 |
|
АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология |
Глава седьмая.Гордыня. Вещь.
“Sweet dreams are made of this. Who am I to disagree? Travel the world and the seven seas Everybody's looking for something[32] ”
Надя пританцовывала на кухне, напевая себе под нос Eurythmics. Голос у нее был очень даже ничего, так все говорили, и в этот момент она была чертовски милой в своей старой выцветшей майке и трусиках-шортах. Глядя на нее, посторонний человек мог решить, что девушка пребывает в отличном расположении духа, и только самые близкие смогли бы уловить некоторую нервозность и суетливость в ее движениях да вспомнить, что Надя обычно напевала в порыве каких-то нахлынувших на нее чувств. Внезапно она оперлась ладонями о столешницу из искусственного черного мрамора и замерла, отрешенная от всего окружающего мира, будто устремляясь взглядом внутрь синтетического камня, и оттого явственней проступила ее собственная суть.[33] Стало видно, что девушка устала, и горечь переполняет ее, затемняет глаза до цвета мутного индиго. Мелодия все еще звучала в ее голове, и Надя в такт медленно заскользила пальцами по лакированной поверхности, оставляя маслянистые разводы, такие явные на темном фоне. Было что-то жуткое, хоть и прекрасное в этом неспешном танце ладоней, со стороны девушка и вовсе могла показаться безумной, и каждый бы попытался если не успокоить, так отвлечь ее, но в эту минуту она была одна. Входная дверь натужно заскрипела, а затем хлопнула, и от этого звука девушка вздрогнула и неловким движением кисти перевернула тарелку с мукой на старенький палас. - Какая же ты неуклюжая, - с неудовольствием заметила мама, проходя на кухню и размещая на столе пакеты с покупками, - не разгроми кухню в процессе, будь добра. И оденься, сделай одолжение. Надя внутренне сжалась от чувства вины, ссутулилась, стараясь казаться меньше и неприметнее. Мама явно была недовольна, как впрочем, каждый день с тех пор, как дочь бросила университет и подалась работать секретаршей. Мама всю жизнь преподавала в институте английский, считала себя интеллигенткой, почти аристократкой, пусть предки и не отличались знатностью. Выйдя замуж в неполные двадцать, она всю свою жизнь считала своего мужчину вещью, годной лишь для зарабатывания денег да заколачивания гвоздей. То же самое отношение она частично перенесла и на дочь, а после смерти мужа так и вовсе обрушила всю мощь своей авторитарности на Надю. По ее меркам работа дочери не была престижной и даже немного попахивала позором, не зря же столько анекдотов сложено про молоденьких любовниц, что держат при себе боссы под видом референта. Если бы Наде платили хорошую зарплату, то, глядишь, мама бы поворчала да успокоилась, однако фирма, занимающаяся дизайном интерьеров, была небольшой, а может, просто босс оказался скрягой, но секретарь получал за свою суетливую и неблагодарную работу копейки. Было бы проще уволиться, найти место поудобнее, но Надя не могла. Ровно в 8.45 каждый будний день она приходила в офис, снимала помещение с сигнализации и садилась за свой стол, в ожидании подгоняя каждую минуту. Через какое-то время электронный звонок на двери выдавал мелодичную трель, и заходил босс - статный черноглазый Максим. Чаще всего он пробегал, еле кивнув головой в знак приветствия и хватая приготовленную Надей стопку свежих газет и писем. Но бывали и хорошие дни, когда, искрясь улыбкой, он приостанавливался, перегибался через стол и чмокал Надю в нос, подмигивал и убегал к себе. В такие дни девушка переполнялась восторженным счастьем, летала по офису, не чуя ног, будто одолжив таларии Гермеса. Отчасти мама оказалась права, и с первого же дня работы Надя стала любовницей Максима, и, что хуже, была в него влюблена, словно глупая малолетка.
