АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Глава 18. Пэм в Индии (2)

Его ничто уже больше не может удручать, ничто не волнует, ибо все тысячи нитей хотения, которые связывают нас с миром и в виде алчности, страха, зависти, гнева, влекут нас в беспрерывном страдании туда и сюда, — эти нити он обрезал. Спокойно и улыбаясь, оглядывается он на призраки этого мира, которые некогда могли волновать и терзать его душу, но которые теперь для него столь же безразличны, как шахматные фигуры после игры… [49]

Несколько дней спустя Пэм лежала без сна, вглядываясь в ночную темноту. Слава богу, ее аспирантка Марджори заранее договорилась о VIP-апартаментах, и ее разместили в двухместной комнатке в крошечной беседке по соседству с общей женской спальней. К сожалению, стены беседки не спасали от шума, и до Пэм беспрепятственно доносилось сонное дыхание остальных 150 учениц випассаны. Протяжный свист воздуха напомнил ей родительский дом в Балтиморе, где ночью в комнатке под крышей она часто просыпалась под стук оконной рамы под мартовским ветром.

Она быстро привыкла к суровой жизни в ашраме — подъем в четыре, скудный вегетарианский стол раз в сутки, бесконечные многочасовые медитации, молчание, спартанская обстановка, — и только бессонница не давала ей покоя. Механизм засыпания совершенно вылетел у нее из головы. Как она это делала раньше? Нет, нельзя задавать этот вопрос, говорила она себе, потому что засыпание — одна из тех вещей, которые не поддаются сознанию, оно должно происходить само собой. Неожиданно ей в голову пришел поросенок Фредди, гениальный сыщик из детской книжки, о которой Пэм не вспоминала вот уже лет двадцать пять. Однажды к Фредди пришла Сороконожка, которая пожаловалась ему, что не может больше ходить, потому что ноги перестали ее слушаться. Фредди долго думал и, наконец, решил эту задачу: он посоветовал Сороконожке не смотреть на свои ноги — даже не думать о них. Фокус состоял в том, чтобы выключить сознание и позволить телу действовать автоматически. То же и с засыпанием.

Пэм пробовала заснуть с помощью техники, о которой говорилось на занятиях: очистить сознание и позволить мыслям уплыть прочь. Гоенка, смуглый, круглолицый, педантичный, необыкновенно серьезный и важный гуру, начал урок с объяснения: прежде чем освоить ви-пассану, ученик должен научиться успокаивать свое сознание (Пэм приходилось скрипя зубами терпеть это навязчивое присутствие мужского рода: волны феминизма еще не успели докатиться до берегов Индии).

Первые три дня Гоенка учил анапанасати - сосредоточению внимания на дыхании. А дни были долгими: если не считать ежедневной лекции и короткой серии вопросов-ответов, единственным развлечением с четырех утра до половины десятого вечера была сидячая медитация. Чтобы достичь полного овладения дыханием, Гоенка советовал ученикам внимательно следить за своими вдохами и выдохами.

— Вслушивайтесь. Вслушивайтесь в звучание своего дыхания, — говорил он. — Следите за продолжительностью и температурой. Обращайте внимание на прохладу вдоха и тепло выдоха. Будьте как часовой на воротах — сконцентрируйте все внимание на ноздрях — в том месте, где воздух входит и выходит. Скоро, — продолжал Гоенка, — ваше дыхание будет становиться все тише и тише, пока вам не покажется, что оно совсем исчезло, но, если вы прислушаетесь к себе, вы почувствуете, каким оно стало легким и нежным. Если вы будете точно следовать моим инструкциям, — говорил он, возводя глаза к потолку, — если будете стараться, практика анапанасати успокоит ваше сознание. Вы устраните все препятствия на пути к овладению сознанием: беспокойство, злобу, сомнения, чувственные желания и сонливость. Вы войдете в живое, спокойное и радостное состояние.

Успокоенное сознание — вот ее желанная цель, то, за чем она приехала в Игатпури. Уже несколько недель ее душа была полем боя, где, истерзанная, истекая кровью, Пэм вела неравную битву то с неотвязными мыслями о муже Эрле, то с безумными фантазиями о любовнике Джоне. Эрл был ее гинекологом. Пэм познакомилась с ним семь лет назад, когда решила сделать аборт. Отцу ребенка она тогда ничего не сказала — это была случайная связь, продолжать которую она не собиралась. Эрл оказался необычайно милым и интеллигентным человеком. Он очень профессионально выполнил операцию, а потом проявил неожиданную заботу, дважды позвонив ей домой, чтобы справиться о здоровье. Вот, подумала она тогда, и кто только распространяет слухи о том, что на свете не осталось заботливых и внимательных врачей? Чего только не придумают. А потом, через несколько дней, он позвонил ей в третий раз и пригласил вместе пообедать. За обедом он как-то ловко и незаметно переквалифицировался из лечащего врача в ухажера, и, когда позвонил в четвертый раз, она, не без тайной радости, согласилась съездить с ним на медицинскую конференцию в Новый Орлеан.

Их знакомство стремительно набирало обороты: никто не мог понять ее так хорошо, не умел так ее поддержать, не знал каждого закоулка ее души и не доставлял ей большего удовольствия в постели, чем Эрл. Но при всех его многочисленных достоинствах — интеллигентный, красивый, обходительный — она (как она теперь начинала понимать) слишком поспешила наделить его героическими чертами. Чрезвычайно польщенная тем, что среди толп экзальтированных девиц, ежедневно осаждавших кабинет Эрла в поисках его целительного прикосновения, именно она оказалась счастливой избранницей, Пэм по уши втрескалась в него и через несколько недель дала согласие на свадьбу.

Вначале их семейная жизнь была сама идиллия, но к середине второго года Пэм неожиданно обнаружила, что выскочила замуж за человека на двадцать пять лет старше себя: Эрл нуждался в отдыхе, его тело было телом шестидесятипятилетнего мужчины, и седина на голове пробивалась вопреки самой стойкой греческой краске для волос. После того как он случайно вывернул запястье, им пришлось отказаться от воскресного тенниса, а после трещины на коленном хряще — и от лыж (Эрл выставил на продажу их домик в Тахо, даже не посоветовавшись с ней). Шила, бывшая соседка по студенческому общежитию и близкая подруга Пэм, с самого начала уговаривала ее не выходить замуж за человека старше себя, а теперь убеждала не поддаваться и не спешить стареть вместе с мужем. Пэм ощутила прилив решительности. Стремительное старение Эрла питалось ее молодостью. Каждый вечер он приползал домой совершенно обессиленным, способным лишь высосать три своих мартини и свалиться перед телевизором.

Но хуже всего было то, что он ничего не читал. Как гладко, как уверенно он когда-то рассуждал о литературе. Как свел ее с ума восторгами по поводу «Миддлмарча» и «Даниэля Деронда» [50]. И какой это был удар — узнать, что она обманулась, приняв обертку за содержание: что не только все его литературные ремарки были вызубренными наизусть чужими мыслями, но и список известных ему книг был не просто скуден, но и абсолютно неизменен. Для Пэм это оказалось настоящим потрясением. Как могла она влюбиться в человека, который ничего не читает? Она, чьи самые дорогие и верные друзья жили на страницах Джордж Элиот, Вирджинии Вулф, Айрис Мёрдок, Элизабет Гаскелл и Антонии Байетт?

Вот тут-то на сцене и появился Джон, рыжий помощник профессора с ее факультета в Беркли, с охапками книг в руках и элегантной длинной шеей с выпирающим кадыком. Хотя преподавателей литературы традиционно относят к самой читающей массе, Пэм на собственном опыте имела возможность убедиться, как редко среди них встречаются смельчаки, отваживающиеся выйти за рамки специальности и пуститься в бурное море литературных новинок. Но Джон читал все. За три года до этого она поддержала его кандидатуру, совершенно очарованная его работами: одна называлась «Шахматы: эстетика жестокости в современной литературе», а другая «Нет, сэр, или Андрогинная героиня в британской литературе конца XIX века».

