АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Мозговые процессы

(а) Органические заболевания мозга

Доступные наблюдению мозговые процессы (Hirnprozesse) — так называемые органические заболевания мозга — почти всегда меняют ход психической жизни.

Для психиатрии особенно важен прогрессивный паралич. Известны также приводящие к идиотии органические мозговые заболевания пренатального возраста и раннего детства, разнообразные опухоли мозга (глиомы, цисты, цистицеркозы и т. п.), абсцессы, энцефалит, менингит, мозговые травмы и кровотечения, размягчение мозга, распространяющиеся атеросклеротические процессы, анатомически характерный тип болезни Альцгеймера, сифилис мозга, рассеянный склероз, хорея Хантингтона и т. д. Все эти мозговые процессы быт открыты и дифференцированы исключительно на основе соматических симптомов и поддаются надежной диагностике только исходя из соматических, неврологических признаков.

(б) Общие и специфические симптомы

Наряду с неврологическими симптомами, специфичными для определенных болезней (такими, как особого рода хореатические подергивания, нистагмы, интенционный тремор, скандированная речь, рефлекторно неподвижные зрачки и т. п.), существуют неврологические симптомы общего характера, не выказывающие специфической привязанности к тому или иному конкретному процессу: конвульсии, симптомы повышенного давления в головном мозгу и др. Собственно психические изменения, по всей вероятности, не входят в число явлений, специфичных для тех или иных конкретных органических мозговых процессор — при том, что для некоторых из них характерна более или менее устойчивая частота изменений определенного типа. Так, при прогрессивном параличе всегда имеет место тяжелая общая деменция — тогда как у больных атеросклерозом она развивается несравненно реже, нежели «частичная» деменция, при которой первоначальная личность сохраняется относительно хорошо. Но если сравнивать явления при мозговых процессах с остальными психозами, можно прийти к выводу, что едва ли не всем мозговым процессам свойствен ряд характерных симптомов. Так, среди психических симптомов при органических мозговых заболеваниях регулярно встречаются следующие группы:

1. Состояния оглушенности. Степень ясности сознания при таких состояниях может варьировать от полной ясности до глубочайшей комы. Характерны: опустошенность сознания, сонливость, пониженная способность к концентрации и апперцепции, медленная реакция, слабость, утомляемость, трудности с ориентировкой (впрочем, никогда не перерастающие в ложную ориентировку). Нередко обнаруживаются также:

2. Делириозные состояния. Сознание не опустошено, сонливость отсутствует; вместо этого имеет место хаотическое состояние с утратой ориентировки, фрагментарными переживаниями; больной предается иллюзорным занятиям, бродит по помещениям, все время что-то ищет, подолгу возится с одеялами и простынями и т. д.; затем часто наступает амнезия.

3. Для органических мозговых процессов характерен также синдром Корсакова, основные признаки которого — тяжелейшее расстройство способности примечать в сочетании с утратой ориентировки и многочисленными конфабуляциями.

4. Наконец, органические болезни мозга приводят к характерологическим изменениям, которые могут быть истолкованы как утрата прежнего, нормального для данного индивида уровня торможения: индивид перестает сопротивляться собственным инстинктивным влечениям, выказывает аффективную лабильность, при которой смех легко сменяется слезами и наоборот. Далее, эйфорическое настроение непосредственно соседствует с раздражительностью, угрюмостью, неприязненным отношением ко всему окружающему. У некоторых из таких больных даже малейшее противоречие способно вызвать страшную вспышку гнева. Умственные способности ослаблены из-за ухудшения памяти и способности примечать, и к тому же часто они бывают слабы сами по себе: больной теряет способность к суждению и сам не замечает, что он слеп или парализован. 5. Особого рода «церебральный синдром» выступает в качестве типичного следствия травмы головы; он заключается в головной боли, головокружении, расстройстве памяти и, в частности, способности запоминать (примечать), аффективных аномалиях (апатии и/или эмоциональных взрывах), сверхвозбудимости высших органов чувств, непереносимости алкоголя, повышенной чувствительности черепа к любому внешнему прикосновению; при этом никакие специфические гистологические изменения не выявляются.

Помимо всех этих характерных явлений при органических мозговых заболеваниях (особенно на их начальной стадии) иногда обнаруживаются чуть ли не все известные болезненные психические феномены. Сказанное не касается субъективно переживаемых событий психической жизни у больных шизофренией — событий, которые могут исследоваться феноменологически и при которых объективные кататонические симптомы наблюдаются регулярно.

То обстоятельство, что при определенных органических мозговых заболеваниях никакие специфические психические симптомы не выявляются, не снимает вопроса о психических симптомах, специфичных для отдельных затронутых болезненным процессом участков мозга. Этот вопрос имеет фундаментальное значение. По существу, он сводится к следующему: есть ли основания для того, чтобы приписывать элементам психической жизни определенную локализацию! Ответ на него оказал бы определяющее воздействие на формирование наших представлений о психической жизни человека. Данный вопрос не перестает живейшим образом интересовать психологов и психопатологов.

(в) История развития представлений о локализации

То, что мозг — вместилище души, отнюдь не всегда считалось самоочевидной истиной. Биша (Bichat, 1771—1802) учил, что разум помещается в мозгу, тогда как эмоции — в органах вегетативной жизни: печени (гнев), желудке (страх), кишечнике (радость), сердце (доброта). Уже Алкмеон (около 500 г. до н. э.) знал, что мозг — это орган восприятия и мышления. Но вопрос о том, каким образом мозг связан с душой и каков смысл утверждений типа «мозг — вместилище души», при ближайшем рассмотрении оказывается источником неразрешимых антиномий. В древности люди наивно предполагали существование «пневмы» («духа») — этой, так сказать, тончайшей из всех материй, с которой отождествлялась также и душа. «Пневма» представлялась чем-то таким, что способно распространяться по мозгу и артериям со скоростью молнии, что присутствует везде и одновременно заключено в определенном месте. Декарт, считая психику чем-то совершенно нематериальным, связывал ее с шишковидным телом, тогда как Земмеринг (Sцmmering) локализовал «пневму» психической субстанции в жидкости желудочка мозга. На все это Кант ответил утверждением, что душу в принципе нельзя считать чем-то материальным — пусть даже самым что ни на есть «тончайшим» — и, соответственно, имеющим свое «вместилище» в пространстве. По Канту, душа может мыслиться только во временных, но не в пространственных категориях; у нее могут быть «инструменты», но не может быть никакого «вместилища». В своем ответе Земмерингу Кант отмечал, что «инструменты» души должны иметь определенную внутреннюю организацию, то есть они ни в коем случае не могут представлять собой жидкость. Сказанное Кантом истинно поныне; и все же это лишь критическое, а не позитивное знание.

Прогресс в решении данного вопроса может быть достигнут не спекуляциями, раз и навсегда снимающими все сомнения, а лишь конкретными опытами; последние, однако, почти всегда связываются с такими обобщениями, которые чреваты абсолютизацией.

