АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Глава 39. Слава. Наконец-то

Иной не может избавиться от своих собственных цепей, но является избавителем для друга.

Ницше [146]

Мало что вызывало у Шопенгауэра такое нескрываемое презрение, как жажда славы. И все же, все же — как он будет о ней мечтать!

Славе и признанию будет во многом посвящена его заключительная книга, «Parerga и Paralipomena», двухтомный сборник отрывочных наблюдений, набросков и афоризмов, работу над которым он закончит в 1851 году, за девять лет до смерти. Он в глубоком удовлетворении допишет эту книгу и с облегчением воскликнет: «Теперь я могу спокойно промокнуть перо и сказать «Дальше — тишина…» [147].

Но, как выяснится, найти издателя будет нелегко: никто из прежних знакомых Шопенгауэра не захочет браться за дело: потерпев убытки на его прежних сочинениях, никак не желавших раскупаться, они и слышать не хотели о новом предприятии — даже его magnum opus «Мир как воля и представление» был распродан в считаных экземплярах, получив единственный невразумительный отклик в прессе. В конце концов, в 1853 году один из верных «евангелистов» упросит какого-то берлинского книготорговца опубликовать «Parerga» тиражом в 750 экземпляров. С этого издания автору будет причитаться десять бесплатных экземпляров книги — и никаких гонораров.

В первый том «Parerga и Paralipomena» войдет блестящая триада сочинений, посвященных обретению и сохранению в себе чувства собственного достоинства. Первое сочинение, «Что такое человек», объясняет, как путем творческих размышлений человек сначала приходит к осознанию своего внутреннего богатства, а то, в свою очередь, порождает в нем чувство собственного достоинства и позволяет преодолеть всеобщую пустоту и скуку жизни — главную причину бесконечной погони за развлечениями, выливающейся в цепь бессмысленных любовных побед, бесцельных путешествий и карточных игр.

Второе сочинение, «Что человек имеет», говорит о том, как большинство людей, стараясь прикрыть собственную внутреннюю нищету, впадает в безудержное накопление материальных богатств, приводящее в итоге к тому, что богатство само начинает обладать своим обладателем.

В третьем сочинении, «Что представляет собою человек», Шопенгауэр излагает свое видение славы. Собственное достоинство, внутреннее богатство, говорит он, — вот главное приобретение человека, слава же есть нечто второстепенное, лишь тень внутреннего достоинства. «Не слава, но то, посредством чего мы ее заслуживаем, имеет истинную ценность… главнейшее счастье человека не в том, чтобы грядущие поколения узнали о нем, но в том, что он собственными усилиями достигает мыслей, достойных заслужить внимание потомков и остаться жить в веках» [148]. Чувство собственного достоинства, основанное на осознании внутреннего богатства, приводит к личной свободе, которую никто и ничто не может у нас отнять — она находится в нашей власти, тогда как слава, напротив, находится во власти других.

Но избавиться от жажды славы невероятно трудно, и Шопенгауэр на собственном опыте в этом убедится. Он станет сравнивать ее с «терзающим шипом» [149], который «надо вырвать из тела», и в подтверждение будет приводить слова Тацита: «Даже мудрецов жажда славы покидает в последнюю очередь». Сам он до конца дней так и не сможет от нее отказаться. В своих работах он станет горько сетовать на непризнание современников. Ежедневно он будет просматривать газеты и журналы в надежде встретить хоть какое-то упоминание своего имени, а отлучаясь по делам, будет поручать это некоему Юлиусу Фрауенштадту, одному из самых преданных «евангелистов». Впрочем, он никогда не упустит возможности поиронизировать над собственной безвестностью и в конце концов даже смирится с тем, что при жизни ему, по-видимому, так и не удастся вкусить славы. В поздних предисловиях к своим книгам он будет напрямую обращаться к грядущим поколениям, надеясь, что уж они-то откроют для себя его великое имя.

И вдруг случается невероятное: «Parerga и Paraliроmena», первая книга, в которой он безжалостно развенчивает ореол славы, делает его знаменитым. В этой заключительной книге Шопенгауэр впервые смягчает свой мрачный пессимизм, отказывается от бесконечных жалоб и дает наконец мудрые практические советы о том, как следует жить. Не отрекаясь от своего убеждения, что жизнь есть всего лишь «тонкий слой плесени на поверхности земли» [150]и «эпизод, бесполезным образом нарушающий душевный покой Ничто» [151], в «Parerga и Paralipomena» Шопенгауэр избирает более приземленный тон. Поскольку, говорит он, мы все, хотим мы того или нет, осуждены на жизнь, значит, нужно постараться прожить ее с наименьшими страданиями (кстати, он рассматривает счастье как величину отрицательную — как отсутствие страданий и соглашается с афоризмом Аристотеля: «Человек благоразумный стремится к беспечальному, а не приятному» [152]).