Семена их дружбы прорастали в известной романтической обстановке академической среды: на общих и факультетских собраниях, на вечеринках преподавательского клуба, на ежемесячных публичных выступлениях очередной литературной знаменитости. Пускали корни и расцветали в совместных испытаниях, таких как общее преподавание литературы XIX века или взаимный обмен лекциями. Их связь крепла и закалялась в пылу сражений на заседаниях ученого совета, в перепалках за учебные часы и битвах за жалованье, в кровопролитных боях за научные звания. Вскоре они настолько привыкли доверять вкусу друг друга, что редко обращались к кому-то еще, если требовался свежий литературный отзыв. Их электронная почта ломилась от глубокомысленных литературных и философских рассуждений. Оба интуитивно сторонились как литературных изысков с их вящей декоративностью, так и неуклюжих умствований, лишенных эстетизма, ничто так не ценя, как ясное совершенство — безупречную форму в сочетании с вечной мудростью. Оба терпеть не могли Фицджеральда и Хемингуэя и обожали Дикинсон и Эмерсона. По мере того как росли стопки обоюдно любимых книг, отношения переходили на все более высокий уровень. Обоих трогали одни и те же места в книгах, оба приходили в восторг от одного и того же — в общем, эти два преподавателя английской литературы влюбились друг в друга.

«Ты бросаешь свою семью, а я — свою». Кто первый это сказал? Ни один точно не помнил, но на втором году совместного преподавания они пришли к этому роковому соглашению. Пэм была готова, но Джон, у которого росли две малолетние дочки, естественно, требовал больше времени на раздумье. Пэм терпеливо ждала: слава богу, ее возлюбленный — не какой-то там низкий негодяй и знает, что такое моральные страдания, связанные с нарушением супружеского долга. А Джон действительно страдал — страдал оттого, что бросает детей и жену, чья единственная вина состояла в том, что за несколько лет семейной жизни она успела наскучить супругу, превратившись из пылкой возлюбленной в серую домашнюю клушу. Снова и снова Джон уверял Пэм, что держит вопрос под контролем, что он «в процессе» и ему нужно лишь немного времени, чтобы собраться с духом и найти подходящий момент, чтобы начать действовать.

Но шли месяцы, а подходящий момент все не наступал. Пэм подозревала, что Джон, подобно многим недовольным супругам, пытаясь избежать угрызений совести, старался переложить бремя ответственности на жену, добиваясь, чтобы она первая приняла решение о разводе. Он стал к ней холоден, перестал с ней спать и при каждом удобном случае критиковал ее — то вслух, то молча. Короче, знакомая песня: «Я не могу ее бросить, но, клянусь, скоро она сама меня бросит». Однако, как выяснилось, Джон избрал неверную тактику — жена оказалась крепким орешком и на происки мужа поддаваться не желала.

В конце концов, Пэм решилась действовать самостоятельное К этому ее подтолкнула пара телефонных звонков, которые начинались словами: «Дорогуша, думаю, тебе следует знать…» Две пациентки Эрла, делая вид, будто оказывают ей одолжение, предупредили ее о сексуальных домогательствах мужа. А когда через некоторое время подоспела и повестка в суд вместе с новостью, что уже третья пациентка возбуждает против Эрла дело по поводу нарушения профессиональной этики, Пэм возблагодарила свою счастливую звезду за то, что не успела завести детей, и набрала номер своего адвоката.

Мог ли ее поступок подтолкнуть Джона? Пэм в любом случае рассталась бы с мужем, но в неожиданном порыве самоотречения убедила себя, что делает это ради Джона, и принялась бомбардировать его именно этой версией. Однако Джон продолжал тянуть — он все еще не был готов. Наконец, он все-таки отважился на последний шаг. Это случилось в июне, в последний день занятий, после очередной страстной любовной сцены в их привычном будуаре — в кабинете Джона, на расстеленном голубом матрасике, в свободное время хранившемся за письменным столом (в кабинетах преподавателей английской литературы не было диванов: факультетские львы не успевали отбиваться от обвинений в охоте на молоденьких студенток, так что диваны были под строжайшим запретом). Застегнув молнию на штанах, Джон скорбно взглянул на Пэм и сказал:

— Пэм, я люблю тебя, и потому я на это решился. Ты не заслуживаешь такого, и я должен снять с тебя эту тяжесть — с тебя в первую очередь, но и с себя тоже. Я решил, что нам не стоит больше встречаться.

Пэм была убита наповал. Она едва слышала его слова. Несколько дней она ходила, ощущая внутри их свинцовую тяжесть, слишком большую, чтобы переварить, и слишком увесистую, чтобы выплюнуть. Ее разъедали противоречивые чувства — она то ненавидела Джона, то страстно любила и хотела его, то желала ему смерти. В ее голове проносился один сценарий за другим: то Джон с семьей погибает в автомобильной катастрофе, то жена Джона разбивается в самолете и Джон появляется — иногда с детьми, иногда один — на пороге ее дома; то она падает в его объятия; то они вместе рыдают; то она делает вид, что не одна, и захлопывает дверь прямо перед его носом.

За два предыдущих года занятий, индивидуально и в группе, Пэм сделала большие успехи, но здесь психотерапия оказалась совершенно бессильна: она просто не могла противостоять чудовищной силе больного воображения. Джулиус сражался героически. Как ловкий фокусник, он извлекал один прием за другим. Вначале он попросил Пэм следить за собой и отмечать, сколько времени она тратит на мысли о Джоне. Оказалось, двести-триста минут в день. Поразительно. Самое главное, это абсолютно не поддавалось ее контролю — эти навязчивые мысли обладали поистине демонической силой. На следующем этапе Джулиус попытался справиться с этим, систематически сокращая время, которое Пэм тратила на свои фантазии. Когда и эта тактика потерпела поражение, он решил, что клин клином выбивается, и порекомендовал Пэм нарочно каждое утро по часу предаваться самым излюбленным фантазиям о Джоне. Но, хотя Пэм старательно выполняла все инструкции, тяжелые мысли упорно не хотели сдаваться и по-прежнему заполняли ее сознание. Джулиус предложил еще несколько техник: Пэм то несколько дней подряд кричала «нет!» своему сознанию, то шлепала себя резиновым жгутом по запястьям.

Джулиус попытался ей помочь, объясняя глубинный смысл ее состояния:

— Навязчивая идея, — говорил он, — это отвлекающий маневр, она защищает тебя от мыслей о чем-то другом. Что это другое? Если бы не было этих навязчивых мыслей, о чем бы ты думала?

Но и это не помогало.

Тогда группа решительно взялась за дело. Она делилась воспоминаниями о собственных навязчивых состояниях; добровольно дежурила на телефоне, чтобы Пэм могла позвонить в тяжелую минуту; она убеждала ее наполнить жизнь новым смыслом, завести друзей, ни минуты не сидеть без дела, найти мужчину и в конце концов покончить со своим одиноким положением — Тони даже однажды рассмешил ее, предложив себя в качестве кандидатуры. Ничего не помогало. В борьбе с чудовищной болезнью все эти приемы оказались бестолковы, как детское ружье в охоте на носорога.

Затем произошла случайная встреча с Марджори — аспиранткой с сияющими глазами и новопосвященной випассаны по совместительству, которая пришла к Пэм посоветоваться по поводу своей диссертации. Дело было в том, что Марджори, потеряв интерес к влиянию любовных идей Платона на работы Джуны Барнс, неожиданно увлеклась Ларри, главным героем романа Моэма «Лезвие бритвы», и теперь хотела писать на тему «Истоки восточной религиозной идеи в произведениях Моэма и Гессе». В разговорах с Марджори Пэм неожиданно задела излюбленная фраза Марджори (и Моэма заодно): «успокоение сознания». Эта фраза казалась такой манящей, такой соблазнительной. Чем больше она об этом думала, тем яснее понимала, что именно успокоенное сознание ей и нужно. И поскольку ни индивидуальные занятия, ни группа так и не смогли ей помочь, Пэм решила последовать настоятельному совету Марджори: она заказала билет на самолет в Индию и отправилась на другой конец света к Гоенке, главному специалисту по успокоению сознания.

Постепенно жизнь в ашраме действительно начала приносить ей некоторое успокоение: ее мысли все реже возвращалась к Джону, но, как выяснилось, бессонница похуже любых навязчивых состояний. Она лежала без сна, прислушиваясь к ночи — либретто храпов, вздохов и свистов под аккомпанемент ритмического сонного дыхания учеников випассаны. Каждые пятнадцать минут ее подбрасывало от пронзительных полицейских свистков, доносившихся с улицы.