Галль (Gall) первым предпринял систематические поиски вместилища не души как таковой, а отдельных ее свойств (черт характера) и функций в рамках высокодифференцированной структуры головного мозга. Любопытно, что как в его исследованиях, так и — особенно — в трудах позднейших ученых, работавших в данной области, выдающиеся открытия соседствуют с бесплодными, спекулятивными фантазиями. Галль открыл пересечение пирамидальных путей и объяснил гемиплегию в связи с очаговым повреждением в противоположном полушарии мозга; это его открытие имеет непреходящее значение. Он различал способность к речи и способность к математике; эту его психологическую догадку следует считать верной, хотя и несколько расплывчатой. «Локализовав» эти способности, а также множество других характерологических признаков, он систематизировал их согласно их «местоположению» на поверхности головного мозга; ему казалось, что осязаемая форма черепа находится в прямой зависимости от степени их развития. Это его учение (так называемая френология) ныне безнадежно устарело; но именно благодаря ему Галль считается отцом физиологической идеи локализации, справедливость которой ему столь блестяще удалось доказать на неврологическом уровне.

Слабая обоснованность большинства воззрений Галля сделала его легкой мишенью для критики. Флуранс (Flourens) (1822) занял прямо противоположную позицию. Опыты по удалению участков мозга у животных показали, что с разрушением вещества мозга страдают все психические функции и что по прошествии первоначального шока остаток мозга продолжает нормально осуществлять все функции. На основании этого был сделан вывод о том, что мозг имеет гомогенную структуру и ни о какой локализации функций речи быть не может. Для проверки теорий Галля Французская академия сформировала комиссию с участием таких выдающихся ученых, как Кювье и Пинель; комиссия отвергла воззрения Галля и поддержала концепцию мозга как структурно однородного железистого органа.

Последующее развитие науки привело к тому, что представления этих трезвомыслящих, критически настроенных естествоиспытателей были поколеблены и чаша весов склонилась в пользу основной теории сумасбродного Галля — то есть теории локализации функций и структурной неоднородности вещества мозга. Брока (Вгоса) (1881) наблюдал и описал расстройства речи, совершенно отчетливо связанные с разрушением некоторых участков коры левого полушария. Хитциг (Hitzig) и Фрич (Fritsch) (1870) показали, что электрическая стимуляция отдельных участков коры приводит к высокодифференцированным двигательным эффектам. С тех пор локализация стала рассматриваться как непреложный факт. Но остался вопрос: что же именно локализовано? К настоящему времени неврологией накоплено множество разнообразных данных. Неврологические симптомы характеризуются определенной спецификой в зависимости от того, в каких местах мозга локализованы соответствующие процессы. Благодаря клиническим наблюдениям в сочетании с физиологическими экспериментами учение о нейрофизиологической локализации удалось вывести на чрезвычайно высокий уровень. Ныне вопрос ставится следующим образом: в каком смысле можно говорить о локализации применительно именно к психическим расстройствам?

Энтузиазм, обусловленный быстрым и чрезвычайно успешным развитием этой области неврологии, побудил одного из наиболее значительных исследователей, Мейнерта, составить всеохватывающую схему церебральных и психических функций. Его не до конца продуманная, в своих основных принципах едва ли по-настоящему осознанная предпосылка может быть сформулирована следующим образом: объекты наблюдения в психопатологии (психические феномены, переживания, характерологические признаки, психологически понятные взаимосвязи и т. п.) должны быть представлены согласно тому, каким именно пространственно локализованным в мозгу событиям они соответствуют; иными словами, структура психической жизни — такая, какой мы разнообразно представляем ее в нашем психологическом мышлении, — должна найти свое воплощение в структуре головного мозга. То же самое можно было бы выразить так: структура души и структура мозга непременно должны совпадать. Данный постулат никогда не был доказан. Более того, он принципиально недоказуем, поскольку лишен смысла. Между гетерогенными категориями не может быть совпадений; в лучшем случае одна из них может служить для метафорического выражения другой. Постулат Мейнерта возник из потребности в осязаемом объекте, который можно было бы представить в определенном пространстве; но в рамках собственно психологического мышления и исследования такая потребность не может быть удовлетворена. Можно сказать, что постулат Мейнерта обязан своим появлением прежде всего позитивистскому и естественнонаучному духу нашего времени.

С другой стороны, мейнертовская схема принесла пользу науке о головном мозге. Его представления о структуре центральной нервной системы в целом, о сенсорных и моторных проекциях на определенные области головного мозга, об ассоциативных системах и т. д. полностью сохраняет свое значение для анатомии. Подобно Галлю, он смешал действительно ценные научные догадки с богатой фантазией, которая у него, впрочем, имеет совершенно иное содержание. Он тщился объяснить любые события психической жизни, переводя их в термины структуры и физиологии мозга; таким образом, он представил плоды своей совершенно ненаучной фантазии в своеобычном псевдонатуралистическом облике.

Затем пришла очередь конкретной реализации уже известной нам формулы Гризингера: «душевные болезни — это болезни мозга». Казалось, что это фундаментальное воззрение восторжествовало в момент, когда его подхватил Вернике. Этот гениальный ученый стал пленником своего учения об афазии. Он открыл сенсорную афазию и ее локализацию в левой височной доле. Он составил основанную на данных ассоциативной психологии схему, согласно которой результаты анализа речевой деятельности и способности к пониманию должны коррелировать с топографией коры левой височной доли (1874: «Синдром афазии» [«Der aphasische Symptomenkomplex»]). Казалось, ему удалось продемонстрировать в области афазии то, что он обозначил терминами «психическая рефлекторная дуга» («psychischen Reflexbogen»), «очаговая психическая болезнь» («psychische Herderkrankung»). И действительно, его концепция способствовала внесению порядка в хаос феноменов, обогатила и прояснила множество клинических представлений; но при этом целый ряд противоречий поначалу оставался незамеченным. Было выдвинуто следующее положение: «Благодаря анализу афазии мы имеем парадигму для любых других событий психической жизни». Это положение стало основанием для того, чтобы попытаться вывести всю психиатрию из принципов церебральной локализации. Но исходное представление, будучи ложным, оказалось одновременно весьма плодотворным (так часто бывает с принципиально ошибочными идеями, когда они подхватываются и разрабатываются выдающимися людьми). Такие ученики Вернике, как Липман и Бонгеффер, делали одно открытие за другим; и поскольку их установка заключалась в приятии того, что может быть продемонстрировано на эмпирическом и — по возможности — соматическом уровне, они сумели пожертвовать исходной идеей. Их труды положили конец всем фантастическим элементам исходного учения. Но пример самого Вернике способствовал частичному возрождению этого фантастического аспекта в виде широко распространенной готовности строить гипотезы на тему о локализации — как, например, в случае с Клейстом (Kleist), у которого идея локализации все еще сохраняет потенциал, позволяющий делать на ее основе новые открытия.

На фоне всего этого движения важно отметить следующий исторически значимый факт: уже выдающиеся ученые старших поколений, знакомые с фактическим материалом, на котором основывалась теория локализации, и отчасти даже принявшие участие в ее разработке, были принципиальными противниками какой бы то ни было локализации психических функций в головном мозгу. Это Браун-Секар (Brown-Sequard), Гольц (Goltz), Гудден (Gudden); из более поздних исследователей к этому же ряду относится фон Монаков.