В «Parerga и Paralipomena» он дает рекомендации о том, как научиться самостоятельно мыслить, как поддерживать в себе здоровый скептицизм и благоразумие, не прибегать к сомнительному спасению сверхъестественного, уважать себя, довольствоваться малым и не впадать в зависимость от того, что можно потерять. Несмотря на то что «каждый играет свою роль в этом великом кукольном спектакле под названием жизнь и постоянно ощущает ту ниточку, что приводит его в движение», есть, утверждает Шопенгауэр, особое утешение в том, чтобы с философской невозмутимостью наблюдать за происходящим, постоянно помня: с точки зрения вечности, ничто не имеет абсолютного значения — все проходит.

В «Parerga и Paralipomena» Шопенгауэр совершенно меняет общий настрой: по-прежнему утверждая, что существование есть не что иное, как вечная и непрерывная трагедия? он впервые с надеждой обращает взор к идее общечеловеческого единства: общность страданий, говорит он, неизбежно сближает, превращая нас в единое целое. В одном месте этот величайший из мизантропов неожиданно сменяет гнев на милость и снисходительно отзывается о двуногих собратьях:

Можно бы прийти к той мысли, что собственно самым подходящим обращением людей друг к другу вместо «милостивый государь», «monsieur» и так далее… было бы «товарищ по страданию». Как ни странно звучит это, но зато вполне отвечает делу, выставляет других в истинном свете и направляет мысли к самому необходимому: к терпимости, терпению, к пощаде, снисхождению и любви к ближнему — в чем всякий нуждается и к чему всякий поэтому обязан [153].

Несколькими строчками ниже он добавляет мысль, которая могла бы послужить предисловием к любому современному учебнику психотерапии:

Мы должны быть снисходительны ко всякой человеческой глупости, промаху, пороку, принимая в соображение, что это есть именно наши собственные глупости, промахи и пороки, ибо это недостатки человечества, к которому принадлежим и мы, а следовательно, и сами разделяем все его недостатки, т.е. и те, которыми мы как раз в данное время возмущаемся именно только потому, что они на этот раз проявились не в нас самих.

«Parerga и Paralipomena» будет иметь огромный успех и вызовет к публикации целую серию сборников избранных мест, которые выйдут под более популярными названиями: «Афоризмы житейской мудрости», «Афоризмы и максимы», «Мудрость жизни», «Живые мысли Артура Шопенгауэра», «Искусство литературы», «О религии. Диалог». Вскоре изречения Шопенгауэра не будут сходить с языка просвещенной немецкой публики. Даже в соседней Дании Кьеркегор запишет в своем дневнике в 1854 году: «все литературные сплетни, все писатели и журналистишки только и делают, что болтают про Ш.» [154].

Само собой разумеется, в прессу хлынет поток хвалебных отзывов. Британия, однажды чуть не ставшая родиной Артура, первой издаст блестящий обзор его работ под заголовком «Иконоборчество в немецкой философии», который выйдет в почтенном «Вестминстер Ревю». Вскоре этот обзор будет переведен на немецкий язык и обретет невероятную популярность в Германии. Позже похожие статьи появятся во Франции и в Италии. Все это до неузнаваемости изменит жизнь престарелого философа.

Толпы зевак станут регулярно собираться возле «Энглишер Хоф», чтобы поглазеть на обедающего философа; Рихард Вагнер пришлет ему оригинал своего либретто «Кольца Нибелунга» с дарственной надписью; университеты начнут преподавать его труды; ученые общества станут забрасывать его письмами с приглашениями стать их почетным членом; хвалебные отзывы пойдут по почте; на полках книжных магазинов появятся его прежние сочинения; прохожие станут приветствовать его на улицах, а в зоомагазинах не будет отбоя от желающих приобрести пуделей, точь-в-точь похожих на четвероногого любимца Шопенгауэра.

