или, по меньшей мере, в его сторону не приходит в голову посмотреть. Ни желание, ни образ не являются прошлым, поскольку ситуация не завершена, но образ — неподходящий и старомодный. В конце концов, перспектива становится столь безнадежной, а боль столь интенсивной, что делается попытка подавить и отключить чувствительность всего комплекса.

5. Структура забытой сцены и ее вызов

Рассмотрим теперь воспоминания, которые, по- видимому, забыты. Но не просто забыты (подобно бесполезному знанию), и не могут быть в любой момент восстановлены в памяти, являясь подвижной частью фона настоящего (подобно полезному знанию), но вытеснены.

По своей структуре, это можно считать плохой привычкой, неудачной попыткой уничтожения, с забытым неуничтожимым комплексом в центре. Плохая привычка представляет собой нынешнее преднамеренное ограничение — ограничение, которое является всегда одновременно мускульным, сенсорным и чувственным (например, мускулы глаза осуществляют только взгляд вперед и предотвращают свободную игру наблюдения; вытеснение желания убирает из них блеск; и то, что теперь видно, отвлекает чувство и поведение в противоположном направлении). Напряженный комплекс в центре содержит частную сцену, которая, будучи частностью, не может возвратиться или быть полезной в этой форме - чтобы быть полезной в настоящем, она должна быть не уничтожена, но разрушена (разобрана на части) и привнесена в настоящее. Очевидно, что это очень прочная фиксация: забывание непрерывно возобновляется, используя силы настоящего, и оберегает от вспоминания неуместных содержаний.

Как же это происходит? Представим себе ситуацию в настоящем, в которой некто осознал очень сильное желание, скажем, по отношению к каким- то предметам. (Для простоты давайте будем думать о единичном драматичном моменте,- «травме»). Желание было фрустрировано, поскольку удовлетворять его было опасно, и напряжение от фрустрации было невыносимо. Тогда человек преднамеренно подавляет желание и его осознавание, чтобы не страдать и не подвергаться опасности. Целый комплекс чувств, экспрессии, жестов и сенсорных ощущений, которые особенно глубоки в силу значительной незавершенности, теперь не используются; и значительная энергия постоянно расходуется, чтобы удерживать эти ресурсы от использования в каждый настоящий момент. (Энергия значительна, поскольку травматическая сцена значимо не закончена и требует больших усилий для удержания).

Представим теперь, как происходит повторный вызов. Предположим, что произвольное подавление на настоящий момент ослаблено, например, благодаря упражнениям глазных мускулов и возможностям зрительной игры, или воображению Желанных объектов, или пребыванию в неудовлетворенном состоянии, и так далее. В этот момент

когда-то существовавшие, глубоко запрятанные чувство и жестикуляция проявляются, и с ними оживает образ старой сцены. Этот образ высвободило не чувство, но ослабление нынешнего подавления. Старая сцена ожила, поскольку так случилось, что свободное упражнение чувства и жестов в чувствительной области привело к попытке завершения незаконченной ситуации. Старая сцена, если можно так выразиться, стала символом, в котором возможно научиться выражению чувств.

Если же, напротив, образ возникает первым, случайно, как когда человека преследует образ чьего- то лица, или даже в конце цепочки свободных ассоциаций, у него может внезапно возникнуть «чуждая» эмоция, странное притяжение, безымянная печаль. Но эти ощущения бессмысленны, мимолетны, и немедленно прекращаются при возобновлении текущего подавления.

Так, в классическом психоанализе, забытая сцена должна быть «проинтерпретирована», чтобы привести к освобождению, для чего она должна быть связана с нынешним состоянием и опытом. Но интерпретацию можно считать успешной только тогда, когда она идет достаточно далеко, чтобы изменить структуру сегодняшнего состояния, плохой привычки.

6. «Травма» как незаконченная ситуация

Вероятно, никогда не бывает единичного травматического момента, как нами было описано выше, это, скорее, травматические серии более или менее похожих фрустрирующих и опасных моментов, в течение которых напряжение чувства и опасная взрывчатость ответной реакции постепенно повы- тается, а торможение всего этого привычно усиливается, пока, в интересах экономии, чувства и реакции не стираются совсем. Какая-нибудь сцена из этих серий может оставаться, как наиболее поздняя из припоминаемых, в качестве тормозимой. («Я помню, как папа бил меня в определенных случаях»). Обратите внимание, что эта травматическая сцена не выражает обычное торможение, характер или победу над собой, которые постоянно возобновляются в настоящем, но это определенно свободное, еще-не-заторможенное чувство, более органичное и «присутствующее». Это желание быть ближе к папе, или ненависть к нему, или и то, и другое.

Травма не влечет за собой повторения, как считал Фрейд. Это повторяющееся усилие организма удовлетворить собственную потребность ведет к нему, но это усилие неоднократно тормозится нынешним преднамеренным актом. В той степени, в какой потребность выражается, она использует старые методы («возврат вытесненного»). Если чувство было высвобождено, то старая сцена может в тот же миг ожить, а может, и нет; но, в любом случае, оно будет сразу искать удовлетворения в настоящем. Таким образом, ранняя сцена — ожидаемый побочный продукт изменения плохой привычки и высвобождения чувства, но ее нельзя считать ни достаточной, ни необходимой причиной этого.

Очевидно, подавляемая травма будет иметь тенденцию к возвращению, поскольку она является До некоторой степени наиболее жизненной частью организма и привлекает его мощнейшие силы. Проводя точную аналогию, сновидение - это всегда «желание», независимо от того, насколько оно кошмарно, поскольку в моменты временного бездействия произвольности заявляет о себе более органическая ситуация, лежащая ниже - и это можно оценить лишь как движение незавершенного к завершению.

7. Терапевтическое использование восстановленной сцены

Восстановленная сцена не ведет к облегчению, однако, когда она сопровождает возрождение переполняющего чувства, это очень важно для само- осознания. Если она символизирует тот последний раз, когда заторможенное возбуждение было активным, значит, сейчас это первое проявление возобновленного возбуждения. Это сразу обеспечивает своего рода «объяснение» тому, что «означает» непривычное, давно не используемое чувство, и вид объектов, к которым оно обращено. Но, конечно, чувство вовсе не подразумевает, в настоящем, архаичных объектов. Именно в этот момент ценна интерпретация, дающая возможность объяснить пациенту его новое чувство себя. Он должен научиться делать различие между нынешней потребностью, выраженной в чувстве, и тем объектом, который является всего лишь частным воспоминанием, и, как таковой, потерян и неизменяем. Такая интерпретация ни для кого не секрет; она просто указывает на очевидность, хотя, может быть, ее трудно проглотить.

