АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Никаких тебе друзей-приятелей

Сколько разговоров было об уроках, занятиях, терапии, дежурствах по кухне и прачечной, суровой дисциплине, жестком расписании – но никто не говорил, что Родди придется с кем-то делить комнату. Камеру. Никто не говорил, что у него совсем не будет времени и места, чтобы побыть одному.

Как и все, что происходит в последнее время, это для него совершенно ново.

Даже у них с Майком в их общей, сверкающей квартире на высоком этаже должно было быть по своей комнате. Они рассчитывали, что хотя бы это «Кафе Голди» им обеспечит. Они смотрели объявления. Знали, сколько придется платить за квартиру.

– Нам каждому нужна будет своя комната, – с обычной уверенностью сказал Майк, – особенно чтобы телок водить.

Эта жизнь в параллельной вселенной должна была стать такой блистательной переменой, таким высококачественным преображением.

И как же неожиданно, еще одно потрясение среди многих, когда тебя везут на север в фургоне, к этому серому зданию из четырех блоков, где и снаружи и внутри охрана, которая останавливает фургон и проверяет то, что они называют «грузом», устраивая перекличку. А потом заводят внутрь, велят стоять смирно, пока тебя обшаривает жужжащий металлодетектор, потом раздевают, досматривают и отправляют в душ, никакого уважения, ни мысли о том, что кто-нибудь из них, четверых, прибывших вместе, может быть особенным человеком, а потом, вымотанного, с тяжелым сердцем – у Родди к тому времени на самом деле разболелось сердце, – ведут в камеру, смотришь, как охранник открывает замок карточкой, благодарен, что теперь останешься один, наконец-то станет тихо, хотя бы ненадолго, несколько минут в одиночестве, чтобы перевести дух, закрыть глаза, вернуть себе то, что так нужно видеть, и начать учиться, как держаться за это. И увидеть какого-то парня на койке, поднимающего глаза от журнала, уже живущего в новом доме Родди.

Твою мать. Ну несправедливо, несправедливо так: ничего не получать из того, чего хочешь.

За ним заперли железную дверь. Тот парень сел, кивнул без выражения, даже не заботясь, как Родди, о том, чтобы оценить новую опасность, просто поприветствовал. Сказал только:

– Дэррил. Для своих – Дер.

Родди сказал:

– Род. – Добавил, поскольку показалось, что этого недостаточно: – Привет.

Тот парень был не намного больше его, и голова у него была почти обрита скорее потому, что здесь так положено, не потому, что так модно, как у Родди, не для того, чтобы выглядеть круто. Но мускулы на руках – что надо, и маленькие темные глаза, в которых Родди углядел потенциальную угрозу, хотя, может быть, это просто так принято считать, если глаза маленькие и темные; и потом, он мог просто щуриться, чтобы выглядеть угрожающе, так же, как пытался сам Родди.

Дэррил махнул рукой:

– Будешь спать там, на той кровати.

– Да, я понял.

На своей половине камеры Дэррил оклеил стену картинками, Родди понял так, что он считает эту часть своим домом. Картинки с голыми женщинами, огромные, великанские груди, такие, каких Родди себе и представить не мог, совершенно невообразимые для кого-то вроде него. Он подумал, что вряд ли стоит вешать на своей половине фотографии крохотных, многоногих существ. Диковато, не говоря уже о том, что они из какого-то другого, прежнего, невинного времени. Картинки Дэррила говорят о том, что он – нормальный чувак, что бы это ни значило, к тому же зовет себя Дер. Картинки Родди внушали бы несколько иные мысли.

Такой же унитаз без крышки, как был там, такая же крохотная раковина. Правда, есть еще два стола и два стула, привинченных к полу, и несколько полок, привинченных к стенам. На полках Родди лежали два полотенца, простыни и подушка, но на них, наверное, можно и книги ставить; к слову об уроках. У Дэррила так: несколько книжек и тетрадки. Он смотрел, как Родди все это изучает.

– Ты здесь уже бывал? Знаешь, какие тут порядки?

– Нет. Не знаю.

