АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Глава 16. Главная женщина Артура Шопенгауэра

Низкорослый, узкоплечий, широкобедрый пол мог назвать прекрасным только отуманенный половым побуждением рассудок мужчины [41].

Артур Шопенгауэр о женщинах

Твои извечные каламбуры, твои стенания по поводу глупости и страданий человечества портят мне сон и навевают кошмары… Нет ни одного неприятного момента в моей жизни, которым я не была бы обязана тебе [42].

Из письма матери Артура Шопенгауэра сыну

Главной женщиной в жизни Артура была, без сомнения, его мать Иоганна, с которой его связывали непростые и мучительные отношения, в конце концов завершившиеся полным и окончательным разладом. Письмо, в котором Иоганна освобождала Артура от его обязательств, переполнено трогательной материнской заботой: ее любовью, ее надеждами на сына. Однако за всем этим стояло одно непременное условие — сын будет держаться на порядочном расстоянии от матери. Вот почему в своем письме она рекомендовала Артуру перебраться в Готу, а не в Веймар, где в то время жила сама.

Короткая вспышка взаимной нежности, последовавшая за освобождением Артура, очень скоро бесследно угаснет, и вот по какой причине: Артур недолго задержится в подготовительной школе в Готе, через полгода его исключат из школы за сочинение сатирических виршей, в которых он с остроумной и язвительной критикой обрушится на одного из учителей школы. После этого Артуру ничего не останется делать, как просить мать пустить его к себе, чтобы продолжить учебу в Веймаре.

Нельзя сказать, чтобы Иоганну привела в восторг эта просьба — напротив, при одной мысли о том, что Артур может поселиться у нее, она пришла в бешенство. Во время недолгого пребывания в Готе он несколько раз приезжал к ней, и всякий его визит доставлял ей кучу неприятностей. Ее письма к нему после его исключения из школы — весьма неожиданный образец материнского отношения к сыну:

…Я достаточно изучила твой характер… ты возмутительный, пренесносный тип, с которым не представляется возможным жить под одной крышей. Твое самомнение перекрывает все твои достоинства, делая их совершенно бесполезными для общества… ты находишь недостатки во всем, кроме самого себя… поэтому ты раздражаешь людей вокруг — никто не желает быть поучаемым и просвещаемым в такой дерзкой, непочтительной манере, а тем более такой ничтожной персоной, какой ты пока что являешься. Никто не станет терпеть нападки от человека, который сам демонстрирует столько слабостей, в особенности заведшего возмутительную манеру проповедовать свои идеи с видом абсолютной непогрешимости.

Любой другой на твоем месте выглядел бы просто смешно, но ты, со своими талантами, ты раздражаешь… Ты ведь мог, как тысячи других учеников, спокойно жить и учиться в Готе… но ты не захотел этого, и тебя исключили… Такая ходячая энциклопедия, как ты, — скучнейший и несноснейший предмет, потому что тебя нельзя полистать и забросить за печку, как любую дрянную и бесполезную книжонку.

Когда Иоганна поймет, что ей все-таки придется терпеть присутствие Артура в Веймаре, пока он не подготовится к университету, она сочтет нужным еще раз написать сыну, чтобы расставить все точки над i, и сделает это еще категоричнее:

Думаю, будет лучше, если я четко изложу тебе свои требования, чтобы с самого начала между нами не оставалось никакой неясности. То, что я очень тебя люблю, надеюсь, не вызывает у тебя сомнений. Я уже доказала тебе это и буду доказывать до тех пор, пока жива. Для меня важно знать, что ты счастлив, но быть свидетельницей этого я не намерена. Я много раз тебе говорила, что с тобой очень трудно жить… Чем больше я тебя узнаю, тем больше убеждаюсь в своей правоте.

Я не стану скрывать: до тех пор, пока ты остаешься таким, какой ты есть, я согласна на любую жертву, лишь бы не быть с тобой рядом… То, что

вызывает во мне отвращение, лежит не в твоей душе, оно находится не внутри, а снаружи: все твои идеи, суждения, привычки — одним словом, нет ничего, в чем бы мы с тобой сходились в отношении внешнего мира.

Вспомни, дорогой Артур, всякий раз, когда ты гостил у меня, между нами постоянно происходили жуткие ссоры по пустякам, и всякий раз я начинала дышать свободно только после того, как ты уходил, потому что твое присутствие, твое нытье из-за элементарнейших вещей, твой вечно хмурый вид, дурное расположение духа, нелепейшие взгляды, которые ты постоянно высказываешь… все это расстраивает и беспокоит меня до чрезвычайности.

Раздражение Иоганны объяснимо. Только что, по милости божьей, ей удалось освободиться от замужества, которое грозило заточить ее навеки. Опьяненная свободой, она мечтает отныне не подчиняться никому. Она будет жить, как ей хочется, встречаться с кем хочет, заводить романы (но впредь никаких браков) и, конечно, развивать свои блестящие способности.

Перспектива отказаться от свободы ради Артура приводила ее в бешенство. Мало того что Артур безумно ее раздражал и по праву мог посягать на ее свободу, так еще он был сыном ее прежнего тирана, живое воплощение Генриха.

