АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Наказание так наказание

Родди думал, что в тюрьме в основном просто сидишь, ничего не делаешь, только расслабляться нельзя, но все оказалось не так. Тут все внезапно, страшновато и громко, и уж точно не расслабишься. Да, и это не тюрьма, это – следственный изолятор. Эд Конрад, адвокат, которого нашел отец, объяснил, что некоторые тут свой срок и отбывают, те, кого взяли за незначительные преступления, незаконное проникновение, или что-то в этом роде, но не за покушение на убийство и вооруженное ограбление. А остальных, таких, как Родди, здесь держат, пока идет суд, и вина не установлена – еще не установлена. Их или не отпускают под залог, или у них денег нет. Родди, похоже, попадает в обе категории: в освобождении под залог им отказали, но даже если бы и не отказали, Эд Конрад сказал, что залог был бы тысяч десять, а то и больше, все двадцать или пятьдесят, а отец с бабушкой таких денег в жизни не соберут. Если захотят собрать: а ведь могут и не захотеть.

Он здесь третий день. Тут весь день строится по расписанию, и будущее тоже все расписано, хотя никто не знает, какое будущее ему предстоит и сколько оно продлится. Удивительно, как то, что казалось Родди чем-то из ряда вон выходящим, вписывается, как что-то вполне обыденное, в эту отлаженную систему. Как будто он – автомобиль на конвейере, и его собирают, как любой другой автомобиль, только некоторые операции отличаются.

Единственное время, когда тут на первый взгляд ничего не происходит, это ночь, хотя и ночью тут не бывает тихо, и свет не выключают. Ему снятся кошмары. Каждое утро, когда он просыпается, его трясет, ему страшно, как в кино, когда кто-нибудь делает что-нибудь такое: например, поднимается по темной лестнице, а ты знаешь, что там что-то ужасное, и хочется крикнуть: «Нет! Не надо! Осторожнее! Не ходи!» – а он все равно идет, и что-нибудь случается. Вот такие кошмары.

Но даже когда он просыпается от страха, с толку его не собьешь. Он с первого дня четко понял, где он. Да и трудно спутать с чем-то маленькую серую комнату с голыми стенами, железной койкой, маленькой раковиной и унитазом без крышки; она совсем не похожа на его комнату под крышей, с наклонным потолком, с фотографиями, развешанными на стенах, и мягкой кроватью, на которой он должен был сейчас лежать, спрятав под нее пакет с деньгами. В той, другой, параллельной жизни, которая ему виделась.

Во сне всякое бывает, так он думает. Переносишься, например, из одного мира в другой. Та, прежняя, жизнь уже стала воспоминанием, настолько далеким, что кажется чьим-то чужим воспоминанием. Настоящее неустойчиво, будущее пока неясно, но прошлое – это было где-то в другом месте и с кем-то совсем другим. Это странно и страшновато, и от этого у него кружится голова.

Но это еще не все, он не только поэтому вспоминает, где он, даже еще не открыв глаза. Может быть, дело в воздухе, в звуках, в свете. А может быть, в том, что в глубине души он уверен, что он там, где и должен быть.

Как это Майк может оставаться там, на свободе, зная, что должен быть совсем в другом месте? Но Майк, может быть, этого и не знает. Он, скорее всего, думает о другом.

Он не пришел в суд, когда там был Родди. Это было в первое утро. Остальные пришли – бабушка, и отец, и Эд Конрад, конечно, а Майк не пришел.

Родди отвезли туда в фургоне с другими заключенными и охранниками; наверное, это были полицейские. Разговоров особых не было. Он никого из них не знал. Суд, где он раньше никогда не был, рядом с местной администрацией, похож на обыкновенное государственное учреждение, только третий этаж, куда его привели, разделен на два больших судебных зала и несколько маленьких комнат. Он видел в одной из них своего адвоката с какими-то мужчинами и несколькими женщинами, они все смеялись.

На стенах висели большие мрачные портреты, – наверное, умерших судей. Одни мужчины. Родди подумал, не лучше ли ему будет, если судьей будет женщина, например как его бабушка. Но женщина-судья, скорее всего, будет похожа на ту женщину на пороге «Кафе Голди». Ей он совсем не понравится. Мужчина, наверное, лучше поймет, как все случайно и непоправимо меняется за пару секунд. Хотя бы как может случиться что-то, чего ты совсем не хотел.

И что он очень жалеет об этом. Это считается?

На самом деле ничего не считалось, и даже судьи не было, просто какой-то мужик, мировой судья, и суд был ненастоящий, а так, только про содержание под стражей и освобождение под залог. Отец и бабушка сидели во втором ряду, глаз с него не сводили. Вид у них был такой, как будто они всю ночь не спали, какие-то осунувшиеся и серые. Может, сидели на кухне, все думали и думали, что они сделали не так. Родди очень хотел бы сказать им, что они все делали правильно, просто все пошло не так. «Какого хрена?» – говорили они с Майком, в том смысле, что кому какое дело, что они сделали, хорошо это, плохо или так себе? В таком большом мире, где все может быть, или в крошечном городке, где вообще ничего быть не может. И это «какого хрена?» делало их почти невидимыми, бесплотными и свободными.

Они ошибались, и вот как получилось с Родди, и «какого хрена?» не скажешь.

В суде все делалось быстро, одно дело за другим, один обвиняемый за другим, бум-бум, взлом, драка, вождение в нетрезвом виде. Когда дошла очередь до Родди, секретарь, или кто-то там, зачитал обвинения – покушение на убийство, вооруженное ограбление. И его адвокат вздохнул и сказал:

– Мы понимаем, что это очень серьезно, но у моего клиента прежде не было проблем с законом. Ему всего семнадцать, и его родственники могут гарантировать его явку на следующее слушание дела и примерное поведение, а также выполнение любых постановлений суда в случае освобождения под залог.

На мгновение Родди захотел заговорить сам. Он хотел поклясться, что, честное слово, даже из своей комнаты не выйдет, если его сейчас отпустят домой. Никому снаружи не придется из-за него беспокоиться, все будет в порядке. Но он, конечно, промолчал. Конечно, его не отпустят домой. Не место ему дома.

– В освобождении под залог отказано, – сухо сказал мировой судья и назначил слушание через неделю.

И все. И ладно. Он, правда, хотел что-нибудь сказать бабушке и отцу. Но они стояли в другом конце зала, и все, что ему пришло в голову, это подмигнуть им – глупо, как будто он не понимает, что натворил. Похоже, он самое важное делает не так. Он думал, что, может быть, все хотят, чтобы он умер, чтобы его на свете не было – невелика потеря.

Может, кто-нибудь из детей этой женщины (Эд Конрад сказал, их у нее двое) убьет его в суде в следующий раз. Так бывает, он по телевизору видел. Все будет быстро и неожиданно, и он от всего освободится, даже не заметив, как это вышло.

Родди пришлось собраться с духом, чтобы спросить Эда Конрада:

– А та женщина?

Он только знал, что она жива, потому что обвинение было в покушении на убийство, а не в убийстве.

Адвокат вздохнул. Он вообще много вздыхает, хотя Родди с ним не так давно знаком.

– Она в больнице, пробудет там еще долго. Ты не знал, что она парализована? Очень меткий выстрел для того, кто, если ему верить, ружья в руках не держал.

Парализована. Блин. Он даже как-то не отреагировал на презрение в голосе Эда Конрада. Даже его собственному адвокату противно на него смотреть. Что говорить о ее семье.

И о его собственной.

И это он сделал? Он, который ничего серьезного или важного за всю свою жизнь не сделал, причина всего этого? Сколько раз он, когда был маленький, мечтал, что станет кем-нибудь совсем другим, или хотя бы сделает что-то такое, что обычно не происходит в жизни таких, как он. Он представлял себе разные ситуации, в которых мог бы стать героем: например, Майк или какой-нибудь ребенок тонет, а он бросается в воду – бурную, с камнями, – и вытаскивает его на берег. Он хотел быть героем на фотографии в газете, кем-то, кто сделал что-то запоминающееся, заметное, серьезное. Теперь он стал кем-то другим. Сделал нечто запоминающееся, заметное и серьезное. Может, его фотографию напечатали в газетах, он не знает, как в таких случаях бывает. Он к этому не стремился, он совсем не это имел в виду.