(с) Факты, значимые с точки зрения теории локализации

Три группы фактов исследовались по отдельности: клинические данные, структура мозга и патологоанатомические данные. Понять локализацию явлений можно только после установления связей между перечисленными группами. Но развитие техники исследований приводит к прогрессирующему взаимному разделению групп и, следовательно, осложняет задачу установления взаимосвязей; поэтому кажется очевидным, что более или менее отчетливое рассмотрение проблемы локализации возможно лишь при условии ее широкого, обобщающего охвата.

1. Клинические данные. Можно говорить о неупорядоченном множестве явлений, выступающих в качестве последствий мозговых травм или сопровождения опухолей мозга и органических мозговых процессов. Явления эти изучались в связи с клиническими наблюдениями и время от времени сопоставлялись с топографическими данными, полученными post mortem или при операциях по удалению опухолей.

(аа) В связи с исследованием необычных, специфических расстройств, относящихся к сфере осуществления способностей, ставится вопрос об их регулярном соответствии повреждениям тех или иных конкретных участков мозга. В большинстве случаев афазии, апраксии, агнозии имеют место серьезные повреждения определенных областей мозга; так, двигательной афазии соответствует разрушение третьей левой фронтальной извилины, сенсорной афазии — разрушение левой височной доли, «душевной слепоте» (Seelenblindheit) — разрушение затылочной доли и т. д. «Падение перцептуальной активности» может локализоваться на участках поверхности мозга, соответствующих различным сенсорным областям.

Современный взгляд на систематизацию всех этих данных сводится к следующему. Кора головного мозга поделена на сенсорные и моторные проекционные зоны. Зрительная зона находится в затылочной доле, слуховая зона — в височной доле, сфера, ответственная за осязание, — в теменной доле, сфера, связанная с лабиринтными и мышечными рецепторами, — в лобной доле и т. д. При разрушении даже тех участков, которые находятся рядом с перечисленными областями и в непосредственном контакте с ними, возникают агнозии и апраксии, сенсорные и моторные афазии. Назвав эти последние расстройства психическими, мы присоединимся к мнению Клейста, согласно которому каждое поле делится на три сферы: сенсорную, моторную и психическую. Но здесь возникает вопрос: в каком смысле апраксии, афазии и агнозии могут считаться психическими расстройствами? И, кроме того, такая локализация носит лишь приблизительный характер. Более тщательное психологическое исследование реализации способностей, доведенное Хедом (Head) до уровня, значительно превосходящего первоначальную схему Вернике, в смысле уточнения локализации не дало ничего нового.

(бб) Ставится вопрос о локализации переживаемых феноменов. Но если мы окинем взглядом все множество разнообразных форм аномального психического бытия, известных нам по данным феноменологии, и зададимся вопросом о том, где именно в мозгу находятся отдельные явления — например, бредовые идеи, ложные воспоминания, deja vu и т. п., — мы не получим никакого ответа. Мы ничего не знаем о существовании у этих явлений какой бы то ни было специфической основы. В нашем распоряжении есть в лучшем случае кое-какие интересные наблюдения, касающиеся обманов восприятия. Было показано, что последние находятся в строгой зависимости от заболеваний периферических органов чувств и болезней, затрагивающих затылочную долю. Мы ничего не знаем о существовании у обманов восприятия какой бы то ни было необходимой и специфической причины. Более того, немногие известные наблюдения указывают скорее на то, что обманы восприятия могут принципиально различаться как по своему происхождению, так и типологически. Таким образом, связь между обманами восприятия и определенными областями нервной системы — то есть связь, ведущая от периферического органа чувств к коре головного мозга, — не имеет отношения к какой бы то ни было локализации; она лишь указывает на общий принцип, согласно которому все, что относится к области чувственного восприятия, находится в связи с физиологическим аппаратом восприятия.

(ев) В отношении любых симптомов, которые могут быть ассоциированы с определенными участками мозга, всегда существует определенное сомнение: действительно ли они являются психическими в истинном смысле слова? Ведь все они, так или иначе, остаются расстройствами «инструментария» или сложными, указывающими на раздражение или дисфункцию моторно-сенсорными явлениями, входящими в состав переживаний в качестве их «сырья» и по своему происхождению отнюдь не принадлежащими именно сфере психического.

Другое дело — когда мы, отталкиваясь от имеющихся в нашем распоряжении фактических данных о тех или иных обширных областях мозга, пытаемся выяснить, какие именно психические расстройства наступают вследствие их повреждения. Мы можем наблюдать самые разнообразные психические изменения, вплоть до изменений личности; но их типологическое многообразие оказывается настолько велико, что мы испытываем трудности с обнаружением действительно надежных данных. Приведем несколько примеров.

«Первичными кортикальными зонами» называются те проекционные зоны, которые имеют определенную локализацию в коре головного мозга и посылают моторные импульсы различным частям тела; эти же зоны первыми принимают чувственные восприятия, так что всем остальным зонам достается роль «вторичных». Вторичные зоны у человека значительно обширнее, чем у животных, даже обезьян. Расстройства типа агнозии и апраксии (корковая слепота и глухота, афазия, апраксия) локализуются в этих вторичных зонах рядом с соответствующими первичными — при том, что они менее отчетливы по сравнению с элементарными функциями. В коре головного мозга остается обширная «незанятая» область. Функцию вместилища высшей психической жизни часто приписывают именно ей, а также всей прочей массе головного мозга.

По сравнению со стволом мозга собственно головной мозг составляет преобладающую массу. Возможность локализации в его пределах, а также в пределах ствола представляется заманчивой.

Лобная доля. Из всех частей головного мозга именно лобная доля, не имеющая проекционных зон, чаще всего связывается с психикой. Возможно, развитию этого взгляда способствовало то обстоятельство, что лобная доля занимает переднее положение в структуре мозга.

Самый характерный симптом повреждения лобной доли, часто дающий основание для мгновенной постановки диагноза, состоит в слабости импульсов. Этот симптом наблюдается достаточно часто; так, Берингер дал его психологическое описание на основе наблюдения над случаем двусторонней опухоли лобной доли, вылеченной в результате оперативного вмешательства. Больной находится в полном сознании, зрение, слух и восприятие происходящего вокруг не нарушены, он отвечает на вопросы быстро и адекватно, отнюдь не оставляет впечатления парализованного или отупевшего и ничем не примечателен для посторонних — за исключением того, что никогда не поддерживает разговор. Предоставленный самому себе, он погружается в состояние пассивности. Свои обычные, повседневные действия он начинает по указанию со стороны и сразу же останавливается. Приступив к бритью в 8 часов утра, он к 12 часам еще не готов и к тому же не полностью одет. Он стоит с бритвой в руке, а в высохшей мыльной пене на его лице просвечивает несколько выбритых участков. Внутри него ничего не происходит. Его состояние — это состояние пустого сознания; его образ — это образ человека, чья жизнь лишена какой бы то ни было основы. Он не испытывает ни скуки, ни страданий и лишь констатирует происходящее вокруг. На вопрос о самочувствии он отвечает, что доволен, что с ним все в порядке. На вопрос о здоровье он отвечает: «Что-то вышло из строя, но что именно, я не знаю». Паралич в нем затронул не только импульсы, но и нечто иное. Он лишен эмоций; все присущие человеку формы психического поведения в нем словно заблокированы. В его мыслях и переживаниях есть какая-то пустота, в которой ни прошлое, ни будущее не играют никакой роли. В первоначальном, целостном виде сохранился лишь физический организм с чисто формальным «Я», которое не утратило способности к восприятию, пониманию, запоминанию и восстановлению в памяти, но все это происходит без всяких признаков спонтанности; это «Я» ни в чем не участвует и пребывает в состоянии бесцветной, безразличной умиротворенности.