Но почему она не могла заснуть? Наверняка это из-за ежедневных двенадцатичасовых медитаций. Из-за чего еще? Но ведь сто пятьдесят остальных учеников спокойно пребывали в объятьях Морфея. Если бы она могла задать этот вопрос Виджаю. Однажды, когда она украдкой высматривала его в комнате для медитаций, Манил, помощник Гоенки, расхаживавший взад и вперед по рядам, ткнул ее бамбуковой палкой и приказал: «Смотри в себя, никуда больше». А когда она увидела наконец Виджая в дальнем конце мужской части комнаты, он показался ей совершенно отрешенным. Он сидел в позе лотоса, неподвижно, как Будда. Должно быть, он тоже ее заметил: из трехсот человек она одна сидела на стуле. Этот стул казался ей унизительным, но от многих часов сидения у нее так разболелась спина, что ей ничего не оставалось делать, как попросить Манила позволить ей это послабление.

Манил, высокий и стройный индиец, изо всех сил старавшийся изображать невозмутимость, был явно недоволен ее просьбой. Не сводя глаз с какой-то точки на горизонте, он сказал:

— Спина? Что такое ты делала в прошлых жизнях, что у тебя болит спина?

Вот так сюрприз. Ответ Манила в одну секунду опроверг все клятвенные заверения Гоенки о том, что его метод не имеет никакого отношения к религии. Пэм уже научилась видеть зияющую пропасть, разделявшую нетеистические воззрения истинного буддизма и суеверные взгляды толпы. Даже помощник учителя не преодолел стремления к магии, тайнам и власти.

Однажды она заметила Виджая за завтраком в одиннадцать утра и, пробившись сквозь толпу, подсела к нему. Она услышала, как он глубоко вдохнул, будто пытался вобрать ее аромат; но он так и не взглянул на нее и не проговорил ни слова. Здесь вообще никто не говорил: Гоенка требовал, чтобы закон возвышенного молчания соблюдался превыше всего.

На третье утро приключился нелепый эпизод, несколько разнообразивший монотонное течение дня. Во время медитации кто-то громко пустил газы, и двое учеников хихикнули. Их хихиканье был таким заразительным, что вскоре уже несколько человек катались по полу, не в силах сдержать смех. Гоенка недовольно поджал губы и через несколько секунд в сопровождении жены величественно выплыл из комнаты. Вскоре появился один из его помощников и строго объявил, что учитель оскорблен и отказывается продолжать занятия, пока нарушители не покинут ашрам. Провинившиеся собрали вещи и вышли из зала, но медитация еще несколько часов не могла войти в привычное русло, поскольку изгнанники то и дело заглядывали в окна и громко ухали совой.

Больше о происшедшем не было сказано ни слова, но Пэм подозревала, что ночью в ашраме была произведена чистка: на следующее утро сидячих будд в комнате заметно убавилось.

Беседовать разрешалось только в середине дня, когда ученики могли задавать вопросы помощникам учителя. На четвертый день Пэм спросила Манила про свою бессонницу.

— Тебе не надо об этом заботиться, — ответил он, глядя куда-то мимо нее, — тело само знает, сколько ему спать.

— Хорошо, — не унималась Пэм, — тогда не могли бы вы сказать, почему полицейские свистят у меня под окнами всю ночь?

— Забудь про это. Думай только об анапанасати. Просто следи за дыханием. Когда ты полностью на этом сконцентрируешься, такие пустяки больше не будут тебя волновать.

Пэм так наскучила дыхательная медитация, что она не знала, как выдержит эти десять дней. Кроме медитаций, единственным развлечением в ашраме были еженощные усыпляющие проповеди Гоенки, который, сидя в ослепительно белых одеждах, пытался поразить слушателей своим красноречием, что редко удавалось из-за откровенного доктринерства, которое упорно лезло наружу. Его лекции состояли из скучнейших повторяющихся длиннот, в которых он на все лады расписывал достоинства випассаны — техники, которая, будучи исполняема по всем правилам, ведет к душевному оздоровлению, просветлению, спокойной и гармоничной жизни, искоренению психосоматических расстройств и устранению трех главных причин страданий: желания, отвращения и невежества. Регулярная практика випассаны, в его изложении, была подобна регулярной работе в саду, во время которой ученик методически выдергивает из головы сорняки нечистых мыслей. Мало того, повторял Гоенка, випассана как универсальная техника дает преимущества в повседневной жизни: в то время как остальные бесцельно тратят время, поджидая, к примеру, автобуса на остановке, практикующий випассану может с пользой провести несколько минут, выдернув еще несколько сорняков из своего сознания.

Випассана изобиловала правилами, которые на первый взгляд казались вполне понятными и разумными. Но их было слишком много. Не красть, не убивать живых существ, не врать, не заниматься любовью, не принимать наркотиков, не писать, не конспектировать, никаких плотских развлечении, ручек, карандашей, никакого чтения, музыки, радио, телефонов, пышных перин, никаких украшений на теле, нескромных одежд, никакой еды после полудня — исключение делалось только для новичков, которым в пять вечера были позволены чай и фрукты. Наконец, ученикам запрещалось просить учителя о советах и помощи, они должны были соблюдать дисциплину и медитировать так, как им было сказано. Только при таком послушании, говорил Гоенка, ученик может рассчитывать достичь просветления.

В душе Пэм, как могла, оправдывала его: в конце концов, это самоотверженный человек, всю свою жизнь посвятивший пропаганде випассаны. Естественно, он был продуктом своей культуры. А кто из нас иной? Сколько веков Индия страдала под тяжестью религиозных доктрин и жесткой сословности. Кроме того, ей нравился великолепный голос Гоенки. Каждую ночь она как завороженная слушала, как он зычно и протяжно распевает на древнем пали священные буддистские тексты. Они действовали на нее, как раннехристианские песнопения, в особенности византийские литургии, или же канторы в синагогах. Несколько лет назад она была в турецкой деревушке, и ее поразил чарующий голос муэдзина, по пять раз в день созывавшего народ на молитву.

Хотя Пэм старалась, как могла, первые дни ей никак не удавалось подолгу следить за дыханием; не проходило и пятнадцати минут, как она вновь возвращалась к привычным мыслям о Джоне. Однако через несколько дней все начало меняться. Фантастические сценарии, преследовавшие ее прежде, начали сливаться в одну картинку: откуда-то — то ли по телевизору, то ли по радио, то ли из газет — она узнает, что семья Джона погибла в авиакатастрофе. Снова и снова она видела перед собой эту картинку. Пэм от нее уже тошнило. Но она продолжала проигрывать этот сценарий.

По мере того как накапливались усталость и скука, Пэм неожиданно начала ощущать странный интерес к хозяйственным делам. В первый свой день, регистрируясь в офисе (и тогда же, к своему удивлению, узнала, что за десять дней в ашраме ей не придется заплатить ни цента), она заметила маленькие пакетики стирального порошка в местном ларьке. На третий день она купила один пакетик и после этого проводила все свободное время, стирая и перестирывая свое белье и развешивая его на веревке за общежитием (это была первая бельевая веревка, которую она видела со времен своего детства). Каждый час она выходила проверить, как идет сушка. Какой бюстгальтер или трусы показывают лучший результат? Сколько часов ночной сушки равны одному часу дневной? Сушка в тени против сушки на солнце? Выжатое белье против невыжатого?

На четвертый день произошло долгожданное событие: Гоенка начал учить випассане. Техника оказалась простой и незатейливой: ученик должен был начать медитировать, сначала думая о коже головы, пока не произойдет «нечто» — почесывание, пощипывание, жжение или ощущение легкого дуновения ветерка на коже.

Как только это «нечто» произошло, ученику остается только наблюдать за ним, и ничего больше. Концентрация на ощущении. Какое оно? Куда оно следует? Сколько длится? Как только оно исчезнет (а это рано или поздно случается), медитирующий должен мысленно переместиться на следующий участок тела — лицо и ждать появления ощущения — щекотания в носу или почесывания века. После того как оно появится, станет нарастать и вновь спадет, ученик переходит к шее, плечам, и так далее, пока все части тела вплоть до подошв ног не будут исследованы, и тогда следует двигаться в обратном порядке — к голове.

Вечерние проповеди Гоенки предлагали разумное объяснение этой технике. Основная идея лежала в анитья - невечности, непостоянстве. Как только человек полностью осознает временность любых физических раздражителей, для него не составит большого труда перенести этот принцип на жизнь со всеми ее радостями и тревогами; все когда-нибудь проходит, и обрести спокойствие можно, только став наблюдателем, невозмутимо взирающим на мимолетное течение жизни.