День здесь начинается с громкого сигнала подъема, скрежещущего в динамиках на потолке коридора. Родди к тому времени уже просыпался, все три дня. Все кричат, ругаются, шумно встают. Нужно застелить постель, одеться и более-менее привести себя в порядок. Здесь все одеты в коричневые спортивные костюмы. Сложение у Родди совсем не под спортивный костюм. На некоторых они сидят в обтяжку, это выглядит круто, а на Родди костюм висит мешком.

После сигнала у них на все про все минут двадцать. Потом двери камер открываются, всех выстраивают в коридоре и гонят, как стадо – по крайней мере, так себя чувствуешь, – в столовую, где все выстраиваются в очередь за хлопьями или яичницей, тостами, молоком и соком. Как в школе, только выбора нет. В этом здесь вся суть: выбора нет, вообще никакого.

Родди думает, что если те, кто здесь заправляет, хотели бы, чтобы всем было по-настоящему плохо, чтобы все понимали, что с ними происходит, нужно было бы заставить всех оставаться после сигнала в постели. Пусть лежат, думают о бесцветном, тупом дне, который им предстоит, и сами делаются бесцветными и тупыми – хотя бы некоторые. Вот это было бы наказание так наказание. Но может быть, те, кто составляет расписание, думают, что ночь для этого подходит лучше, и в этом тоже есть смысл: каждую ночь Родди подолгу не может заснуть, крутится и ворочается, как будто стоит улечься по-другому, и все волшебным образом переменится. Если бы одну боль можно было заглушить другой, он бы бился головой о стены.

Поэтому его не удивляет, что здесь столько насилия. Ничего особо серьезного он, правда, пока не видел, потому что охрана все время рядом, но то и дело что-то вспыхивает: то двое как будто случайно толкнут третьего, то бильярдный кий пойдет в дело в комнате отдыха, то в душевой кто-нибудь что-нибудь скажет. Воздух полнится раздражением, пахнет им. Дикие животные, наверное, ведут себя так же: постоянно настороже, следят за всеми движениями и запахами. Кролики, которых ему случалось спугнуть. Кроты и сурки, ищущие укрытия под землей. Жабы и насекомые, предусмотрительно сливающиеся с окружающим пейзажем. Только у них это не раздражение, не агрессия, направленная вовне, просто вопрос выживания.

Здесь это, возможно, тоже вопрос выживания, хотя и в другом смысле. Вот Родди – он не качок, но за ним стоят слова: покушение на убийство, вооруженное ограбление. Даже здесь это серьезные слова. Он все время вспоминает Шона Пенна, или вроде того, какого-нибудь невысокого актера, который играл заключенного. И ходит немножко вразвалочку, но не до такой степени, чтобы это выглядело вызывающе. А еще он зовет себя Род. Мальчику по имени Родди здесь делать нечего. Вот Род, тот может быть и покушавшимся на убийство, и вооруженным грабителем. Род, наверное, и есть тот, в кого превратился теперь Родди или по крайней мере потихоньку превращается.

После того быстрого слушания в первый день – оно заняло не больше пяти минут, хотя дорога в суд и ожидание там заняли куда больше, – его снова привезли сюда, в следственный изолятор. Охранник сказал, что у него встреча с каким-то дядькой, который называется «консультант», и отвел его в кабинет. Тот дядька сидел за столом, перед ним была папка и куча всяких бумаг и бланков. Он поднял глаза и сказал:

– Здравствуй, Родди, я Стэн Снелл, мы с тобой будем работать вместе, чтобы кое-что выяснить и определиться, чем тебе заняться в будущем.

– Род, – впервые поправил он.

– Хорошо, как скажешь.

Взрослый мужик, лет тридцать пять, интересно, зависит от него что-нибудь, что за поганую работенку он тут делает? Что он из себя представляет, было, в общем, неважно, но просто Родди его не знал, а он распоряжался его жизнью.

Определимся, чем заняться в будущем? Родди как-то не думал о будущем. Он не думал, что будет заниматься чем-то, думал, что просто будет где-то: здесь, потом в другом месте.

– Ты под стражей уже неделю, как я понимаю. – Родди понял, что новости расходятся быстро. – Я поднял твое школьное дело, нужно было посмотреть, как у тебя все складывается, потому что там, куда ты отсюда отправишься, ты в любом случае будешь продолжать учиться.

Он поднял школьное дело Родди? А разве сейчас не лето, не каникулы?

– И еще нам нужно выяснить, есть ли у тебя особые интересы или навыки, потому что можно заниматься столярным и слесарным делом, компьютерами, кулинарией, всяким таким. Потому что, – и он наклонился вперед, такой серьезный и занудный со своими короткими, песочного цвета волосами и туго завязанным под воротником голубой рубашки синим галстуком, – тебе обязательно нужна цель в жизни, иначе ты бы здесь не оказался. Тебе нужно кем-то стать. Только так можно избежать беды. Ты плыл по течению, у тебя не было четкой цели, поэтому ты сюда и попал, так я думаю.

Родди не знал, почему он сюда попал. По несчастью, возможно.

– Итак, есть что-нибудь, чем тебе хотелось бы заниматься? Кем бы ты хотел быть? Стремления, надежды?

Быть не в тюрьме и не обвиняться в покушении на убийство и вооруженном ограблении, как понял Родди, не считалось.

– Не знаю, – сказал он. Он и правда не знал. Казалось, что еще много лет ему не придется думать ни о чем таком, хотя, конечно, он понимал, что это не так. Папа в семнадцать уже работал.

Сама мысль о том, что можно хотеть кем-то стать, а потом стать им, казалась странной. Насколько он мог судить, в их семье только у мамы была серьезная, достижимая цель, и она, спрыгнув с моста, получила, чего хотела.

– Сейчас самое время определиться, – продолжал Стэн Снелл. – Я понимаю, тебе может казаться, что это не так, но, возможно, это и есть шанс вернуться на верную дорогу.

Он открыл папку.

– Я тут посмотрел, тебя пару раз исключали на время, ты прогулял массу занятий в последние пару лет. А в остальном дела у тебя шли неплохо, по крайней мере ты со всем справлялся. Так что ты явно не дурак. (Почему-то Родди было приятно это слышать.) Почему ты прогуливал?

Гулял. Воровал в магазинах. Просто слонялся. Родди пожал плечами.

– Потому что это было проще, чем работать, так?

– Не так занудно.

Стэн Снелл наклонился вперед.

– Не знаю, как насчет занудства, но вот как все будет здесь и там, куда ты потом отправишься. Если тебя признают виновным. Если не возражаешь, будем считать, что признают, так легче будет говорить.

Признают? Родди на самом деле виновен. Он и не думал, что будет по-другому.

– Подъем, как ты уже знаешь, в шесть. Завтрак. Зарядка. Потом начинаются занятия или, возможно, профессиональное обучение, три-четыре часа в день. Включая выходные. И разумеется, тебе придется выполнять какую-то хозяйственную работу, например на кухне, еще три-четыре часа в день. Будут еще встречи с консультантом, или терапия, называй как хочешь, но я не знаю, насколько часто и когда это начнется и будет ли это индивидуально или в группе, это от многого зависит. Обед, потом, наверное, пара часов свободных – посмотреть телевизор, поиграть в бильярд, что угодно. К восьми тридцати возвращаешься в камеру. До отбоя, до одиннадцати, делаешь уроки и читаешь. Как видишь, все сводится к напряженной работе, распорядку и дисциплине. Учитывая, что произошло, – он снова заглянул в папку, – ты можешь провести там немало времени. Но это даст тебе возможность определиться, что тебе делать, когда выйдешь, так что, будем надеяться, ты туда больше не вернешься.

Надо же. Об этом Родди не думал. О возможности другого преступления. Он не заглядывал так далеко в будущее. У него нет желания вредить людям. Он и подумать не может, что ему захочется сделать что-то вроде того, что он уже сделал, что он нарочно такое затеет. Или затеет что-то такое, и осуществит, и ему будет на все наплевать. Он даже представить этого не может.

Но, наверное, с другими бывает и так. Становятся жестче. Плюют на все. Там, в настоящей тюрьме, будет больше крутых, скорее всего, больше тех, кто совершил настоящее преступление.

Вроде покушения на убийство и вооруженного ограбления? Опять он забыл.