Упоению и восторгам Шопенгауэра не будет конца. Он напишет: «Если кошку гладят, она мурлычет, точно так же и человек: когда его хвалят, блаженство и радость отражаются в его лице» [155]. Он станет выражать надежду, что «восходящее солнце моей славы позолотит своими первыми лучами вечер моей жизни и рассеет тьму» [156]. Когда знаменитая Елизабет Ней приедет на месяц во Франкфурт, чтобы выполнить его скульптурный портрет, Артур будет довольно урчать про себя: «Она работает весь день в моем доме. Когда я возвращаюсь, мы вместе пьем кофе, сидим рядом на диване, и я чувствую себя так, будто и в самом деле женат».

Никогда еще с самого Гавра, после двух счастливых лет среди радушных Блеземиров, Артур не будет так безмятежно и радостно отзываться о семейной жизни.

Глава 40

Никогда ни один человек в конце своей жизни, если только он разумен и искренен, не пожелает еще раз пережить ее: гораздо охотнее изберет он полное небытие [157].

Один за другим группа собиралась на свое предпоследнее занятие. Каждый думал о своем: кто-то горевал о скором расставании, кто-то размышлял о том, что так и не успел сделать, кто-то внимательно всматривался в лицо Джулиуса, будто стараясь получше его запомнить, — и все без исключения с любопытством ожидали, что скажет Пэм в ответ на признание Филипа.

Однако Пэм разочаровала всех: не произнося ни слова, она извлекла из сумочки листок бумаги, аккуратно развернула его и прочитала вслух:

— «Плотник не придет ко мне и не скажет: «Выслушай мою лекцию о плотницком искусстве». Вместо этого он спросит, какой дом мне нужен, и построит его… Делай то же самое: ешь, как люди, пей, как люди,…женись, заводи детей, веселись, учись сносить обиды и ладить с людьми» [158]. — Затем, повернувшись к Филипу, она сказала: — Написано… догадайся кем? Филип пожал плечами.

— Твой Эпиктет. Вот почему я это принесла — я знаю, ты уважаешь его, ты приносил Джулиусу его притчу. Для чего я это прочитала? Хочу продолжить Тони и Стюарта — что ты никогда не жил по-настоящему. Ты просто пользуешься философией — ты выдергиваешь из нее, что тебе нужно, и…

Но тут вмешался Гилл:

— Ради бога, Пэм. Это наше предпоследнее занятие. Если ты собираешься снова натравливать нас на Филипа, то я лично против — у меня нет на это времени. Вспомни, что ты сама мне говорила: всегда говори то, что чувствуешь, — а я думаю, у тебя есть что сказать после слов Филипа.

— Нет, нет, пожалуйста, выслушайте меня, — взмолилась Пэм. — Я вовсе не пытаюсь натравливать вас на Филипа. Я хочу сказать о другом — мое железо немного остыло, и сейчас я хочу помочь Филипу. Мне кажется, он запутался, он хочет убежать от жизни и для этого передергивает философию: подходит Эпиктет — берет Эпиктета, а не подходит — забрасывает его куда подальше.

— Мне кажется, Пэм права, — отозвалась Ребекка. — Недавно я купила брошюрку — называется «Мудрость Шопенгауэра», и вечерами ее просматривала. Так вот, скажу я вам, там такая каша. Есть, конечно, поразительные вещи, но есть — просто кошмар. Вот вчера я открыла одно место — хоть стой, хоть падай. Только послушайте, что он пишет. Пройдитесь, говорит, по кладбищу, постучите по надгробиям, спросите духов, живущих под ними, хотели бы они начать жизнь сначала, — и они все как один откажутся. — Ребекка повернулась к Филипу. — И ты в это веришь? — Не дожидаясь ответа, она продолжила: — Лично я нет. Пусть за меня не говорит. Ерунда какая-то. Предлагаю голосование, кто за?

— Лично я бы не отказался родиться заново. Жизнь, конечно, скверная штука, но бывает и в кайф, — ответил Тони.

Послышались одобрительные возгласы.

— А я бы задумался — и вот по какой причине, — сказал Джулиус. — Тогда бы мне снова пришлось пережить смерть Мириам. Хотя нет, я все равно бы согласился. По-моему, гораздо лучше быть живым.

Очередь дошла до Филипа.

— Вынужден вас огорчить, — сказал он, — но я согласен с Шопенгауэром. Жизнь от начала до конца — страдание, и было бы лучше, если бы жизни — жизни как таковой — вообще не было.