Через пару дней випассаны занятия перестали казаться Пэм такими утомительными, она быстро набиралась опыта, и ей требовалось все меньше времени на то, чтобы сосредоточиться на своих ощущениях. На седьмой день, к ее изумлению, процесс вообще перешел в автоматический режим, и она «полетела» — именно так, как предсказывал Гоенка. Как будто ей опрокидывали на голову горшок с медом и он тягуче приятно струился по телу к ее ногам. Она ощущала во всем теле какой-то волнующий, почти возбуждающий гуд, похожий на приглушенное жужжание шмелей, который медленно обволакивал ее, по мере того как мед стекал к ее ногам. Часы пролетали незаметно. Вскоре она отказалась от стула и присоединилась к тремстам остальных последователей Гоенки, восседающим в позе лотоса у ног учителя.

Следующие два дня «полета» были удивительно похожи друг на друга и промелькнули очень быстро. Девятую ночь она вновь лежала без сна: ей по-прежнему не удавалось заснуть, но теперь она об этом не беспокоилась: ей удалось узнать от одной из помощниц Гоенки, женщины-бирманки (она отказалась от надежды добиться правды у Манила), что бессонница во время випассаны очень распространенное явление, возможно, связанное с тем, что продолжительные медитации резко сокращают потребность в сне. Та же бирманка прояснила ей и загадку ночных свистков: оказалось, что ночные сторожа в южной Индии, обходя территорию, время от времени подают сигналы, чтобы отпугивать воришек — что-то вроде красного огонька на панели автомобиля, предупреждающего о включенной сигнализации.

Иногда мы замечаем свои навязчивые мысли, лишь когда они исчезнут; именно это и открыла Пэм, однажды с удивлением обнаружив, что вот уже два дня не думает о Джоне. Джон испарился. Бесконечная вереница фантазий растворилась в воздухе, уступив место сладкому, медовому жужжанию «полета». Как странно было вновь ощущать себя хозяйкой собственного сознания, которое, подчиняясь ее желаниям, могло теперь вновь наполнять ее тело счастливыми эндорфинами. Теперь она понимала, почему люди «подсаживаются» на медитации, посвящая месяцы, а иногда годы, уединенным размышлениям.

Однако даже теперь, когда ее сознание очистилось, она почему-то не особо радовалась. Напротив, какая-то мрачная тень преследовала ее, смутное чувство, как-то связанное с удовольствием «полета», не давало ей насладиться победой. Однажды, размышляя над этой загадкой, она не заметила, как провалилась в легкую, призрачную дремоту и через короткое время вновь очнулась от странного сна, который молнией промелькнул в ее мозгу: это была звезда на коротеньких ножках, в цилиндре, с тростью, которая отбивала чечетку на подмостках ее сознания. Танцующая звезда. Она знала, что означал этот сон: из всех афоризмов они с Джоном больше всего любили фразу Ницше из «Заратустры»: «Нужно носить в себе еще хаос, чтобы быть в состоянии родить танцующую звезду» [51].

Ну, конечно же. Теперь она поняла, почему випассана вызывала у нее такое недоверие. Гоенка выполнил свое обещание: он дал ей то, что она хотела, — невозмутимость, спокойствие, или, как он сам любил говорить, равновесие. Но какой ценой? Если бы Шекспир практиковал випассану, разве появился бы на свет «Король Лир»? А другие шедевры западной культуры? Ей в голову пришло двустишие Чапмена:

Перо для вечности трудиться не захочет,

Коль не опущено оно в волненья ночи.

Опущено в волненья ночи - вот в чем загадка истинного творчества. Погрузиться в пучину ночи, овладеть ее мрачными тайнами ради высокого озарения. Как еще могли бы величайшие певцы ночи — Кафка, Достоевский, Вирджиния Вулф, Гарди, Камю, Плат, По — осветить великую трагедию человеческого бытия? Уж конечно, не отстранившись от жизни и невозмутимо наблюдая, как она проходит мимо.

Хотя Гоенка и бил себя в грудь, заявляя, что его учение не имеет отношения к религии, буддизм все равно лез из всех щелей. В своих еженощных «рекламных акциях» Гоенка никогда не мог удержаться от того, чтобы не назвать випассану излюбленным методом Будды, который он, Гоенка, только заново открывает миру. Пэм ничего не имела против: она мало что знала о буддизме, но в самолете ей попалась на глаза брошюрка, которая поразила ее своей удивительной силой. В брошюрке излагались четыре благородные истины Будды:

1. Жизнь есть страдание.

2. Страдание имеет свою причину в привязанностях

(к вещам, идеям, другим людям, к самой жизни).

3. Страдание можно устранить: надо прекратить испытывать желания, отказаться от привязанностей, от самого себя.

4. Есть особый путь, ведущий к освобождению от страданий: восьмеричный путь к просветлению.

Однако теперь она задумалась об этом иначе. Озираясь и видя отрешенные лица учеников, бесстрастных помощников, изможденных аскетов, ютящихся в пещерах на склонах гор, с головой ушедших в «полет» випассаны, она задавала себе вопрос: так ли уж истинны эти четыре истины? Может, Будда что-то не так понял? Не оказалось ли лекарство хуже болезни? Однажды на рассвете, наблюдая за группой женщин-джайнисток, направлявшихся на купание, она ощутила новый прилив сомнений. Джайнизм довел принцип «не убий» до абсурда: женщины двигались еле-еле, как-то по-рачьи, то и дело сметая что-то невидимое с дорожки, прежде чем сделать следующий шаг, — чтобы, не дай бог, не раздавить насекомое. Непонятно, как они вообще умудрялись дышать: их лица были стянуты марлевыми повязками, предохранявшими от случайного вдыхания невидимых микроорганизмов.

Куда она ни обращала взор, всюду были только самоотречение, жертвенность, самоограничение — одним словом, memento mori. Что случилось с этой жизнью? С ее радостью, желаньями, страстями, удовольствиями?

Разве жизнь так нестерпима и мучительна, что ею надо жертвовать ради спокойствия? Может быть, четыре благородные истины были верны только для своего времени? Верны 2500 лет назад в стране, изнывавшей от бедности, перенаселения, голода, болезней, несправедливостей, когда у людей не было никаких надежд на лучшее? Но так ли уж истинны они сейчас? Может, прав был Маркс и все религии, сулящие нам спасение в загробной жизни, — удел лишь бедных, больных и рабов?

Постой-постой, говорила себе Пэм (после нескольких дней возвышенного молчания она очень хорошо научилась вести беседы с самой собой), где же твоя благодарность? Нужно отдать должное: випассана помогла тебе, она успокоила твое сознание, с корнем вырвала твои навязчивые идеи. Разве она не достигла цели там, где твои собственные усилия, усилия Джулиуса и всей группы с позором провалились? Может, да, а может, и нет, отвечала она себе. Может быть, сравнение здесь вообще неуместно. В конце концов Джулиус потратил на это около восьми групповых занятий — в целом двенадцать часов, — в то время как випассана потребовала от тебя сотни — десять полных суток плюс время и силы, чтобы преодолеть расстояние в тысячи километров. Интересно, что случилось бы, если бы Джулиус с группой поработали с ней столько же времени?

Нараставшие сомнения уже мешали ей медитировать. «Полет» закончился. Куда оно делось, это сладкое, медоточивое жужжание, доставлявшее ей такое наслаждение? День ото дня ее медитации становились все хуже и хуже. В конце концов, дошло до того, что випассана застопорилась в области макушки и упорно отказывалась направляться дальше. Слабые сигналы, такие летучие прежде, теперь упорно топтались на месте, с каждой секундой становясь все назойливее: легкое почесывание перерастало в булавочные уколы, а те в неприятное жжение, от которого никакая медитация не помогала ей избавиться.

Теперь даже анапанасати не давалась ей. Хрупкая запруда спокойствия, выстроенная с таким трудом долгими часами дыхательной медитации, прорвалась, и в брешь хлынул мятежный поток прежних мыслей — о муже, о Джоне, о мести и авиакатастрофах. Ну что ж, пусть себе льются, говорила она. Теперь она видела, кто из них чего стоит. Эрл — этот престарелый сосунок, чмокающий пухлыми губками в поисках случайных удовольствий. Джон — изнеженный, малодушный слабак, так и не усвоивший истину, что не бывает «да» без «нет». Виджай тоже хорош. Решил пожертвовать всем — своей жизнью, новыми знакомствами, дружбой — ради своего великого Бога, Спокойствия. Пропадите вы пропадом, думала Пэм. Трусы. Моральные трусы. Ни один из них ее не заслуживает. Уж она-то с ними разделается. Да, она знает, что нужно делать: вот они где, голубчики — Джон, Эрл, Виджай, — все в гигантском унитазе, подняли руки, умоляют сжалиться, визжат о помощи, но нет — она уже дернула ручку, и их крики тонут в реве слива. Вот он — образ, достойный медитации.