– Вот. – Стэн Снелл вынул пачку листов, вложил их в огромный коричневый конверт. – Это тесты, чтобы оценить твои способности, умственное развитие и личность. Заполни их до конца следующей недели. Так мы сможем понять, какой ты, к чему у тебя есть способности. Ты должен мне их сдать до следующего слушания. Попроси у охранника ручку. Ее придется вернуть, и пользоваться ею можно только под присмотром.

Чтобы не использовать ее как оружие, понимает Родди, против себя или кого-то другого.

– И думай, что делаешь. Здесь ошибаться нельзя. За нарушения наказывают. Натворишь что-нибудь, узнаешь как. Вопросы есть?

Не у Родди, по крайней мере не сейчас.

– Джек? – Стэн встал и посмотрел на охранника в дверях. – Можете отвести молодого человека в комнату отдыха. Покажите ему, что там и как.

Родди догадывался. Это как первый раз пойти в школу, когда ему было семь и он только переехал в этот город, только тогда он по крайней мере уже знал Майка. Бабушка сказала в первый день:

«Будь умницей, осмотрись сначала, приглядись к окружающим, не лезь сразу вперед. Легче будет подружиться потом с кем-нибудь».

Она не имела в виду «будь крутым и агрессивным», смысл был в том, чтобы, как она говорила, сторониться.

«Может показаться, что ты всех сторонишься, – сказала она, – но это в порядке вещей».

Итак, что делать сторонящемуся Роду, если он стоит в дверях комнаты отдыха, где есть пара телевизоров в разных углах, больших телевизоров, но закрепленных высоко, так, что не достанешь, и с защитной сеткой перед экраном, бильярдный стол, настольные игры, полно деревянных стульев и столов, журналов и карт, большой и потертый книжный шкаф, в котором стоят книжки в бумажных обложках и несколько видеокассет, пара диванов и кресел, два охранника и несколько парней, примерно того же возраста, что и он?

Сторонящийся Род небрежно прислонится к стене. Прищурится и посмотрит, кто чем занят. Сложит руки на груди. Не дернется и не покажет, что нервничает из-за того, не сел ли случайно на чье-то место, не мешает ли кому, не лезет ли кому не надо на глаза. Первое впечатление – самое важное.

Он не собирался заводить друзей; может быть, больше никогда. Вот Майк, вот они вдвоем слоняются по городу, Майк стоит на тротуаре и хохочет, откинув голову, оглушительно, как стал хохотать после того, как у него сменился голос, – только одно мгновение из целой вечности, в течение которой они знали друг друга. Смешно, как то, что должно бы быть бесконечной чередой воспоминаний, сводится к нескольким мгновениям; от этого Родди всякий раз как будто током в голову бьет.

Люди исчезают, и все. Просто уходят. И нечего тут помнить, люди просто уходят.

Он не мог долго стоять, прислонившись к стене, быть сторонящимся Родом, сложившим руки на груди, прищурившимся, оглядывающим комнату, оценивающим все – и, если повезет, грозным. В первый раз, когда он оттолкнулся от стены, у него закружилась голова. Комната оказалась одновременно и очень близко, и далеко, все стало резким, как бритва, и вместе с тем превратилось в плоскую картинку.

С ума он, что ли, сходит?

Тогда понятно, почему так вышло в «Кафе Голди». Только сумасшедший мог такое натворить случайно, сам того не желая, но так получилось, и исправить ничего нельзя.

Он слегка перекатывался с пятки на носок, надеясь, что это выглядит как готовность к прыжку. Сложно было сказать, заметили это или нет. Он думал, что заметили. Когда приходит новичок, его автоматически оценивают. Вроде как принюхиваются, есть какие-то сигналы. Ему нужно казаться опасным, но не наглым. Спокойным, но до определенного момента.

Главное, не выглядеть козлом, который зачем-то приклеился к стене.

Здешние охранники не кажутся особенно внимательными и настороженными, хотя он для себя решил, что это скучающее, отстраненное выражение лица – такая же уловка, как его походка вразвалочку. Охранники носят синюю форму с широкими черными ремнями, на которых висят всякие штуки типа фонариков, совершенно непонятно, для чего, разве что они ими бьют, а не светят. Выглядят они не то что незаинтересованными, они просто похожи на тех, кого вызывают что-то починить, на сантехников, что ли. Сфера их деятельности очень ограничена, просто поддерживать относительное спокойствие; и Родди, в общем, стремится к тому же.

Когда он первый раз зашел в комнату отдыха, там было двое охранников: один в дверях, второй у забранного сеткой окна напротив. А между ними – трое, играющих в бильярд, еще несколько, занятых всякой ерундой, кто-то смотрит какую-то дневную дурь по ящику, четверо играют в карты, похоже на покер. Один сидит в кресле, положив на коленку линованный блокнот, что-то пишет. Рассказ о преступлении, признание, заметки для выступления в суде? Родди подумал, что это могут быть и стихи о закатах, потому что нельзя, только посмотрев на кого-то, решить, на что он способен.

А один ходил по комнате туда-сюда и хмурился. Бровастый. Вообще здоровый, но что Родди сразу заметил, так это густые брови, нависшие над маленькими голубыми глазами. Судя по этим маленьким глазкам и густым бровям, слишком тупой, чтобы специально устроить какую-нибудь подлянку, но случайно – сколько угодно.

Родди пошел через комнату, направляясь к окну чтобы обозначить свое присутствие и действовать дальше уже оттуда. У парня с бровями другое было на уме. Он перестал ходить взад и вперед, сделал шаг в сторону, оказавшись на пути Родди, просто так не обойдешь, так Родди понял.

– Ларри, – сказал парень. (Так его зовут, подумал Родди.) – Давай сигареты.

Ладно, Родди все понял.

– Нет.

Ларри шагнул ближе, так что они почти столкнулись. «Отвали, козел» – вот что Родди должен был добавить, так ему казалось. Он прищурился и широко расставил ноги, представляя себе Шона Пенна и стараясь на него походить.

Тот парень, Ларри, медленно кивнул. Похоже было, что он пытается думать. Когда он открыл рот, Родди подумал, что он мог бы сказать: «Ты – труп» – так же легко, как «Ты со мной лучше не связывайся», – что он сказал на самом деле. Суть в том, что он пошел на попятный. Снова шагнул в сторону и начал ходить туда-сюда. Это было здорово, такое облегчение, но это заставило Родди задуматься о том, может ли он вообще угадать, чего ждать от кого-то.

– Род, – сказал он в спину Ларри и подумал, не прозвучало ли это нервно и растерянно, не выглядит ли он идиотом.

Это было три дня назад, когда он на самом деле был нервным, растерянным идиотом. Сейчас он уже более-менее освоился. Когда их приводят сюда, он может подойти к бильярдному столу, взять кий и вопросительно оглядеться, и кто-нибудь к нему присоединится. Он может плюхнуться в кресло, смотреть какое-нибудь тупое ток-шоу целый час, и никто его не тронет, или может сказать, или кивнуть, когда кто-нибудь другой скажет: «Во бред, а?»

Это легко, пусть и не слишком здорово. Он просто хочет выжить. Он надеется, что особый интерес проявят к кому-нибудь другому, кому-то другому не повезет.

Майк, наверное, чувствует себя примерно так же. Если Майк хоть немного похож на того человека, которого представлял себе Родди, ему тоже нелегко, пусть и по-своему. Хотя люди быстро ко всему привыкают; вот как сам Родди привык к этому месту, к его требованиям, и распорядку, и обычаям, в этом жизнь здесь похожа на жизнь на воле, только она более напряженная и замкнутая. Все делается определенным образом и в определенном порядке, и оттого, что все заранее известно, почти расслабляешься, даже удобно.

Поэтому он вздрагивает, когда его неожиданно хлопают по плечу, резко оборачивается на стуле, вскакивает, готовый – к чему? Не готовый, просто испуганный. Не так уж он спокоен, как ему казалось. Перед ним стоит охранник, говорящий:

– Пошли со мной. – Родди остается на месте, и он берет его за руку. – Идем.

– Куда?

Как будто есть выбор; как будто это приглашение, которое он может отклонить, если ему не понравится, куда его зовут. Ему даже не отвечают. Охранники не то что плохо с ними обращаются, им просто ни до чего дела нет, особенно тем, которые работают днем, они постарше, чем ночная смена, и уже попривыкли к плохим мальчикам и грустным историям. Этот ведет его по длинному коридору туда, где расположены кабинеты, но в этот раз он не встретится со Стэном Снеллом, они внезапно повернут направо и окажутся в маленькой комнате, в которой за столом сидят бабушка и папа.