Не последнюю роль сыграли и финансовые вопросы. Началось с того, что девятнадцатилетний Артур обвинил мать в расточительстве, угрожавшем, по его мнению, наследству, которое он должен был получить в двадцать один год. Иоганна была вне себя от ярости. Гневно парировав, что в ее салоне, как всем известно, подают только хлеб с маслом, она сама перешла в наступление, обвинив Артура в том, что он живет не по средствам, растранжиривая деньги на роскошные обеды и уроки верховой езды. Само собой, такие ссоры не способствовали сближению и должны были со временем обострить ситуацию до предела.

Отношение Иоганны к сыну и к материнству вообще найдут отражение в ее романах: типичная героиня Иоганны Шопенгауэр трагически теряет возлюбленного, выходит замуж за богатого и черствого человека, от которого терпит страдания и унижения, и в знак протеста отказывается иметь детей.

Артур никогда и ни с кем не будет делиться своими переживаниями, а мать впоследствии уничтожит все его письма, и все же мы можем догадаться, что же в действительности между ними происходило. Артур был сильно привязан к матери, и боль разрыва с ней будет преследовать его всю жизнь. Иоганна была необычной матерью — живая, откровенная, привлекательная, независимая и просвещенная. Естественно, они обсуждали с Артуром его страстное увлечение древней и современной литературой. Вполне возможно даже, что тогда, в пятнадцать лет, он решил отказаться от университета и отправиться в семейное турне только ради того, чтобы оставаться рядом с матерью.

Перемена в отношениях между матерью и сыном произошла после смерти Генриха. Надежды Артура на то, что он займет место отца в ее сердце, очевидно, рухнули, когда Иоганна приняла поспешное решение оставить сына в Гамбурге и переехать в Веймар. Если эти надежды и затеплились вновь после того памятного письма, в котором мать освобождала его от обязательств, им, по всей видимости, суждено было угаснуть очень скоро, когда мать решила отослать Артура в Готу, а не поселить у себя в Веймаре, где он, безусловно, имел бы лучшие возможности подготовиться к университету. Возможно, мать была права, и Артур нарочно устроил свое исключение из Готы. Если тем самым он надеялся воссоединиться с матерью, то его должно было постичь жестокое разочарование: мало того, что Иоганна не обрадовалась перспективе пустить его под свою крышу, так еще выяснилось, что в ее жизни есть другие мужчины.

До конца своих дней Артур будет винить себя в смерти отца, корить себя за радость освобождения и за то, что отсутствием интереса к коммерции приблизил эту трагическую развязку. Вскоре вина выльется в отчаянные попытки защитить доброе имя отца, сопровождающиеся жестокими нападками на мать за ее отношение к супругу.

Много лет спустя он напишет:

Я знаю женщин. Они вступают в брак исключительно по расчету. Когда мой отец тяжело заболел, он был брошен на произвол судьбы, спасаемый только бескорыстием преданного слуги, делавшего все возможное, чтобы позаботиться о своем хозяине. Моя мать давала балы, в то время как он лежал один, позабытый всеми. Она веселилась, когда он страдал от мучительных болей. Вот она, женская любовь [43].

Когда Артур прибудет в Веймар, чтобы начать подготовку к университету, ему не позволят поселиться у матери — вместо этого Иоганна подыщет ему отдельную квартиру, где по приходе его будет ожидать письмо, в котором мать с предельной ясностью определит правила и границы их будущих взаимоотношений:

Хочу раз и навсегда определить мои условия: ты хозяин только в своей квартире, в моем доме ты — гость… который не должен вмешиваться ни в какие домашние дела. Каждый день ты будешь приходить ко мне в час дня и оставаться до трех часов, после чего я не должна буду видеть тебя до следующего дня, за исключением моих салонов, которые ты можешь посещать, если захочешь, а также столоваться в моем доме в те два вечера при условии, что ты не станешь затевать своих утомительных споров, которые доставляют мне одно беспокойство… Во время своих дневных посещений ты можешь рассказывать мне все, что я сочту нужным тебя спросить, остальное время ты должен сам заботиться о себе. Ну, все, теперь ты знаешь мои требования, и надеюсь, не отплатишь мне непокорностью за мою материнскую заботу [44].

Артур примет эти условия и два года в Веймаре будет неукоснительно соблюдать их, оставаясь безмолвным наблюдателем на вечерах, которые устраивала его мать, и даже ни разу словом не обмолвится с заносчивым Гёте. Его познания в греческом, латыни, а также в истории и философии будут стремительно расти, и в двадцать один год его примут в Гёттингенский университет. В это же время Артур получит наследство, двадцать тысяч рейхсталеров — достаточно солидный, хоть и не слишком крупный капитал, на который и просуществует всю оставшуюся жизнь. Как и предсказывал Генрих, это наследство придется ему как нельзя кстати: своими учеными трудами Артур не заработает ни пфеннига.