Глава 19

Но цветок ответил: «Ты — дурак. Неужели ты думаешь, что я цвету для того, чтобы на меня смотрели? Я цвету для самого себя, а не для других, ибо мне это нравится: моя радость, мое наслаждение в том, что я цвету и живу» [52].

На следующем занятии Бонни начала с извинений:

— Простите меня за то, что я выкинула на прошлой неделе. Я не должна была так уходить, но… я не знаю… я ничего не могла сделать.

— Жареный петух клюнул… — ухмыльнулся Тони.

— Очень смешно, Тони. Ну, хорошо, я знаю, чего ты добиваешься: я сделала так, потому что разозлилась. Доволен?

Тони улыбнулся и показал ей большой палец. Мягко, как всегда, когда он обращался к женщинам, Гилл сказал Бонни:

— Когда ты выбежала, Джулиус сказал нам, что мы сами виноваты — никто не обращал на тебя внимания. Мы повторили то, что происходило с тобой в детстве.

— Похоже на то. Только я не разозлилась — меня задело - вот так будет точнее.

— Нет, разозлилась, — возразила Ребекка. — И разозлилась на меня.

Мгновенно помрачнев, Бонни повернулась к Ребекке:

— В прошлый раз ты сказала, что Филип правильно объяснил, почему у тебя никогда не было подруг. Но меня на это не купишь. То, что все завидуют твоей красоте, — еще не повод, чтобы у тебя не было подруг, — по крайней мере, для меня не повод. Настоящая причина в том, что тебя не интересуют женщины; во всяком случае, я — точно. Всякий раз, когда ты обращаешься ко мне, ты делаешь это только для того, чтобы обратить внимание на себя.

— Я говорю, как ты справляешься — или чаще не справляешься - со своей злостью, и меня же обвиняют в том, что я думаю только о себе, — ощетинилась Ребекка. — Ты хочешь или ты не хочешь знать мнение остальных? Мы разве не для этого здесь собираемся?

— Чего я хочу? Я хочу, чтобы ты высказывала свое мнение обо мне или обо мне и ком-то еще, но это всегда о тебе, Ребекка. Или о тебе и обо мне. Но ты такая красавица, что разговор всегда уходит от меня и снова возвращается к тебе. Я не могу соперничать с тобой. Но здесь не только твоя вина — вы все ей подыгрываете, так что я хочу задать вам один вопрос. — Бонни быстро обвела взглядом всех присутствующих: — Почему никто и никогда не интересуется мной? — Мужчины все как один опустили глаза. Не дожидаясь ответа, Бонни продолжила: — И еще одно, Ребекка, то, что я сейчас сказала про твоих подруг, вовсе не новость. Я как сейчас помню, когда Пэм была здесь, вы много раз об этом говорили. — Бонни повернулась к Джулиусу: — Кстати, о Пэм — я как раз хотела спросить, какие новости? Когда она приезжает? Я очень по ней скучаю.

— Резкий поворот, — усмехнулся Джулиус. — Бонни, ты мастер быстрой смены тем. Но сейчас не буду задерживаться на этом и сначала отвечу на твой вопрос про Пэм — я как раз собирался вам сказать, что получил письмо из Бомбея. Пэм пишет, что ее курс подошел к концу и она скоро возвращается в Штаты. Она должна быть здесь на следующем занятии. — Джулиус повернулся к Филипу: — Я, кажется, говорил тебе про Пэм?

Филип ответил кратким кивком.

— Филип, а ты мастер по быстрым кивкам, — заметил Тони. — Как ты можешь вот так сидеть, глядеть в потолок и не говорить ни слова. Только посмотри, что здесь творится. Бонни с Ребеккой грызутся из-за тебя. Что ты там думаешь? Может, скажешь свое мнение о группе?

Так и не дождавшись ответа от Филипа, Тони сконфуженно поерзал в кресле. Он обвел глазами группу:

— Черт побери, что все это значит? Я что, какую-то глупость сморозил? Я чувствую себя, как идиот, который смердит во время проповеди. Я только задал ему вопрос, который тут все друг другу задают.

После некоторого молчания Филип сказал:

— Ты все сделал правильно, просто мне нужно было время, чтобы подумать. И вот что я скажу. И Бонни, и Ребекка — обе страдают по одной и той же причине: Бонни мучается оттого, что ее не замечают, а Ребекка — что ее перестали замечать. Обе зависят от мнения окружающих. Иными словами, счастье обеих находится в руках и в головах других людей. И для обеих есть только один выход: чем больше человек имеет внутри себя, тем меньше он ждет от остальных.

В наступившей тишине, казалось, было слышно, как закипели мозги, пытаясь переварить реплику Филипа.

— Похоже, никто пока не готов ответить Филипу, — сказал Джулиус, — так что позвольте мне исправить ошибку, которую я допустил пару минут назад. Бонни, мне не следовало идти у тебя на поводу и отвечать на твой вопрос про Пэм — не хочу, чтобы вышло, как на прошлой неделе, когда мы все тебя оставили. Несколько минут назад ты спросила, почему никто не обращает на тебя внимания, и я подумал, что с твоей стороны это был очень смелый шаг. Но давай посмотрим, что произошло потом? Ты в одно мгновение переключаешься на Пэм, и — престо — твой вопрос тонет, растворяется, будто его и не было.

— Я тоже это заметил, — отозвался Стюарт. — Похоже, Бонни, ты нарочно заставляешь нас забыть про себя.

— Хорошее замечание. — Бонни кивнула. — Очень хорошее. Может, так и есть. Я обязательно подумаю об этом дома.

Но Джулиус не собирался отступать:

— Я ценю твой ответ, Бонни, но у меня такое чувство, что сейчас ты опять сделала то же самое. Разве то, что ты сказала, не означало на самом деле: «Все, спасибо, а теперь хватит обращать на меня внимание»? Похоже, мне придется завести специальный колокольчик под названием «Бонни» и звонить в него каждый раз, когда ты попытаешься переключить внимание на кого-то другого.

— Так что же мне делать? — спросила Бонни.

— Попробуй объяснить: почему ты не хочешь, чтобы другие обращали на тебя внимание? — предложил Джулиус.

— Мне кажется, я не стою этого.

— Но остальные имеют на это право?

— Да, конечно.

— Значит, остальные важнее, чем ты? Бонни кивнула.

— Хорошо, Бонни, давай попробуем так, — продолжал Джулиус. — Посмотри на каждого в отдельности и ответь на такой вопрос: кто именно из группы важнее тебя и почему? - Про себя Джулиус довольно улыбнулся: здесь он был в своей стихии. В первый раз за последнее время — с тех самых пор, как в группу пришел Филип, — он точно знал, что нужно делать. Сейчас он поступил именно так, как должен был поступить хороший психотерапевт: он перевел основную проблему пациента в плоскость «здесь и сейчас» и приготовился ее исследовать. Всегда полезнее сосредоточиться на «здесь и сейчас», чем пробираться сквозь дебри прошлого или искать причины вовне.

Поочередно взглянув на каждого, Бонни сказала:

— Все здесь важнее меня — гораздо важнее. — Лицо ее горело, она часто дышала, видно было, что чем больше ей хотелось обратить на себя внимание, тем скорее она готова была провалиться сквозь землю.

— Давай конкретно, Бонни, — настаивал Джулиус. — Кто именно важнее тебя? И почему?

Бонни огляделась вокруг:

— Все здесь. Ты, Джулиус, — ты всем помогаешь. Ребекка — вообще вся из себя. К тому же она успешный юрист, прекрасные дети. Гилл — финансовый директор крупной больницы и вообще красавец-мужчина. Стюарт… Стюарт отличный доктор, помогает детям, помогает пациентам, у него на лице написано, что у него все отлично. Тони… — Бонни помедлила секунду.

— Так-так. Любопытно. — Тони, как всегда, в джинсах, черной футболке и кедах, забрызганных краской, довольно откинулся в кресле.