Хоть бы предупредили.

Он понимал, что они придут, как только им позволят, но думал, что ему об этом скажут. Он еще думал, что они не будут сидеть так близко и все это будет в большом зале, где все разговаривают, и, может быть, их даже будет разделять решетка или стекло, как в кино. Но он не думал, что они окажутся в маленькой комнатке, где никого, кроме них, не будет, и никто, кроме них, не будет говорить.

Он по-прежнему стоит. Они оба смотрят на него, но как-то без выражения. Их не поймешь. Папа в костюме, как будто в церковь собрался. Бабушка тоже приоделась, на ней темно-синее платье, которое она почти не носит, белые бусы и белые клипсы. Родди чувствует себя неловко в спортивном костюме, как будто он не так оделся на важное мероприятие.

Удивительно, какая бабушка толстая, как она жалко выглядит в этом люминесцентном освещении. Как будто он ее раньше никогда не видел, совсем ее не знает, и эти складки, свешивающиеся со стула – а все равно она кажется пустой, обвисшей.

– Ну, сынок, – произносит папа. Он сто лет не называл Родди сынком. Но в голосе у него никакого выражения, как и на лице. – Натворил ты дел.

Родди не находит, что на это сказать. А бабушка находит.

– Ну почему? – говорит она. Ее пухлые руки лежат на столе, пальцы как сосиски или сардельки.

Оба они, и папа, и бабушка, здесь как-то не к месту: обоих закрутило и ошеломило происходящее.

Родди просто в бешенстве. Он не смотрит на них, уставился в угол, чтобы они не поняли, как он злится. Здесь все выкрашено в серый или зеленый. Наверное, эти цвета должны приглушать пламя.

Вот от этого он и хотел сбежать. Как раз от этого. Куда-нибудь, где можно просто жить, подальше от этой заразы, от выходного темного костюма, от нарядного темно-синего платья, от складчатой плоти, от разочарования. От всего этого. Поглядите, что они наделали.

– Ну-ка прекрати раздувать ноздри, – говорит отец. Теперь у него появилось выражение в голосе, он тоже злится. У него даже голос дрожит. – И не смей норов показывать. После того, что ты устроил. Что тебе в голову взбрело?

– Сбежать, – огрызается Родди. Это само вырывается, а потом вырывается и то, чего он не хотел говорить: – От вас.

Лицо у бабушки вот-вот раскрошится, как печенье.

– Что мы сделали не так? Чего мы для тебя не сделали? – спрашивает она так тихо, что ее почти не слышно, даже в этой маленькой комнате. – Чего ты хотел, что мы тебе не дали?

Но это невозможные вопросы. Он на такие вопросы не может отвечать. И не будет.

– Объясни, – говорит отец, – что на тебя нашло? Ты хоть понимаешь, что ты наделал? Ты ведь не только себе жизнь изуродовал, ты понимаешь, глупый ты щенок?

– Фрэнк, – говорит бабушка, – мы же не хотим, чтобы весь разговор шел в таком тоне, правда?

Надо же, отец заговорил. Поздновато, и не о том, и со злости, но все-таки заговорил.

Родди щурится. А то он не знает, что изуродовал себе жизнь.

– Тебе повезет, если ты вообще отсюда выйдешь, – продолжает отец. – Ты и твой дружок Майк – он ведь тоже в этом замешан, так? Только не говори, что ты один все это придумал. (Родди ему ничего не собирается говорить, и этого в том числе.) – А если той женщине не станет лучше, Эд Конрад говорит, что все будет еще хуже. Никакого залога.

Он поднимает руки, до сих пор лежавшие на коленях: жест отчаяния, отвращения? Или растерянность.

– Я понять не могу, как ты мог такое натворить. Не так тебя воспитывали. Может, это от наркотиков? Ты не в себе, что ли, был?

Не от наркотиков. От надежды. От возможности. Ничего вокруг не видел. Но папа, похоже, не понимает, что у Родди могут быть какие-то свои возможности и надежды, только его касающиеся, которые только он может осуществить. Он, наверное, думает, что у Родди нет никакой цели, что его просто легко сбить с пути. Он его совсем не уважает.

– Ты ведь знаешь, что она парализована? Ты что думал, это как по телевизору: стреляешь в кого-нибудь, а он как новый? И все не в счет, ничего не произошло? (Честно? Вроде того.) В общем, Эд говорит, что под залог тебя не отпустят, если только ей не станет лучше. Да у нас и денег нет. Адвокат – дорогое удовольствие, а без него не обойтись, потому что на юридическую помощь мы рассчитывать не можем. И потом, как мы с бабушкой можем за тебя поручиться, если ты на такое способен?

Слова из отца так и выскакивают. Где они были до сих пор? Он что, складывал их про запас, где-то рядом с накопленной за многие годы горечью? Как будто его предали?

– Еще он говорит, что ты можешь сам со всем разобраться, просто признать себя виновным и получить, что причитается. Он говорит, ты и так уже почти во всем сознался. Нужно или чтобы той женщине стало лучше, или чтобы ты поделил это все пополам с твоим дружком Майком. Не покушение на убийство, все знают, что он тут ни при чем, ограбление. Сказать, что вы вдвоем это затеяли. Господи, Родди!

На этот раз отец бьет руками по столу.

– Чего тут удивляться, – слышит сам себя Родди, – что мама с моста спрыгнула.

Бабушка ахает и говорит:

– Нет.

А отец – отец меняется в лице и становится из серого багровым. Резко поднимается. Здоровый он. Родди чуть отступает назад, хотя их и разделяет стол. Отец открывает рот, потом снова закрывает его. Качает головой. Смотрит на бабушку и говорит:

– Пошли отсюда. Пусть сам выпутывается.

Она переводит взгляд с Родди на отца, который уже обошел стол и уходит, не глядя на Родди, проходит мимо охранника, к двери. Она встает. У нее слезы на глазах. Ей сложно протиснуться между столом и стеной. Она останавливается перед Родди, касается его руки.

– Боже мой, – говорит она.

Где-то там, в глубине, за жиром, за дрожащими губами и печальными глазами, она совсем одна. Когда он был помладше, ему казалось, что в ней можно спрятаться, что там будет безопасно. Сейчас он думает, что если бы попытался там спрятаться, то уже никогда не выбрался бы.

И все-таки это почти так же ужасно, как то, что он сделал с той женщиной. Он уже было тянется к бабушке, но отец из коридора зовет:

– Пошли. – И она поворачивается и идет за своим сыном.

«Преданность», – думает Родди.

Что сейчас произошло? Опять нечто, чего он не хотел, к чему не стремился. Охранник берет его за руку.

– Ладно, идем обратно. Ох и дурак же ты, парень.

Можно подумать, его это касается.

Стук по дверному косяку: это снова бабушка. Она берет Родди за руку, хотя охранник этого не одобряет и хмурится.

– Родди, солнышко. Я знаю, ты не всерьез это сказал. Ты всегда был умным мальчиком и добрым, и я не верю, что все так переменилось. Милый, пожалуйста, не дай одной ошибке все погубить. Хорошо?

Она еще раз сжимает пухлыми пальцами его руку и уходит. Блин. Он так хочет побежать за ней, заплакать, как маленький, и зарыться лицом в ее колени. Он правда добрый. Он бы даже жабе ничего плохого не сделал, даже в сурка не стал бы стрелять, как же так вышло, что он причиняет боль всем этим людям? Если он добрый, то откуда в нем берется столько зла?

Бабушка пользуется духами с сильным цветочным запахом, на основе сирени. Сколько он ей передарил этих пузырьков на дни рождения и Рождество! Запах все еще чувствуется и в дверях, и в коридоре, когда охранник ведет его назад, в его новую жизнь; в комнату отдыха, где по-прежнему играют в бильярд и карты и смотрят телевизор. Его новая, незнакомая, чужая территория: комнаты вроде этой.

Он помнит несколько славных темных мгновений, там, в поле, когда лежал и смотрел в небо, абсолютно спокойный и счастливый. Он никак не пройдет путь, отделяющий сегодняшний день от того, что было несколько дней назад. Та женщина в мятом синем костюме, возможно, тоже. Он надеется, что она не очень хороший человек. Надеется, что, может быть, она даже заслужила то, что произошло, и все это его, в общем, не касается, это ее за что-то наказали, а его просто случайно выбрали, чтобы ее наказать.