Со временем он начнет видеть в отце ангела, а в матери — дьявола. Он придет к заключению, что извечная ревность отца должна была, очевидно, иметь основания, и станет опасаться, что своим поведением мать может осквернить его память. Артур будет требовать, чтобы во имя отца мать вела тихую жизнь затворницы, и станет яростно набрасываться на каждого, кто покажется ему материнским воздыхателем, обзывая всех ничтожными «штампованными болванами», недостойными мизинца его отца.

Артур будет учиться в Гёттингенском и Берлинском университетах и в Иене получит степень доктора философии. Некоторое время он проживет в Берлине, но вскоре бежит оттуда, спасаясь от надвигающейся войны с Наполеоном, и вновь вернется в Веймар к матери. Очень скоро семейные скандалы разгорятся с новой силой: Артур не только станет упрекать мать за растрату денег, отложенных им на лечение бабушки, но и обвинит ее в порочной связи с ее близким другом Мюллером Герстенбергком, на которого накинется с таким ожесточением, что Иоганна вынуждена будет видеться со своим приятелем, лишь когда Артура нет дома.

Приблизительно в это же время между ними произойдет известный диалог: Артур подаст матери свою докторскую диссертацию, блестящий трактат о принципах причинности, озаглавленный «О четверояком корне закона достаточного основания».

Взглянув на обложку, Иоганна небрежно бросит:

— О четверояком корне? Это, должно быть, рекомендации аптекарю? [45]

Артур: Эту работу будут читать, когда ни одной из твоих книжек днем с огнем невозможно будет сыскать.

Иоганна: Ну, конечно. Не сомневаюсь, что твоими сочинениями по-прежнему будут завалены все книжные лавки.

Артур будет бескомпромиссен в выборе своих названий: «О четверояком корне закона достаточного основания» правильнее было бы назвать «Теорией объяснений», и все же, несмотря на это, даже теперь, двести лет спустя, эта работа по-прежнему издается — редкая судьба для диссертации.

Стычки по поводу денег и связей Иоганны будут продолжаться еще некоторое время, пока в один прекрасный день терпение Иоганны не лопнет. Тогда она объявит Артуру, что не собирается ради него порывать ни с Герстенбергком, ни с кем бы то ни было вообще, и решительно прикажет ему съехать с ее квартиры, демонстративно пригласив Герстенбергка поселиться в освободившихся комнатах. Свое решение она сопроводит следующим роковым письмом сыну:

Дверь, которой ты так громко хлопнул вчера после недостойной сцены, устроенной своей матери, теперь закрыта для тебя навсегда. Я уезжаю за город и не вернусь до тех пор, пока не узнаю, что ты уехал из моего дома… Ты не знаешь, что такое материнское сердце: чем нежнее оно любит, тем больнее для него удар от любимой руки… Ты сам порвал со мной: твое недоверие, твое неприятие моей жизни, моих друзей, твое невыносимое поведение, твое презрение к тому, что я женщина, твое нежелание доставить мне малейшее удовольствие, твоя жадность — это и многое другое вызывает во мне отвращение… Если бы я умерла и ты имел дело со своим отцом, разве посмел бы ты читать ему нотации? Или распоряжаться его жизнью, его знакомствами? Чем я хуже его? Разве он сделал для тебя больше, чем я? Любил тебя больше?… Я слагаю с себя ответственность за тебя… Оставь свой адрес, но не смей писать мне, отныне я не буду ни читать твоих писем, ни отвечать на них… Это конец… Ты причинил мне достаточно горя. Живи и будь счастлив, насколько сможешь [46].

И это действительно был конец. Иоганна проживет еще двадцать пять лет, но мать и сын больше так и не встретятся.

В старости, вспоминая родителей, Шопенгауэр напишет:

Большинство мужчин позволяют себе обольститься прелестным личиком… сама природа заставляет женщин выставлять напоказ все свои прелести… и «пленить»… но природа скрывает множество зол, которые (женщины) таят в себе: бесконечные расходы, забота о детях, строптивость, упрямство, капризы, причуды, истерики, адские муки и сам дьявол. Вот почему я называю брак долгом, в который влезаешь в юности, а расплачиваешься в старости… [47]

Глава 17

Большие страдания совсем подавляют меньшие, и, наоборот, при отсутствии больших страданий уже самые ничтожные неприятности мучат и расстраивают нас [48].

На следующем занятии все взгляды были обращены к Бонни, которая тихо и неуверенно начала:

— Лучше бы я об этом не заикалась. Всю неделю я только и делала, что думала, что и как вам скажу, все придумывала, с чего начать, хотя и знала, что домашние заготовки не пойдут: Джулиус всегда говорит, что беседа должна быть спонтанной, иначе нет никакого толку, правильно я говорю? — Она взглянула на Джулиуса.

Джулиус кивнул:

— Забудь про свои заготовки, Бонни. Попробуй так: закрой глаза и представь, что ты берешь свою речь в руки, держишь перед собой, а потом рвешь пополам и еще раз пополам. А теперь бросаешь в корзину. Сделала?

Бонни с закрытыми глазами кивнула.