Нет, Максим не был женат, что впрочем, не облегчило ситуацию. Его устраивала жизнь ловеласа, и за один вечер у него могло быть сразу несколько свиданий. Перемещение от одной женщины к другой он четко планировал и порой даже цинично составлял расписание прямо в своем рабочем ежедневнике. Конечно, Надя знала об этом, более того, иногда по его распоряжению она звонила этим женщинам, отменяя или подтверждая предстоящую встречу. Все это было грязным и горьким, но со временем девушка смирилась. - Зайка, ты должна понимать, что не очень-то подходишь мне, - без прикрас как-то сказал сам Максим. И действительно, женщин он выбирал из класса “люкс”. Нескольких Надя видела мельком из окна офиса - высокие, стильно одетые, они, казалось, только сошли с подиума или страниц глянца. [34] Надя же была совершенно неприметной на их фоне, можно даже сказать, блеклой, и только глаза невероятного насыщенно-василькового оттенка были ее изюминкой. Будучи художником, Максим практически влюбился в этот цвет, воспринимая саму Надю как не слишком-то удобное приложение. Он мнил себя эстетом и поэтому всегда занимался сексом с Надей на крышах высоких зданий. Говорил, что есть в этом что-то совершенно необыкновенное - словно он получает оргазм, целиком погружаясь в синь - небо над головой, глаза Нади под ним. Собственно, Максим так и называл их связь: “минутка эстетики” и относился к девушке соответственно. Неделями мог разговаривать с ней, исключительно отдавая приказы по работе холодным высокомерным тоном, и загружать таким объемом дел, что Надя начинала мечтать о паре-тройке дополнительных часов в сутках. Потом внезапно мог прислать смс с адресом и временем, девушка уже знала, что так он назначает ей встречу на очередной крыше. По содержанию сообщения она безошибочно угадывала его настроение. Чем суше было написано послание, тем больше был раздражен Максим. Когда смс начиналось с приветствия, заканчивалось словом: “Жду” или даже: “Целую”, секс был очень нежным и долгим; Надя плавилась в любимых ею руках, томилась нежной грустью. Он шептал: “Смотри на меня”, и она послушно впивалась глазами в лицо, стараясь через зрачки вылить в него всю свою чувственность. Если же в коротком письме значился только адрес, даже без указания подъезда, через который есть открытый выход на крышу, то Наде потом приходилось еще несколько дней скрывать под плотными водолазками следы укусов и синяков, а то и находить кровавые следы на своем нижнем белье от чрезмерно жесткого секса. Но независимо от настроения Максима каждый выход на крышу был для нее сродни подъему на эшафот. Выбираясь из очередного пыльного чердака на ровную, залитую солнцем площадку крыши, Надя неизменно натыкалась на силуэт Максима на фоне неба. Он всегда специально садился сразу напротив входа, свесив ноги вниз, и у девушки сводило живот от ужаса, несколько секунд она всегда просто смотрела, как волосы его раздувает ветер, а куртка или рубашка надувается пузырем. Казалось - вот-вот очередной порыв воздуха безжалостно сдует и самого Максима; он исчезнет за краем крыши так быстро, как если бы его дернули за пятки вниз. Надя аккуратно подходила, садилась неспешно рядом, опасаясь напугать. Проходило несколько минут, Макс докуривал, потом небрежно кидал: “Раздевайся”, и девушка послушно скидывала куртку или кофточку, бросала прямо на бетон в качестве подстилки, ложилась, задирая юбку. Ветер сразу нагонял гусиную кожу, соски вставали дыбом, она ежилась, смущалась и про себя нервозно повторяла стих Анны Ривелотэ, будто пытаясь посмеяться над самой собой и справиться с робостью: “Жабье лето. морось. мразь. и в природе осоловелость запустенье и разруха а душа моя как шлюха, что совсем уже разделась но еще не отдалась”... Максим нависал над ней, гибкий и лощеный, как тигр, его лицо казалось куском картона, приклеенным к небу, и всё, даже нарывающая душевная боль, отступало. Каждый раз Наде хотелось расплакаться, не от унижения даже, а от невыразимой тоски. На самом деле больше всего ее мучила жалость к самому Максиму. Слишком страшной казалась эта пустота в нем, выросшая практически в отдельное существо с наточенными зубами. “Бедный мой, бедный, - думала она, вслушиваясь в сбивчивое дыхание во время соития, - как же страшно, наверное, все пытаться унять эту боль, но оставаться таким же гулким, как колокол, что плачет по усопшим”. [35]
Надя делилась своей грустью с лучшей подругой - Юлькой. Та неизменно поправляла заученным жестом волосы и закатывала глаза, показательно вздыхая. - Да ты просто дура. Я, конечно, понимаю, что надежда умирает последней, - тут она сама улыбалась двусмысленности своей фразы, - но люди не меняются. Ты что, возомнила себя матерью Терезой? Я, конечно, тоже долго терпела от Лешки его выкидоны, ты помнишь, но ведь у нас с ним была семья, мы вместе жили. А тут что? Ведь у вас ничего нет, ты для него игрушка, вещь, собачка-приблудыш: хочу - поглажу, хочу - палкой ударю. Чего ты ждешь от него? Почему не бросишь все это к черту? Надо сказать, что в общем-то Юлька говорила истинную правду, Надя нисколько не сомневалась в этом. Но почему-то слова подруги все равно вызывали в ней чувство противоречия. Может, все дело было в чрезмерно-горделивом тоне Юльки, в ее уверенности в собственном превосходстве и в том, что даже делясь своей мудростью, она не забывала поглядывать в зеркало, проверяя, насколько импозантно выглядит. Юлька вообще была человеком холодным, но Надя не могла на нее злиться слишком долго, напротив, часто раздумывала - что же такое страшное произошло у них с Лешей, что, некогда веселая и душевная подруга превратилась в кусок мрамора, прекрасного, но ледяного. Вероятно, вспоминая их дружбу в лучшее время или просто надеясь со временем отогреть Юлькино сердце, Надя не отвечала ни на какие нападки и продолжала встречаться с этой расчетливой и горделивой стервой. Юлька же извлекала свою выгоду из общения. Разумеется, она считала себя гораздо красивей и умней подруги, так что использовала ее как удачный фон, что можно назвать достаточно частым явлением для женской дружбы.