Может, это она во всем виновата. Может, от этого будет легче?

Джеймс (сокращенное издание) ^[1]

Возможно, было что-то необычное в том, что такая мирная женщина, как Айла, дожила до тридцати девяти лет, всего дважды пообщавшись с полицейскими – из-за превышения скорости и проезда под знак. Мартовским холодным вечером бледный Джеймс явился домой, собираясь это исправить.

– Нам надо поговорить, – сразу сказал он.

Естественно, она встревожилась, и естественно, подумала, что у него деловые проблемы. (Сейчас он ей скажет, что все потерял и они теперь бедны, то есть настолько бедны, насколько можно, учитывая, что у нее дела идут прекрасно.

– Дети не услышат?

Джейми был наверху, делал уроки, Аликс в подвале, одна, смотрела телевизор. Айла подумала, что оба они уже достаточно взрослые, чтобы участвовать в разговоре о любом ухудшении материального положения в семье, но промолчала. Он рухнул в кресло в гостиной, в пальто, как был. Нагнулся, посмотрел на овальный вязаный коврик, который они привезли из поездки по землям эмишцев три года назад. Он как раз открыл рот, собираясь заговорить, когда позвонили в дверь. Джеймс, наклонившийся вперед, просто открыл рот шире, и его вырвало на коврик. Айла остолбенела. Он дрожал и выглядел так, как будто у него начинается грипп. Что-то очень нехорошее было в том, что, глядя на него, она понадеялась, что у него просто воспаление легких или что-нибудь вроде того.

Полицейских было двое, мужчина и женщина, оба замерзшие, поскольку вечер выдался холодный. Они искали Джеймса. Айла указала в сторону гостиной.

– Он там, – сказала она и услышала в своем голосе смутное осознание того, что в их жизнь входит нечто новое и незнакомое. Аликс поднялась из подвала, Джейми спустился вниз. Джеймс стоял в дверях между прихожей и гостиной, держась за косяк, как будто боялся упасть.

Женщина-полицейский назвала его имя, занятие и место работы.

– Вы знаете, почему мы здесь, – сказала она.

Все, что она говорила, звучало как утверждение, хотя интонация была вопросительная. Мужчина-полицейский поставил Джеймса лицом к стене, нагнул его, достал пластиковые наручники и застегнул их у него на запястьях. Айле показалось, что Джеймс сам завел руки за спину, готовый к тому, что на него наденут наручники, ему ничего не нужно было говорить. Она подумала, сколько раз они видели по телевизору, как это происходит. Как правило, было не так тихо. По телевизору люди выкрикивали какие-то вопросы, громко протестовали. Те, кто был рядом, тоже вносили свой вклад, чего, как вдруг поняла, ни она сама, ни Джейми, ни Аликс делать не спешили.

Мужчина-полицейский взял Джеймса за локоть и решительно повел его к двери, держась на полшага сзади. Женщина задержалась.

– Я полагаю, вы знаете, в чем дело, – сказала она.

Айла покачала головой. Если бы она заговорила, пришлось бы сказать: «Нет. В чем?» А ей хотелось как можно дольше не слышать ответа на этот вопрос. Казалось, что это – последний, решающий момент, отделяющий обычную жизнь, довольно-таки предсказуемое, в общем, удобное существование от ямы, в которую она вот-вот упадет.

Она услышала, как Джеймс слабо, едва слышно произнес в дверях:

– Простите меня.

Не «Я невиновен», или «Клянусь, это неправда», или «Это произвол!». Он выговорил:

– Позвони моему адвокату. – И его увели.

Айла видела свет фар, отражавшийся в стекле открытой двери: наверное, полицейская машина, хотя и без мигалки. Впрочем, тут ничего срочного, никто не убегает и не защищается, никто никому не угрожает и не мешает. Просто нездоровая, непробиваемая тишина.

Наконец Джейми сказал:

– Мам?

Ему было пятнадцать, голос низкий, но интонация, как у ребенка; ее напутанный маленький мальчик. И Джеймса тоже. А вот и Аликс, лапочка Джеймса, его ангелочек и его противник в недавнем, молчаливом столкновении, стоит у лестницы в подвал с расширенными глазами, грызет палец. Детская привычка.

– Все хорошо, – сказала Айла, но голос у нее был, как будто она разговаривает с младенцами. – То есть нет, все явно не хорошо. Но что бы это ни было, я разберусь. Мне нужно переговорить с офицером, а потом мы, все трое, сядем и все обсудим. Подождите пока на кухне.

– Возможно, – предупредила ее женщина-полицейский, – вы захотите поехать в участок. У вас может оказаться мало времени.

Для чего, поговорить с детьми?

– Джеймс подождет. Что бы ему ни было нужно, он подождет.

Потому что вот в чем дело: если бы его несправедливо обвинили хоть в чем-нибудь, он бы из себя вышел. Он бы орал, бил кулаками по стенам, бесновался. Он бы не выглядел таким жалким, виноватым, уничтоженным, наголову разбитым. Его бы не вырвало. Он бы не молчал и не был таким бледным. И не сказал бы только: «Простите меня», – и еще: «Позвони моему адвокату».

Она знала его достаточно хорошо, чтобы это понять. И понимала, что сейчас узнает еще больше.

– Извините за беспорядок, я сейчас уберу коврик.

И она скатала его, бледно-розовые, фиолетовые и голубые петли свернулись у нее в руках, и отнесла его на кухню, где за столом сидели, ничего не делая, дети – совершенно ничего, даже не разговаривали друг с другом.

– Я скоро. Не беспокойтесь, наверное, это какая-то ошибка, что-то, связанное с работой.

Она достала из-под мойки мешок для мусора, запихнула в него коврик, завязала и отдала мешок Джейми.

– Вынеси это в гараж, хорошо? Да, Аликс, пока он этим занят, ты ведь сумеешь сварить кофе, правда? Тебе не трудно? Для меня. А вы угощайтесь чем хотите.

– Папа сказал позвонить адвокату.

Это Джейми.

– Да, я знаю. Это само собой, но сначала я хочу понять, что происходит. С вашим папой все будет в порядке. Есть определенные правила. Все не так, как по телевизору.

Можно подумать, она знает.

Вернувшись в гостиную, она осторожно присела на краешек дивана, и полицейская, которой явно было неловко, представилась:

– Констебль Доннелли. Если хотите, можете называть меня Сильвией.

Казалось, она пытается сохранить безучастное выражение лица. Может быть, полицейские всегда стремятся так выглядеть.

– Так вот, – начала она. Она глубоко вдохнула и посмотрела Айле в глаза. – Дело в том, что вашему мужу предъявлено обвинение в трех случаях насильственных действий сексуального характера, в том числе по отношению к несовершеннолетней. В общих чертах так. Это пока основные обвинения. Могут быть и другие. Даже, скорее всего, будут. Да, и есть еще обвинения, как бы присоединенные к более серьезным, по совокупности, так это называется.

Начав звучать, эти слова звучали еще какое-то время. Той частью мозга, которая оценивала происходящее, Айла поняла, что Сильвия была готова говорить и говорить, пока не увидела, что Айла начала задыхаться, и только тогда остановилась. Она давала Айле время. И пыталась понять, насколько та потрясена.

Потому что, конечно, думала, можно ли на самом деле не знать, что муж на такое способен? Можно ли вести хоть какую-то совместную жизнь и не знать? Да, могла сказать Айла, да, можно. Как выясняется, можно.

Она не знала, какое выражение приняло ее лицо. Все тело у нее застыло, но она хотя бы знала, где оно. Стопы и колени тесно прижаты друг к другу, руки сложены на коленях, серьезная поза для того, чтобы выслушать серьезные новости. Усевшись именно так, она сумела сохранить неподвижность, обрела способность выдерживать удары, не падая и не корчась. Заметила, что на тыльной стороне ладоней у нее появились пигментные пятна, которых прежде не было.

– Обвинения, – продолжала и продолжала Сильвия, – выдвинуты девушками, которые работают в двух магазинах вашего мужа. Вот почему я сказала, что могут быть и другие, потому что расследование продолжается и кто-то еще может сделать заявление, когда узнает. Я говорю об этом, чтобы вы поняли, что, как мне ни жаль, это может быть только начало, этим все не закончится.