— А теперь своими словами расскажи нам, что ты думаешь про красивых и некрасивых — про вас с Пэм и Ребеккой.

Бонни, продолжая кивать, медленно открыла глаза и начала:

— Вы все, конечно, меня знаете: я была та самая маленькая толстушка с кучеряшками, над которой все вечно смеялись на физкультуре, у которой всегда меньше всех валентинок, которая ревет по любому поводу, у нее нет настоящих друзей, она всегда возвращается домой одна, никогда ни с кем не гуляет и такая затравленная, что вечно боится поднять руку, хотя вполне может заткнуть за пояс любого и знает ответы на все вопросы. А Ребекка — она мой изомер…

— Твой — кто? — спросил Тони, который чуть не лежал в кресле.

— Изомер - это что-то вроде зеркального отображения, — ответила Бонни.

— Изомеры, - возвестил Филип, — это химические вещества, обладающие одинаковым составом, но разными свойствами из-за того, что их атомы расположены по-разному.

— Спасибо, Филип, — сказала Бонни. — Наверное, мне не стоило употреблять таких ученых слов. Тони, ты молодец. Держишь слово спрашивать всякий раз, когда что-то не понял. Когда пару месяцев назад ты признался, что стыдишься своей работы, это сильно подействовало на меня и помогло заговорить о своих проблемах. Ну ладно, вернемся к моей школе. Ребекка была, что называется, моей противоположностью — абсолютно во всем. Я готова была умереть, чтобы подружиться с Ребеккой, убить кого угодно, чтобы стать Ребеккой. Вот это и мучает меня сейчас: уже две недели меня преследуют воспоминания о моем кошмарном детстве.

— Та маленькая толстушка ходила в школу много лет назад, — сказал Джулиус. — Что заставило ее вернуться сейчас?

— Это и есть самое ужасное. Не хочу, чтобы Ребекка разозлилась на меня…

— Лучше обращайся прямо к ней, Бонни, — поправил Джулиус.

— Хорошо, — сказала Бонни и повернулась к Ребекке: — Я хочу сказать тебе, но не хочу, чтобы ты на меня разозлилась.

— Я вся внимание, — ответила Ребекка, не отрывая глаз от Бонни.

— Когда я вижу, как ты крутишь мужчинами здесь, в группе — как ты их соблазняешь, как они смотрят на тебя, — я чувствую, что абсолютно беспомощна, и все мои старые чувства вылезают наружу: толстая, страшная, никому не нужная, синий чулок.

— Ницше, — вставил Филип, — однажды сказал, что, если мы просыпаемся среди ночи в подавленном настроении, значит, наши враги, которых мы разбили давным-давно, возвращаются, чтобы преследовать нас.

Бонни, расплывшись в широкой улыбке, повернулась к Филипу:

— Спасибо, Филип. Не знаю, почему, но мне нравится эта идея о врагах, которых я однажды разбила и которые снова возвращаются, — мне даже стало легче. Иногда достаточно назвать вещи своими именами…

— Погоди, погоди, Бонни, — взмолилась Ребекка, — давай вернемся к теме. Как это я соблазняю мужчин — что ты имеешь в виду?

Зрачки Бонни расширились, она отвела глаза.

— Дело не в тебе, Ребекка, ты ничего такого не делаешь… Это я сама, моя реакция на нормальное женское поведение.

— Какое поведение? О чем ты говоришь? Бонни тяжело вздохнула и ответила:

— Ты прихорашиваешься. Красуешься — вот что я имею в виду. Я уже сбилась со счету, сколько раз за последнее время ты вытаскивала свои заколки. Ты то распускаешь волосы, то без конца их поправляешь. Раньше этого не было. Мне кажется, это как-то связано с приходом Филипа.

— Что? Что ты говоришь? — воскликнула Ребекка.

— Как однажды сказал святой Юлий, вопрос не является вопросом, если знаешь ответ, — вставил Тони.

— Почему ты не дашь Бонни самой сказать? — Взгляд у Ребекки заледенел.

Однако Тони нисколько не смутился.

— Дело ясное. Филип появился в группе, и ты сразу… стала нимфо… черт… как это слово?… в общем, ты на него клюнула. Я правильно говорю, Бонни?

Бонни кивнула.

Ребекка вынула косметичку, достала бумажный носовой платок и аккуратно, чтобы не размазать тушь, принялась вытирать глаза.

— Что я вам сделала?

— Вот этого я и боялась! — воскликнула Бонни. — Пойми, Ребекка, дело вовсе не в тебе. Ты не делаешь ничего плохого.

— Да за кого вы меня принимаете? Обвинять меня en passant черт знает в чем и потом говорить, что дело не во мне.

— En passant? - переспросил Тони.

— En passant, - вставил Филип, — значит на проходе, шахматный термин, когда пешка делает первый ход на две клетки, минуя пешку противника.

— Филип, а ты понтуешься — ты это знаешь? — сказал Тони.

— Ты спросил — я ответил, — невозмутимо ответил Филип, нисколько не задетый. — Если, конечно, твой вопрос действительно является вопросом.