Существуют описания ряда других психических расстройств, вызванных повреждением лобной доли. Если утрата импульсов приписывается повреждениям верхнелатеральной части лобной доли, то ее ба-зальная (орбитальная) кора считается источником изменений характера — бессмысленно-эйфорического и раздражительного поведения, расторможенности инстинктов, асоциальных проявлений, утраты способности к критическому суждению и пониманию ситуаций при сохранном мышлении и неповрежденной памяти; кроме того, выявляется тенденция к злонамеренным действиям, к злорадству по поводу чужих несчастий, к постоянному цитированию шуток (впрочем, последнее встречается лишь у весьма небольшого процента больных).

Ствол мозга. Повреждения мозжечка не приводят к психическим явлениям; что касается относительно небольшого (по массе) ствола, то с ним дело обстоит иначе. Благодаря наблюдениям последнего десятилетия удалось выявить ряд психических симптомов, связанных именно со стволом мозга; это в значительной степени повлияло на развитие воззрений о привязанности психической жизни к физиологии головного мозга. Вероятно, все богатство нашей психической жизни так или иначе связано с огромной по объему и сложности структурой головного мозга; ствол же, судя по всему, выполняет некоторые элементарные и необходимые функции, которые поддерживают психическую жизнь в целом. Хотя функции эти характеризуются высокой степенью изменчивости, они выказывают некоторые существенно важные устойчивые признаки, благодаря которым их удается безошибочно распознать. Основу общей картины могут составить специальные наблюдения над случаями летаргического энцефалита и болезни Паркинсона, а также некоторых опухолей, равно как и исследования общефизиологического характера.

Благодаря знаменитой гольцевской собаке с удаленным мозгом (весь головной мозг, до ствола, был удален хирургическим способом так, что само животное не погибло)2 мы смогли убедиться в том, что с одним только стволом можно бодрствовать и спать, стоять и бегать, есть и пить, реагировать на свет и звуки трубы, испытывать ярость в ответ на соответствующий стимул.

Общая картина повреждений ствола мозга, начиная от corpus stria-tum и далее вниз, — это клиническая картина, не поддающаяся точной локализации; обычно ее, в самом общем плане, локализуют в стволе мозга как таковом. Симптомы, связанные с этими повреждениями, следующие:

Гиперкинез: мышечные подергивания, непроизвольные спонтанные движения (хорея), побочные движения (Mitbewegungen), порывистые движения (Schleuderbewegungen), конвульсивные сокращения мышц, атетотические движения, дрожание. Акинезия — картина паркинсонизма: замедление произвольных движений, мышечная ригидность, тенденция принимать определенные позы и оставаться в них; утрата способности к спонтанным движениям; каменное выражение лица; отсутствие мимики; лицо, напоминающее маску; автоматические движения тела; отсутствие побочных движений; без всякого паралича туловище прогибается вперед, плечи повисают, рот остается открытым; утрачивается способность осуществлять несколько разных движений одновременно — например, двигаться вперед, подметая пол. Судя по всему, эта общая картина паркинсонизма носит чисто моторный, не психический характер. Но, с одной стороны, эти симптомы оказывают воздействие на ход психической жизни (например, заставляя компенсировать утрату непроизвольных спонтанных движений произвольными); с другой же стороны, при паркинсонизме имеют место и расстройства собственно психического характера:

(а) Замедление всех психических процессов, похожее на хроническую сомнолентность. Его пытались локализовать в сером веществе желудочка; в связи с ним подозревали повреждение «центра бодрствования», распространяющееся по всему серому веществу желудочка.

(б) Отсутствие спонтанных экспрессивных проявлений обусловлено отсутствием того непроизвольного (в условиях обычной, нормальной психической жизни) импульса к переключению внимания, который служит непременным условием выполнения спонтанных движений и спонтанного мыслительного процесса. Сказанное относится как к привычному поведению, так и к инстинктивным движениям. Непроизвольный импульс необходим, поскольку одной лишь волевой интенции для совершения движения недостаточно. О том, что он действительно существует, мы можем судить только на основании наблюдений за больными. Как таковой, непроизвольный импульс представляет собой последний, необратимый факт. В случае его отсутствия больной должен прибегнуть к помощи волевого акта. То, чего он уже не может совершить непроизвольно и спонтанно, он совершает по осознанному намерению, но неловко и не до конца. Сделав волевое усилие, больной может выпрямиться; но стоит ему отвлечься, как его туловище вновь «провисает». Поскольку для осуществления любого волевого акта нужен определенный начальный импульс, в особо тяжелых случаях обнаруживается отсутствие даже такого акта, с помощью которого можно было бы «прорвать» акинезию. На последних стадиях единственным, что еще может помочь больному, остаются стимулы извне (по приказу или требованию больной делает то, чего он не способен сделать самостоятельно) или аффективно окрашенные представления (например, страх). Как те, так и другие делают возможным то, что не достигается спонтанно. Иногда больные пользуются этим, приводя себя в возбужденное состояние и тем самым заставляя себя вести желательным образом.

Различие между описанным здесь расстройством и отсутствием спонтанных импульсов при повреждениях лобной доли проявляется в сопутствующих симптомах. Впрочем, мы в любом случае должны различать эти два явления, которые обозначаются сходными терминами. Фронтальное (обусловленное повреждением лобной доли) расстройство спонтанных импульсов укоренено в личности и поэтому не осознается; оно проявляется на уровне мышления и воли. Стриарное (обусловленное повреждением ствола мозга) расстройство спонтанных импульсов — это нечто такое, с чем больной сталкивается непосредственно, что он осознает; оно укоренено в его двигательном аппарате и на короткое мгновение может быть отчасти преодолено напряжением и усилием воли. Тщательный психологический анализ наподобие предпринятого Берингером мог бы внести ясность в это различение и, возможно, подвести к тем границам, близ которых удастся опосредованно определить внесознательные элементарные функции.

(в) В ряде случаев наблюдаются такие феномены, как постоянное повторение одних и тех лее слов или фраз и навязчивые явления. Больной беспрестанно повторяет «Отче наш», пока вместо слов не остается одно только ритмическое движение нижней челюсти (Штайнер [Steiner]). Больной беспрерывно свистит или не может избавиться от навязчивого крика. Речь начинает сводиться к простому повторению предложений, часто в ускоряющемся темпе, в форме пропульсивной («принудительной») речи (Sprachpulsion).

(г) Главным образом у детей и подростков, не только на острой, но и на более поздней стадии энцефалита, наблюдается общее волнение, двигательное беспокойство, бессмысленное хождение вперед и назад; больные все время называют предметы и прикасаются к ним, пристают к окружающим с просьбами, не испытывая при этом никаких эмоций, выказывают крайнюю ярость, стремление к грубому насилию над другими. Эти состояния отличаются от маниакальных состояний тем, что больные находятся в мрачном настроении, испытывают явный дискомфорт, кажутся то злобными, то докучливыми. Наступает изменение личности, которое, как считается, носит типичный характер.