Но кое-что все-таки на этом закончилось.

– Младшей из пострадавших пятнадцать, остальным по восемнадцать, но, как я понимаю, пока неясно, сколько было по крайней мере одной из них, когда произошло преступление. Предположительно произошло, прошу прощения.

Очень мило с ее стороны, что она, по доброте своей, просит прощения.

Пятнадцать? Столько же, сколько Джейми. Немногим старше Аликс.

– Да, и конечно, «насильственными действиями сексуального характера» можно называть многое, но, насколько я знаю, об изнасиловании речь не идет. В обвинениях упоминаются в основном агрессивные прикосновения, поцелуи, такого рода вещи. Хотя имело место грубое принуждение. Все девушки работали в магазинах вашего мужа по совместительству, я сказала? После школы, по выходным.

Как Айла, которая увидела Джеймса, медлительно и текуче перемещавшегося в своем облегающем костюме по отцовскому магазину, двадцать лет назад, и захотела его.

– Первой обратилась с жалобой младшая девушка, вернее, ее родители. Две старших сделали заявления, когда услышали о первом деле. Они учатся в университете, обе. Говорят, что пытались сами справиться с ситуацией, потому что им обеим нужна работа, чтобы продолжать учиться. Они работают в разных магазинах и явно незнакомы, так что вероятность сговора очень невелика.

Давно ли Джеймс понял, что у него проблемы? Судя по всему, достаточно давно. По крайней мере, несколько дней назад.

Хоть одну из этих девочек, из этих молодых женщин, хотя бы одну влекло к Джеймсу? Пыталась ли она быть соблазнительной, привлекательной, задевала ли его нарочно, улыбалась ли особо сверкающей улыбкой, когда он входил в магазин?

Даже если да, изменит ли это что-нибудь?

– В основном они говорят, что он ловил их в уединенных местах – в кабинетах, кладовках, – и набрасывался. Хватал за грудь и вообще распускал руки. Одна также говорит, что он расстегивал брюки и заставлял ее трогать себя. Их опросили и записали показания. Очень подробно.

Слова били, как град. Каждое оставляло вмятину. Беда была в том, что она видела. В том, что она представляла себе Джеймса.

Она отчетливо его видела. Она и подумать о таком не могла, но теперь, да, видела, как Джеймс хватает девушку, заставляет прикоснуться к нему. Как это получилось? Она видела, как стройные тела отшатываются или съеживаются. Видела, как он настаивает, принуждает, охваченный простым вожделением – не потребность, просто похоть, – как его лицо искажается, принимает выражение, которого она сама не видела ни разу, но которое вдруг показалось ей вполне возможным.

Он предал ее так во многом, что она не все могла осознать и перечислить, но было еще и это – она могла представить себе все. И это тоже было роковым предательством. Она подумала: «Что ж, значит, так».

Какая-то холодная и рассудительная часть ее мозга постепенно возобладала. Это было к лучшему. Скорбь понемногу заняла свое место. Первое потрясение прошло. Айла начала делать то, что было необходимо. Она встала. Она пожала бы констеблю руку, если бы была уверена в том, что та подаст свою. Может ли так получиться, что кто-то подумает, что она помогала Джеймсу, была его сообщницей, поощряла его набеги на молодую плоть? Возможно. Так бывает, и вполне возможно, что полицейские об этом подумывают. Другие будут винить ее еще в чем-то.

Сама она винила бы себя за невнимательность, за то, что не думала ни о чем плохом, тем более об этом.

– Может быть, позовете кого-нибудь побыть с вами?

Как будто кто-то умер. Неужели констебль Сильвия Доннелли полагает, что близкие и знакомые ринутся сюда с утешениями и кастрюльками?

– Нет, спасибо. Не сейчас. Мне нужно поговорить с детьми.

– Хотите, я пойду с вами?

– Вы очень добры. Наверное, так было бы даже лучше, но все же не надо. Мне кажется, чужих быть не должно. Только так я смогу им сказать, – первый раз горечь прорвалась, как сломанная кость сквозь кожу, – что вся их жизнь пошла кувырком. Знаете, час назад они смотрели телевизор и делали уроки. Были просто детьми. Час назад у них была обычная жизнь. Ничего из ряда вон выходящего, нормальная, немного скучная… – Ее голос дрогнул. Она не заплачет. – А теперь все совсем не обычно, правда?

– Боюсь, что так, – мягко сказала констебль Доннелли. Она коснулась руки Айлы. Похоже было, что она не боится замараться. – Хотите знать, что предстоит сегодня вашему мужу? Какова процедура?

– Не особенно. Я думаю, его адвокат в курсе.

– Хорошо. Но вам лучше знать, что как только ему предъявят официальное обвинение, какая-то информация просочится в прессу. Имя, адрес, обвинения. Завтра он в первый раз предстанет перед судом. Я думаю, совсем ненадолго. Это формальность. Сложно сказать, узнает ли об этом кто-нибудь. Журналисты. Все может быть. Но вам лучше быть готовой ко всему и подготовить детей. Может быть, стоит отменить доставку газет, если вы их получаете, и не включать телевизор.

Ох, Джеймс. То, как он, судя по всему, мог поступить с этими девочками, с этими молодыми женщинами, было само по себе достаточно плохо, но они, даже если и работали в его магазинах, все-таки были ему чужими. А посмотрите, как он обошелся со своими детьми!

– Спасибо, – сказала она, – что предупредили.

У двери констебль Доннелли достала из кармана формы карточку.

– Вашему адвокату понадобятся наши имена и служебные телефоны. И вам, возможно, тоже.

– Да. Спасибо.

Она плотно закрыла дверь, но, оглядевшись, подумала, что в доме теперь не безопаснее, чем снаружи. Все загажено, все уязвимо.

Из кухни вышли Аликс и Джейми, Аликс осторожно держала обеими руками, маленькими, с длинными пальцами, любимую кружку Айлы, голубую керамическую.

– Вот, мам. По-моему, я сделала, как ты любишь.

Она подала кружку неторопливо и торжественно, как подношение или подарок. Может быть, она, как и Айла, и, возможно, Джейми, хотела знать, но одновременно пыталась отгородиться от знания мелкими, бесполезными движениями.

Айла положила им обоим руки на плечи.

– Пойдем в гостиную, хорошо?

Она подумала, что кухню, общее и полное семейной истории место, трогать не нужно. Гостиной они пользовались редко, так что большой потери не будет, если они после обнаружат, что не могут туда войти. В гостиной Айла и Джеймс читали, смотрели видео и телевизор, иногда жевали что-нибудь перед сном, иногда даже держались за руки. Гостиная для нее была уже загублена. Она подумала, как осторожно и тщательно она теперь будет подходить ко всему в доме, выбирая места, которые уцелеют после всего этого. Наименее зараженные уголки, вот куда им придется забиваться.

Где она будет спать? Только не в той спальне.

Она нарочно села в кресло Джеймса, не успевшее остыть после констебля Доннелли, для которой оно, наверное, было еще теплым после Джеймса. Если Джейми и Аликс, сидевшие на краешке дивана, представляли себе в этом кресле Джеймса, эту картинку пора было начать стирать. Она удивлялась тому, как ясно понимает эти сиюминутные мелочи и как до сих пор умудрялась упустить из виду такие важные вещи.

Под слоем льда полыхал такой костер!

– Сейчас, – начала она, – я вам объясню, что случилось.

Очень скоро Аликс начала плакать. Джейми оцепенел. Айла встала с кресла и, пересев на диван, между ними, обняла Аликс одной рукой и положила другую на спину Джейми, взяв его за плечо. На то, чтобы рассказать, что ей было известно, ушло совсем немного времени. Она чувствовала, как все это сыплется, обрушивается, наваливается на них.

– Он это правда сделал? – наконец спросил Джейми.

Аликс подняла зареванные, печальные глаза.

– Я думаю, это возможно, – сказала Айла. Может быть, нужно было позволить им надеяться? Сегодня воздух в доме загустел и помутнел от лжи, но это все-таки их отец. Их связывало с ним что-то свое. – Но мы, конечно, ничего не знаем наверняка, и иногда полицейские совершают страшные ошибки.

Аликс немного оживилась, Джейми нет. Айла глубоко вздохнула и почувствовала, как разрастается лед в ее груди.