— Лучше для кого? - спросила Пэм. — Для Шопенгауэра? Большинство в этой комнате против.

— Шопенгауэр был не одинок в своем мнении. А миллионы буддистов? Первая из четырех заповедей Будды говорит о том, что жизнь есть страдание.

— Ты это серьезно, Филип? Да что с тобой такое? Когда-то в университете ты читал блестящие лекции о методах философской аргументации. Какой тип аргументации это был? Истина путем объявления? Или путем обращения к авторитету? Но ведь это религиозный подход, а вы с Шопенгауэром, если не ошибаюсь, убежденные атеисты. Тебе когда-нибудь приходило в голову, что Шопенгауэр страдал хронической депрессией, а Будда жил в те времена, когда абсолютное большинство людей страдало от чумы и голода, так что, естественно, жизнь казалась им сплошным и бесконечным страданием? Тебе не приходило в голову…

— А какой тип философской аргументации используешь ты? — парировал Филип. — Даже безграмотный первокурсник знает разницу между генезисом и достоверностью.

— Стоп-стоп-стоп, — вмешался Джулиус. — Давайте прервемся на минутку и посмотрим, что здесь происходит. — Он обвел глазами группу. — Какие ощущения?

— Класс! — ответил Тони. — Как кошка с собакой. Только без когтей.

— Пусть лучше так, чем шипят, как змеи, — добавил Гилл.

— Да уж, — согласилась Бонни. — Искры, конечно, летят, но не жгутся.

— Кроме двух последних минут, — пробормотал Стюарт.

— Стюарт, — сказал Джулиус, — помнишь, на своем первом занятии ты сказал, что твоя жена ворчит на тебя за то, что ты говоришь телеграммами?

— Да, неужели трудно сказать лишнее слово? — сказала Бонни.

— Хорошо. Я, наверное, буксую, потому что… ну, вы сами знаете… это наше предпоследнее занятие. Что сказать? — я не расстроен, просто мне, как обычно, нужно обдумать свои чувства. Я знаю одно, Джулиус: мне нравится, как ты заботишься обо мне, все время спрашиваешь меня, вспоминаешь обо мне. Ну как — так пойдет?

— Неплохо. Я и впредь буду поступать точно так же. Но ты сказал, что в разговоре Пэм и Филипа тебя устраивало все, кроме двух последних минут, — что именно случилось в эти минуты?

— Вначале все шло нормально — было похоже на домашнюю перепалку, но последняя фраза Филипа — она мне резанула ухо. Когда он сказал: «даже безграмотный первокурсник» — это было не очень, Филип. Довольно унизительно. Если бы ты мне сказал такое, я бы точно обиделся. И мне было не по себе — понятия не имею, что такое философская аргументация.

— Я согласна со Стюартом, — откликнулась Ребекка. — Филип, о чем ты думал? Ты хотел обидеть Пэм?

— Обидеть? Нет, совсем нет. Меньше всего я хотел ее обидеть, — ответил Филип. — Я почувствовал… э-э-э… мне стало так легко… или свободно - не подберу слова, — когда она сказала, что железо чуть-чуть остыло. Так, что еще?… Еще я понял, что она принесла Эпиктета, чтобы поймать меня на слове и загнать в угол, — это очевидно. Но я помнил также, что Джулиус сказал мне, когда я принес ему притчу, — что он благодарен мне за заботу и желание помочь, которые за этим стоят.

— Так, — произнес Тони, — приготовьтесь, сейчас я буду работать Джулиусом. Филип, вот что я услышал в этом: ты имел в виду одно, а сказал совсем другое.

Филип недоуменно взглянул на него.

— Ты же сам сказал, — пояснил Тони, — что меньше всего хотел обидеть Пэм. А сделал как раз наоборот, разве не так?

Филип нехотя кивнул в знак согласия.

— Значит, — торжествующе, как следователь на перекрестном допросе, заключил Тони, — ты должен привести свои желания и свои поступки к одному знаменателю, сделать их конгруэнтными - я правильно сказал? — Тони взглянул на Джулиуса, который в ответ лишь одобрительно кивнул. — И именно поэтому тебе нужна психотерапия, поскольку конгруэнтность — это главная ее задача.

— Блестящая аргументация, — ответил Филип. — У меня даже нет контраргументов. Ты абсолютно прав, Тони, — именно поэтому мне нужна психотерапия.