— Ладно, сдаюсь. — Тони обвел глазами группу. — Я, наверное, тупею. Что-то в последнее время все чаще пролетаю. А что, мне кажется или на самом деле большие слова начали проскакивать все чаще? Может, Филип не только на Ребекку подействовал, а?

Джулиус решил, что пора прибегнуть к старому испытанному приему — переключить внимание с содержания на процесс, то есть перевести разговор с конкретных слов на отношения между спорящими:

— Да, друзья мои, обстановка накалилась. Может, прервемся на минутку и попробуем взглянуть на ситуацию? Для начала ответьте мне на такой вопрос: что, по-вашему, происходит сейчас между Бонни и Ребеккой?

— Сложно сказать, — отозвался Стюарт, всегда первым отвечавший на вопросы Джулиуса. Профессиональным медицинским тоном он прибавил: — Я лично не понимаю, чего именно хочет Бонни.

— То есть? — спросила Бонни.

— То есть я не могу понять, какую цель ты преследуешь. Тебе хочется поговорить об отношениях с мужчинами и о соперничестве между женщинами или ты просто хочешь уколоть Ребекку?

— Мне кажется — и то и другое, — заметил Гилл. — Я понимаю Бонни — это задевает ее старые болячки, и в то же время я понимаю Ребекку — она ведь могла автоматически поправлять волосы. Я лично вообще не вижу здесь ничего особенного.

— И вашим и нашим, Гилл. Поздравляю, — сказал Стюарт. — Как всегда, пытаешься примирить всех — особенно женщин. Ты поосторожнее. Кто часто ставит себя на место женщины, может лишиться собственного голоса. На прошлой неделе Филип правильно об этом говорил.

— Протестую. Женоненавистническое замечание, Стюарт, — откликнулась Ребекка. — Кто-кто, а уж врач должен это понимать. Все эти разговоры про «место женщины» просто смешны.

Бонни подняла обе руки и сделала «Т».

— Тайм-аут. Все, больше не могу. Это важный вопрос, но сейчас он не к месту — я больше не хочу об этом говорить. Как мы можем вести себя как ни в чем не бывало, когда Джулиус только неделю назад объявил нам, что умирает? Это моя вина: я не должна была поднимать эту тему — все это чепуха. Все чепуха по сравнению… — Наступило молчание. Все опустили глаза, а Бонни продолжила: — Все, беру свои слова назад. Мне нужно было начать не с этого, а со сна, который я видела неделю назад. Мне кажется, Джулиус, это касается тебя.

— Слушаю тебя, — сказал Джулиус.

— Была ночь. Я стояла на темной платформе… Джулиус прервал ее:

— В настоящем времени, Бонни.

— Да, пора бы мне уже привыкнуть. В общем, ночь, я стою на темной платформе и хочу сесть в поезд, который уже тронулся. Я иду быстрее, чтобы успеть, вижу — мимо проезжает вагон-ресторан, а в нем хорошо одетые люди, они едят и пьют вино. Я не знаю, как мне сесть. Поезд движется быстрее, и вагоны становятся все хуже и хуже, окна у них заколочены досками. Последний служебный вагон — просто голый каркас, который чуть не разваливается на части, и я вижу, как он уносится от меня, и слышу, что поезд дает гудок, такой громкий, что я просыпаюсь — четыре часа утра, сердце колотится со страшной силой, я обливаюсь потом. Больше я так и не заснула.

— Ты до сих пор видишь перед собой этот поезд? — спросил Джулиус.

— До мельчайших подробностей. Как он мчится по рельсам. Мне до сих пор так страшно. Просто мороз по коже.

— Знаешь, что я думаю? — сказал Тони. — Я думаю, что поезд — это наша группа и из-за болезни Джулиуса она скоро развалится.

— Точно, — заметил Стюарт. — Поезд — это группа, она увозит тебя куда-то и дает тебе пищу — те люди в вагоне-ресторане.

— Да, но ты так и не села в него. Ты бежала? — спросила Ребекка.

— Нет, я как будто знала, что не смогу сесть.

— Странно. Ты хотела и в то же время не хотела сесть в поезд? — сказала Ребекка.

— Я даже не пыталась.

— Может, ты боялась? — предположил Гилл.

— Я когда-нибудь признавался вам, что влюблен? — неожиданно спросил Джулиус.

Наступила полная тишина. Джулиус лукаво взглянул на вытянувшиеся от удивления лица.

— Да, влюблен. В эту группу — особенно когда она работает как сегодня. Отлично. Просто молодцы. Вы великолепно справились со сном Бонни. Я тоже хочу внести свое предположение. Мне кажется, Бонни, что поезд означает и меня. От него несет ужасом и темнотой. И, как точно заметил Стюарт, он дает пищу. Так вот, я думаю так… Ты боишься его — как, должно быть, ты боишься меня или того, что ждет меня впереди. А этот последний служебный вагон, от которого остался один каркас, разве он не означает того, что скоро должно со мной случиться?