(д) Многие исследователи полагали, что на основании некоторых данных о стриарных симптомах удается убедительно локализовать кататонические расстройства v больных шизофренией. Эти ожидания, однако, не оправдались. Некоторые очень редкие случаи представляют собой, по всей вероятности, сочетание летаргического энцефалита и шизофрении. Если у кататонических симптомов и вправду есть своя анатомическая основа, она не должна иметь ничего общего со стриарными симптомами. Явления, на первый взгляд вроде бы сходные, при детальном анализе оказываются глубоко различными: при шизофрении ступор заключается в неподвижности, но не в стриарной моторной недостаточности, как при энцефалите; у кататоников отсутствие выражения на лице — это не просто ригидность мимики; при двигательной пассивности и негативизме противодействие имеет активный характер, не тождественный ригидности при энцефалите (в первом случае речь идет о сохранении данного положения тела, тогда как во втором — об отсутствии спонтанности).

Все эти расстройства, связанные с повреждениями ствола мозга, представляют собой ясную и впечатляющую картину, известную во множестве разновидностей. Утрата функций, поддающихся приблизительной локализации, указывает на существование в структуре соматопсихической жизни довольно-таки неясной связи, которая выходит за пределы неврологически осязаемых проявлений отдельных способностей субъекта и проникает в глубь сферы психического. Мы коснулись неразрешимой проблемы импульсов и их следствий. Сознание каким-то образом зависит от ствола мозга, который способен привести головной мозг в бессознательное состояние и регулирует сон и бодрствование.

Наконец, судя по всему, со стволом головного мозга связано множество витальных чувств, которые предположительно являются промежуточным звеном между чисто вегетативно-физиологическими событиями и психическими феноменами. Ныне мы используем в связи с ними термины общего характера: «витальная личность» («vitale Person»), «глубинная личность» («Tiefenperson»). «Болезненные изменения мозговой ткани, локализованные вокруг третьего и четвертого желудочков, часто сопровождаются особого рода влечениями и желаниями». Здесь можно вспомнить также о соматическом сопровождении аффектов, гипнотическом воздействии на события соматической жизни. В составе аффектов витальные чувства кажутся чем-то элементарным и соматическим и в то же время психическим и связанным с импульсами.

Паралич функции мозга в целом. Кречмер описывает синдром, который он считает проявлением дисфункции коры головного мозга в целом (при том, что ствол мозга функционирует как обычно); это состояние сходно с тем, что имеет место у собаки Гольца с удаленным мозгом. Данный синдром наблюдается при панэнцефалите, огнестрельных ранениях мозга, lues cerebri, во время преходящих фаз тяжелого атеросклероза.

Больной лежит без сна, с открытыми глазами, не испытывая никакой сонливости. При этом он не способен говорить, узнавать, осуществлять осмысленные действия (парагнозия и парапраксия). Глотательный и прочие рефлексы не утрачены. Взгляд не фокусируется. Когда к нему обращаются или показывают ему что-либо, он не проявляет осмысленной реакции. Застывает в случайных, активно или пассивно индуцированных позах. На сенсорные стимулы может отвечать вздрагиванием, но рефлекс бегства и защитный рефлекс отсутствуют.

(гг) Клиническая локализация: общие положения. Проблема локализации однозначно толкуемых клинических данных необычайно сложна. Если границы повреждения мозга просматриваются достаточно отчетливо, они должны были бы связываться со столь же отчетливо определенными психическими дисфункциями и изменениями. Но, во-первых, сопоставимые, идентичные случаи редки (отдельный случай сам по себе ничего не доказывает и может носить случайный характер). Во-вторых, локализованные повреждения (в особенности опухоли) оказывают давление на относительно удаленные участки мозга и тем самым влияют на их функционирование; длительное давление приводит к дисфункции, но не оставляет следов в виде гистологических изменений. В-третьих, болезненный процесс обычно воздействует на обширные области мозга и порождает множество одновременных локализаций. Неудивительно, что ряд наблюдений привел к хорошим результатам в аспекте чистой неврологии; с другой стороны, на уровне анализа психических феноменов удалось убедительно доказать разве что факт существования тесной связи между мозгом и душой. Что касается попыток установить определенную систему закономерностей, то все они окончились неудачей; в лучшем случае формулировались настолько неопределенные правила, что по мере прогресса клинических наблюдений приходилось отказываться даже от тех из них, которые поначалу казались вполне убедительными. Несомненно, психические феномены не случайны. Но стоит исследователю «нащупать» определенную закономерность, как она тут же ускользает от него и теряется среди множества запутанных связей.

Всякий раз, когда речь заходит о проблеме локализации психических явлений, функцию образцов, вокруг которых строятся все рассуждения, выполняют случаи нарушений типа афазии, апраксии и агнозии. Чтобы понять теоретическое значение локализации, мы должны знать следующее:

1. В отдельных случаях симптомы обнаруживаются в отсутствие каких бы то ни было повреждений в соответствующих областях мозга; повреждения обычно локализуются по соседству с этими областями.

2. Степень выраженности симптомов не выказывает закономерной связи с величиной площади, затронутой физическим повреждением. Для лучшего понимания этой нерегулярности мы различаем резидуальные симптомы (Residuдrsymptome), которые являются следствием локального разрушения, в принципе постоянны, связаны с определенным очагом и остаются по окончании острого периода, и временные (сиюминутные) симптомы (temporдre Symptome), которые рано или поздно исчезают. Временные симптомы мы пытаемся объяснить как следствие Длительного воздействия, как результат шока, а их исчезновение — как результат исчезновения самих этих воздействий или компенсаторного возникновения других функций или участков. Дифференциация симптомов основывается на эмпирически полученных данных, которые свидетельствуют о том, что при условии устранения болезненного процесса как такового поврежденная мозговая ткань выказывает значительную способность к регенерации. Что касается достоверно известных к настоящему времени локализованных резидуальных симптомов, то все они представляют собой расстройства примитивных неврологических функций (паралич, атаксия, сенсорные дефекты). При расстройствах типа афазии, апраксии и т. п. всегда чрезвычайно сложно отличить то, что носит всего лишь временный характер и обусловлено воздействием очага на мозг в целом (или, во всяком случае, на его обширные области), от того, что устойчиво и прочно локализовано. В любом случае мы не можем говорить о локализации таких сложных, относящихся отчасти к сфере психического функций, как язык, поведение, речь. Но мы имеем основания для того, чтобы предполагать связь между некоторыми отдаленными (не самыми очевидными) специфическими условиями этих психических функций и определенными участками коры головного мозга. Так или иначе, до сих пор никому не удавалось локализовать психические функции или выявить хотя бы один случай, который мог бы убедительно обосновать теорию локализации. Сложившаяся ситуация выглядит следующим образом: с одной стороны, наблюдаются очаговые физические повреждения мозга, с другой — нарушения речи, поведения и других функций, наступающие обычно вследствие этих очаговых повреждений. Анатомические разрушения доступны микроскопическому исследованию и тщательному анализу. Что касается функциональных нарушений, то интересные результаты могут быть получены благодаря тестированию нарушенных способностей, анализу отклоняющихся реакций (включая ассоциативные механизмы, персеверацию и т. п.) и дифференциации нетронутых и поврежденных способностей. Но между обоими этими типами анализа не удается установить никакой связи; и никакой анализ не позволяет выявить хотя бы единственную элементарную функцию, которая могла бы быть локализована как таковая. В принципе нет ничего невозможного в том, что когда-нибудь будут найдены элементарные психические функции, которые затем можно будет связать с определенными участками мозга или физиологическими механизмами; но говорить об этом пока рано.