— Что?… — не веря своим ушам, воскликнул Тони. Он перевел взгляд на Джулиуса, который в ответ взглянул на него с видом «Ай да Тони! Ай да молодец!»

— Держите меня, я сейчас упаду, — сказала Ребекка и притворно откинулась на спинку кресла.

— И я тоже, — в один голос сказали Бонни и Гилл и тоже свалились в креслах.

Филип обвел глазами группу, лежащую в притворном обмороке, и в первый раз за все время его лицо осветилось довольной улыбкой.

Вскоре, однако, он вернул всех в рабочее настроение:

— Когда вы голосовали по просьбе Ребекки, я понял, что никто из вас не верит в мой подход. Но вы забываете об одном — что много лет я страдал от серьезной проблемы, которую не смог вылечить даже Джулиус и с которой я справился только с помощью Шопенгауэра.

Тут Джулиус поспешил к нему на подмогу:

— Должен признать, ты действительно проделал большую работу. Многие психотерапевты до сегодняшнего дня убеждены, что серьезные сексуальные проблемы невозможно преодолеть без посторонней помощи. Современные методы лечения — очень длительный путь, по сути, долгие годы. Это серьезная программа психокоррекции, индивидуальные и групповые занятия несколько раз в неделю, так называемый принцип двенадцати шагов. Но в то время таких программ еще не было, и, если честно, я сомневаюсь, чтобы они бы тебе помогли. Так что хочу официально признать: то, что ты сделал, — это самый настоящий подвиг. Методы, с помощью которых ты сдерживал свои почти неконтролируемые реакции, действительно сработали — и лучше, чем все, что я мог тебе предложить, — хотя, видит бог, я и выкладывался по полной программе.

— Я никогда и не думал иначе, — откликнулся Филип.

— Но вот вопрос, Филип, — тебе не кажется, что твои приемы с некоторых пор начали попахивать гериатрией?

— Гери — чем? — переспросил Тони.

— Гериатрией, — шепнул Филип, сидевший рядом с Тони, — géron по гречески «старик» плюс iatreia — «лечение», иными словами, болезни старческого воз- раста.

Тони благодарно кивнул.

— На днях, — продолжал Джулиус, — когда я думал, как лучше тебе об этом сказать, мне пришло в голову такое сравнение: представь себе город, рядом течет река. Чтобы спастись от наводнений, жители выстроили высокую стену. Прошли века, река давно высохла, но жители по-прежнему сохраняют свою стену и как ни в чем не бывало продолжают ее укреплять.

— Ты хочешь сказать, — вмешался Тони, — продолжают биться над проблемой, которой давно уже нет? Это все равно что носить повязку на здоровой руке, когда рана уже зажила?

— Именно, — ответил Джулиус. — Может быть, твой пример с повязкой даже лучше — именно это я и имел в виду.

— Не думаю, — обратился Филип к обоим, Тони и Джулиусу, — что моя рана зажила или что защитная стена больше не нужна. Чтобы доказать это, достаточно взглянуть на то, как неловко я веду себя в группе.

— Это не самый удачный пример, — возразил ему Джулиус. — У тебя было слишком мало опыта общения с людьми, ты не привык прямо выражать свои чувства, иметь дело с ответными реакциями, вести себя откровенно. Все это непривычно для тебя — ты годами жил в одиночку, а я взял и бросил тебя в самую гущу — в активную, энергичную группу. Естественно, ты почувствовал себя не в своей тарелке. Но я говорю не об этом, я говорю об очевидных вещах — о твоем навязчивом состоянии. Оно исчезло. Ты стал старше, многое пережил, может быть, даже вступил на твердую почву гонадного спокойствия — добро пожаловать. Здесь отличное место, прекрасный теплый климат. Я лично великолепно чувствую себя здесь вот уже много лет.

— Знаешь, что я тебе скажу? — добавил Тони. — Шопенгауэр, конечно, вылечил тебя, но теперь тебе нужно вылечиться от Шопенгауэра.

Филип открыл было рот, чтобы ответить, но подумал и снова закрыл.

— И еще одно, — добавил Джулиус. — Когда ты думаешь о том, как тяжело тебе в группе, не забывай — ты пережил тяжелое потрясение, столкнувшись лицом к лицу с человеком из своего прошлого.

— Что-то я не слышала, чтобы Филип когда-нибудь говорил про тяжелое потрясение, — заметила Пэм.