Бонни встала, подошла к коробке с салфетками, вытащила одну, вытерла глаза и, заикаясь, ответила:

— Я… ох… я даже не знаю, что сказать, — все это так странно… Джулиус, ты просто убиваешь меня тем, что так спокойно говоришь о смерти.

— Мы все однажды умрем, Бонни. Просто я знаю свой срок лучше других, — ответил Джулиус.

— Именно это я и хотела сказать, Джулиус. Мне всегда нравилась твоя легкость, но сейчас, в этой ситуации, мне кажется, мы ведем себя так, будто что-то замалчиваем. Я помню, однажды — это было в выходной, когда Тони отбывал свое наказание, и мы не стали говорить об этом, — ты сказал, если что-то важное не обсуждается в группе, тогда нечего говорить и про остальное.

— Я хочу сказать две вещи, — сказала Ребекка. — Первое, Бонни, мы как раз и говорили о важном — о нескольких важных вещах. А второе — боже мой, чего еще ты хочешь от Джулиуса? Он и так об этом говорит.

— Он даже, — добавил Тони, — шипел на Филипа за то, что тот рассказал нам об этом раньше.

— Вот именно, — согласился Стюарт. — Так чего ты хочешь от него, Бонни? Он делает все, что может. Он даже привлек свою группу поддержки.

Джулиус решил, что пора вмешаться, — дело заходило слишком далеко.

— Я ценю вашу заботу, друзья мои, но, когда здесь становится слишком жарко, я начинаю беспокоиться. Может быть, это не к месту, но знаете, когда Лу Гериг решил, что пора уходить? Когда однажды после игры команда стала расхваливать его за то, что он взял самый обычный мяч. Может быть, и со мной так — вы считаете, я слишком слаб и не могу за себя постоять?

— Так что же нам делать? — спросил Стюарт.

— Во-первых, я скажу тебе, Бонни, что ты поступила мужественно, когда подняла этот вопрос и сказала то, что никто до тебя не осмеливался сказать. Больше того, ты абсолютно права: я сам немного… нет, сильно провоцировал отрицание в группе. В общем, я вам скажу, а вы смотрите. В последнее время мне плохо спится, так что у меня было достаточно времени подумать обо всем, в том числе и о пациентах, о нашей группе. Видите ли, у меня нет опыта… ни у кого из нас нет опыта умирания — мы все сталкиваемся с этим только раз в жизни. Учебников на эту тему не написано, так что приходится импровизировать. Сейчас передо мной стоит один вопрос — что делать в оставшееся мне время? Сами подумайте, каковы варианты? Отказаться от пациентов и закрыть группу? Я к этому не готов — у меня есть по крайней мере год, да и моя работа слишком много для меня значит. Она помогает мне — и очень помогает. Уйти с работы значит добровольно заточить себя в четырех стенах. Я видел много смертельно больных людей, которые говорили мне, что одиночество — худшее, с чем им пришлось столкнуться. К тому же это, так сказать, двойное одиночество: во-первых, сам больной отдаляется от всех, потому что не хочет никого втягивать в свое несчастье, — могу сказать, что это одна из причин, по которым мне не хотелось обсуждать это в группе, — и во-вторых, остальные избегают его, потому что не знают, о чем говорить с тяжелобольным человеком, — или не хотят иметь дело со смертью… В общем, если я закрою группу, это не принесет мне ничего хорошего — да и вам тоже. Я встречал немало тяжелобольных людей, которые очень менялись, становились мудрее, глубже и могли многому научить других. Мне кажется, именно это сейчас и происходит со мной, и я уверен, что в ближайшие месяцы я многое смогу вам рассказать. Но если мы останемся работать вместе, вам придется нелегко: вы будете наблюдать приближение моей смерти и, значит, станете задумываться о своей. Все, точка. Может, отложим это на потом, а пока займемся другими вопросами?

— Я не хочу откладывать это на потом, — сказала Бонни. — Я люблю нашу группу, люблю тебя, Джулиус, и всех остальных, и я хочу заниматься столько, сколько будет возможно.

Когда все единодушно ее поддержали, Джулиус сказал:

— Спасибо за этот вотум доверия, но правило групповой терапии предупреждает нас об опасности давления со стороны группы. Трудно идти против течения. Каждому из вас нечеловеческих усилий стоило бы сказать сегодня: «Прости, Джулиус, но с меня хватит.

Лучше я пойду и найду себе другого терапевта, кого-нибудь поздоровее, чтобы он мог как следует обо мне позаботиться». Так что давайте не будем спешить. Отложим это и займемся каждый своим делом, а через несколько недель посмотрим, кто и что думает. Бонни правильно сказала — опасность в том, что ваши собственные проблемы начинают казаться вам слишком мелкими, поэтому нам придется подумать, как заставить вас над ними работать.

— Мне кажется, ты уже это делаешь, — заметил Стюарт, — тем, что просто держишь нас в курсе.

— Тогда отлично. А теперь давайте вернемся к вам, друзья мои.

Продолжительное молчание.

— Так, значит, мне все-таки не удалось вас успокоить. Тогда попробуем иначе. Будь добр, Стюарт, или кто-нибудь еще, перечислите наши вопросы — что у нас на повестке?