– Нам нужно держаться вместе и понемногу двигаться дальше, решая по одному вопросу за раз. Так что решайте, пойдете ли вы завтра в школу, а я пока позвоню адвокату. Идет?

Мелкие задачи, подумала она, небольшие шаги, так это можно вынести. Прыгнешь, рванешься, и треснувшее, хрупкое стекло под ногами провалится. Так ей казалось. И она не хотела, чтобы ее дети поранились осколками.

Хотя все равно поранятся. Теперь этого не избежать.

Она так хотела понять, что делать. Она так хотела, чтобы Джеймс понял, что делает, прежде чем бросаться на девочек в кабинетах и кладовках.

– Сначала мне нужно позвонить Бетани, – внезапно сказал Джейми.

Айла была изумлена; она пока не готова была звонить даже Мэдилейн или Мартину, не говоря о родителях Джеймса, даже не очень понимала, как рассказать обо всем адвокату Джеймса, которому, как она осознала, придется передать дело кому-то из своих партнеров, более сведущему в уголовном праве.

– Я недолго. Я не буду с ней болтать, я просто хочу знать, не сделал ли он с ней что-нибудь.

Господи.

– Нет, только не папа! – выкрикнула Аликс. – Он не мог!

Казалось, это что-то из «Алисы в Стране Чудес»: Аликс уменьшилась и снова стала маленькой девочкой, Джейми на глазах состарился. Айла гадала, кем стала она сама. Кем-то не слишком приятным. Но продолжавшим держаться оледеневшими пальцами.

– Тогда давай, – сказала она Джейми. – Адвокат подождет.

Она обняла Аликс, погладила ее пылающие волосы, почувствовала, как они пружинят под ладонью.

– Все будет хорошо, милая, не волнуйся, мы со всем справимся, понятно, что ты расстроена, но все как-нибудь уладится. – Она сама не понимала, что говорит, понимала только, что лжет.

Джейми тоже понимал.

– Черта с два, – сказал он и пошел звонить Бетани.

Нет, ну а что Айла должна была сказать рыдающему ребенку, девочке с разбитым сердцем? Что-нибудь умное?

Но что-нибудь она делать все-таки должна. По крайней мере, проявлять материнскую заботу.

– Как Бетани? – спросила она у Джейми, вернувшегося в гостиную.

– В порядке.

Вполне достаточный ответ.

У нее не было сил удерживать его, и он ушел к себе, мрачный и тихий. Она коротко переговорила с адвокатом Джеймса, обрисовала ему ситуацию в общих чертах, продиктовала телефоны полицейских. Аликс всхлипывала на диване, девочка, которая когда-то раскидывалась во сне, устав от радости. Айла укрыла ее одеялом и села рядом, присмотреть за ней, а потом неожиданно проснулась, когда начало светать, все тело у нее затекло от неудобного положения в кресле. Удивительно, как им всем удалось заснуть; но у сна свои задачи: обезболивание, забвение.

Спал ли Джеймс? Где и как?

Аликс и Джейми не пошли в школу. Аликс, похожая на олененка, на щенка, на кого-то юного и уязвимого для пули, для удара, отказалась завтракать. Джейми пил апельсиновый сок, Айла грызла сухой тост.

– Вашего отца, – осторожно сказала она, тревожа рану, потому что так было нужно, – сегодня, наверное, поведут в суд. Если хотите с ним увидеться, это можно устроить.

– Нет, – сказал Джейми, – я – нет.

Аликс наблюдала за братом.

– И я нет, – твердо сказала она.

Когда Айла позвонила Мартину, сказать, что не придет на работу и, вкратце, почему не придет, он сказал:

– Господи, поверить не могу.

Значит, он добрее ее. Но это просто выражение такое. Он бы мог сказать: «Ты что, шутишь, что ли?» – хотя она явно не шутила.

Она сказала, чтобы ему не пришлось говорить этого самому:

– Начинай думать, чем это может обернуться для нас. Для начала, сколько народу об этом узнает. Вряд ли бизнес пойдет в гору оттого, что у одного из деловых партнеров мужа обвиняют в неоднократном сексуальном насилии. Над детьми. Подумай. Едва ли многие из наших клиентов сочтут это большим плюсом.

Он был достаточно добр, чтобы резко сказать:

– Даже думать об этом не смей, Айла. Просто разбирайся с тем, что тебе предстоит, мы без тебя ничего делать не будем. Выпьешь со мной, если я заеду попозже?

Она подумала, что это может оказаться кстати.

– Ты настоящий друг.

Он мог быть плохим мужем, Мартин, но он не был насильником. Это, с учетом обстоятельств, обеспечивало ему высокую позицию в ее списке добродетельных мужчин.

Она позвонила Мэдилейн, которая, разумеется, ахнула и сказала:

– О господи. Боже мой. Невероятно. Ужасно. Я приеду, как только смогу, ты подождешь?

– Конечно. Спасибо. Ничего, если я тебя попрошу пару часов посидеть с детьми? Они не пошли в школу, а мне придется ненадолго уйти.

– Все что угодно. Все, что смогу. Сукин он сын.

– Да.

Однако он был не сукиным сыном, он был сыном немолодых родителей, которым нужно было все рассказать. Это тоже она должна сделать? Тук-тук-тук, целый день, один кошмар за другим?

Позвонил адвокат Джеймса. Не тот, которому она звонила накануне, тот занимался делами фирмы, другой, специалист по уголовным делам. Представился Стивеном Годвином. Сказал:

– Я бы хотел, чтобы вы подъехали ко мне как можно скорее. Мне сегодня предстоит разговор с вашим мужем, у него слушание во второй половине дня. Я хочу поставить вопрос об освобождении под залог, так что мне нужно знать, сколько вы готовы заплатить, и еще кое-что о нем. Глава семьи, добропорядочный гражданин, прежде не привлекался, семья в него верит, все в таком духе. Потом мы все обсудим подробнее. Лично. Какие-то тенденции в его поведении, которые вы могли заметить. Я понимаю, вам сейчас нелегко, но чем раньше мы начнем, тем лучше, так я полагаю. В одиннадцать? В половине двенадцатого?

Какой вдохновляющий собеседник, этот Стивен Годвин. Тенденции?

– Знаете, – сказала она, – нет. Я попробую объяснить. – Она ходила по комнате с переносной телефонной трубкой в руке, взад и вперед, взад и вперед, и телефон пощелкивал в такт ее словам и очень освежавшей ее злости. – Дело вот в чем. У него больше нет семьи, в залог за него не будет внесено ни гроша, и я понятия не имею ни о каких его тенденциях.

Дети сидели на кухне, но, скорее всего, прислушивались. Число вещей, до которых ей было дело, которые она могла предотвратить, было не бесконечно.

Голос у него стал успокаивающий, как будто он говорил с опасно растревоженным большим животным.

– Поймите, я знаю, что вы чувствуете.

Да ну?

– Это очень непростое для вас время, понятно, что вы расстроены, любой бы расстроился. И все-таки поверьте мне, у меня есть опыт в таких делах, потом вы пожалеете, что не начали действовать уже сегодня. Вы с мужем уже давно вместе. У вас дети, о них тоже нужно подумать. Если не прилагать усилий, все выйдет из-под контроля. Лучшая защита – это нападение, вот о чем я говорю.

– Мне не нужно напоминать, – сказала она ледяным тоном, – чтобы я думала о детях. Я наняла вас, и на этом мое участие заканчивается. Да, и еще мне нужно знать, насколько этим делом заинтересуются журналисты. Полицейские сказали, что это возможно.

– Понятно. Да. Такое возможно. Пока я могу только сказать, что это будет зависеть от того, что еще происходит в городе. Но рано или поздно они заинтересуются. Уважаемый бизнесмен, молодые сотрудницы, вы понимаете. Должен предупредить, что говорить с прессой было бы очень неразумно.

– Это я знаю. Да и потом, мне нечего сказать.

– Послушайте, я еще раз прошу, не дайте вашему раздражению, каким бы обоснованным оно ни было, все погубить. Простите, но все это выглядит так, будто вы считаете его виновным. У вас есть для этого основания?

– Нет, никаких оснований.

Едва ли она могла сказать, что ей было ясно, что Джеймс виновен. Или что он сам признал это довольно-таки омерзительным образом, когда позвонили в дверь. Она представила себе, как Стивен Годвин качает головой, положив трубку, и думает: неудивительно, что Джеймса потянуло к более сговорчивым женщинам.