Дер не такой здоровый, как Майк, смуглый и, хотя мускулы у него есть, на громилу не похож. Противником он будет, скорее всего, вроде Родди: бить будет низко, быстро, сильно и зло. Опасный враг, особенно когда их в маленькой камере всего двое, или полезный союзник, особенно за пределами камеры. А может быть, ни то ни другое.

– Во-первых, постель заправляешь сам. У тебя минут пятнадцать есть, потом охранник все проверяет. Парень, который тут был до тебя, вчера вышел. Он раз шесть за ночь дрочил, так что ты, скорее всего, захочешь перевернуть матрас.

Ну да. Блин. Чужой матрас. Сколько народу спало или не спало на этой мерзкой серой штуке. Не сказать, чтобы Дер кинулся помогать Родди переворачивать его. Не сказать, чтобы с другой стороны он был менее тошнотворным.

Если ему и казалось, что в изоляторе чем-то воняло, чем-то застоявшимся и просачивающимся, не из труб, даже не дезинфекцией, скорее запертыми там телами, то по сравнению с тем, что здесь, это ерунда. Опасность здесь так же серьезна, как желание, и добавляет свой запах.

Здесь никому еще нет восемнадцати, такие тут правила. Родди тут один из самых старших, но чувствует он себя практически ребенком, почти невинным. Он, конечно, может сказать: «Вооруженное ограбление», но тут есть и насильники, и парни, которые еще мальчишками попали в банды. Есть такие, от кого лучше держаться подальше, и иногда это ясно с первого взгляда. Другие все время дергаются, а это едва ли не хуже всего, потому что даже когда охрана рядом, все равно можно нарваться. Еле слышные угрозы, спрятанное оружие, вроде заточенных полос металла, оторванных от коек, удары бильярдным кием в живот или в спину.

Дер сюда попал за то, что ночью возле бара ударил ножом одного типа.

– Этот козел взял и умер.

Об этом он рассказал Родди в первый вечер в камере. Это было его самое серьезное, но уж точно не единственное преступление. Имя свое он, похоже, заслужил.

– Вооруженное ограбление? – сказал он. – Я тоже пару раз брал магазины, но меня не замели. Правда, я с ножом был, ружья у меня не было.

Судя по всему, это произвело на него впечатление.

Родди впечатлен совсем другим. Ножи. Может быть, все получается так же случайно, но ударить кого-нибудь – ты же весь в крови, ты дотрагиваешься до тела, это сближение, личный контакт, все это настоящее. И запахи, которые бьют прямо в нос, и всякие звуки. Это казалось невероятным. Но многое кажется невероятным, а потом все же случается, вот и с ним тоже.

– Парень забрел, куда не надо было. – Дер говорил так, как будто это объяснение было разумным, даже очевидным, стоило только упомянуть. – Студенты, мать их, решили посетить бедный квартал. Думали, что крутые. Ходят, как туристы, или я не знаю кто, хозяева жизни – достали, блин. И этот золотой мальчик, то есть у него, правда, оказался папаша богатый, гонит, как любой из них может запросто трахнуть наших сестер и девчонок, да и трахнет рано или поздно, и какое у них у всех блестящее будущее, и как жалко нас, неудачников, всякое такое дерьмо, и я ему говорю: «Заткнись и вали, а то устрою тебе будущее». А он говорит: «Ну да, конечно». И все в таком духе, и потом, мать его, я просто говорю: «Твою мать» – и достаю нож, и он начинает пятиться, говорит: «Ты чего, чувак». А я говорю: «Поздняк метаться, козел» – и бью его. Три раза. И он падает, просто валится на тротуар. Все встают на уши, и я тоже, орут, бегают, дружки его вообще с ума сходят, но, знаешь, он ведь и правда козлом был. Кровища кругом на тротуаре. Стрём.

Дер качает головой; но не похоже, что он жалеет о чем-то; скорее, удивлен, но все-таки не потрясен. Он сам себя не напугал? И если нет, то неужели его не испугало то, что случилось, то, как все вышло? Да, но этого он не скажет, так ведь? Родди и сам бы не сказал.