Наде приснился сон. В своем видении она попыталась открыть глаза, ей почудилось, что кто-то стоит прямо перед ней, кто-то, несущий незримую опасность, и тщательно разглядывает ее, будто выжидая подходящий момент для нападения. Девушка распахнула веки, но все вокруг осталось мутным и еле различимым. Однако даже размытые очертания окружающего мира подтвердили ее опасения - кто-то стоял прямо перед ней. Надя попыталась ощупать свои глаза и с удивлением почувствовала кончиками пальцев плотную мясистую мембрану, похожую на подсохший гной. Зацепив ногтями эту пленку, она потянула ее в попытке освободить взгляд. Это сладкое тянущее ощущение было сродни той боли, которая появляется, если вытаскивать занозу. Она моргнула еще несколько раз, все прояснилось, и Надя с удивлением поняла, что стоит перед зеркалом, вперившись в собственное отражение. Двойник из зеркала какое-то время испуганно взирал на нее, а затем с пугающим высокомерием усмехнулся одними уголками губ.
Очевидно, Надя надоела Максиму. Несколько недель он демонстрировал свое пренебрежение к ней, в любых его словах проскальзывала откровенная издевка. То он невзначай ронял, что она, кажется, потолстела; то замечал, что ей стоит все-таки выкрасить волосы, чтобы хоть что-то в ней цепляло взгляд. А потом и вовсе перестал обращать на нее внимание, словно она превратилась в еще один элемент офисной техники, способной лишь выполнять простейшие задачи. Наде было обидно, но она терпела. Любовь в ней давно уже переросла все возможные пределы, вывернулась какой-то изнанкой, не унижением, но смирением. Словно бурная река постепенно слилась целиком в низину, став прозрачным чистым озером, полным цветастых молчаливых рыб[36]. Надя больше не скучала по Максиму, только в одиночестве садилась посреди комнаты и слушала тишину, такую объемную и ватную, что из нее, как из студня, ножом можно было вырезать не то что замок - целый мир. Постепенно вечерняя мгла топила весь дом, но Надя так и сидела часами, придавленная бессонницей, прислушиваясь к шепотку ночи. Когда заданий на работе было не слишком много, она тайком подключалась к разговорам Максима, просто чтобы слышать его голос, пусть даже обращенный к кому-то другому. В эти моменты у девушки горели кончики пальцев, она дула на них, ощущая легкую боль, будто от содранной кожи - то была память тела о прикосновениях к любимому. Несмотря на все видимое спокойствие Нади, постоянное присутствие Максима отравляло душу девушки, как радиация постепенно поглощает тело лучевой болезнью. “При длительном воздействии будет сходить кожа пластами,” - задумчиво говорила себе Надя, вспоминая кошмарные рассказы о Чернобыле. А потом Надя заметила задержку, купила тест на беременность и, пока на тонком белом кусочке бумаги, лежащем на краюшке ванной, проявлялось две полоски, впала в состояние прострации. Вся окружающая действительность потемнела, будто приглушили свет на сцене, оставляя только одно жалкое пятно прожектора на самой Наде. Ее сознание затуманилось, “зависло” как старенький компьютер, захлебнувшийся ворохом задач. Девушка медленно опустилась на холодный кафельный пол, оперлась спиной о стенку. Взгляд ее хаотично блуждал, натыкаясь на такие знакомые вещи, но все стало слишком чужеродным, даже прокладки на полочке превратились в совершенно непонятные предметы. Внезапно Надя натолкнулась взглядом на лохмотья старой паутины в углу под потолком и каким-то усилием воли смогла сосредоточится на ней. Тонкие запыленные нити неспешно и плавно шевелились от движений воздуха, как водоросли под водой. Мертвый паучок невесомой былинкой покачивался вместе со своей, некогда с любовью вытканной ловушкой. Наде показалось, что она стала маленькой мухой, крохотным насекомым и вот-вот саму себя запеленает на манер мумии в этом паутинном рубище. Мама вдруг забарабанила в дверь: - Ты долго еще там? Надя покорно встала, с трудом выдираясь из оцепенения, выбросила тест в мусорку, апатично выскользнула из ванной. Она чувствовала, что сознание ее быстро гаснет, словно в щитке перегорел предохранитель, и свет мгновенно отключился. Ее сил хватило только на то, чтобы добраться до кровати и мгновенно уснуть.