8. Ошибочная концепция «инфантильного» против «зрелого»

Обычно считается, что потребность и чувство являются «инфантильными» — явлениями, принадлежащими прошлому. Фрейд, как мы видели (что будет подробнее обсуждено в Главе 13), идет даже дальше, говоря, что не только определенные потребности, но целый способ мышления, «первичный процесс», инфантилен и неизбежно подавляется. Большинство теоретиков расценивает некоторые сексуальные потребности и некоторые межличностные отношения как детские и незрелые.

Наша точка зрения такова: никакое сохраняющееся желание не может быть расценено как инфантильное или иллюзорное. Предположим, например, что потребность человека в том, чтобы кто-либо заботился о нем, как жертвенная сестра милосердия, «инфантильна». Бессмысленно говорить, что подобные желания — это выражение потребности «цепляться за мать». Скорее уж мы должны сказать, что желание подтверждает само себя; это образ и название «мать» невозможны, но они в действительности и не подразумеваются. С другой стороны, это желание теперь довольно безопасно и, вероятно, некоторым образом выполнимо. (Возможен и следующий вариант: «Позаботься сам о себе для разнообразия; прекрати пытаться помогать кому-то еще».) Терапия не ставит перед собой цели отговорить человека от определенных желаний. В действительности, мы должны сказать больше: если в настоящий момент потребность не может быть реализована, и если она фактически не реализована, весь процесс напряжения и фрустрации возникнет вновь, и человек или снова сотрет осознание и уступит неврозу или, возможно, узнает себя и будет страдать лишь до тех пор, пока не сможет изменить собственное окружение.

Теперь мы можем вернуться к вопросу о важности восстановления воспоминаний детства и набросать более законченный ответ. Мы говорили о том, что воспоминание о старой сцене необязательно; это, главным образом, важный ключ к значению чувства, но, даже и с этой точки зрения, без него можно обойтись. Не следует ли из этого, как утверждает Хорни, что восстановление детской жизни не занимает привилегированной позиции в психотерапии? Нет. Как мы полагаем, это содержание восстановленной сцены не столь уж важно, но детское чувство и состояние, которые оживляют данную сцену, в высшей степени значимы. Детские чувства важны не как прошлое, которое должно быть отменено, но как один из самых прекрасных источников взрослой жизни, которые необходимо восстановить: спонтанность, воображение, непосредственность осознавания и манипулирования. Шех- тель (Schachtel) считал совершенно необходимым восстановить способность к детскому способу восприятия мира; это должно освободить не фактическую биографию, но «первичный процесс мышления».

Нет ничего более неудачного, чем поспешное и небрежное использование слов «инфантильный» и «зрелый». Даже когда «инфантильное состояние» и не рассматривается как зло в самих детях, их черты вызывают неодобрение в «зрелости» просто по определению, без различия между чертами, которые человек естественно перерастает, теми, которые присутствуют всегда, и теми, которые необходимо сохранить, но они стерты почти у всех взрослых. Понятие «зрелость», особенно среди тех, кто претендует на то, что относится к «свободным личностям», выражается в интересе к тому, чтобы избежать излишней регламентации в рамках ценное- тей обыденного общества, требующего платить долги и исполнять свои обязанности.

9. Различение между детскими отношениями и их объектами

Мы видели, что, если рассматривать младенца как неотъемлемую часть поля, в котором взрослые являются другой частью, его нельзя назвать изолированным или беспомощным. Современный ребенок растет в обстановке более надежной, насыщенной информацией и новыми связями, окруженный новейшей техникой. В связи с этим некоторые функции, принадлежащие данному полю в прошлом, видоизменены: например, он стал более автономным, более подвижным, эти свойства можно теперь считать неотъемлемой частью его новой самости. Таким образом, функция заботы, столь необходимая в прошлом и возложенная на другого, может становиться разными способами собственной заботой о себе. Но рассмотрим соответствующее чувство и мотивацию. Было бы трагично, если в видоизмененном целом прошлое ощущение свой «зависимости от социального целого как его части» было бы просто стерто. Тогда оно должно было бы быть «введено» лишь как часть зрелых отношений, в то время как в действительности это — согревающее душу продолжение младенческой позиции. И опять же, такое типично инфантильное поведение, как исследование своего тела и очарованность прегенитальными удовольствиями, естественным образом становится менее интересным, когда все уже исследовано, и установилось доминирование генитальных желаний. Но очень печально, когда телесное удовлетворение и импульс к исследованию тела подавлены — это, определенно, создает неважных любовников. Когда так называемые инфантильные черты, такие как цепляние и сосание, возвращаются после подавления, они отвечают на зрелую потребность, но язык их выражения и пропорции часто архаичны до смешного. Но это в большой мере происходит из-за незавершенных ситуаций, порожденных проекциями взрослых, которые форсируют преждевременное взросление. Или еще: младенцы экспериментируют с бессмысленными слогами и играют со звуками и органами звукоизвлечения; следствием этого становится появление великих поэтов, и не потому, что это «инфантильно», но потому, что это часть богатства человеческой речи. Это уж точно не признак зрелости, когда пациент настолько скован, что может говорить только «правильными» предложениями и ровным тоном.

10. Какие различия Фрейд видит между «инфантильным» и «зрелым»; Детская сексуальность, зависимость

Мы можем выделить четыре основных контекста, в которых Фрейд говорил о созревании:

1) либидинозные зоны,

2) отношение к родителям,

3) адаптация к «реальности»,

4) принятие на себя родительской ответственности.

В каждом из них он сделал расщепление абсолютным, и каждый функционально усиливает расщепление других. Однако, в общем и целом, Фрейд не был склонен использовать различие между «инфантильным» и «зрелым», или даже между «пер

вичным» и «вторичным» процессами для того, чтобы подчеркнуть несостоятельность ребенка.