– Дружки его в том районе еще долго не покажутся, отвечаю. Иначе могут свое блестящее будущее в задницу засунуть. Погоди. – И он повернулся на бок, посмотреть на Родди, аккуратно лежавшего на своей свежезастеленной кровати. – Ты ведь бабу застрелил?

– Да, – сказал Родди, – вылезла не вовремя.

– Насмерть?

– Нет. Пока в больнице.

Он не хотел говорить «парализована». Это прозвучало бы так, как будто она – уж совсем жертва, а он только беспомощного и может одолеть.

– Мой адвокат сумел снять обвинение в покушении на убийство.

Он старался говорить так же просто и между делом, как Дэррил. Новости тут быстро разойдутся.

Дэррил любит поговорить, но сосед по камере мог оказаться и хуже. По крайней мере, он не болтает часами ни о чем. И Родди даже может, когда они остаются в камере вдвоем в конце дня, которые уже кажутся бесконечными, а ведь еще месяцы и месяцы впереди, Родди может ускользнуть за прикрытые веки к видениям, за которые ему нужно держаться. Он все еще может, если очень постарается, различить всполох ярких волос, почти прозрачную кожу, но прежде всего глаза, которые смотрели прямо внутрь его. Днем тут непросто, ночью тоже. Тишины не дождешься. Круглые сутки столько крика и всякого другого шума – с ума можно сойти. Все какие-то злые, заведенные, заключенные и охранники тоже, и не просто из-за ежедневных мелких проблем. Родди сам заведенный, но все время помнит, что спокойная угроза – его единственное оружие, если у него вообще есть оружие, если оно ему вообще нужно. И дело даже не в том, что тут случается что-то плохое, хотя случается, но просто все себя так ведут, как будто оно может случиться в любой момент, из-за чего угодно, или, если на то пошло, вообще без всякой причины. И нельзя ни на секунду расслабиться и забыть об этом.

Ему по-прежнему снятся сны, от которых он просыпается, но он теперь научился даже во сне не показывать вида, что чем-то расстроен. Он приучает себя к отрешенности – это слово ему попалось на уроке английского, ему понравилось, как оно звучит, – и тишине. Сны о маме всегда одни и те же, но все равно каждый раз оказываются неожиданностью. Он начинает осознавать, что, несмотря на то, что он, как ему кажется, помнит, особой любви он, скорее всего, не вызывал. Наверное, было в нем что-то такое, что заставило маму отвернуться от него и привело ее к ограждению моста, с которого он ночь за ночью продолжает то нежно, то не очень, все-таки толкать ее вниз.

Потом, днем, когда он совсем проснулся и чем-то занят, он может думать: ну и что. Бывает. Фиг с ним.

Но вот прямо с утра так не получается.

И потом, есть сны получше.

Такие ему тоже снятся.

Но на сны нельзя полагаться. Здешний психолог, или врач, или кто она там, его к ней один раз отвели и еще нужно будет ходить, спрашивала про всякое в таком духе: хорошо ли он здесь спит, снится ли ему что-нибудь, и что. Можно подумать, он ей скажет. Можно подумать, он скажет, как пытается наяву удержать что-то, а во сне видит нечто совсем другое. Как касается во сне самыми кончиками пальцев чудесных круглых сосков этой Аликс, Сияния Звезд, и как просыпается в эти счастливые разы от чего-то вроде электричества.

Можно подумать, какой-то тетке, которой, может, уже за сорок, нужно такое рассказывать. Чтобы она ему наговорила какой-то ерунды, которая вообще тут ни к чему. Нет уж.

Она, в общем, ничего, нормальная, но, скорее всего, это у нее работа такая – казаться нормальной здешним ребятам. Он встретился с ней в свой первый полный день здесь, но потом не виделся, его привели в маленький серый кабинет, целую милю шли по серым коридорам. Она встала из-за серого железного стола, протянула руку и сказала:

– Я миссис Шоу. Здравствуй, Род, – начало было неплохое. – Я буду руководить твоим образованием и курсом терапии. То есть направлять тебя на занятия, сама преподавать не буду. Сама я занимаюсь индивидуальной и групповой терапией, так что мы так или иначе будем много времени проводить вместе.