Даже во сне душевная боль жгла грудину, и Наде привиделось, будто из нее хлещет кипяток потоком, обжигая все тело. Кожа мгновенно вспухла, покрылась волдырями, причиняя неимоверные муки. Девушка закричала, охваченная агонией. Внезапно из угла метнулась длинная узкая тень с горящими желто-зелеными глазами, прыгнула на грудь. Прикосновение чего-то мягкого и шелковистого - видимо, шерсти - и через секунду поток остановился, а кожа зажила на глазах. Надя пришла в себя, стоя на коленях посреди собственной комнаты и ошарашено оглядела все вокруг. “Я все еще сплю,” - поняла она. Неподалеку виднелась тень - ею оказалась кошка, горделиво восседающая на куче брошенной на пол одежды. Она смотрела, не мигая, и глаза ее чуть светились в сумраке. Если бы не эти два горящих пятна, было бы сложно заметить животное в темноте. - Что ты смотришь? - удивленно спросила Надя, ощущая, как мурашки бегают по коже. - Любопытно, - ответила кошка, резко дернув длинным гладким хвостом в ответ. Они помолчали. - И долго ты так собираешься страдать? - спросила кошка наконец с пренебрежительным возмущением. Так мама спрашивает у провинившегося ребенка, долго ли он собирается еще безобразничать. - Откуда я знаю?! Ты мне скажи! - возмутилась Надя ее тону. - Что сказать? - Ну, хотя бы, зачем я была рождена. - Нашла, что спросить, - усмехнулась черная тень, прикрыла глаза и пару раз нервно лизнула шерсть на боку. - Я знаю не больше твоего. Мне вот тоже не очень нравится мышей ловить. Они невкусные на самом деле. Девушка и животное снова помолчали. Надя сделала несколько шагов к кошке, та явно напряглась, будто готовясь убежать. - Вот только не надо меня гладить или за ушком чесать, я тебе не собака, договорились? - Нет, я так, посмотреть. - Что посмотреть? - Любопытно, - передразнила Надя. Кошка недовольно фыркнула, встала, вызывающе задрала тонкий хвост, подрагивающий на самом кончике змеей, направилась к двери. В проеме остановилась ненадолго, оглянулась. Снова мелькнули два горящих глаза: - Ты смотри, время-то истекает. - Время чего[37]? - не поняла Надя. - Не “чего”, а просто время, - раздраженно, словно недоразвитой, пояснила кошка. - Оно имеет свойство проходить.