– Папа не может вернуться домой? – спросила Аликс из кухни.

Они все слышали.

– А вы хотите, чтобы вернулся?

Так нечестно. Что девочка может ответить на такой вопрос? Она не успела ответить, потому что заговорил Джейми – новым, рычащим, угрожающим голосом:

– Пусть лучше не возвращается.

О боже. Айла подтащила к себе стул. Это оказался стул, на котором обычно сидел Джеймс. Вот, опять она это делает: замещает его образ своим. Закат золотил кленовый стол; почему этот жуткий день выдался таким солнечным?

– Послушайте, – сказала она, – я не знаю, что вам сказать. Я не знаю, как помочь. Вы оба расстроены, вы злитесь, вы запутались – и я тоже. Но я вам вот что скажу: мы друг друга не бросим. Дома мы можем плакать, орать, ругаться, что угодно, а еще мы будем друг о друге заботиться. Я не буду вам говорить, что в этом нет ничего плохого, потому что все на самом деле плохо, и я не могу сказать, что будет дальше, я не знаю. Но мы справимся. А еще нам придется думать и о других. О ваших бабушке и дедушке, ваш отец – их сын, и мне придется им все рассказать, это будет нелегко. Главное, нужно держаться вместе и заботиться друг о друге, и тогда мы справимся.

Речь вышла не очень зажигательная, но они как-то выпрямились.

Потом приехала Мэдилейн, раскрыла объятия, и Айла, прижимаясь к ней, наконец почувствовала, что вот-вот рассыплется на атомы и молекулы. Ей хотелось совсем раствориться в крепких маминых объятиях, но, разумеется, сделать этого было нельзя. У нее были свои дети. Мгновение, и она выпрямилась, и просто сказала:

– Спасибо.

Мэдилейн кивнула, погладила Айлу по руке.

– Я понимаю, – сказала она, и Айла подумала, что, возможно, в самом деле понимает.

Она оставила Мэдилейн с Джейми и Аликс, они трое уселись рассеянно играть в скрэббл при включенном телевизоре.

– Только никаких новостей, – шепотом сказала Айла матери.

Стоять в знакомой гостиной у родителей Джеймса и рассказывать им обо всем оказалось невыносимо.

– О господи, – бледнея, сказал его отец. Из пожилого человека он внезапно превратился в старика.

Айла поняла, что и он тоже смог все себе представить. Мать Джеймса, как и Аликс, уткнулась лицом в сложенные руки.

Они были неплохими людьми. Он был их единственным сыном, единственным ребенком. Рушилось то, что они создавали всю жизнь.

Но внезапно его мать переменилась, в ней появились ярость, и жесткость, и мощная целеустремленность. После секундной растерянности ум у нее прояснился, хотя ясность эта была совсем иного рода, нежели у Айлы.

– Так, – сказала она, – что будем делать? Это нелепо. Это чудовищно. Нужно немедленно этим заняться. Избавиться от этого.

Интересно, что она имела в виду.

Отец Джеймса, встряхнувшись и собравшись, а еще, возможно, испугавшись и запутавшись, тоже нашел слова:

– Что за глупость, – сказал он. – Запятнать имя человека, и из-за чего?

Правда, это было и его имя. Ему было небезразлично, что станет с этим именем.

Айла не могла ни помочь, ни объяснить, ни рассказать, ни утешить. Она едва могла спасти себя саму. Она оставила их возводить любые стены, которые удастся выстроить. Так поступают родители: в отличие от жен, которые делают поспешные выводы. Еще она оставила им телефон Стивена Годвина. Насколько она понимала, они попытаются внести за Джеймса залог. Ей было все равно, удастся им это или нет.

– Как сделать, чтобы дети не узнали? – спросила мать Джеймса, когда она уходила.

По мнению Айлы, несколько запоздалая забота о внуках.

– Они уже знают почти все, что я вам рассказала. К тому же они были дома, когда его арестовали. – Его мать вздрогнула, представив себе, как это, «арестовали», и Айла коснулась ее руки. – С ними все будет хорошо. Они, разумеется, не пошли в школу. Да, я совсем забыла, но боюсь, что об этом могут сообщить в новостях. Вам лучше быть готовыми к этому.

Мать Джеймса была шокирована:

– О, нет.

Его отец положил ей руки на плечи. Казалось, он тоже в шоке. Впрочем, разве не для всех это было шоком?

– Чего хотят эти девушки? – спросил он. – Чего они добиваются?

Должно быть, он забыл, как безжалостен его сын, как Джеймс добивается того, чего хочет.

По возвращении домой время показалось пустым и остановившимся. Было нечем заняться, столько нужно было сделать. Измученная Аликс бесцельно слонялась по дому; в подвале Джейми, сложив руки, злобно смотрел телевизор; Мэдилейн делала яичный салат.

– Я подумала, может быть, бутербродов сделать? – сказала она. Беспомощно посмотрела на Айлу: – Я не знаю, что делать. Не знаю, чем помочь.

– Просто будь с нами. Спасибо. Ты не знаешь, как я могла так ошибиться? Ты знала, какой он на самом деле?

– Нет, милая, нет. Кто же мог знать? Не мучай себя. Это с его сердцем что-то не так, а не с твоим. Знаешь, я очень хорошо усвоила, что нельзя до конца понять, что у человека на сердце. Если он хочет что-то скрыть, никогда не узнаешь, что там.

Откуда Мэдилейн это знала? Основываясь на каком опыте? Айла не могла спросить. У нее в голове не осталось места для нового знания, тем более для откровения.

– Ну, по крайней мере, – задумчиво продолжала Мэдилейн, – хорошо, хоть не мальчики. Это было бы еще большим ударом.

Они уставились друг на друга. Айла видела, что мама пытается сохранить серьезное лицо, и почувствовала, как в ней начинает пузыриться что-то непривычное. Услышала, что фыркает. И обе они захохотали, постанывая и утирая слезы.

– Ох господи, – выдохнула Айла, – всегда может быть еще хуже.

С этим ничего нельзя было поделать. Они не могли остановиться.

– Мам! Бабушка! – мгновенно отрезвил их Джейми. Он был мрачен, как туча.

Мэдилейн успокоилась первой.

– Не сердись, – сказала она, – это просто разрядка. Нам всем иногда нужно разрядиться.

– Я ухожу.

Он развернулся. За ним захлопнулась входная дверь.

– Черт, – сказала Айла.

В кухню вплыла Аликс:

– Вы тут что, смеялись?

По тому, как она это произнесла, ясно было, что она с удовольствием не поверит своим ушам.

– Куда Джейми пошел?

– Ему захотелось пройтись, – сказала Мэдилейн. – Кушать хочешь? Я приготовила яичный салат. Мы с мамой просто разговаривали. Наверное, увлеклись и стали говорить слишком громко.

Айла не была уверена, что сможет что-нибудь съесть, чтобы ее не стошнило, но салат был хорош: вкус из детства, обычная, мамой приготовленная еда. Аликс поковырялась в тарелке:

– Ты пойдешь к папе? А то вдруг он скажет… Ну, ты знаешь.

Что он ничего не сделал, подумала Айла; наверное, Аликс имела в виду, что он может это сказать. Или что непонимание, путаница, просто зло было в чем-то другом. Или что он, папа-волшебник, может обернуть время вспять и вернуть их к относительному счастью, к чудесно скучному представлению о мире, которое было у них сутки назад.

– Может быть, – сказала Айла, не уточняя, что имеет в виду: что он скажет или что она пойдет к нему и спросит.

Бедный Джейми, сбежавший из дома, пытающийся убежать от того, что ему представлялось, от идиотского, необходимого смеха мамы и бабушки. Айла понимала, что его подтолкнуло. Если бы у нее не было его и Аликс, если бы она ни за кого не отвечала, она бы прыгнула в машину и помчалась, вдавив педаль газа в пол, через всю страну, на другой континент, куда угодно, куда могла бы добраться раньше преследовавших ее образов. Но у нее были Джейми и Аликс, она отвечала за них. Возможностей, как и картинок, представлявшихся ей, было немного. Все подчинялось Джеймсу и тому, что он сделал. Вот уж соль на раны. Она снова засмеялась, на этот раз резко и в одиночестве. Аликс и Мэдилейн вздрогнули.

Дата добавления: 2015-08-06 | Просмотры: 581 | Нарушение авторских прав