Он пожал плечами. У нее был такой кожаный дипломат, с какими ходят в офис, она шмякнула его на стол и открыла с резким двойным щелчком. Набит битком, неряшливая куча бумаг. Она и сама такая – битком набитая и неряшливая, но у нее приятный негромкий голос и добрые глаза. Наверное, ей легко обо всем рассказывать, подумал он, хотя сам он и не станет.

Она сказала:

– Суда по тестам, которые ты заполнил, и по бумагам из школы, я бы с казала, что у тебя неплохой потенциал. Здесь это встречается чаще, чем ты, наверное, думаешь, но хорошо, когда есть с чего начать. Какое-то продуктивное направление работы. Будем надеяться, что когда ты отсюда уйдешь, у тебя все будет куда лучше, чем ты сам сейчас думаешь.

Ему нечего было на это сказать; хотя надежда не помешает. И еще ему понравилось, что она, как и Стэн в изоляторе, поняла, что он небезнадежен.

– У меня тут материалы, которые о тебе собирали для суда. Высказывания членов твоей семьи, некоторых учителей, друзей, кого-то из тех, на кого ты работал.

Он так удивился, что спросил:

– Вы обо мне с кем-то говорили?

– Нет, Род, я не говорила, другие – да. До вынесения приговора судье помогает инспектор, чтобы судья разобрался, как лучше поступить.

Так о нем разговаривали. Могли рассказывать что угодно, всякие подробности, истории, может, правду говорили, а может, и нет. Что теперь, любой может запросто влезть в его жизнь?

А Майка про него спрашивали? Смог бы Майк говорить про Родди и не проколоться, не выдать ничего? Родди отчаянно хотелось спросить у миссис Шоу: «Что сказал Майк?» И еще: «Чем он занимается? По-прежнему работает в „Кафе Голди“? Никто не замечал, что у него такой вид, как будто он что-то скрывает? Ему не было неловко, когда он обо мне говорил? Или грустно? Или он вообще ничего не сказал?»

Майка все это не мучает? Он не чувствует себя виновным? Ему не интересно, как дела у Родди, не интересно, почему Родди взялся его выгораживать?

Он вообще думает о той женщине?

Майк ничего не сказал, он не звонил, не писал и не приезжал, насколько Родди знает. Может, пытался. Может, не удалось.

Но интересоваться-то он должен. Только вот Родди не может быть в этом уверен, теперь уже нет. Их пути разошлись, его и Майка. В одно мгновение в «Кафе Голди».

– По-моему, – сказала миссис Шоу, – у тебя славная семья. Бабушка и отец о тебе очень хорошо говорят.

Да ну? Даже отец? Отец вообще что-то говорил?

– Вы с отцом переехали к бабушке, когда тебе сколько было, семь?

Он кивнул.

– Можешь мне рассказать, что ты помнишь из того, что было до тех пор? Что помнишь о том времени, когда был совсем маленьким? Где вы жили, какой у вас был дом? – она была готова слушать; но все-таки ее голубые глаза смотрели как-то расчетливо, как-то слишком широко она их раскрывала – это было неестественно.

Рассказывать было нечего. Мама смеялась, дурачилась, затевала игры и представления, а потом были дни, когда она даже не одевалась по утрам.

– Я не так много помню. Мы жили в доме, казалось, что он большой, но я же был совсем маленький, так что не знаю. Потом мы переехали.

– Когда заболела твоя мама.

Он резко покачал головой и сжал губы. Не было у него слов, чтобы говорить на эту тему с этой женщиной, вообще никаких. Она хотя бы поняла. Или хотя бы не стала на него давить. Вместо этого спросила:

– Как ты отнесся к переезду?

С ненавистью. С такой ненавистью, что орал, брыкался и сопротивлялся всю дорогу.

– Нормально, наверное. Бабушка у меня хорошая.

– Да, по-моему, тоже. А отец?

– Да, он тоже.

Она подождала пару секунд.

– Но все равно, это ведь была для тебя большая перемена: переезд в новый дом, в новом месте, без мамы. Тебе было очень сложно?