- Проснись!!! В комнате загорелся свет, а затем с Нади резко сдернули одеяло. Девушка подскочила на кровати, еще толком даже не проснувшись, и попыталась сфокусировать взгляд. Мама стояла, сжимая в одной руке старенький плед, которым только что была укрыта Надя. В другой она держала тот самый тест на беременность,[38] и лицо у нее было такое, словно она обнаружила вещдоки с места убийства. От ужаса Надя попятилась, пока спиной не уперлась в стену: бежать было некуда. - Что это?! - прокатился звоном по комнате истеричный вскрик мамы. В этот момент она словно бы вспомнила, какую процедуру проводят с этой тоненькой полосочкой, дабы выявить беременность, растерялась, затем брезгливо бросила ее прямо на пол. Надя смотрела на нее в оцепенении. Исконный детский страх перед родительницей начал примораживать ей конечности, потянул живот вниз, как при расстройстве пищеварения.[39] В повисшей тишине особенно громко пробурчал голодный желудок девушки, будто раскаты грома в каком-нибудь фильме ужасов, и Надя, не удержавшись, нелепо и нервозно рассмеялась. У мамы еще больше вытянулось лицо, затем она быстро пошла пунцовыми пятнами и открыла было рот, чтобы снова закричать, но спазм ярости сдавил ей глотку и вместо слов она выдала какое-то шипение, похожее на звук сдувающегося шарика. Глядя на ее попытки девушка закатилась еще пуще. Не в силах остановиться, смеясь до слез, она вдруг выпалила популярную в интернете фразу: - Это ваши неопровержимые улитки? Я буду говорить только в присутствии своего авокадо! - и закатилась пуще прежнего. - Ах ты тварь! - заорала мама, схватила дочь за шею, продрав острыми когтями нежную кожу. Надя не на шутку испугалась, ее истеричное веселье пропало так же мгновенно, как и появилось, ей стало так страшно, как не было страшно никогда. Лицо мамы выражало такую неприкрытую ненависть и злость, что, казалось, она вот-вот убьет свою собственную дочь, и расправа будет кровавой и жестокой. С трудом осознавая происходящее Надя первым дело закрыла руками живот, инстинктивно защищая зарождающуюся внутри жизнь. Бранясь и крича мать выволокла полуголую девушку в подъезд, хватая ее то за волосы, то за руки и оставляя когтями длинные кровоточащие царапины с бахромой прорванной кожи. Босые пятки обжигало бетоном, рыдая, Надя обняла себя за плечи, пытаясь согреться, да приподнимала то одну ногу, то другую. Из соседней квартиры с любопытством выглянула старушка, которая жила здесь, кажется, со времен Сталина, следила за малышами на улице да подкармливала бездомных кошек. На секунду у девушки мелькнула надежда, что бабулька сурово одернет разбушевавшуюся мать, пристыдит и, глядишь, ссора хоть и не угаснет, но вернется в стены квартиры. Однако соседка охнула и поспешила захлопнуть дверь, отказываясь быть причастной к семейным разборкам. Все так же визгливо ругаясь, через пару минут мама выбросила какую-то одежду комком прямо под ноги и, напоследок приказав убираться “в какой-нибудь подходящий бордель”, захлопнула дверь. Надя попыталась стучать, охваченная ужасом и отчаянием, стенала: «мама, мама…», заходилась рыданиями, но тяжелая металлическая дверь безмолвствовала. Смирившись, девушка подобрала и кое-как надела грязные джинсы и какую-то старую рваную майку, с печалью вспомнила, что кошелек так и остался в квартире, и пошлепала босыми пятками на улицу. Бабье лето ночами все же мертвело холодом, и от земли тянуло прохладцей, ступни мгновенно заледенели, заломило икры до самых колен. Стиснув зубы, Надя продолжала идти – ведь до Юльки, единственно близкого человека, было как минимум сорок минут пешком. Ночь шуршала опадающей осенней листвой, словно фантиками из-под съеденных конфет, испуганно вскрикивала истеричными кошками. Давно перевалило за полночь, и дворовые фонари погасли, погрузив все в таинственную тьму, мерцающую редкими бессонными окнами. Если бы не мраморный холод в ногах, Надя бы залюбовалась затаившимся городом, но она шла вперед, к своей цели, бездумно, с опустевшими глазами, и слезы текли у нее по лицу сплошным потоком, без боли и всхлипываний, будто у крана внутри девушки сорвало вентиль. Ноги сами несли ее в нужном направлении, и, доверяясь им, Надя снова перестала воспринимать окружающую реальность. Она думала по кругу: о Максиме, его ребенке, маме, себе и снова о своем мужчине. Всю эту цепочку она рассматривала отдельно, по звеньям, и оттого никак не могла связать происходящее в ее жизни воедино. Мысли ее хаотично стучали изнутри по черепной кости. То она думала, как назовет рожденного ею сына (а это обязательно должен был быть сын, она не сомневалась), то абсолютно серьезно задумывалась, как это жить, никогда так и не родив; то представляла лицо Максима, каким