1) «Первичность» генитальных над прегенитальны- ми эротическими стадиями

Эта работа по саморегуляции организма завершается в самые ранние годы. Но на продолжение детских практик большинство терапевтов смотрит крайне прохладно. Сексуальная раскрепощенность не осуждается, но и радостно о ней не говорят. На искусство, направленное на сексуальное возбуждение, смотрят неодобрительно, отвергая опыт наглядной эротичности примитивных и наиболее жизнеспособных высоких культур; однако, если человека не радует даже это, что же его тогда вообще может радовать? Эротическое любопытство вызывает отвращение, хотя на нем основываются все романы, которые пишут и читают, и театральные постановки всех видов. И вообще, в манерах совершенно недостаточно поцелуев и ласк между друзьями, и дружеского исследования незнакомцев, при очевидности этих проявлений у других общественных животных. То же можно сказать о своего рода первичном гомосексуализме, основой которого является нарциссическое исследование, который скорее осуждается, чем поощряется. В результате, как отмечал Ференци, развивается одержимость гетеросексуальностью, которая делает нормальную общественную жизнь невозможной, поскольку каждый мужчина ревниво враждебен ко всем остальным.

2) Преодоление зависимости личности от родителей

Можно расценить эту работу по саморегуляции организма как изменение и усложнение поля организм/социум путем увеличения числа включенных элементов, роста подвижности каждого и его возможности выбирать, и способности соотносить себя с более высокими уровнями. Таким образом, дитя, которое учится ходить, разговаривать, жевать, прилагать больше силы, спонтанно прекращает цепляться как сосунок и предъявляет собственные требования. Однако, с другими объектами сохраняются сыновние отношения доверия, послушания, чувство зависимости от общества, требование питания и ласк как неотъемлемого права, и права рожденного свободным наследника природы чувствовать себя дома в этом мире. Если мир и общество, которые мы создали, не так уж и пронизаны доверием и уверенностью в поддержке, человек обнаружит это для себя без того, чтобы терапевт сообщил ему, что его отношение к миру инфантильно. Так же и в образовании: это прекрасно — «не принимать на веру ничего, в чем вы сами не убедились», однако частью процесса обучения является вера в доброжелательных учителей и классические авторитеты, чью точку зрения мы для начала принимаем, затем проверяем, обдумываем, делаем нашей собственной или отвергаем. Когда мы больше не находим отдельных персон в качестве таких учителей, мы переносим такое отношение на весь мир в целом. Исключительный восторг терапевтов по поводу независимости - это отражение (и как имитация, и как реакция) нашего современного общества, полного одиночества и принуждения

И очень занятно смотреть, как их терапевтическая процедура - вместо того, чтобы быть чем-то вроде учителя, который, принимая свой авторитет, которым его свободно наделяют, тренирует своих учеников помогать себе самим - имитирует поведение сначала плохого, а потом слишком хорошего родителя, на которого переносится невротическая привязанность; и затем он ее внезапно прерывает и посылает ребенка вон, самого заботиться о себе.

11. Детские эмоции и нереальность: нетерпение, галлюцинация, агрессивность

3) Фрейд также говорил о созревании, как о процессе адаптации к «реальности» и торможении «принципа удовольствия». Это, как он считал, требует затрат времени, отказа от многих вещей и нахождения «сублимации», которая является социально приемлемой формой разрядки напряжения. Совершенно очевидно, что Фрейд, у которого под толстой шкурой патернализма часто угадывалось детское сердце, представлял этот вид созревания довольно туманно. Он считал, что оно совершается ради прогресса общества и цивилизации за счет развития и счастья каждого человека; и он часто настаивал, что такой способ взросления зашел ради безопасности уже слишком далеко. И, судя трезво, в тех терминах, в которых он ее определял, адаптация к «реальности» в точности представляет собой невроз: это — преднамеренное вмешательство в саморегуляцию организма и превращение спонтанной разрядки в симптомы. Цивилизация, таким образом, представляет собой болезнь. В той степени, в которой это все-таки необходимо, очевидно разумным отношением будет не хвалить зрелость, а обоим — и пациенту, и терапевту - учиться торговать тухлой рыбой, как говорил Брэдли: «Это лучший из возможных миров, и обязанность каждого честного человека - продать тухлую рыбу!» Это имело бы своим достоинством направление агрессии в допустимых размерах наружу.

Но мы думаем, что проблема поставлена неверно. В первую очередь, Фрейд неизменно робок в возлагании надежд на возможность радикальных перемен в социальной действительности, которые могли бы сделать ее более соответствующей детским желаниям (никуда не исчезнувшим). Например, получить возможность чуть-чуть большего беспорядка, грязи, аффекта, невнимания правительства, и так далее. Создается такое впечатление, что он постоянно колеблется между обронзовевшими установками своей теории и мучительной запутанностью собственных чувств. Но так же неверно он интерпретировал и поведение самих детей, вырывая его из контекста и рассматривая с точки зрения очень предубежденного взрослого.

Рассмотрим, например, ситуацию ожидания. Защитники зрелости согласны в том, что дети не могут ждать; они нетерпеливы. Каковы доказательства этого? Временно лишенный чего-то, что, как он «знает», он должен получить, маленький ребенок кричит и бьется. Но позже мы видим, что как только ребенок получает желаемое (или сразу после этого) — он немедленно становится безмятежным и сияющим. Нет никаких признаков того, что предыдущая драматическая сцена означала что-нибудь помимо того, чем она являлась. В чем же был ее смысл? Частично, сцена была рассчитана на убедительность; частично, это был затаенный страх реального лишения, поскольку знание обстоятельств, подтверждающих то, что желаемое будет в итоге получено, недостаточно. Все это — простое невежество, и оно исчезнет с ростом знания; оно возникает вовсе не из «инфантильного отношения».

Но все же, остается кое-что интересное: сцена разыгрывается для собственной пользы, ради разрешения ничтожного напряжения. Плохо ли это? Далеко не доказывая того, что ребенок не может ждать, это подтверждает в точности то, что он способен к этому. И именно путем подпрыгивания от нетерпения: он обладает органической балансирующей техникой, применяемой в состоянии напряжения; и именно поэтому его удовлетворение чисто, полно и безоблачно. Это как раз взрослые не способны ждать — они утратили к этому навык; мы не устраиваем сцен, и поэтому наше негодование и страхи накапливаются, а потом мы пытаемся наслаждаться, будучи в действительности расстроенными и настороженными, с ощущением небезопасности. Какой же вред в детских драмах? Они оскорбляют взрослую аудиторию потому, что взрослые подавляют подобные истерики, не из-за звуков и ярости, которыми они сопровождаются, а из-за бессознательного отвлечения и развлечения. То, что здесь называется зрелостью, более всего напоминает невроз. Но если мы думаем о взрослых греках из эпоса или трагедий, или о родоначальниках и царях из Библии, то мы замечаем, что они — без ущерба для их интеллекта или чувства ответственности, — ведут себя самым инфантильным образом.