— Во-первых, Тони, ты это ты — никакой позы, никакой игры, стопроцентная искренность. Конечно, ты поливаешь грязью себя и свою работу, но я-то знаю, что ты не обычный плотник, ты настоящий художник — я видела твой шикарный «БМВ», на котором ты рассекаешь по городу. И, конечно, ты тоже красавчик — мне очень нравится, когда ты носишь футболку в обтяжку. Ну как для начала? — Бонни обвела глазами присутствующих. — Кто еще остался? Филип? Интеллектуал. Знает все на свете, преподает в университете, готовится стать терапевтом, то, что он говорит, всех приводит в восторг. Ну, и Пэм? Пэм просто чудо. Преподает в университете, ни от кого не зависит, всегда в центре внимания, всюду была, все знает, все читала — любого за пояс заткнет.

— Реакции? Что скажете — каждый — на объяснение Бонни? — Джулиус посмотрел на сидящих.

— Я что-то ничего не понял, — сказал Гилл.

— Ты не мог бы сказать это прямо ей? — поправил Джулиус.

— Извини, но я хотел сказать — не в обиду, конечно, — Бонни, твой ответ попахивает регрессом…

— Регрессом? — Бонни недоуменно нахмурила брови.

— Ну, понимаешь, наша группа — мы все здесь потому, что мы — люди, которые пытаются относиться друг к другу по-человечески, а не сравнивать свои роли в жизни, свое положение, капиталы или шикарные «БМВ».

— Аминь, — сказал Джулиус.

— Аминь, — поддержал Тони и добавил: — Я согласен с Гиллом, и, кстати — так, к сведению собравшихся, — «БМВ» я купил подержанный, и мне еще три года за него корпеть.

— К тому же, Бонни, — продолжал Гилл, — все, что ты сказала, касается только внешних вещей — профессия, деньги, хорошие дети. Ничего из этого не объясняет, почему ты менее важна, чем остальные. Я лично считаю тебя очень важной. Ты основная в этой группе, ты отлично со всеми ладишь, ты доброжелательная, внимательная, ты даже пригласила меня к себе пару недель назад, когда я не хотел идти домой. Ты следишь за тем, чтобы мы не отвлекались, отлично работаешь.

Но Бонни стояла на своем:

— Я для вас только обуза. Мои родители были алкоголиками, я всю жизнь их стыдилась, мне все время приходилось врать про свою семью. То, что я пригласила тебя к себе, Гилл, было для меня настоящим событием — в детстве я никогда не приглашала друзей, потому что боялась, что отец заявится пьяным. Мой бывший муж пьяница, моя дочь сидит на героине…

— Ты уходишь от ответа, Бонни, — сказал Джулиус. — Ты говоришь о своем прошлом, о дочери, о своем бывшем муже, о родителях… а ты, где ты сама?

— Я и есть все это, вместе взятое, чем еще я могу быть? Я скучная толстушка-библиотекарша, которая только и знает, что рыться в каталогах… я… я не понимаю, о чем ты говоришь. Не знаю, где я и кто я. — Бонни заплакала. Вытащив носовой платок, она громко высморкалась, закрыла глаза и, взмахивая руками и всхлипывая, забормотала: — Все, больше не могу, на сегодня хватит.

Джулиус решил сменить подход и обратился к группе:

— Давайте посмотрим, что случилось за последние несколько минут. Есть мнения или наблюдения? — Переключив внимание на «здесь и сейчас», он перешел к следующему этапу. В работе психотерапевта, считал он, существовало две фазы: первая состояла в общении — часто эмоциональном, и вторая — в осмыслении этого общения. Именно так и должна работать психотерапия: в последовательном чередовании эмоций и осмысления. Теперь ему предстояло перевести группу в следующую фазу, поэтому он сказал: — Давайте немного отступим назад и спокойно взглянем на то, что сейчас произошло.

Стюарт уже открыл было рот, но Ребекка его перебила:

— Сначала Бонни пыталась сказать, почему она менее важна, чем остальные, и надеялась, что мы с ней согласимся. Потом она сбилась и заревела, а потом сказала, что с нее хватит и она больше не может, — в общем, все это я уже видела тысячу раз.

Тони добавил:

— Мне тоже так кажется. По-моему, Бонни, ты слишком нервничаешь, когда разговор заходит о тебе. Тебя что, смущает, когда все обращают на тебя внимание?

Все еще всхлипывая, Бонни ответила:

— Я неблагодарная. Только посмотрите, что я тут развела. Никто из вас не стал бы так по-идиотски тратить время.

— На днях, — вмешался Джулиус, — я разговаривал с одним коллегой, и он мне рассказал про свою пациентку, которая имеет обыкновение собирать все шпильки, которые кто-то отпустил в ее сторону, и потом нарочно тыкать ими в себя. Может, это и не имеет отношения к тебе, Бонни, но я вспомнил это, когда увидел, как ты казнишь себя ни за что.

— Я знаю, что действую всем на нервы. Похоже, я так и не научилась работать в группе.

— Ты же прекрасно знаешь, что я на это отвечу, Бонни. Кому конкретно ты действуешь на нервы? Посмотри внимательно вокруг. — Не было случая, чтобы Джулиус упустил возможность задать этот вопрос, и группа слишком хорошо это знала: едва кто-то заикался о чем-то в этом роде, Джулиус, словно коршун, бросался на него, требуя конкретных имен и объяснений.

— Ну, мне кажется, Ребекка хотела бы, чтобы я замолчала.

— Что?… Почему обязательно я…

— Подожди-подожди, Ребекка. — Сегодня Джулиус был непривычно настойчив. — Продолжай, Бонни, так что тебе показалось? Что ты заметила?

— Про Ребекку? Ну, она все время молчала, не сказала ни слова.

— И так нехорошо, и так не слава богу. Тебе не угодишь. Я уж стараюсь сидеть тихо, чтобы ты опять не обвинила меня в том, что я перевожу внимание на себя. Так тебя тоже не устраивает?

Бонни уже собиралась ответить, но Джулиус снова попросил ее продолжить список тех, кому она, по ее мнению, действует на нервы.

— Не могу сказать ничего конкретного, но всегда видно, если людям что-то надоело. Я сама себе надоела. Филип ни разу на меня не посмотрел — правда, он ни на кого не смотрит. Я знаю, все хотели бы послушать, что скажет Филип. То, что он говорил про внимание окружающих, было всем интересно, а я со своим нытьем всем надоела.

— Неправда, лично мне ты совсем не надоела, — отозвался Тони, — и мне не кажется, что ты кому-то надоела вообще. А то, что говорит Филип, как раз не так уж и интересно: он занят только самим собой, так что меня лично не слишком волнуют его замечания. Я даже не помню, что он там говорил.

— Зато я помню, — возразил Стюарт. — Ты сказал, что Филип всегда в центре внимания, хотя и говорит мало, а он сказал, что у Бонни с Ребеккой одна и та же проблема: обе слишком заботятся о мнении остальных, Ребекка чересчур надувается, а Бонни сдувается — что-то в этом роде.

— Щелк-щелк-щелк. — Тони изобразил, будто держит фотоаппарат и делает снимки.

— Ладно-ладно, поймал. Знаю. Меньше наблюдений — больше замечаний. Хорошо, я согласен, что Филип вроде основной, хотя и говорит очень мало. И все время чувствуешь, что идешь против течения, когда возражаешь ему.

— Это наблюдение и мнение, Стюарт, — заметил Джулиус. — А теперь перейди к чувствам.

— Ну, мне кажется, я немного ревную Ребекку к Филипу. И еще мне кажется странным, что никто до сих пор не спросил Филипа, что он думает по этому поводу — хотя это не совсем чувство, да?

— Близко, — ответил Джулиус. — Двоюродный братец чувства. Продолжай.

— Я побаиваюсь Филипа — он такой умный. И еще мне кажется, он не обращает на меня внимания. Мне не нравится, когда на меня не обращают внимания.

— Вот это в яблочко, Стюарт. Ты делаешь успехи, — сказал Джулиус. — Ну, так какие у тебя вопросы к Филипу? — Джулиус изо всех сил старался сохранять вежливый и невозмутимый тон: сейчас ему нужно было, чтобы группа признала Филипа, а не давила и не отстранялась от него под предлогом, что он ведет себя как-то странно. Вот почему он ввел в игру податливого Стюарта вместо агрессивного Тони.

— Да, сейчас… Только Филипу трудно задавать вопросы.

— Он прямо перед тобой, Стюарт. — Это было еще одно важное правило: никогда не позволяй участникам говорить друг про друга в третьем лице.