он будет красивым во время свадебной церемонии и под руку с ним будет идти очередная фотомодель, пока она, Надя, будет нянчить ребенка; то явственно видела, как постепенно белеет и разглаживается лицо матери, умирающей от старости в одиночестве… Очнулась она только перед дверью подруги, осторожно постучала, не решаясь использовать звонок. Прошло несколько минут, и она рискнула посильнее ударить костяшками по деревянной обшивке. Прошло еще немного времени, затем щелкнул замок и в проеме застыла Юлька, кутаясь в шелковый халат с вышитыми цветами сакуры. Надя знала, что это кимоно было привезено из Китая и использовалось подругой “для особых случаев”. Значит, Юлька сейчас не одна. - Прости пожалуйста, - шепотом извинилась Надя, - я понимаю, что не вовремя… - Более чем, - недовольно покривила рот подруга. - Меня мама выставила из дома. - С чего вдруг? - Я… я беременна. Юлька сначала удивленно приподняла бровь, но уже через секунду поджала губы. Надя одернула себя: знала же, подруга давно уже мечтала о ребенке, да не выходило - с Лешей не получилось, а потом и вовсе постоянного мужчины не было. А ведь давно пора, годы, к сожалению, рано или поздно возьмут свое. Вот и теперь ее не порадовала, а уколола новость. - Можно, я пройду? - осторожно спросила девушка. У Юльки на лице тут же проявилась неуверенность, она как-то испугано потеребила поясок от халата и так же шепотом пояснила: - Ты понимаешь… Он большой человек, несвободный, само собой… Нельзя, чтобы кто-то его видел… Вот держи лучше, - она метнулась в коридор, схватила кеды и куртку, одной массой быстро пихнула в руки подруги, - на улице не жарко все же… Ты завтра заходи с утра. С этими словами Юлька захлопнула дверь. Еще несколько минут Надя стояла на площадке в такой тишине, которая возникает сразу после взрыва на несколько мгновений прежде, чем раздадутся стоны и крики умирающих. С трудом развернувшись, она отправилась искать пристанища. На ресепшене какой-то захудалой студенческой гостиницы на окраине Надю встретила сонная девушка с толстыми дредами, похожими на волосатые лапы гигантского паука. [40] Что-то быстро пометив в компьютере, она молча выдала ключи, безэмоционально кивая на все Надины объяснения и обещания заплатить завтра.
Долго не получалось уснуть. Этот номер с трещиной на всю стену, из которой сочилась желтоватая вода, не давал успокоиться, появилось ощущение, что это даже и не комната вовсе, а чрево какого-то хищного насекомого, которое заглотило постояльца целиком и теперь вот постепенно пускает желудочный сок, [41] чтобы ускорить процесс переваривания. Ворочаясь на сырой простыне, Надя тихо поскуливала от отчаяния. “Надо поспать, - уговаривала она себя, - потом станет легче”. Но мысли упорно заполоняли черепную коробку, перешептывались на разные голоса, порождая гул меж висков. В попытке найти забвение девушка робко дотронулась до самой себя, пытаясь разбудить тело, обреченно стянула тонкие трусики, отгоняя стыдливость начала ласкать себя. Ее мама всегда говорила, что дотрагиваться до себя - грязно, и потому даже теперь Надя испытывала некую брезгливость от процесса. Закрыв глаза, она восстановила картину - лицо Максима, пришпиленное к пронзительно-синему небу, морщинка молнией рассекает межбровье, он весь напряжен, как дикое животное перед прыжком, и яростно приказывает ей смотреть ему прямо в лицо. Эта картина периодически сбоила; словно двадцать пятый кадр проступало то перекошенное от ярости лицо мамы, то равнодушная маска Юли, и возбуждение каждый раз резко спадало от этих видений. Наконец, Надю пронзило оргазмом, обмякнув, она тут же уткнулась в подушку и заплакала, горько всхлипывая. Ее душил жар, возникало чувство, что кровь закипает в венах мелкими пузырями. Тоска ввергла девушку в состояние, далекое от обычного сна, казалось, что вокруг все оплавилось, липким повидлом стекая к ней же в кровать. Весь окружающий мир - а он был невелик - всего-то одна комната с темными стенами, украшенными геометрическими фигурками; крохотный стеклянный столик с потрепанными прошлогодними журналами, да зубные щетки из красного стаканчика в ванной - все это стекало в ее постель одной липкой суспензией, сворачивая реальность до крошечного островка кровати. Где-то между молочным небом и рассветом на нее таки опустился сон - как занавес в театре. Он не был кошмарным, и Надя не чувствовала ни страха, ни ужаса. Она ощущала себя одновременно - лежащей на слегка влажной простыне и - там, в гроте. В нем было очень темно - несколько секунд глаза привыкали, прежде чем различить очертания шершавых каменных стен и низкого свода. Впрочем, он не казался бы столь низким, если бы темная жидкость не затопляла его наполовину, вытекая