Нет, после того, как они с Майком стали дружить, а это произошло почти сразу. Тогда все стало не так плохо.

– Да нет.

И так далее: о школе, о друзьях, об увлечениях и привычках, сплошные вопросы, на которые он изо всех сил старался не ответить.

– Что тебя навело на мысль об ограблении?

Он пожал плечами.

– Не знаю. Может, по телику что-то.

В конце концов, она слегка улыбнулась, посмотрела на часы и сказала:

– Пока, я так думаю, хватит. Я скажу тебе, что, на мой взгляд, нам нужно сделать дальше: записать тебя поскорее в одну из групп, которые собираются раз в неделю. Все по очереди обсуждают свои вопросы и проблемы, то, что случается в жизни. Многим это очень полезно, хотя я поспорить готова, ты в данный момент не считаешь это слишком удачной идеей. Но ты сам удивишься тому, как часто люди узнают, что у них много общего с окружающими, и как может помочь обмен мнениями и жизненным опытом. Я для тебя это организую, а там посмотрим, как пойдет. Я в самом деле считаю, что тебе это окажется интересно. И конечно, это помогает получше узнать тех, кто с тобой рядом.

Ну нет, этого не будет. Обмен мнениями и жизненным опытом? Вот уж нет. Он, как выясняется, не из тех, кому выпадает еще один шанс. Он точно не может позволить, чтобы кто-то узнал, что ему снятся сны, тем более что он плакал. Тогда ему конец. Сидеть в кружок, болтать о семьях, преступлениях, мотивах и надеждах? О чувствах, как будто у них здесь могут быть чувства?

Бред.

Но может быть, она хочет, как лучше, может, она правда на что-то надеется.

Скорее, она решила, что он просто урод. Еще один из многих.

– Так. – И она наклонилась, протягивая ему листок бумаги с таблицей, сверху – день, сбоку – время. – Вот расписание твоих занятий. Наша задача, я полагаю, состоит в том, чтобы ты прослушал все курсы средней школы и получил аттестат к тому времени, когда освободишься. Это вполне возможно, если возьмешься за дело всерьез. Начинаешь завтра. Что ты об этом думаешь?

Непохоже, чтобы то, что он думает, имело какое-то значение, если все уже сделано, решено и завтра начинать.

– Нормально.

– Вот и хорошо. Получишь книги и все, что потребуется, когда придешь на занятия. Я думаю, ты прекрасно справишься. Как ни странно это звучит, здесь многое оказывается проще. Не сами предметы, учиться проще.

Это и в самом деле прозвучало странно, но выясняется, что она права. Он ходит на математику, историю и английский, и разница в том, что тут не прогуляешь, нет выбора. И еще тут одни пацаны, и в каждом классе есть охранник, не только учитель. Учителя приходят с воли. Им, наверное, даже нравится, что тут прогульщиков нет, и в классе все ведут себя тихо из-за охранников. Может, им не нравится, что тут многие или просто тупые, или притворяются, делают вид, что спят, или пялятся в потолок, или так сидят, даже карандаш в руки не берут. И еще, в отличие от той школы, тут столы и стулья привинчены к полу.

Занимаются они чуть больше трех часов в день. Кое-что он уже знает, учил раньше. Иногда приходится стараться, чтобы не выглядеть слишком умным. Он думает, что здесь это – не лучший способ привлечь к себе внимание.

И еще всех отправляют в наряды на хозяйственную работу, серьезную, не то что клумбу прополоть, живую изгородь постричь или пропылесосить там что-то. Он на этой неделе работает на кухне, на следующей – в прачечной. На кухне он чистит картошку, мешками, и морковку, целые горы. Жарко, воняет, кастрюли все время гремят, и голова ничем не занята, и пальцы болят, и он все время чувствует, как внимательно за ним наблюдают из-за того, что у него нож в руках. Он не понимает, почему все это делают заключенные, «клиенты», как их тут называют, почему просто не привезти все с воли. Может, считается, что это для дисциплины, или тренировки, или это наказание такое.

Он сомневается, что в прачечной будет легче или интереснее, а Дэррил говорит, что там еще жарче и пара больше.