В существующей литературе любые тезисы о локализации психических функций вынужденно гипотетичны. Предположительно конструируются системы кортикальных областей, которые делятся на своего рода «географические» регионы, ответственные за смешливость, раздражительность, характерологические изменения, депрессивные или эйфорические расстройства и т. п.

В данной связи следует отметить, что топографический диагноз на основе типичных, в том числе и психических, симптомов в рамках клинической картины — это не то же самое, что знание законов топографической локализации таких компонентов сферы психического, как отдельные типы переживаний, способности, черты характера и т. п. Важность психической картины при постановке клинического топографического диагноза не вызывает сомнений, но сама топографическая локализация не носит закономерного и предсказуемого характера; основа психического феномена так и остается неизвестной.

2. Структура мозга. Любые представления о локализации элементов сферы психического разрабатываются на фоне наших знаний о макро- и микроскопической структуре мозга. Морфологически мозг — это не просто единообразная железистая масса. Можно сказать, что мозг раскрывается нам как множество разнообразных форм, путей и систем, обладающих тончайшей, на грани невидимого, микроструктурой. Исследователи, желающие представить общую картину на основании срезов или окрашенных препаратов, сталкиваются с поистине огромными техническими трудностями. То, что некогда казалось гомогенным, в дальнейшем обнаружило исключительное многообразие своей внутренней структуры. Так, Бродман (Brodmann) разделил кору головного мозга на 60 цитоархитектонических зон согласно размеру, числу, форме и взаимному расположению нервных клеток, тогда как Фогт (Vogt) выделил 200 миелоархитектонических зон согласно различиям в распределении волокнистых путей в коре. Дифференциация клеточных форм и клеточных структур представляется едва ли не безграничной. Прогрессу анатомической дифференциации способствовали опыты на животных. Так, выяснилось, что разрезание волокон и изоляция отдельных участков мозга приводят к дегенерации волокон и клеток на этих участках; отсюда мы можем узнать, какие участки мозга составляют единство, а какие — взаимно независимы. Экспериментальным путем Ниссль выявил в коре слои, живущие собственной жизнью даже после отъединения всех проекционных волокон, — при том, что остальные слои в той же зоне мозга дегенерируют.

Исследованию структуры мозга неизменно сопутствует ощущение некоторой неудовлетворенности: мы узнаем нечто такое, чего не в состоянии понять. Мы видим некие конфигурации, но почти никогда не знаем, каковы их функции. В наших умах запечатлеваются бесчисленные формы, пути, скопления серого и белого вещества, мы узнаем многочисленные и разнообразные названия — и тем не менее чувствуем себя полными невеждами, пытаясь понять или представить себе вещи, которые выходят за рамки нашей способности к пониманию. Мы вынуждены смириться с тем, что учение о функциональной морфологии мозга находится все еще в зачаточном состоянии и совершенно не соответствует темным, ультрамикроскопическим химико-биологическим процессам жизни. Наконец, мы не должны забывать, что внешне неисчерпаемое множество форм, конфигураций и систем, входящих в структуру мозга, явлено нам только в виде трупа мозга — грубых, мертвых, разрушенных остатков некогда живой материи.

Все опыты подобного рода наполняют нас благоговением перед тайнами пространственных основ психической жизни. Одна из фундаментальных предпосылок нашего биологического мышления состоит в том, что мы рассматриваем структуру мозга как настоящее морфологическое чудо. Мозг — это единственный в своем роде, ни с чем не сравнимый орган. Исключительность его формы и организации, отраженная в его цитоархитектонике, заставляет нас вновь и вновь задумываться об аналогиях с психической жизнью; но при этом в нашем распоряжении нет осязаемых взаимных соответствий — в частности, структурных. Реалии психической жизни по-прежнему несоизмеримы с пространственными, видимыми категориями — даже несмотря на то, что пространственные характеристики структуры мозга должны находиться в тесном сопряжении с психикой.

Здесь проходит граница, за которой пространственное явление для нас кончается. Множество разнообразных по конфигурации слоев коры, нейроны, нервные окончания — все это суть некие пространственные крайности, «замещающие» для нас душу, к постижению которой мы стремимся, но которой на этом пути нам не дано постичь никогда. Эта картина равноценна картине космических туманностей. И в том, и в другом случае мы видим в пространстве нечто абсолютное и последнее, свидетельствующее и указующее, само по себе непроницаемое и в то же время ведущее куда-то вовне и выше себя.

3. Патологическая анатомия мозга. Обычные анатомические данные относятся к опухолям и размягчению, кровотечениям, утолщению мембран, атрофии и т. п. Проще всего добываются данные о размере мозга.

В свое время появилась надежда на то, что удастся найти соответствие между размером здорового мозга н умственными способностями; но в подтверждение этого не было добыто убедительных статистических данных. По мере движения вверх по эволюционной лестнице вес мозга относительно веса тела возрастает, и у человека этот показатель достигает максимальной величины. Относительный вес мозга у негров в среднем чуть ниже, чем у представителей белой или желтой расы; у женщин он чуть ниже, чем у мужчин. Истолковать эти факты нелегко. Мозг выдающихся людей исследовался многократно, но осмысленных результатов получить так и не удалось. Среди великих попадались люди как с очень большим, так и с очень маленьким мозгом; необычайно большой мозг встречается и у вполне обычных людей.

Если говорить о патологии, то масса мозга может быть как увеличенной, так и уменьшенной. Известно такое явление, как разбухание мозга (Hirnschwellung); оно определяется на основании отношения объема мозга и вместимости черепа, которое в норме равно примерно 90:100. Природа и причины разбухания мозга неизвестны. Отек мозга по своей природе отличается от разбухания. Речь идет о достаточно неясном патологоанатомическом понятии, охватывающем гетерогенный материал. Увеличение веса мозга обнаруживается при некоторых острых психозах, дающих картину аменции, а также у лиц, умерших от эпилептического статуса. При многих функциональных психозах, разновидностях эпилепсии и т. п. никаких изменений не бывает, тогда как при прогрессивном параличе, старческом слабоумии, некоторых случаях dementia praecox вес мозга уменьшается.

Значительно более многочисленны и разнообразны микроскопические данные, случаи воспаления, дегенерации тканей, новообразований, атрофии и всякого рода морфологических изменений. Один из самых значительных результатов — открытие надежного способа определения прогрессивного паралича на основании микроскопической картины коры. На основании гистопатологических данных было дано клиническое определение нозологической единицы (Ниссль и Альцгеймер). Но это открытие относится всецело к сфере соматического. Не удалось обнаружить ничего такого, что указывало бы на локализацию психических функций или на существование параллелизма между соматическим и психическим процессами; более того, не удалось прийти даже к отчетливой и окончательной формулировке соответствующих вопросов. То обстоятельство, что гистологические изменения имеют место и при других психозах, само по себе указывает на их связь с мозгом; подобного рода данные, однако, также не всегда допускают однозначные толкования.