откуда-то из-под земли. В первую же минуту Надя пару раз окунулась с головой, отчаянно вынырнула и, раскинув руки - поплыла, еще не понимая куда и зачем, но подчиняясь обезумевшему течению. Когда глаза немного привыкли к странному сумраку, а руки поймали необходимый темп, она осознала, что река, по которой она плывет, - это потоки крови. Словно перемолотые в мясорубке, остатки человеческих тел иногда белыми пятнами проглядывали среди волн с тихими всплесками, прежде чем окончательно скрыться под толщей густой бурой жидкости. Неимоверная сладкая вонь продирала ноздри, однако страха не было. Девушка была не одна в реке. Рядом плыли люди - кто-то ближе, кто-то позади, некоторые же ушли далеко вперед. И глубина для каждого оказалась совершенно различной - если Наде приходилось плыть, многие спокойно шли по колено, рассекая неравномерные потоки и отталкивая оголенные белесые кости. Каким-то образом каждый казался знакомым, хотя никогда не встречался в реальной жизни. Но девушка точно знала, что вот, увязая и падая, еле шли, захлебываясь в течении, Паша с Леной; вот ненадолго показалась и скрылась под водой голова брюнетки - то Кристина делала последний вздох, прежде чем все-таки утонуть, не выдержав напора. Позади хрупкая девочка Яна никак не могла встать, несмотря на то, что поток едва щекотал ее икры - река иссушала ее до костей, превращая в мумию. Пока течение несло Надю, она лишь немного помогала - поддерживала саму себя на плаву легкими гребками, да посматривала на окружающих людей. Посередине потока стоял мужчина лицом к течению, по пояс погруженный в темнеющую жидкость. Он еле держался под упорными ударами тугих струй, однако не отступал ни на шаг, высматривая что-то в темноте. - Почему ты стоишь? - спросила Надя, проплывая мимо. - Такая пустая жизнь, - отвечал Леша невпопад. - Она умерла, а я все еще здесь... Течение уносило прочь, девушка оглянулась и в последний раз посмотрела на его одинокую фигуру, упорно стоящую посреди потока. Река вынесла ее из грота куда-то в темнеющую ночь. Звезды отражались в маслянистых волнах, и это была дикая картина - бурые вязкие потоки крови среди черно-зеленой травы под изумительным мерцающим небом. Поток опускался куда-то вниз, и с высоты Надя отчетливо смогла разглядеть, как там, далеко, река впадает в море, но не кровавое, а обычное море, ультрамариновое в ночи; и только розоватая пена - как граница их слияния. Там, в спокойном море, вода омывала тела и одежды приплывших, и они выходили на берег в легких льняных одеждах с чистыми лицами. А она так и плыла, захлебываясь горько-соленой жидкостью с вязким привкусом смерти,[42] глядя, как море впереди вздымается волнами...
Проснувшись уже под вечер, Надя позвонила Юльке, а потом заехала одолжить у нее одежду и денег. Конечно, особого желания общаться у нее не возникало, но ей было больше не к кому обратиться. Поразительным было то, что подруга вела себя как обычно, явно не испытывая даже элементарных угрызений совести. В ее глазах по прежнему читалась уверенность в своей правоте и какая-то неуместная гордость, мол, вот у нее, такого рационального, взрослого и спокойного человека, все в порядке, и у Нади было бы тоже, постарайся она хоть иногда прислушиваться к советам подруги. Из своего гардероба она выделила строгую юбку, которую давно уже не носила, да пару блузок с чрезмерно целомудренным декольте. - В самый раз для тебя, - откомментировала, - держи деньги, пока что оплатишь свою комнату. После зарплаты отдашь. Ну и, разумеется, если что, можешь заходить, покушать там или еще чего... Наде вдруг стало не по себе от близости этого человека - таким напускным и лживым она ощутила все происходящее. Стоя посреди коридора, она напоследок еще раз пристально посмотрела на Юльку. Та казалась спокойной и разумной, но какой-то совершенно неживой, будто пластиковая кукла. Она что-то говорила, совершенно незначительное, какие-то наставления, кажется, обещала вместе пойти к больницу, чтобы договориться об операции. Надя вдруг опустила руки, и одежда, которую она до этого держала аккуратной стопкой, упала на пыльный пол. Девушка быстро и легко перешагнула через нее, сжала подругу в объятиях, как в тисках. “Как же страшно, - думалось ей, - как же страшно, наверное, быть вот такой, не чувствовать ничего внутри, ни боли, ни счастья, ни радости…” Из ее индиголитовых глаз посыпались слезы осенним дождем. Она плакала не по Юльке и не по себе, ей стало горько оттого, что они - всего лишь маленькое отражение огромного мира, в котором тысячи таких же подруг бросают на произвол судьбы людей, нуждающихся в помощи, и все это не остановить и не изменить, и можно только продолжать любить, но и это навряд ли поможет.