— В этом-то все и дело. Трудно говорить вот так… — Стюарт повернулся к Филипу: — Я говорю, Филип, трудно говорить с тобой, потому что ты никогда не смотришь на меня. Вот как сейчас. Почему ты не смотришь на меня?

— Я предпочитаю советоваться только с самим собой, — не сводя глаз с потолка, ответил Филип.

Джулиус приготовился в любой момент прийти на помощь Стюарту, но тот пока держался молодцом:

— Не понял.

— Когда ты что-то спрашиваешь у меня, я хочу найти ответ внутри себя и при этом ни на что не отвлекаться, чтобы ответить тебе наилучшим образом.

— Но когда ты не смотришь на меня, мне кажется, что между нами нет контакта.

— Но ведь мои слова говорят об обратном.

— А как насчет «и говорю и слушаю»? — вмешался Тони.

— В каком смысле? — Филип удивленно повернул к нему голову — но взгляда от потолка не оторвал.

— В смысле делать и то и другое — и смотреть, и давать ответы?

— Я предпочитаю советоваться с самим собой. Когда я встречаюсь с чужим взглядом, это отвлекает меня от поиска ответа, который, возможно, кому-то нужен.

Все замолчали, обдумывая ответ Филипа. Через некоторое время Стюарт снова заговорил:

— Хорошо, тогда позволь мне спросить тебя, Филип, — все эти разговоры о том, что Ребекка красуется перед тобой, — что ты об этом думаешь?

— Знаешь что, Стюарт. — Глаза Ребекки полыхнули огнем. — Мне это начинает надоедать. Сначала Бонни придумывает какую-то чушь, а теперь все повторяют за ней, как заведенные.

Но Стюарта не так-то легко было сбить с толку:

— Хорошо, хорошо. Заменим вопрос. Филип, что ты чувствовал, когда мы спорили по поводу тебя на прошлом занятии?

— Этот разговор был очень любопытным, и я слушал его внимательно. — Филип взглянул на Стюарта и продолжил: — Но он не вызывает во мне никаких чувств, если ты об этом хотел спросить.

— Никаких? Прости, но это невозможно, — ответил Стюарт.

— До того как прийти в группу, я прочел книгу Джулиуса о групповой терапии и был достаточно подготовлен к тому, что обычно происходит на занятиях. Я заранее предвидел, что вызову всеобщее любопытство, и что кто-то будет рад моему приходу, а кто-то нет, и что привычная иерархия будет потревожена моим приходом, и что женщины, возможно, будут относиться ко мне с симпатией, а мужчины наоборот, и что лидеры воспримут меня в штыки, в то время как менее влиятельные фигуры встанут на мою сторону. Поскольку я был к этому готов, я спокойно следил за происходящим.

Теперь пришел черед Стюарта потерять дар речи, и он, как и Тони, погрузился в тягостное молчание.

— Я разрываюсь между двумя желаниями, — сказал Джулиус. Выждав несколько секунд, он продолжил: — С одной стороны, нам очень важно продолжить обсуждение с Филипом, а с другой — меня волнует Ребекка. Ау, Ребекка, где ты? Ты выглядишь очень несчастной, я вижу, ты хочешь что-то сказать.

— Я чувствую себя немного не у дел сегодня, все меня позабыли-позабросили — Бонни, Стюарт.

— Продолжай.

— На меня здесь много вылили грязи — что я эгоистка, что не хочу иметь подруг, кокетничаю с Филипом. Все это противно. И я с этим не согласна.

— Я знаю, что ты сейчас чувствуешь, — ответил Джулиус, — я так же реагирую на чужую критику. И знаешь, что я тогда делаю? Самое главное — научиться воспринимать чужую критику как помощь, только сначала надо разобраться, справедлива ли она. Я делаю так — смотрю на себя и пытаюсь понять: действительно ли то, что говорят другие, совпадает с моими собственными ощущениями? Есть ли в этом хоть капелька, хоть чуточка, хоть пять процентов истины? Я вспоминаю, говорил ли мне об этом кто-то раньше, пытаюсь найти людей, с которыми можно это обсудить. Думаю, может, кто-то заметил во мне что-то такое, какое-то белое пятно, которое я сам никогда раньше не замечал. Можешь ты сделать то же самое?

— Это нелегко, Джулиус. Что-то давит вот здесь. — Ребекка приложила руку к груди.

— Дай этой тяжести высказаться. Что она говорит?

— Она говорит: «Как мне смотреть в глаза другим?» Мне стыдно. Что все это всплыло, что люди видели, как я играю с волосами. У меня все сжимается внутри, мне хочется сказать: «Не лезьте не в свое дело — это мои волосы, и я буду делать с ними все, что хочу».

Несколько назидательно, будто читая лекцию, Джулиус произнес:

— Много лет назад жил на свете один психотерапевт по имени Фриц Пёрлз, который основал школу под названием гештальттерапия. Сейчас о нем мало говорят, но дело не в этом — так вот, он уделял большое внимание работе тела — скажем, «Посмотрите, что сейчас делает ваша левая рука» или «Я вижу, вы часто гладите бороду». Он всегда просил пациентов сознательно заострять эти действия: «Сожмите левую руку еще крепче» или «Продолжайте гладить свою бороду еще энергичнее и следите за тем, что ощущаете». Мне всегда казалось, что в подходе Пёрлза было много полезного, потому что наше бессознательное часто выражается через движения тела, о которых мы даже не подозреваем. И тем не менее я никогда не пользовался этим приемом. Почему? Потому что всегда опасался того, что сейчас происходит с тобой, Ребекка. Мы часто ополчаемся против тех, кто обвиняет нас в том, что мы делаем бессознательно. Так что я очень хорошо понимаю, каково тебе сейчас. И все-таки, несмотря на это, я прошу тебя об этом подумать и попытаться понять: нет ли в этих замечаниях чего-то такого, что могло бы тебе пригодиться?

— Ты хочешь сказать «стань взрослее, стань мудрее»? Хорошо, я постараюсь. — Ребекка выпрямилась, глубоко вздохнула и с решительным видом начала: — Прежде всего, это правда, я люблю быть в центре внимания — в общем-то, я и обратилась к психотерапевту потому, что с возрастом мужчины перестали обращать на меня внимание. Так что, вполне возможно, я красовалась перед Филипом, но я делала это бессознательно. — Она оглядела группу. — Да, я виновата. Да, мне нравится, когда мной восхищаются, когда меня любят и ценят, — я люблю любовь.

— Платон, — вставил Филип, — заметил как-то, что любовь не в том, кого любят, а в том, кто любит.

— Любовь не в том, кого любят, а в том, кто любит? Хорошая мысль, Филип, — улыбнулась Ребекка. — Знаешь, мне нравится, когда ты делаешь такие замечания. Они заставляют по-новому взглянуть на вещи. Ты очень интересный. И привлекательный тоже. — Ребекка повернулась к группе: — И что, вы скажете, что я хочу завести с ним шашни? Как бы не так. Последний раз, когда я поддалась на эти глупости, я чуть не распрощалась со своей семейной жизнью. Нет уж, я стреляный воробей, и меня на мякине не проведешь.

— Филип, — спросил Тони, — что скажешь на это?

— Я уже сказал, что хочу одного — желать как можно меньше и знать как можно больше. Любовь, страсть, соблазнение — все это, конечно, мощные стимулы, часть биологического механизма по сохранению нашего вида — и, как Ребекка только что доказала, они часто действуют бессознательно — но, в конечном итоге, все эти стимулы рассчитаны на то, чтобы сбить с толку мой разум и помешать моим планам, так что я не хочу с ними связываться.

— Да, с тобой не поспоришь. Но ты еще ни разу не ответил на мой вопрос, — сказал Тони.

— А по-моему, он ответил, — сказала Ребекка. — Он ясно сказал, что не хочет вступать ни в какие отношения, хочет оставаться свободным и держать голову в холоде. Мне кажется, Джулиус говорил то же самое — поэтому у нас в группе и табу на романтические отношения.

— Какое еще табу? — Тони повернулся к Джулиусу. — Никто никогда явно про это не говорил.

— Так я, конечно, никогда не выражался, но основное и единственное правило, которое я не устаю повторять, касается отношений вне занятий, и оно состоит в том, что в группе не должно быть никаких секретов — если происходят встречи после занятий, это должно выноситься на обсуждение. Когда возникают секреты, это почти всегда тормозит работу группы и мешает каждому из вас. Вот мое единственное правило. Но, Ребекка, давай не будем терять нить. Что сейчас происходит между тобой и Бонни? Твои чувства к ней?