Повернувшись к ней, Филип быстро ответил:

— Если бы я знал тогда то, что знаю сейчас о страданиях, которые ты испытала за все эти годы, я бы никогда не сделал того, что сделал. Я же говорю, тебе не повезло перейти мне дорогу. Человек, которым я был тогда, не думал о последствиях. Автопилот — тот человек был на автопилоте.

Пэм кивнула и взглянула ему в глаза. Филип на долю секунды задержал взгляд и снова повернулся к Джулиусу:

— Я понял твою мысль про трудности общения в группе, но это лишь часть дела — и именно здесь наши взгляды расходятся. Я согласен, что в отношениях между людьми существуют свои трудности. Возможно, в них есть и радости. Я допускаю это, хотя сам никогда не испытывал ничего подобного. И тем не менее я убежден, что на данном этапе жизнь есть трагедия и страдание. Позвольте мне процитировать Шопенгауэра — это всего пару минут. — Не дожидаясь ответа, Филип выпрямился в кресле и произнес:

Прежде всего, никто не счастлив, но в течение всей своей жизни стремится к мнимому счастью, которого редко достигает, если же и достигает, то только для того, чтобы разочароваться в нем; обычно же каждый возвращается в конце концов в гавань претерпевшим кораблекрушение и без мачт. А раз так, то не имеет значения, был ли он счастлив или несчастлив; ибо его жизнь никогда не была ничем иным, кроме краткого мига настоящего, который вечно исчезает; вот он есть — и вот его уже нет.

После продолжительной паузы Ребекка сказала:

— Аж мурашки по коже.

— Кажется, я понимаю, что ты имеешь в виду… — сказала Бонни.

— Вы, конечно, скажете, что я зануда, — сказала

Пэм, обращаясь ко всей группе, — но, прошу вас, не поддавайтесь на риторику. Эта цитата не добавляет ничего существенного к тому, что Филип сказал раньше, — он просто сделал это красноречивее. Шопенгауэр умел излагать свои мысли и делал это лучше любого другого философа. За исключением Ницше, конечно, — никто не писал лучше Ницше.

— Я хочу, тебе возразить, Филип, — сказал Джулиус. — Мы не так уж расходимся с тобой, как ты думаешь. Я вовсе не возражаю против трагедии человеческой жизни. Мы с тобой расходимся там, где дело доходит до вопроса — что с этим делать? Как быть? Как примириться со смертью? Как жить, зная, что ты всего лишь биологическая единица, без всякой цели брошенная посреди равнодушной Вселенной? Как ты знаешь, — продолжал Джулиус, — я больше многих психотерапевтов интересуюсь философией — я, конечно, не эксперт в этом деле, но все же мне прекрасно известно, что существовало немало других ярких мыслителей, которые, отталкиваясь от тех же малоприятных фактов нашей жизни, тем не менее приходили к прямо противоположным выводам. В особенности я имею в виду Камю, Сартра и Ницше — все они призывали занимать активную позицию в жизни, а не тонуть в пессимизме и не уходить от реальности. Лучше всего я, конечно, знаком с Ницше. Когда я только узнал про свою болезнь и мне было очень плохо, я однажды открыл «Так говорил Заратустра» — и мне сразу стало легче, я встал на ноги. Особенно сильным мне показалось место, где Заратустра говорит, что мы должны жить так, чтобы хотелось проживать свою жизнь снова и снова — до бесконечности.

— Как это помогло тебе? — спросил Филип.

— Я взглянул на свою жизнь и понял, что прожил ее правильно: внутри мне не за что было корить себя. Хотя, конечно, я пострадал от внешней стороны жизни — она отняла у меня жену. И тогда я понял, как проживу оставшиеся дни: я понял, что должен вести себя так же, как раньше, — делать то, что всегда доставляло мне удовольствие и наполняло смыслом мою жизнь.