Им с Дером одинаковые наряды в одно и то же время не достаются.

– Они хотят, чтобы все перемешивались и все время переходили с места на место, – говорит Дер. – Чтобы никаких тебе друзей-приятелей.

Дер считает, что он сам может выйти отсюда через одиннадцать месяцев; как раз перед Родди, если Родди тоже будет белым и пушистым. У Дера такая цель, «быть белым и пушистым, чтобы они были всем довольны», и он тут уже пару лет, так что должен знать, как себя вести. Родди почти сразу подсчитал, что Деру было всего четырнадцать, может, пятнадцать, когда он пырнул ножом того золотого мальчика. Сложно сказать, насколько он здесь изменился, но страшно подумать: такой пацан, ночью, на улице, и так у него все плохо, что он кого-то убил. Пацан, который подрос, стал сильнее и теперь сидит с Родди в одной камере.

С Родди они, правда, ладят, по крайней мере, он ему подсказал, что здесь и как, основные правила и порядки.

Но на третью ночь случилось нечто такое, что Родди стал думать, что, если Дэррил здесь изменится в лучшую сторону, это будет просто чудо. То же самое было и на следующую ночь, потом был перерыв, пока, наконец, вчера ночью, около полуночи, не пришел охранник, открывший камеру и велевший Деру вставать и идти с ним. В первый раз, когда Дер вернулся, у него носом шла кровь, во второй – он был весь скрюченный и хромал, а вчера его рвало, по большей части в унитаз.

Чего же удивляться, что Родди плохо спит и ему снятся страшные сны.

– Что случилось? – спросил он в первый раз и чуть язык не прикусил, так это было глупо, а может, и опасно. Да, но как он мог не спросить. – Может, сделать что? Хотя бы остановить кровь, которая обрызгала всю камеру, когда Дер покачал головой.

В общем, это не то, о чем сначала подумал Родди, чего он больше всего боялся, чего все больше всего боятся в тюрьме. Это скорее такая игра, как, в конце концов, объяснил Дэррил, но Родди она, судя по всему, не грозит, «разве что тебя решат использовать как приманку. Знаешь, как бойцовских собак тренируют на щенках, все в таком духе».

Ничего не скажешь, обидно, но обида лучше многого из того, что здесь может случиться.

Дер об этом говорил как о чем-то, что приходится делать, для него это еще одна вещь, с которой нужно смириться, этот полуночный боксерский клуб, организованный скучающими охранниками, которые, возможно, еще и деньжат получить хотят. Вытаскивают своих любимцев и тех, кого не любят. Устраивают нечто вроде ринга из столов и стульев в одной из комнат отдыха. Делают ставки, и начинается бой.

– Никаких правил, – объяснил Дер, – только убить себя не дай, и сам не убивай, а то объясняться потом.

Он сказал, это вроде уличной драки; бей, как умеешь, никаких перчаток, раундов или правил.

– Но все довольно сложно. Вот, например, ты – фаворит, а ты проигрываешь и оказываешься по уши в дерьме. Не сразу, позднее. И наверное, так же бывает, когда выигрываешь не вовремя, но со мной такого не было.

– И что, на следующий день никто не замечает, что ты весь избит?

– Блин, да все знают, может, только самые большие шишки не в курсе. И потом, падают же люди. Спотыкаются, врезаются во что-нибудь, как тут угадаешь? Думать можно все что хочешь, но наверняка не узнаешь.

Надо быть дебилом, чтобы задумываться о том, почему крутые парни с серьезным прошлым как Дэррил, например, – с этим мирятся. Здесь все дело во власти, тут все к ней сводится. У кого она есть, у кого нет. На самом верху – охранники, наделенные сиюминутной или незримой властью. Начальство, те самые «большие шишки», не в счет. И психологи тоже, это точно. Стоит посмотреть на то, как устроена власть, голая власть, без защитной окраски и лишней плоти, как она работает на самом деле.

– Я хорош, – сказал Дер, как будто он все равно гордится собой, хотя это не его выбор, – меня почти никто не может побить, – быстрая усмешка разбитыми губами. – По крайней мере, когда меня не должны побить.