— Бонни задела больную тему. Но разве это правда, что я не хочу общаться с женщинами? Совсем нет. Взять хотя бы мою сестру — мы близки с ней… довольно близки. И еще пара женщин-юристов в моей конторе… Но, Бонни, я знаю, на что ты намекаешь — что мне гораздо интереснее, гораздо больше нравится общаться с мужчинами.

— Я вспоминаю колледж, — сказала Бонни, — и как редко у меня случались свидания, и как мерзко мне было, когда кто-нибудь из подруг забивал на меня в самую последнюю минуту, если парень приглашал ее на свидание.

— Я, наверное, делала бы то же самое, — сказала Ребекка. — Да, это точно — парни, свидания, тогда все крутилось вокруг этого. Теперь все иначе.

Тони, который все это время продолжал рассматривать Филипа, попытался сделать новый заход:

— Филип, а знаешь, ты чем-то похож на Ребекку — тоже красуешься, только своими заумными фразами.

— То есть ты хочешь сказать, — отозвался Филип, закрыв глаза и сосредоточиваясь, — что, делая замечания, я руководствуюсь вовсе не тем, что кажется на первый взгляд? Что я делаю это ради себя самого — так сказать, красуюсь, чтобы, если я правильно понял, вызвать интерес и восхищение Ребекки — и всех остальных? Так?

Джулиуса так и подмывало вмешаться: что бы он ни делал, внимание неизменно возвращалось к Филипу. В нем боролись по крайней мере три противоречивых желания: во-первых, защитить Филипа от нападок группы; во-вторых, не дать Филипу этой холодностью сбить откровенный тон беседы; и, в-третьих, поддержать Тони в его попытках надрать Филипу задницу. В конце концов Джулиус все же решил подождать, потому что группа держала ситуацию под контролем. Кроме того, сейчас, на его глазах происходило нечто очень важное: в первый раз за все время Филип отвечал кому-то прямо, даже лично.

Тони кивнул:

— Именно это я и хотел сказать. Только здесь не просто интерес и восхищение. Может, ты пытаешься соблазнить?

— Что ж, это верное дополнение — кстати, оно предполагается уже самим словом «красоваться». Итак, ты полагаешь, что мои мотивы те же, что у Ребекки, то есть я пытаюсь ее соблазнить? Что ж, это серьезная и разумная гипотеза. Давай подумаем, как нам ее проверить.

Молчание. Никто не ответил, но Филип, похоже, и не ждал ответа. После недолгого размышления он, по-прежнему не открывая глаз, произнес:

— Пожалуй, лучше всего для этого подойдет метод доктора Хертцфельда…

— Зови меня Джулиус.

— А, ну да. Итак, чтобы воспользоваться методом Джулиуса, я прежде всего должен проверить, соответствует ли гипотеза Тони моим внутренним ощущениям. — Филип помолчал, затем покачал головой: — Я не нахожу никаких доказательств этого. Много лет назад я перестал зависеть от мнения окружающих. Я абсолютно уверен, что счастливее всех тот, кто желает только одиночества. Я говорю сейчас о божественном Шопенгауэре, о Ницше и Канте. Они — и я вместе с ними — считают, что человек, имеющий внутреннее богатство, не ждет от окружающих ничего, кроме одного — чтобы его оставили в покое и не мешали его одиночеству, в котором он может спокойно наслаждаться своим богатством — интеллектуальным богатством, я имею в виду. Короче говоря, я хочу сказать, что мои замечания не имели целью соблазнить кого-то или возвыситься в чьих-то глазах. Может быть, во мне и остались обрывки прежних желаний, могу только сказать, что сознательно я их не ощущаю. Единственное, о чем я сожалею, что до сих пор только усваивал великие мысли и сам ничего к ним не прибавил.

За долгие годы ведения групп Джулиусу приходилось сталкиваться с самым разным молчанием, но молчание, наступившее после слов Филипа, не походило ни на что. Не потрясенное молчание, не молчание подавленное, растерянное или покорное; нет, то было молчание совершенно особого рода — будто группа неожиданно наткнулась на какого-то неведомого зверя, неизвестную ранее форму жизни, вроде шестиглазой саламандры с пернатыми крыльями, и теперь с крайней опаской и осторожностью, сгрудившись, ее разглядывала.

Ребекка очнулась первой:

— Быть всегда с самим собой, ничего не хотеть от других, не искать друзей — но это, наверное, так грустно и одиноко, Филип.

— Совсем наоборот, — возразил Филип. — Раньше, когда я искал общения, просил то, чего никто не хотел и не мог мне дать, — вот тогда я знал, что такое одиночество. И знал ею слишком хорошо. Не нуждаться ни в ком — значит никогда не быть одиноким. Счастливое одиночество — вот к чему я стремлюсь.

— Но ты здесь, — отозвался Стюарт, — а я тебе скажу, наша группа — злейший враг одиночества. Так зачем ты сюда пришел?

— Философ должен как-то поддерживать свое увлечение: кто-то живет на преподавательское жалованье, как Кант или Гегель, у кого-то есть независимый источник существования, как у Шопенгауэра, а кто-то подрабатывает чем придется, как Спиноза, который шлифовал линзы для очков, чтобы выжить. Я выбрал философское консультирование — это моя подработка, и занятия в этой группе — часть моей подготовки к этому.

— Так, значит, — заметил Стюарт, — ты сейчас общаешься с нами, чтобы потом учить других никогда не нуждаться в общении?

Немного помедлив, Филип кивнул.

— Давай разберемся, правильно ли я понял? — сказал Тони. — Допустим, Ребекка положит на тебя глаз и включит свое обаяние на полную катушку — будет строить тебе глазки и улыбаться своей убийственной улыбкой. Ты что, скажешь, на тебя это не подействует? Ноль эмоций?

— Нет, я не говорил, что ноль эмоций. Здесь я согласен с Шопенгауэром: он пишет, что красота подобна открытому рекомендательному письму — оно мгновенно располагает наше сердце в пользу того, кто его предъявляет. Я нахожу, что созерцать красивого человека чрезвычайно приятно. Но я также говорю, что чужое мнение обо мне не может, не должно, менять мое мнение о самом себе.

— Нет, это как-то не по-человечески, — заметил Тони.

— Не по-человечески я чувствовал себя, когда позволял своему мнению скакать, как мячик, в зависимости от того, что скажут про меня другие.

Джулиус следил за губами Филипа: это было удивительно. Как точно они выражали его невозмутимое спокойствие, как методично проговаривали слово за словом, будто нанизывали бусинки на нить — одна к одной, ровные, круглые, на одной ноте. Ясно, отчего так кипятился Тони. Слишком хорошо зная его импульсивность, Джулиус решил, что пора направить разговор в более безопасное русло. Еще не время прижимать Филипа к стенке — это лишь четвертое его занятие.

— Филип, отвечая Бонни, ты заметил, что хочешь ей помочь. Ты давал советы и остальным — Гиллу, Ребекке. Попробуй объяснить, почему ты это делал? Мне показалось, в этом было что-то сверхурочное: никто ведь не собирается приплачивать тебе за помощь.

— Я всегда стараюсь помнить, что мы все осуждены на жизнь — жизнь, которая переполнена страданиями и на которую никто из нас не решился бы, если бы знал, что ждет его впереди. В этом смысле, как говорит Шопенгауэр, мы все товарищи по несчастью, а потому нуждаемся во взаимной терпимости и любви, раз уж нам выпало жить бок о бок.

— Опять Шопенгауэр. Филип, я уже сыт по горло твоим Шопенгауэром — кто бы ни был этот пижон.

Я хочу слышать про тебя. — Тони говорил спокойно, словно имитируя размеренную речь Филипа, но его дыхание было частым и прерывистым. Тони быстро приходил в бешенство. Когда он только начал ходить в группу, недели не проходило без его рассказов об очередной заварушке, которую он затеял — в баре, на дороге, на работе или на баскетбольной площадке. Небольшого росточка, не слишком коренастый, он тем не менее обладал отчаянным бесстрашием, позволявшим ему выходить победителем из любого поединка, кроме одного — интеллектуального поединка с хорошо подкованным умником, каким и был Филип.

Дата добавления: 2016-03-26 | Просмотры: 261 | Нарушение авторских прав