— Я не знала про этот эпизод с Ницше, — сказала Пэм. — Я очень хорошо понимаю тебя: Заратустра, конечно, пафосный персонаж, но я тоже его люблю. Знаешь, какое место мне больше всего нравится? Когда он говорит: «Так это была — жизнь? Ну что ж. Еще раз!» [159]Мне нравятся люди, которые воспринимают жизнь как есть. Не люблю тех, кто бежит от нее, — сейчас я подумала про Виджая. Знаешь, хорошо было бы поместить такое объявление в газете: на одной половине цитата из Ницше, а на другой — Шопенгауэр со своими надгробиями, и попросить людей выбрать, что им больше нравится. Это было бы любопытное голосование. И еще кое-что. — Пэм повернулась к Филипу. — Ты, конечно, догадываешься, что после того занятия я много о тебе думала. Я сейчас читаю лекции про разных знаменитостей и на прошлой неделе натолкнулась на одну любопытную фразу Эрика Эриксона, биографа Мартина Лютера. Он пишет: «Лютер возвел свой собственный невроз в болезнь всего человечества и затем попытался решить за весь мир то, что не сумел решить за себя». Мне кажется, Шопенгауэр — как Лютер; тоже поддался этому заблуждению, а ты последовал его примеру.

— Возможно, — примирительно ответил Филип. — Невроз — это болезнь общества, и нам следует завести две психотерапии — как и две философии — для разных типов людей: одну для тех, кто больше всего ценит общение, а другую для тех, кто предпочитает жизнь духовную. Достаточно взглянуть на то, сколько людей сегодня посещает буддистские центры.

— Я давно хотела тебе сказать, Филип, — неожиданно вмешалась Бонни. — Мне кажется, ты не совсем верно понимаешь буддизм. Я была в буддистских центрах, и там все внимание обращалось на мир — на любовь, доброту, единение с другими людьми — а не на одиночество. Хороший буддист может быть очень активным в жизни — даже в политике, если он действует из любви к людям.

— Получается, — сказал Джулиус, — что ты однобоко подходил к вопросу. И вот тебе еще один пример. Ты много раз цитировал философов, их взгляды на смерть и одиночество, но ничего не сказал о том, что те же самые философы — сейчас я имею в виду древних греков — говорили про радости philia, дружбы. Один мой учитель как-то повторил слова Эпикура, который сказал, что дружба — одна из главных составляющих человеческого счастья и что есть в одиночку, без близкого друга, значит уподобляться дикому льву или волку. А Аристотель считал, что друзья пробуждают в нас самое лучшее, самое высокое — кстати, точно так же должен действовать и идеальный психотерапевт. Как ты, Филип? — спросил Джулиус. — Мы не слишком на тебя навалились?

— Могу возразить, что ни один из великих философов никогда не был женат. Исключением был Монтень, но и тот был настолько равнодушен к семье, что даже не помнил точно, сколько у него детей. Но какой смысл говорить об этом, если у нас осталось только одно занятие? Трудно говорить, когда никто не верит — ни в тебя, ни в твои планы, ни в твои теории.

— Если ты имеешь в виду меня, то это не так. Ты способен на многое — и уже многое сделал для группы. Правильно я говорю? — Джулиус обвел глазами присутствующих. Все дружно и энергично закивали, а Джулиус добавил: — Но если ты хочешь стать консультантом, ты обязан научиться общению. Хочу тебе напомнить, что у большинства, если не у всех твоих клиентов, будут проблемы с общением, и если ты хочешь стать терапевтом, ты должен разбираться в этих вопросах — иного пути нет. Взгляни на тех, кто сидит в этой комнате: каждый пришел сюда из-за проблем в общении. Пэм не могла разобраться со своими мужчинами. Ребекка страдала от того, что ее внешность мешает ей общаться с людьми. Тони вечно скандалил с Лиззи и дрался с каждым прохожим. И так далее. — Джулиус замялся, но решил закончить список: — Гилл пришел из-за семейных проблем. Стюарт — потому что жена грозила его бросить. Бонни — от своего одиночества и проблем с дочерью и бывшим мужем. Как видишь, от этого никуда не деться. Вот почему я настаивал, чтобы ты пришел в мою группу.

— Тогда у меня никаких шансов. Мне нечем похвастаться: мои отношения на нулях — ни семьи, ни друзей, ни любовниц. Больше всего я дорожу своим одиночеством — никто даже не знает, до какой степени я одинок.

— Пару раз я приглашал тебя перекусить, — сказал Тони, — но ты всегда отказывался. Я думал, у тебя другие планы.

— Вот уже двенадцать лет я ем один — может, паpa бутербродов с кем-нибудь иногда… Ты прав, Джулиус, Эпикур сказал бы, что я уподобился дикому волку. Как-то раз после занятий мне стало очень плохо, и тогда я подумал, что в моем хрустальном замке царит вечный холод: в группе — тепло, в этой комнате тепло, а в моем доме арктический холод. Что же касается любви, то это не для меня.