Стюарт был неофициальным архивариусом группы: он обладал такой феноменальной памятью, что Джулиус всегда обращался к нему, если требовалось вспомнить то, что происходило на занятиях. Он старался не злоупотреблять даром Стюарта, который пришел в группу, чтобы научиться общению с другими, а вовсе не для того, чтобы вести протоколы занятий. Талантливый педиатр, Стюарт всегда терялся, выходя за рамки своей профессии. Даже на занятиях он не расставался с привычным реквизитом, который вечно торчал у него из нагрудного кармана: ложечка, ручка с фонариком, леденцы на палочке, образцы лекарств. Вот уже год бессменный участник группы, Стюарт совершил настоящий прорыв в том, что сам называл «плановой гуманизацией». И все же способность к сопереживанию оставалась в нем на таком низком уровне, что он всегда с наивным прямодушием перечислял все, что случилось в группе.

Откинувшись в кресле и закрыв глаза, Стюарт задумался вслух:

— Так, давайте вспомним… Мы начали с Бонни и ее желания поговорить о детстве. — Бонни была неизменным оппонентом Стюарта, и, прежде чем продолжить, он бросил на нее короткий взгляд, ища согласия.

— Нет, не совсем так, Стюарт. Факты верные — тон неверный. Ты говоришь так, будто это шуточки. Это очень тяжелые воспоминания, и они мучают меня. Чувствуешь разницу?

— Не уверен, что чувствую. Я же не сказал, что это шуточки. Ты как моя жена — та тоже все время на это жалуется. Так, продолжим… Потом была Ребекка — она обиделась и рассердилась на Бонни, которая обвинила ее в том, что она красуется и пытается произвести впечатление на Филипа. — Стюарт даже не взглянул на Ребекку, которая при этих словах хлопнула себя по лбу и пробормотала «Боже мой», и продолжил: — Потом был Тони, который сказал, что мы бросаемся заумными словами, чтобы поразить Филипа. А потом Тони сказал, что Филип хвастун, и Филип резко ему ответил. Дальше было мое замечание Гиллу, что он так боится расстроить женщин, что теряет собственное мнение. Так, что еще?… — Стюарт обвел глазами комнату. — Да. Филип — не то, что он сказал, а то, чего не сказал. Мы совсем не говорим про Филипа, как будто его здесь вовсе нет. Если вдуматься, мы даже не говорим о том, что мы не говорим о нем. Ну и, конечно, Джулиус. Но это мы проработали. Только Бонни очень беспокоилась и старалась его защитить, но она всегда так себя ведет по отношению к Джулиусу. По сути, тема Джулиуса началась вместе со сном Бонни.

— Впечатляет, Стюарт, — отметила Ребекка. — Полный список. Только ты упустил одну деталь.

— Какую же?

— Себя. То, что ты снова работал камерой и фотографировал все, что происходит, вместо того чтобы участвовать самому.

Группа часто обвиняла Стюарта в излишней беспристрастности. Несколько месяцев назад он рассказал, что видел кошмарный сон, в котором его дочь попадает в зыбучие пески и он не успевает ее спасти, только потому что вытаскивает из рюкзака фотоаппарат, чтобы заснять эту сцену. После этого Ребекка и прозвала его «фотокамерой».

— Ты права, Ребекка. Подожди, я выключу свою камеру и скажу, что абсолютно согласен с Бонни: ты действительно красивая женщина. Но это для тебя не новость — ты и так это знаешь. Ты даже знаешь, что я это знаю. Конечно же, ты красовалась перед Филипом, когда распускала и поправляла волосы — это очевидно. Как я к этому отношусь? Немножко ревную. Нет, сильно ревную — передо мной ты никогда не красовалась. Никто никогда не красовался передо мной.

— Я начинаю чувствовать себя грязной преступницей, — отозвалась Ребекка. — Терпеть не могу, когда мужчины за мной следят. Я что, подопытный кролик? — Она резко бросала каждое слово, не в силах справиться с накопившимся раздражением.

Джулиус вспомнил, как в первый раз увидел Ребекку: десять лет назад, задолго до того, как прийти в группу, она целый год у него лечилась. Это было утонченное создание с очаровательной фигуркой Одри Хепберн, нежным личиком и огромными глазами. А ее, первая фраза? «С тех пор как мне исполнилось тридцать, я замечаю, что, когда я вхожу в ресторан, никто не прекращает есть, чтобы взглянуть на меня. Это меня просто убивает».

В своей работе с ней Джулиус руководствовался двумя авторитетными источниками: во-первых, Фрейдом, который, рассуждая о красивых женщинах, прежде всего советовал врачу вести себя по-человечески: не сдерживать себя, но и не наказывать пациентку только за то, что она хороша собой. Вторым авторитетом была брошюрка под названием «Красивая пустышка», которая попалась ему на глаза еще в университете. В ней утверждалось, что красивая женщина настолько избалована вниманием и любовью окружающих, что просто не чувствует необходимости развиваться в других направлениях. Однако ее уверенность в своей неотразимости вовсе не имеет под собой надежного основания, и стоит ее красоте увянуть, как она тут же начинает сознавать, что на самом деле ей нечего предложить людям: она не потрудилась развить в себе ни искусства быть интересной собеседницей, ни особого внимания к другим.