Рассмотрим вновь удивительную способность ребенка галлюцинировать во время игры. Он обращается с палкой так, как будто это кораблик, с песком — как будто это еда, с камнями — как будто это его приятели. «Зрелый» взрослый мужественно встречает факты, — когда он сломлен, то бежит в воспоминания и построение планов, но никогда в откровенные галлюцинации, если он не зашел уже слишком далеко. Хорошо ли это? Вопрос: какая реальность важна? До тех пор, пока осязаемая деятельность продолжается достаточно хорошо, ребенок примет любые опоры; сердцевиной реального является, в любом случае, действие. «Зрелый» человек относительно порабощен, но не реальностью, а ее невротически фиксированной абстракцией, а именно, «знанием», которое потеряло свою способность служить средством для использования, действия и счастья. (Мы не имеем в виду чистое знание, которое является трудной формой игры.) Когда абстракция заменяет собой реальность, воображение оказывается задушенным, а с ним и любая инициатива, эксперимент, и перспективы, и открытость чему-либо новому; все изобретения, так или иначе, проверяют реальность: а может быть, она устроена иначе? Именно поэтому они и увеличивает, в конечном счете, эффективность деятельности. Однако, все взрослые (за исключением больших художников и ученых) невро- тизированы именно таким образом. Их зрелость - это полная страха предубежденность по отношению к действительности, а не открытое и искреннее принятие ее такой, какова она есть. И конечно, в то время, когда взрослый уже намертво «застрял» в действительности, он проецирует на нее самое худшее безумие и совершает глупейшие рационализации.

Ребенок прекрасно различает мечту и реальность. В действительности, он различает четыре вещи: реальность, как-будто реальность, притворство, и «давайте притворимся, что...» (самый слабый пункт, поскольку у ребенка не слишком развито чувство юмора). Он может быть настоящим индейцем, используя палку, как будто это ружье, однако избегает реальных автомобилей. Нельзя сказать, что детскому любопытству или способности к обучению наносится вред их свободной фантазией. Наоборот, фантазия функционирует как необходимый посредник между принципом удовольствия и принципом реальности: с одной стороны, это — драма, где можно что-то попробовать и стать специалистом, с другой — терапия, позволяющая примириться со странной и горькой реальностью (например, при игре в школу). Короче говоря, когда терапевт предлагает пациенту повзрослеть и посмотреть в лицо реальности, он зачастую имеет в виду не конкретную действительность, в которой возможно творческое приспособление, но определенную повседневную ситуацию, с которой часто лучше иметь дело без того, чтобы прямо смотреть ей в лицо.

Другая инфантильная черта, которая, как предполагается, может показать путь достижения зрелости - это свободная агрессивность ребенка. Глава 8 будет посвящена торможению агрессии в нашей взрослой жизни. Здесь же мы хотели бы только подчеркнуть, что беспорядочные удары маленького ребенка всегда направлены на того, перед кем его сила - ничто, и вывод, что он имел в виду уничтожение противника, похож на проекцию взрослых. Грозные удары мальчишеских кулаков направлены только на врагов. Так собака, играя, покусывает, однако, не кусает по-настоящему.

И в заключение, когда мы говорим о способности зрелого человека приспособиться к действительности, не следует ли спросить (ведь все стесняются затрагивать эти вопросы): не в интересах ли западного урбанистического индустриального общества, капиталистов или социалистов, стоящих у власти, создана такая картина реальности? Правда ли, что другие культуры, более безвкусные в одежде, жадные в физических удовольствиях, не столь утонченные в манерах, беспорядочные в управлении, более склочные и предприимчивые в поведении, были или продолжают по этой причине быть менее зрелыми?

12. Детская безответственность

4) И, наконец, Фрейд рассматривает созревание как превращение в ответственного родителя (отца) из безответственного ребенка. По представлению Фрейда, это должно случиться после нормальной эволюции объектного выбора, от аутоэротического через нарциссически — гомосексуальный (ego-идеал и банда) к гетеросексуальному. Он говорил о здоровой ранней интроекции отца (идентификации с отцом). Зрелая позиция состоит в том, чтобы принять эту интроекцию как себя самого и начать играть родительскую роль. (Позже мы столкнемся с исключениями в его толкованиях, но он, очевидно, описывал собственный характер).

Позже парафрейдисты научились с подозрением относиться к отцовскому и другим авторитетам, делая упор скорее на контрасте между «безответственным ребенком» и «ответственным взрослым», который отвечает за свои действия и их последствия. Ответственность в этом смысле оказывается своего рода договорными отношениями с другими взрослыми.

Мы вновь можем интерпретировать этот рост ответственности как саморегуляцию организма в меняющемся поле. Безответственность ребенка следует из его зависимости; в определенной степени

он - часть родительского поля, поэтому он не несет ответственности перед собой за свое поведение. Становясь более мобильным, овладевая осмысленной речью, персональными отношениями и возможностью выбора, ребенок начинает быть требовательным к самому себе, подразумевать связь между обещанием и исполнением, намерением и воплощением, выбором и последствиями. И контрактные отношения воспринимаются в большей степени не как обязанность, а как следствие чувства симметрии, которое очень сильно в молодых людях. С наступлением стадии приобретения авторитета, будь то авторитет учителя или родительский, поле изменяется вновь: независимому человеку теперь уже недостаточно ответственности только за самого себя, поскольку другие начинают инстинктивно тянуться к нему или даже от него зависеть, просто потому, что он обладает такой способностью, и они дают ему, в свою очередь, поводы для новых действий. Это большая редкость — человек, достаточно зрелый для того, чтобы советовать, руководить и заботиться без смущения, доминирования и тому подобного — только потому, что положение обязывает, отказывающийся от своих «независимых» интересов как реально менее интересных.