— А женщины — сотни женщин, — про которых ты рассказывал? — возразил Тони. — Неужели не было ни капли любви? Не поверю, чтобы в тебя никто не влюблялся.

— Это было давно. Если кто-нибудь и влюблялся в меня, я делал все, чтобы не встречаться с ними больше. И даже если кто-то из них любил, то любил не меня — не настоящего меня, — а только мои действия, мою технику.

— Так кто же настоящий ты? — спросил Джулиус. Голос Филипа вдруг зазвучал с необыкновенной серьезностью:

— Помнишь, кто я был, когда мы встретились? Терминатор. Химик, уничтожавший вредных насекомых. Лишавший их способности размножаться с помощью их собственных гормонов. Ну как? Разве не смешно? Киллер с гормонным оружием.

— Так кто же настоящий ты? — повторил Джулиус.

Филип посмотрел ему прямо в глаза:

— Чудовище. Хищник. Одиночка. Истребитель насекомых. — Его глаза наполнились слезами. — Ослепленный злобой. Неприкасаемый. Никто и никогда не любил меня. Никто не мог меня полюбить.

В этот момент Пэм вскочила и бросилась к Филипу. Она быстро сделала знак Тони поменяться с ней местами, села рядом с Филипом, взяла его за руку и тихо сказала:

— Я могла полюбить тебя, Филип. Ты был самым красивым, самым очаровательным мужчиной в моей жизни. Я несколько месяцев звонила и писала тебе после того, как ты сказал, что между нами все кончено. Я могла бы полюбить тебя, но ты втоптал…

— Тс-с-с. — Джулиус, протянув руку, коснулся плеча Пэм, делая ей знак замолчать. — Нет, Пэм, не то. Вернись к тому, что ты сказала. Скажи это снова.

— Я могла бы полюбить тебя.

— И ты был самым… — подсказал Джулиус.

— И ты был самым красивым мужчиной в моей жизни.

— Еще раз, — прошептал Джулиус.

Все еще держа Филипа за руку и глядя ему прямо в глаза, из которых ручьями лились слезы, Пэм повторила:

— Я могла бы полюбить тебя, Филип. Ты был самым красивым мужчиной…

При этих словах Филип вскочил и, закрыв лицо руками, выбежал из комнаты.

Тони немедленно подскочил к двери:

— Мой выход.

Но Джулиус встал и подал Тони знак вернуться на место:

— Нет, Тони, на этот раз мой.

Он вышел из комнаты. Филип стоял в конце коридора, отвернувшись лицом к стене, и, подложив руку под голову, рыдал. Джулиус подошел к нему и обнял его за плечи:

— Это хорошо, что ты выпустил все это наружу. А теперь нам нужно вернуться.

Филип, судорожно вздыхая, решительно затряс головои и принялся всхлипывать еще громче.

— Ты должен вернуться, мой мальчик. Ради этого ты сюда пришел — ради этого самого момента, и ты не должен от него отказываться. Ты хорошо поработал сегодня — именно так, как и должен был, чтобы стать терапевтом. До конца занятий осталось несколько минут. Просто пойди и посиди вместе с нами — я прослежу, чтобы все было в порядке.

Филип протянул руку и быстро, всего на мгновение, задержал свою ладонь на руке Джулиуса, затем выпрямился и вернулся с Джулиусом в комнату. Когда Филип уселся на место, Пэм дружески погладила его по руке, а Гилл, сидевший с другой стороны, обнял за плечи.

— Как ты, Джулиус? — спросила Бонни. — Выглядишь усталым.

— Нет-нет, я чувствую себя превосходно. Мне так хорошо, я просто восхищаюсь вами, друзья мои, — и рад, что в этом есть и моя заслуга. Если честно, я еле держусь на ногах, но порох у меня еще найдется, так что на наше последнее занятие меня хватит.

— Джулиус, — сказала Бонни, — ты не против, если в следующий раз я принесу прощальный торт?

— Конечно, нет, любой морковный торт приветствуется.

Но их последней встрече так и не суждено было состояться. На следующий день Джулиуса одолела нестерпимая головная боль, несколько часов спустя он вошел в кому и через три дня умер. Неделю спустя в условленный час группа в молчаний собралась в кафе вокруг прощального морковного торта.

Дата добавления: 2016-03-26 | Просмотры: 313 | Нарушение авторских прав