— Я высказываю замечания — меня обзывают камерой, — тем временем гудел Стюарт, — а когда я говорю то, что чувствую, меня обвиняют в попытке кого-то прижать. Что вы от меня хотите?

— Я не совсем понял, Ребекка, — вмешался Тони. — О чем, собственно, сыр-бор? Что ты так взбеленилась? Стюарт просто повторяет то, что ты сама всегда говорила. Сколько раз ты признавалась, что знаешь, как вертеть мужчинами, что для тебя это совершенно естественно? Вспомни свои рассказы — как ты веселилась в колледже. А в адвокатской конторе, где ты всех мужчин свела с ума?

— Сделали из меня какую-то шлюху. — Ребекка резко развернулась в кресле и обратилась к Филипу: — Ты тоже считаешь, что я шлюха?

Филип, не отрываясь от своей излюбленной точки на потолке, тут же ответил:

— Шопенгауэр считал, что очень красивая женщина, как и очень умный мужчина, осуждены на одиночество. Он говорил, что окружающие часто бывают ослеплены завистью и отвергают тех, кто лучше их. По этой причине у таких люди обычно не бывает близких друзей среди представителей того же пола.

— А вот это неправда, — возразила Бонни. -

Возьмите Пэм — ее сейчас с нами нет, — она тоже красивая, но у нее полным-полно подруг.

— Да, Филип, — присоединился Тони, — что же, по-твоему, нужно быть тупым уродом, чтобы тебя любили?

— Вот именно, — отозвался Филип. — Но мудрый человек не станет тратить жизнь на то, чтобы гоняться за чужой любовью. Любовь окружающих — вовсе не признак ни добра, ни истины. Как раз наоборот — она нивелирует и отупляет. Гораздо важнее искать цель и смысл внутри самого себя.

— А как насчет твоих целей и смысла? — спросил Тони.

Если Филип и уловил в голосе Тони язвительные нотки, то никак на это не отреагировал и спокойно ответил:

— Лично я, как и Шопенгауэр, хочу одного — желать как можно меньше и знать как можно больше.

Тони лишь молча кивнул, очевидно, не зная, что ответить.

В разговор вступила Ребекка:

— Филип, ты или Шопенгауэр — вы абсолютно правы насчет друзей. По крайней мере, я согласна на все сто. У меня действительно никогда не было близких подруг. А если у людей одинаковые интересы и одинаковые способности — как ты думаешь, может быть между ними дружба?

Не успел Филип ответить, как Джулиус вмешался в разговор:

— К сожалению, наше время подходит к концу. Я хотел бы узнать, что вы думаете об этих последних минутах?

— Пустая болтовня. Темный лес, — сказал Гилл. — Мы все время лезем в какие-то дебри.

— А мне очень понравилось, — сказала Ребекка.

— Не-а, забиваем себе головы, вот и все. — Это был Тони.

— Согласен, — откликнулся Стюарт.

— Простите, я не знаю, что со мной такое… — неожиданно сказала Бонни. — Я сейчас взорвусь или закричу или не знаю что… — Она поднялась, схватила сумочку и куртку и решительным шагом вышла из комнаты. Через секунду Гилл подскочил и вылетел за дверь. Наступила неловкая пауза. Несколько мгновений все прислушивались к удалявшимся шагам. Вскоре Гилл вернулся и доложил:

— В порядке. Сказала, что просит прощения, но сейчас ей нужно побыть одной — хочет выпустить пар. Она все объяснит на следующей неделе.

— Что это еще за фокусы? — возмутилась Ребекка. Вынув очки и ключи от машины, она громко защелкнула сумочку. — Меня просто бесит, когда она выкидывает такие штучки. Кошмар какой-то.

— Есть какие-нибудь мнения? — спросил Джулиус.

— ПМС косит наши ряды… — проворчала Ребекка. Тони заметил, как Филип недоуменно поднял брови, и пояснил:

— ПМС — предменструальный синдром.

Филип кивнул. Тони сложил руки и, подняв вверх оба больших пальца, торжествующе воскликнул:

— Ага, ага, вот и я тебя чему-то научил.

— Нам пора закругляться, — сказал Джулиус, — поэтому я хотел бы дать свою версию того, что произошло сейчас с Бонни. Давайте вспомним список Стюарта. Помните, как Бонни начала встречу? Она говорила про маленькую толстушку, которую никто не любит и которая чувствует себя хуже всех — особенно красивых девочек? Вам не кажется, что именно это и произошло сегодня? Бонни начала встречу, но очень скоро все про нее забыли — ради Ребекки. Короче, то, о чем она хотела сказать, повторилось в мельчайших подробностях — и сделал это не кто-нибудь, а мы с вами, друзья мои.

Дата добавления: 2016-03-26 | Просмотры: 296 | Нарушение авторских прав