С этой точки зрения, ребенок безответственен. Но существует основополагающий фундамент ответственности, и в нем у ребенка имеется огромное преимущество перед большинством взрослых. Это та серьезность, с которой ребенок берется за решение любой задачи, даже если эта задача — игра. Ребенок может быть непостоянным, бросать начатое, но уж если он чем-то занят, он отдается этому занятию целиком. Взрослый (частично потому, что он так озабочен ответственностью за самого себя) меньше увлекается. Лишь одаренные люди сохраняют эту детскую способность; обычно взрослые обнаруживают себя опутанными ответственностью за вещи, которые их не особенно интересуют. Проблема совсем не в том, что средний человек безот- ветствен, скорее уж он слишком ответствен, чересчур скрупулезно придерживается расписания, не позволяет себе побыть больным или усталым, оплачивает счета прежде, чем запасется едой, слишком узко ведет собственный бизнес, боится риска. Не будет ли более мудрым теперь вывести вперед вместо ответственности и ее простого отрицания, детское противопоставление серьезности и каприза, при котором оба эти состояния оцениваются положительно?

Серьезное - это активность, которой человек предан и которую не может бросить, потому что самость как единое целое вовлечена в завершение ситуации, которая включает в себя реальность. Игра более капризна, потому что действительность в ней галлюцинаторна, и ее можно прервать. Если сказать человеку: «Это — безответственное поведение», — то он чувствует себя виноватым и принуждает себя, пытаясь исправиться. Но если человек слышит: «Вы не очень всерьез этим занимаетесь», — у него есть возможность решить (или не решить), насколько серьезно для него это дело; он может признать, что играет, или что это просто его каприз. Если он решает принять эту деятельность всерьез, то начинает обращать внимание на реальные качества объекта и свои отношения с ним, и это — побуждение к развитию. Безответственный человек — это тот, кто не в состоянии всерьез отнестись к тому, что действительно этого требует. Дилетант по собственному капризу играет с искусством, он доставляет себе удовольствие, но не несет ответственности за результат. Любитель играет с искусством всерьез, он ответствен перед ним (например, перед его выразительными средствами и структурой), но ему не нужно полностью ему отдаваться. Художник относится к искусству серьезно, и он абсолютно ему предан.

13. Заключение

Мы заключили, что неправильно говорить о «детском отношении» как о чем-то, что следует преодолеть, а о «зрелом отношении» — как о контрастирующей цели, которая должна быть достигнута.

Вместе с ростом ребенка изменяется поле организм/окружающая среда: это создает изменения в чувствах, смыслах, изменение подходящих объектов, постоянных чувств к ним. Многие черты и проявления, свойственные детям, перестают быть важными; появляются новые, взрослые черты, и, таким образом, увеличение силы, знаний, плодовитости и технических навыков постепенно образует новое целое. В то же время, часто изменяются только подходящие объекты; мы не должны забывать, что между детскими и взрослыми чувствами существует неразрывная связь, тогда как в невротическом обществе обычно проецируется неверная оценка детства, и многие из наиболее прекрасных и полезных сил, присущих взрослым, проявляющихся в наиболее творческих людях, рассматриваются как всего лишь ребячество.

Особенно в психотерапии: привычная нерешительность, дотошность, неспособность к совершению поступков и чрезмерное чувство ответственности (черты большинства взрослых людей) — невротичны. В то же время, спонтанность, воображение, искренность и игривость, прямое выражение чувств (детские черты) — свидетельствуют о здоровье.

14. Разблокирование будущего

Существует «прошлое», которое потеряно и должно быть восстановлено.

В начале этой главы мы говорили о прошлом и будущем; о тех, кто вспоминает, и тех, кто строит планы, о ранней сцене и плане жизни. Почему мы посвятили все наше пространство прошедшему? Это проявляют себя невротические проблемы тех, кто вспоминает и пытается посредством всего лишь слов пережить незавершенные ситуации прошлого, требующие восстановления потерянных чувств и отношений. С теми же, кто строит планы и также пытается обойтись только словами, трудность состоит не в том, что потеряно, но в том, что фальшиво присутствует — интроекции, фальшивые идеалы, усиленные идентификации, которые блокируют путь и должны быть разрушены, если человек ищет себя. Поэтому мы предпочитаем обсудить это в главе, посвященной Агрессии.

Вербальное воспоминание кажется сухим и безжизненным, поскольку прошлое состоит из неизменных частей. Они оживают, только будучи связаны с потребностями, присутствующими в настоящий момент, которые имеют возможность изменения.

С другой стороны, предчувствие, выраженное вербально, кажется глупым и пустым, поскольку будущее состоит из деталей, которые могут меняться любыми мыслимыми способами, если только

эти перемены не ограничены некоторой уже существующей потребностью и имеющимися в распоряжении индивида силами. В невротических предвосхищениях существует фиксированная форма в неопределенном будущем, которая возникает-из некоего интроецированного идеала или концепции это, жизненного плана. Словесный прорицатель вызывает скуку своей патетикой, поскольку это не он сам говорит; он подобен чучелу чревовещателя, и не имеет значения, что он пытается вещать.

В этих терминах, мы опять можем дать предварительное определение существующей действительности. Настоящее - это частный опыт, который каждый может растворить в различных существующих возможностях, и преобразовать эти возможности в отдельную конкретную новую частность.

Глава 6

Человеческая природа и антропология невроза

1. Предмет антропологии

В предыдущей главе мы обсуждали важность восстановления «утерянного», того, что подавлено, а именно, детских ресурсов в зрелом человеке. Теперь давайте расширим наш обзор и поговорим немного о том, что «утеряно» в нашей взрослой культуре и в настоящем использовании человеческих возможностей. В меняющихся полях, порожденных новыми силами и новыми объектами, многие чувства и отношения, которые при здоровом развитии должны продолжаться и использоваться, обойдены или подавлены.

Эта глава посвящена патологической антропологии. Предмет антропологии — связь между анатомией, физиологией, способностями человека и его деятельностью и культурой. Именно так она трактовалась в семнадцатом и восемнадцатом столетиях (найдя свое высочайшее проявление, вероятно, в антропологии Канта): например, что такое смех? Как он культурально проявляет себя для благосостояния человека? Чаще же антропологи теряли взаимосвязь как предмет своей науки, и их книги демонстрируют удивительное расщепление на две не связанные между собой дисциплины: физическая антропология (эволюция и расоведение) и культурная антропология (своего рода историческая социология). К примеру, важным положением культурной антропологии является следующее: технические новшества (например, новый плуг) распространяются быстро в прилегающие области, а моральные инновации — медленно и с трудом. Но данное суждение было оставлено без доказательств, как будто бы этот факт является следствием природы этих культурных объектов, а не природы или условных рефлексов рассматриваемых животных. Люди, несущие культуру, в свою очередь, сформированы той культурой, которую они несут. Сравнительно недавно, главным образом под влиянием идей психоанализа, вновь стали изучать классические биологически/культуральные взаимосвязи: в контексте раннего обучения детей, сексуальных практик и так далее. И мы готовы.предложить здесь несколько биологически/культу рал ьных спекуляций с точки зрения патологической психологии.