В настоящее время не приходится говорить о взаимном соответствии между психологически отчетливо анализируемыми функциями и анатомически тонко разграниченными зонами; и все же существование связи между болезнями мозга и психозами не вызывает сомнений. Этот факт уже давно воспринимается как твердо установленная истина; именно поэтому психопатологи так заинтересованно следят за всеми деталями новейших исследований по головному мозгу. С одной стороны, гистология учит нас не поддаваться соблазнам «мозговой мифологии», в свое время пользовавшейся такой популярностью среди психопатологов; с другой же стороны, она внушает надежду, что с ее помощью удастся успешнее определять соматический аспект болезни. Познание всей сложности и всего многообразия гистологической картины имело бы серьезную образовательную ценность для любого психопатолога, склонного к обобщающим размышлениям о своем предмете.

В данной области науки постепенно вырос целый мир картин и конфигураций, которыми мы обычно пренебрегаем, поскольку не видим способов их прямого практического использования; но именно здесь вопрос о локализации должен в конечном счете найти свое разъяснение, дальнейшее развитие и окончательное разрешение.

Так или иначе, опыты по исследованию видимой структуры мозга сохраняют свое независимое значение. «Клеточную патологию уже успели объявить устаревшей; но то, что мы видим, служит доказательством важности учения о клетках для понимания жизненных процессов. Представляется, что с клетками связаны даже те функциональные отправления организма, которые носят более или менее гуморальный характер; и любые физиологические интерпретации будут иметь ценность только при условии, что они не утратят своей связи с морфологическим знанием… Анатомические методы основываются на морфологии; ее теория — это созерцание органических форм. Нас ничто не заставляет ограничиваться простым рассматриванием конфигураций или размышлениями над их генезисом».

(д) Фундаментальные вопросы, порожденные проблемой локализации

Фактические данные, указывающие на локализацию компонентов психической жизни, неудовлетворительны. Вера в то, что наконец-то удалось установить локализацию, рассеивается всякий раз, когда мы пытаемся дать этой локализации окончательное и недвусмысленное определение. Во-первых, в отличие от опытов по неврологической локализации все опыты по локализации компонентов психической жизни носили доныне лишь весьма приблизительный характер; анатомические данные, равно как и попытки фиксации психических явлений все еще неточны и расплывчаты. Во-вторых, обнаружение любых надежных, несомненных фактов активизирует параллельное развитие психологических и гистологических исследований, в результате чего вся концепция локализации рушится. Таким образом, теории локализации компонентов психической жизни недостает подкрепления в виде упорядоченного набора точных фактических данных. Но вопрос о взаимоотношении двух анализируемых по отдельности групп фактов требует своего решения. Задача обнаружения связей между психологическими наблюдениями и данными по анатомии мозга остается актуальной; образцом может служить неврология, в рамках которой, основываясь на принципе локализации, удалось установить связь между анатомией и функцией. Локализацию неврологических и физиологических функций (на примере коленного рефлекса, дыхательного центра, двигательных зон коры и т. п.) удалось осуществить с выдающимся успехом, а локализация неврологических болезней является одной из наиболее разработанных областей медицины. Но стоит нам обратиться к психике, как картина расплывается на наших глазах. Все руководства по физиологии и неврологии в соответствующих местах прибегают к внезапным «поворотам сюжета» или умолчанию. Следовательно, говоря о проблеме психической локализации, важно не столько указать на достижения, сколько понять, какова ситуация, сложившаяся в данной сфере исследований.

Выразимся афористически: в психологии мы не знаем, что и где следует локализовать. Есть три основных вопроса:

1. Где мы локализуем? Во-первых, на определенных участках субстанции мозга, в макроскопически очерченных областях мозга и зонах коры, и в микроскопически видимых слоях коры и группах клеток. Эта анатомическая теория локализации нацелена на обнаружение «центров», ответственных за определенные функции. Но обо всех этих «центрах» известно только то, что их повреждение приводит к нарушению функции; что же касается центров, ответственных за психические функции в позитивном аспекте, то о них мы ничего не знаем. Возможно, известные нам центры несут ответственность за какие-то не поддающиеся определению условия для выполнения функций, но не за сами функции как таковые. Все они были выявлены в качестве «центров нарушения», а не «центров реализации». По всей видимости, это четко очерченные участки, разрушение которых приводит к расстройствам, поскольку непосредственной замены им не существует. Соответственно, о локализации можно говорить только тогда, когда сразу вслед за относительно ограниченными гистологическими изменениями возникают характерные расстройства — при том, что в других областях, даже несмотря на потерю больших масс мозгового вещества, функциональные нарушения не выявляются. Возможно, реальное осуществление функции само по себе основывается на бесконечном количестве взаимосвязей между различными участками; и вовсе не обязательно, чтобы самый главный компонент этой сложной системы был локализован именно в ее «центре». Взаимодействие анатомических частей и физиологических функций составляет целостность, в рамках которой, в случае появления отдельных повреждений, возможна взаимная замена и компенсация составляющих; внутри этой целостности отдельные составляющие стимулируют друг друга, катализируют и ингибируют друг друга, образуя бесконечно сложную структуру, которая пока известна нам лишь частично, на уровне одних только неврологических связей. Во всем, что касается связей из области психики, эта структура остается простой метафорой.

Во-вторых, мы локализуем компоненты сферы психического в системах, которые морфологически охватывают всю нервную систему и содержат собственные внутренние связи. Вопрос здесь не сводится к простой анатомической локализации, а заключается в следующем: какой из этих систем, рассматриваемой как сложное единство, принадлежит функция, рассматриваемая как элемент этого единства (и, соответственно, расстройство этой функции)? Все системы того рода, о котором здесь идет речь, изучены только с точки зрения неврологических функций; соответственно, рассмотрение их как основы психических явлений опять неизбежно сводится к простой аналогии. Такая аналогия может оказаться приемлемой или даже подходящей для более конкретной разработки; но она все равно не позволяет представить анатомическую систему в качестве основы событий психической жизни.

В-третьих, мы можем локализовать элементы сферы психического в тех местах, на которые указывают результаты фармакологических экспериментов и которые отчасти могут быть продемонстрированы морфологически. Это, так сказать, химическая локализация, которая выявляется фармакологическими средствами в дифференцированной структуре нервной системы. В итоге возможны сколь угодно красноречивые сопоставления с воздействием токсичных веществ на психику; но это отнюдь не равноценно ответу на вопрос о локализации психических феноменов.

2. Какие именно единицы мы локализуем? Если мы воспринимаем или мыслим нечто как единство реализации способности, переживания, «Я»-сознания, это само по себе может указывать на что угодно, но только не на доступную локализации функциональную целостность. То, что локализуется, всегда проявляет себя в качестве инструмента души, но не в качестве самой души. Нам в принципе не дано знать, что могло бы быть, если бы личность, ее природа, черты ее характера или переживаемые ею реалии психической жизни имели определенную локализацию в организме и, соответственно, испытывали расстройства под воздействием локальных физических повреждений.