– Так в этот раз должны были?

– Блин, нет, с чего ты взял? Ты бы видел того чувака.

Все это еще больше убеждает Родди в том, что самое лучшее – когда тебя не замечают. И еще у него такое чувство, что благодаря тому, что выбрали Дэррила, Родди не выберут; что он каким-то образом прячется или спрятан за востребованными кулаками Дера. Правило «по одному из камеры» звучит довольно глупо, вряд ли это правда, но кажется, что это возможно. Ему от этого довольно погано, но так спокойнее.

Кроме уроков и нарядов есть еще всякие кружки и занятия. Просто уму непостижимо, сколько острых предметов попадает в руки тех, кто как раз может захотеть ими воспользоваться. Не только ножи на кухне: Родди записался на резьбу по дереву и осваивает стамески и токарный станок. Пока он сделал только набор салатниц, одну большую и четыре маленьких, все они немножко кривоватые и грубые, но все равно вид у них самый настоящий, и пользоваться ими можно, хотя дерево сюда привозят в качестве благотворительного пожертвования, и уж явно не лучшего качества. Чувствовать, как оно превращается во что-то у него в руках и принимает форму – это круто.

Он отдал салатницы бабушке, пусть отвезет домой. Она приезжала как-то раз, одна, потому что отец был на работе. Поехала на автобусе, сказала, что попробует приезжать хотя бы раз в месяц, Может быть, два. Ей это будет нелегко. Она толстая, ей в автобусе наверняка жутко неудобно, не говоря уж об остальном. Она взяла салатницы и сказала:

– Родди, какая прелесть. У тебя хороший глаз. Я их буду беречь.

Он знает, что будет; ее легко чем-то таким растрогать.

Еще она сказала:

– С тобой тут все будет хорошо? Тебе не страшно?

– Да нет, тут все не так плохо, как кажется, честно.

Она нервничала; ей тут не место, и она, конечно, не знает, как себя вести. Немножко поболтала о людях в их городке, всяких мелких событиях, поддерживала разговор, как могла. Было не слишком интересно. Он не так хорошо знал тех, о ком она говорила, ее знакомых или знакомых отца. История про одну из ее подруг и грузовик, ехавший через город, была лучше всего. Родди понимает, что самые интересные городские новости – плохие, и все это слишком похоже на его собственную историю. Уж о ней-то разговоров было полно, и для нее и отца это было так унизительно, что тут говорить.

Перед тем как уйти, она стала качать головой, и глаза у нее наполнились слезами. Она казалась еще печальнее, чем мама в тех снах, на мосту.

– Ох, Родди, – сказала она, – как же это получилось. Я ведь даже не догадывалась, мне и во сне такое не могло присниться.

Он бы мог сказать, но не сказал, что на сны полагаться все равно не стоит. Ни фига эти сны не значат.

А сказал он вот что:

– Бабуль, ты не обязана приезжать, со мной все нормально. На автобусе так далеко ехать, а времени осталось уже не так много. У меня все в порядке.

– Родди, тебе обязательно нужно с кем-то видеться, и мне это нетрудно. Я по тебе скучаю, я хочу тебя повидать. И потом, папа меня привезет, он только в этот раз не смог. А в автобусе так интересно. Столько интересных людей.

Еще бы, подумал он: они же тоже сюда едут.

– Так что, на автобусе или на машине, но я скоро приеду еще, милый. Тебя не бросят, ты мне поверь. Ты – мое сокровище.

Что ответить, когда тебя называют сокровищем? Чем-то стоящим. Он покраснел и опустил глаза.

Сейчас он жалеет, что у него не хватило ума, или смелости или жестокости, или сострадания сказать ей чтобы она больше не приезжала. И отец тоже. И так сложно разобраться, как здесь жить, даже когда тебе не напоминают ни о чем и не дергают нежными чувствами. Он не может позволить себе утратить бдительность, он об этом постоянно помнит. Но – сокровище. Это его чуть не доконало, честное слово.

Дата добавления: 2015-08-06 | Просмотры: 524 | Нарушение авторских прав