2. Важность этого предмета для психотерапии

Очевидна важность антропологического вопроса: «Что такое Человек?», особенно если учитывать, что медицинская психология имеет «двойное подчинение». Как отрасль медицины, она заинтересована «просто» в биологическом здоровье. Это понятие включает в себя не только здоровое функционирование и отсутствие боли, но полноту чувства и удовольствие; не только ощущения, но и отчетливое осознавание; не только отсутствие паралича, но изящество и энергичность. Если в процессе психотерапии, имеющей дело с психосоматическим единством, будет достигаться этот вид здоровья — ее существование может быть оправдано. В медицине критерии здоровья довольно определенны и научно установлены; мы знаем, когда орган функционирует хорошо. Этот аспект «человеческой природы» однозначен.

Но не существует «просто» биологического функционирования (например, не существует «просто» сексуального влечения, без любви либо ее избегания). Поэтому медицинских средств недостаточно.

Помимо собственно медицинских (так или иначе, главных) целей терапии, предметом обмена мнениями стала норма здоровья и «природы». Пациент - это больной человек, и человек до конца не познаваемый, поскольку он постоянно изменяет себя и окружающие условия. Его природа на удивление изменчива. Однако, в то же время, он не так податлив, чтобы его природа была неразличима, как, кажется, считают некоторые демократические социологи и фашистские политические деятели. Она одновременно удивительно устойчива, примером чего могут быть невротические реакции индивидов, а также глупость, вялость и ригидность большинства.

В психотерапии эти изменения состояния крайне существенны, поскольку они составляют важнейший интерес пациента; они включают в себя и влекут за собой его страхи и чувство вины, так же как и его надежды на то, что он может из себя сделать. Они возбуждают его волнение — это единственное, что действительно волнует — и организуют осознание и поведение. Без этих, присущих лишь человеку, интересов не может идти речь о каком-либо биологическом здоровье или достижении его посредством психотерапии.

3. «Человеческая природа» и «середняки»

Таким образом, врач бьется в поисках моделей и теорий того, что именно является оживлением человеческого в человеке. (В Главе 4 мы уже обсудили несколько таких теорий.) Вот почему Фрейд настаивал на том, что лучшими психотерапевтами становятся не собственно медики, но, в сотрудничестве с ними, литераторы, преподаватели, адвокаты или социальные работники. Они понимают человеческую природу, больше связаны с людьми и идеями, и не согласились потратить всю свою юность лишь на приобретение специальности.

Задача, конечно, крайне упростилась бы, если бы у нас существовали достойные социальные учреждения и соглашения, которые приносили бы удовлетворение и способствовали личностному росту. Тогда могла бы быть выделена условная норма — то, что значит быть полноценным человеком в данной специфической культуре. Вопрос тогда не был бы принципиальным, а представлял собой казуистическое приложение к каждому конкретному случаю. Если бы мы имели разумные институции, ни о каких невротиках не было бы речи. Но, применительно,к нашим учреждениям, мы не можем говорить даже «просто» о биологическом здоровье, и формы индивидуальных симптомов - лишь реакция на жесткие социальные ошибки. Так, далекий от того, чтобы иметь возможность привести в норму социальные институты, терапевт вынужден более рассчитывать на саморазвивающуюся интеграцию пациента в том случае, если пациент учится скорее приспосабливать среду к себе, чем «ломать» себя в угоду обществу.

Вместо динамичного соединения потребностей и социальных соглашений, в котором люди могли бы исследовать себя и других, и открывать себя и других, приходится думать о трех непримиримых абстракциях: всего лишь животное, измученная индивидуальная самость и социальное давление.

Нормальный человек или держит себя в неведении относительно этой яростной войны внутри него (не замечает ее проявлений в собственном поведении и хранит ее в «спящем» виде), или осознает эту проблему и заключил очень непростое «перемирие», ухватившись за безопасные возможности. В любом случае, на примирение потрачено много энергии, и в жертву принесены многие ценные человеческие возможности. Раздирающие невротика конфликты ведут к истощению, противоречиям и крушению. Неверно было бы на основании этого заключить, что он каким-то образом слабее, чем нормальный человек, поскольку часто большая одаренность может быть общественно опасна. Имеется существенное различие между нормальным человеком и невротиком, но оно не таково, чтобы, когда невротик приходит в качестве пациента и ставит перед доктором серьезную практическую проблему, доктор мог поставить себе целью нормальное приспособление, так же, как, принимая больного туберкулезом, он ориентируется на достижение здоровья и выписку. Скорее, терапевт должен надеяться, что, когда пациент начнет реинтегрироваться, он окажется более «человечным», чем можно было ожидать, или даже чем сам терапевт.

(В дальнейшем не следует забывать, что, в ряду пациентов психотерапии, различие между нормальным и невротиком становится менее чем несущественным; это определенно может ввести в заблуждение. Все большее количество пациентов вообще не «больны»; они вполне «адекватны»; целью их прихода к врачу является желание получать больше от жизни и от себя, и они полагают, что психотерапия может им в этом помочь. Возможно, это придает им слишком много оптимизма на свой счет, но это еще и доказательство того, что они лучше многих средних людей, а не наоборот.)

4. Невротические Механизмы как Здоровые Функции

Невроз также является частью человеческой природы и имеет свою антропологию. Раздвоение личности — крушение как форма равновесия — возможно, недавно приобретенная возможность человеческой природы, ей всего несколько тысяч лет. Но оно - одно из многих в длинном ряду эволюционных достижений, которые заслуживают краткого рассмотрения для того, чтобы понять, в какой точке мы находимся сейчас.