С другой стороны, исследования в области локализации призваны решить задачу, по-своему глубоко осмысленную. Эта задача состоит в обнаружении «элементов» или единиц отдельных функций, которые иначе никогда не были бы открыты, а также факторов, указывающих на наличие определенных функций и выявляемых только благодаря расстройствам. Видимо, таков случай «импульса», локализованного в стволе мозга и (в другом смысле) в лобной доле, равно как и случай психических функций, выявленных при анализе речи, чувственного восприятия, поведения. Но «схваченная» таким образом элементарная жизненная функция — «фундаментальная функция» — должна сама по себе быть внесознательной и проявляться только в переживании «импульса», в речевой деятельности и поведении.

Перед нашими глазами все время находится иерархия функций или иерархия инструментов души. Исследуя эти иерархии, мы приближаемся к самой душе, но обнаруживаем лишь то, что служит ее потребностям или обусловливает ее функционирование, но не ее самое.

3. Какова природа связи между функцией и центром (очагом)? Представление, будто центр — это вместилище функции как таковой, давно устарело. Центр — это предпосылка функции, но отнюдь не ее субстанция. Наличие «связи» между функцией и «очагом» означает, что функция не может осуществляться без участия последнего; но это вовсе не значит, что функция существует именно благодаря своему «очагу». Чтобы более точно представить эту предпосылку, мы можем призвать на помощь ряд теоретических идей. Например: в любом целостном событии центр — это всего лишь некая незаменимая связь. В таком центре происходит переключение, которое нигде в другом месте произойти не может. При повреждении, делающем переключение невозможным, расстраивается какое-то совместное действие. Повреждение центра означает исчезновение некоего препятствия: то, что прежде ингибировалось и регулировалось из этого центра, начинает развиваться совершенно бесконтрольно. Впрочем, обычно мы по-настоящему не представляем себе, как выглядит связь между психическим расстройством и центром: что именно расстраивается, как именно воздействует расстройство. Любая теория — это лишь гипотеза, способ как-то выразить соответствующую идею, метафора. В действительности все, что мы до сих пор смогли узнать об этих связях, носит достаточно грубый, сырой характер: с одной стороны, мы имеем данные о мозге с его неясно очерченными внутренними границами, с другой — сложные психические расстройства. Все связи остаются неопределенными и приблизительными; удается показать только сопряжение комплексных способностей и обширных областей мозга (таких, как отдельные зоны коры мозга, ствол мозга). Нам не дано, оставаясь на почве психологического понимания, проникнуть в тайну взаимодействия локализуемых функций. Любой элемент психической жизни — это обязательно целостное событие, которое отнюдь не состоит из частичных функций; напротив, функции — это используемые им инструменты, и при их повреждении событие, как целое, становится невозможным.

(е) Спорный аспект локализации элементов сферы психического

Итак, никому еще не удавалось расчленить психическую жизнь на отдельные поддающиеся локализации функции. В психологии даже самые простые феномены настолько «сложны» (или, точнее, гетерогенны) с точки зрения неврологии, что для их реализации необходимо участие всего мозга. Все разнообразные центры, которые удалось выявить, представляют собой разве что отдаленные предпосылки, обусловливающие потенциальную возможность соответствующих психических явлений; всегда сохраняется известная неясность относительно того, какие именно обязательные или частичные функции связаны с этими центрами.

Обобщим результаты.

1. Факты, относящиеся к анатомической структуре мозга, будучи чрезвычайно интересны сами по себе, все еще не влияют на психопатологию. Они лишь показывают, насколько велика степень сложности тех соматических основ психической жизни, которые должны пониматься нами как ее отдаленные, опосредованные основы.

2. Никакие доступные локализации элементарные психические функции нам не известны.

3. Фактические данные о локализации сложных болезненных явлений (таких, как афазия и др.) не выказывают никакой регулярности. Они пригодны в лучшем случае для диагностики; их не удается анализировать так, чтобы психологический анализ дефектов в осуществлении способностей мог связываться с относительно тонким анатомическим анализом повреждений мозговой ткани.

Чтобы пояснить сказанное, сформулируем несколько теоретических положений. Представление о том, что различные психические расстройства могут обусловливаться различиями в локализации одного и того же болезненного процесса, имеет чисто умозрительную природу и не подкреплено фактами. Приписав различия между болезненными процессами одной только психической предрасположенности субъектов, мы утверждали бы нечто столь же недоказуемое и, возможно, столь же справедливое. Психиатрия, которая исходит из фундаментального представления о локализации психических функций, ничего не может поделать с тем обстоятельством, что элементы, обнаруженные благодаря психологическому анализу, не выказывают абсолютно никаких связей с анатомическими данными, выявленными при исследовании мозга; судя по всему, такие связи едва ли когда-либо будут открыты. С одной стороны, один и тот же болезненный процесс может локализоваться в нервной системе по-разному; с другой стороны, психические расстройства при одном и том же органическом мозговом заболевании могут существенно отличаться друг от друга. Эти два ряда данных не обнаруживают между собой никакого параллелизма, а тем более содержательной связи.

Каждый раз, обращаясь к рассмотрению связи между данными, относящимися к мозгу, и психическими расстройствами, мы должны помнить, что данные по мозгу вовсе не обязательно должны сопрягаться с психическими расстройствами; существуют случайные, совпадающие явления, которые, однако, имеют совершенно иное происхождение (таковы, например, гистологические изменения, наступающие при предсмертной агонии). Далее, мы должны иметь в виду, что мозговые изменения в принципе могут быть и следствием первичных психических явлений — хотя, вообще говоря, эмпирических доказательств этого пока не существует. Предположение, будто мозговое явление во всех случаях есть причина, а психическое явление — следствие (но не наоборот), так же недоказуемо, как и более давняя гипотеза, согласно которой любая душевная болезнь имеет свой источник в психической жизни. Психопатолог должен быть открыт для признания обеих альтернативных возможностей.

Утверждение, будто все душевные болезни суть болезни мозга, а все психические явления — не более чем симптомы, должно оцениваться как догма. Поиск мозговых процессов плодотворен только при условии, что на них можно указать методами анатомии и гистологии. Разного рода надуманные локализации — скажем, локализация представлений и воспоминаний в клетках, локализация мыслительных ассоциаций в нервных волокнах и т. п. — это пустое, бесплодное занятие; и еще более бесплодной игрой следует считать любую попытку гипотетического представления всей души в виде какой-то системы локализаций в мозгу. Подобного рода образ мыслей равносилен абсолютизации происходящих в мозгу событий, возведению их в ранг истинной субстанции человека, отождествлению «человеческого» с «мозговым». С точки зрения психологии мозговые заболевания — это лишь одна из многих причин, ведущих к психическим расстройствам. Представление, согласно которому все психическое хотя бы отчасти обусловливается мозгом, само по себе верно, но носит слишком общий характер и поэтому не имеет практического значения. Каждый психолог, хоть немного разбирающийся в психопатологии, согласится со словами Мебиуса: «Гистолог в клинике не должен играть главную роль, ибо анатомическая классификация болезней действует оглупляюще».