Когда мы рассматриваем процесс саморегуляции организма, в котором доминирующие потребности, как только они возникают, оказываются в центре осознания, нас поражает не только замечательная система специфического приспособления, сигналов, координации и утонченных суждений, которые будут поддерживать общее равновесие, но также устройства, которые действуют как прокладки и предохранительные клапаны, призванные защитить границу контакта. Мы уже упоминали стирание, галлюцинации и сновидения, действия «понарошку» и подмену одного другим. Существуют также иммобилизация (притвориться мертвым), изоляция, механические неудачные попытки (навязчивое повторение), паническое бегство, и так далее. Человек — организм большой мощности и эффективности, но также и тот, кто может сталкиваться с грубым обращением и переживать плохие времена. Две стороны действуют вместе: способности ведут к приключениям, а приключения - к трудно

стям. Человек должен быть гибким. Эти защитные функции, безусловно, играют ведущую роль в ментальных расстройствах, но сами по себе они здоровы.

В самом деле, не желая показаться парадоксальными, мы могли бы сказать, что при неврозах функции самосохранения — способность к стиранию, искажению, изоляции, повторению, — которые столь эффектно представить «сумасшедшими», работают достаточно здоровым образом. Это как раз респектабельные функции ориентации и манипулирования в мире, особенно в социальном мире, не работают. В тонко отрегулированной целостности приспособления по обеспечению безопасности существуют для работы в экстремальных условиях, когда обычные функции нуждаются в отдыхе и восстановлении. Или, другими словами, когда потеряна ориентация и манипулирование невозможно, возбуждение и жизненность организма проявляют себя в аутизме и неподвижности. И еще, если мы говорим о социальном, или эпидемическом, неврозе, то патологически значимы не симптоматические социальные явления (диктаторы, войны, непонятное искусство, и т.п.), но нормальное знание и техники, обычный сдособ жизни.

Задача патологической антропологии состоит в том, чтобы показать, что обычный путь культуры, или даже человеческого состояния в целом, является невротическим, и как он стал таким. Она призвана показать то, что было «утеряно» в человеческой природе, и, фактически, поставить эксперименты для ее восстановления. (Терапевтическая часть антропологии и социологии — это политика; но мы видим, что политика — возможно, к счастью,— вовсе этим не занимается.)

При рассмотрении ступеней эволюции, приведшей к развитию современного человека и нашей цивилизации, мы сделали ударение не на том, на чем оно обычно делается: не на растущей мощи и достижениях, завоеванных каждым шагом человеческого развития, а на опасностях и уязвимых местах, которые становятся патологическими в случае прорыва. Новые возможности требуют более сложной интеграции, которая часто терпит неудачу.

5. Вертикальное положение, свобода рук и головы

I) Вертикальное положение развивалось вместе с дифференциацией конечностей и, в конечном счете, пальцев. Это дало большие преимущества для ориентации и манипулирования. Крупное вертикально ходящее животное далеко видит. Утвердившись на ногах, оно может использовать руки для того, чтобы взять еду и разорвать ее, в то время как его голова свободна; а также оно может держать в руках объекты или прикасаться к ним и к собственному телу.

Но, с другой стороны, голова теперь отдалена от непосредственного восприятия, и «ближние» ощущения — запаха и вкуса — отчасти атрофируются. Рот и зубы становятся менее пригодными для манипулирования; они перестают находиться в центре внимания интенсивно манипулирующего руками животного и реагировать напрямую (так, может появиться «зазор» между отвращением и спонтанным извержением). Челюсти и морда дегенерируют - и позже становятся одним из самых ригидных участков.

Короче говоря, целостное поле организма и окружающей его среды постепенно увеличивается, одновременно в размере и сложности; но близкое контактирование становится более проблематичным. Вместе с вертикальным положением появляется необходимость балансировать и столь важная для позднейшей психологии опасность падения. Спина уже не такая гибкая, и голова в большей степени изолирована от остального тела и земли.

2) При постепенном освобождении и меньшем использовании головы развивается более тонкая система стереоскопического зрения, способная воспринимать перспективу. Глаза и пальцы совместно исследуют очертания предметов, таким образом животное учится видеть большее количество форм и дифференцировать объекты в собственном поле. Путем оконтурирования оно выделяет объекты из непрерывности собственного опыта. Перспектива, выделение объектов, возможность взять в руки — все это значительно увеличило число связей между впечатлениями и возможности произвольного выбора между ними. Головной мозг становится больше, и вместе с этим растет ясность сознания. Способность отделять объекты от конкретной ситуации улучшает память и является началом процесса абстрагирования.

Оборотной стороной описанного процесса является потеря непосредственности и готовности сливаться в одно целое со средой. Образы предметов и абстрактные представления о них становятся помехой: человек с высоко развитым сознанием останавливается, чтобы сделать произвольный выбор, но затем он может забыть о цели или отвлечься от нее, и ситуация не будет завершена. Некоторые части прошлого, уместные или нет, все более и более окрашивают настоящее.

В конце концов, собственное тело также становится объектом, — хотя и позже, так как оно воспринимается очень «близко».

6. Инструменты, язык, сексуальная дифференциация и общество

3) Когда предметы и другие люди становятся выделенными и абстрактными объектами, они могут вступать в полезные, продуманные, определенные и привычные отношения с самостью. Развиваются постоянные инструменты и специальные объекты, служащие для расширения функций конечностей; а также значащий язык, дающий больше возможностей, чем инстинктивные ситуативные звуковые сигналы. Объекты контролируемы, инструменты применяются к ним (в свою очередь, также являясь объектами, которые могут быть улучшены), а их применению учат и учатся. Язык также выучивается. Спонтанная имитация произвольно усиливается, и социальные связи становятся теснее.

Но, конечно же, социальная связь существовала и ранее; происходило общение и манипулирование физической и социальной средой. Вовсе не использование инструментов и языка соединяет вместе отдельных людей или рабочих с объектами; они уже находились в некоем организованном контакте — инструменты и язык являются лишь удобными видоизменениями контакта, который уже существует. Опасность, которая здесь содержится, такова: если исходное чувственное единение слабеет, высокоорганизованные абстракции — объект, персона, инструмент, слово — начинают восприниматься как первоначальная основа контакта, как будто, чтобы быть в со-прикосновении, требуется невероятная произвольная умственная активность. Таким образом, межличностные отношения становятся, прежде всего, вербальными, а рабочий без подходящего инструмента чувствует себя беспомощным. Дифференциация, которая существовала «наряду» с основной организацией, теперь существует вместо нее. Контакт уменьшается, речь теряет чувство, а поведение — грацию.

4) Язык и инструменты объединяются с ранними, довербальными узами пола, питания и имитации, что приводит к расширению сферы компетенции общества. Но эти новые усложнения могут нарушить тонко сбалансированную активность, которая является критической для благополучия животного. Рассмотрим, например, унаследованный из давних филогенетических времен сексуальный механизм, необычайно сложный, который включает в себя такие ощущения, как возбуждение, и ответные реакции наполнения, объятия и проникновения, все наилучшим образом приспособленные для приближения кульминационного момента. (Так называемую «подростковую стерильность» [Эшли Монтегю], время между первой менструацией и наступлением полной половой зрелости, можно считать периодом для игры и практики). Помимо преимуществ, которые дает половой отбор и скрещивание, все эти сложности требуют по крайней мере временного партнерства: ни одно животное не заканчивается собственной шкурой. И сильные эмоциональные связи при кормлении грудью, и заботы о воспитании детей укрепляют социальность самым серьезным образом. Так же и молодое животное, принадлежащее к высшему виду, приобретает многое в своем поведении путем имитации. Так что можете себе представить, сколь много зависит от того, насколько тонко приспособление! К примеру, функция оргазма (по Райху), этого специфического периодического сбрасывания накопившегося напряжения, связанная с деятельностью тонко организованного генитального аппарата. Становится очевидным, насколько важны социальные обычаи в области репродукции, и насколько уязвимым они делают благополучие животного.

7. Дифференциация сенсорного, моторного и вегетативного

5) Другим критическим событием, произошедшим также довольно давно, можно считать разделение моторно-мускульных и сенсорно-мыслительных нервных центров. У животных, например, у собак, ощущение и движение не могут быть разделены, это было отмечено еще Аристотелем, который говорил, что собака способна рассуждать, но решает только практические силлогизмы. Преимущества более свободных связей в человеке, конечно, огромны: способность рассматривать, владеть собой, размышлять, короче, быть произвольным и мускульно сдерживать телесные проявления чувств и мыслей, наряду с немедленными спонтанными мельчайшими движениями глаз, рук, голосовых связок, и т.д.

Но в неврозе это отделение становится роковым, так как оно облегчает предотвращение спонтанности; и основное практическое единство ощущений и движения оказывается утерянным. Обдумывание происходит скорее «вместо», чем «вместе»: невротик теряет осознание того, что существуют мелКие движения, и они подготавливают более Крупные.

6) Проще говоря, связи пола, питания и имитации являются социальными, но они «до-персональ- ны». Так, они не нуждаются в ощущении партнеров как объектов или личностей, они просто то, _с чем можно вступить в контакт. Но на стадии появления инструментов, языка и других актов абстрагирования, социальные функции организуют общество в специфически человеческом смысле — связь между личностями. Люди сформированы теми социальными контактами, которые у них есть, и они идентифицируют себя с социальным сообществом, как целым, для своей дальнейшей деятельности. Из недифференцированной чувственной самости абстрагируются понятие, образ, поведение и чувствование «себя», которое отражает других людей. Это общество разделения труда, в котором люди преднамеренно используют друг друга в качестве инструментов. Это общество, где развиваются табу и законы, которые держат организм в узде в интересах некоего супер-организма, или, лучше сказать: удерживают людей как персон в интерперсональных отношениях, так же, как животных в контакте. И, конечно же, это общество является той опорой, которую большинство антропологов расценивает как определяющее качество человечества, культуры, социального наследия поколений.

Преимущества всего этого очевидны, так же, как и недостатки. (Теперь мы можем начать говорить не о «потенциальных опасностях», а об актуальных трудностях выживания.) Контролируемая системой табу, имитация становится неассимилирующей интроекцией, обществом, содержащимся внутри самости и, в конечном счете, вторгшимся в организм; люди начинают быть просто персонами, вместо того, чтобы быть еще и контактирующими

животными. Интернализованный авторитет открывает дорогу для институциональной эксплуатации человека человеком, и многих — целым. Разделение труда может дойти до того, что работа станет бессмысленной для рабочих и оттого нестерпимо тяжелой. Унаследованная культура, которую натужно изучают под давлением старших с их чувством долга, может стать мертвым грузом, никак индивидуально не используемым.

8. Вербальные трудности в этом описании

Поучительно обратить внимание, как при обсуждении этих тем начинают возникать трудности: понятия «человек»(тап), «личность»(регзоп), «самость»^е1Г), «индивидуум»(тс1тс1иа1), «человеческое животное» (human animal), «организм» иногда взаимозаменяемы, а иногда их необходимо различать. Например, было бы большим заблуждением думать об «индивидуумах» (individuals) как примитивных сущностях, комбинируемых в социальных отношениях, поскольку, без сомнения, существование «индивидуумов» является результатом существования очень сложно организованного общества. Опять же, когда мы говорим, что, благодаря саморегуляции организма, человек подражает, симпатизирует, становится «независимым» и может познавать искусства и науки, выражение «животный» контакт не означает «всего лишь» животный контакт. Опять же, «личности» (persons) - это отражения интерперсонального целого, и «индивидуальность» (personality) лучше всего понимать как формирование самости разделяемыми социальными установками. Однако, в очень важном смысле самость, как система возбуждения, ориентации, манипулирования, различных отождествлений и отчуждений, является всегда оригинальной и творческой.

Этих трудностей можно, конечно, частично избежать, пользуясь более осторожными определениями и последовательно их употребляя — и мы пытаемся быть настолько последовательными, насколько возможно. Однако, трудности, отчасти, присущи самому предмету обсуждения — «человеку», делающему себя различными способами. Например, ранние философы-антропологи Нового Времени (семнадцатый-восемнадцатый век), говорили о личностях, формирующих общество; после Руссо, социологи девятнадцатого столетия возвратились к понятию «общество» как первичному; и большой заслугой психоанализа является ясная концепция динамического взаимодействия. Если теория часто запутана и неоднозначна, возможно, такова и сама природа явления.

9. СИМВОЛЫ

Мы проследили нашу историю за последние несколько тысяч лет, до изобретения письма и чтения. Приобщаясь к широчайшим пластам культуры, к знаниям и навыкам, человек получает образование в виде высокой степени абстракции. Абстракция ориентации, отчужденной от непосредственного чувственного восприятия: науки и системы наук. Абстракция манипулирования, отчужденного от непосредственного мускульного участия: системы производства, обмена и управления. Человек живет в мире символов. Он символически ориентируется как символ по отношению к другим символам, и символически манипулирует другими

Дата добавления: 2015-02-02 | Просмотры: 634 | Нарушение авторских прав