- Тебя не было два дня, - устрашающе спокойным тоном начал Максим. - Я… - робко начала Надя. - Заткнись! - вдруг закричал он, девушка вздрогнула от неожиданности и съежилась еще больше на неудобном стуле. Воцарилась тишина на несколько минут. Они сидели напротив друг друга по обе стороны вытянутого стола для конференций. Надя, опустив голову, рассматривала отражение Максима на лакированной столешнице. На мгновение ей показалось, что с глянцевой поверхности на нее смотрит не человек даже, а какое-то мифическое чудище. Отражение искажалось, будто выявляя Диббука - еврейского грешного духа, что засел в теле ее любимого. - Я бы очень хотел понять, по какой такой причине ты позволила себе исчезнуть на два дня, даже не известив начальство. Нет, не смей открывать рта. Маленькая дрянь! А ты в курсе, что из-за тебя ушел наш постоянный клиент, а все потому, что ему вовремя не переслали по почте предварительную смету. Это твоя обязанность! Выходит, я должен был это взять на себя, пока ты решила отсутствовать по каким-то своим личным причинам?! Теперь уже Максим перешел на крик. Яростно размахивая руками, он отчитывал Надю, кидая в нее то неподписанные бумаги, то просроченные квитанции. - У меня возникли проблемы… – попыталась объясниться девушка, и это окончательно разозлило Максима. Он внезапно вскочил так, что его массивное кожаное кресло резко откатилось и ударилось о стену. Мужчина подбежал к девушке, схватил огромной пятерней за пучок волос на затылке, резко поднял и, впившись пылающими от ярости глазами в лицо Нади, зашипел: - Я сказал, заткнись, дрянь! Ты – моя секретарша, моя офисная болонка и будешь делать то, что я скажу и когда скажу, ясно? Захлебываясь беззвучными рыданиями, Надя только смогла быстро-быстро закивать головой, стараясь удержаться от всхлипов. - Уже лучше, а теперь… Максим резко развернул ее спиной к себе, швырнул прямо на стол, как куклу, закрыл дверь ключом. Надя затаилась, прижимаясь грудью к столешнице. Послышалось звяканье металлической бляшки ремня, а затем Максим задрал ей юбку и вошел. Наде было больно, и слезы катились у нее по лицу, размазывая косметику. Единственное, что она видела – была лакированная деревянная поверхность, на которой аккуратным кружочком проступал конденсат от ее горячего дыхания. В какой-то момент сознание девушки снова помутилось, и она целиком сосредоточилась на этом пятне влаги, будто бы позабыв, что ее сейчас жестоко насилует ее любимый мужчина. Монотонно скрипел стол, и в унисон ему яростно сопел Максим. Надя почти не ощущала своего тела, и ей невольно стало смешно от какой-то механичности этих звуков. Это походило на слабенький хип-хоп, осталось только наложить поверх звуковой дорожки торопливый речитатив. Девушка было начала представлять пятерку танцоров, выделывающих кульбиты под композицию, как вдруг Максим дернулся последний раз, замер и обмяк. Надя сползла на пол, привалилась спиной к рядом стоящему стулу, ощущая, как из нее прямо на пол вытекает сперма напополам с кровью. Максим сидел напротив, опершись о стену, и неторопливо застегивал брюки. Он был сейчас совершенно чужим, и Надя рассматривала его без страха и любви, словно какую-то скульптуру. “Интересно, - вдруг подумала она, - а ребенок будет похож на него или на меня?” - Послушай, - вдруг очень четко сказала она вслух, - я беременна. Максим вздрогнул, медленно поднял на нее глаза, побледнел. - Ты уверена? - Да. Еще секунду он пожевал губами воздух, но почти тут же взял себя в руки и сказал то, чего Надя совершенно не ожидала услышать: - Это замечательно!
Через неделю они уже шли в ЗАГС. Максим безапелляционно заявил, что у ребенка должна быть его фамилия. “Глядишь и тебя получиться ею облагородить,” - добавил с издевкой. Наде стоило обидеться, послать его к черту, но она смотрела на мужчину, которого теперь по праву могла назвать “своим”, и все теряло значимость. Ее любовь была наивна, как порыв девочки, подбирающей щенка с улицы. “Вот, я его отмою, откормлю, буду любить, и он вырастет самым прекрасным и ласковым псом”. Увы, девочку ждал сюрприз в виде подрастающего шакала. В общем-то Надя понимала это, но в ней жила невероятная вера в чудеса. Ей казалось - стоит родить ребенка, и что-то обязательно всколыхнется в Максе при виде нового человечка, который объединяет их кровь воедино. Еще Надя верила, что любовь можно взрастить, словно цветок из маленькой семечки. Она будет заботиться о своей маленькой семье, готовить каждый день Максиму что-нибудь вкусное, складывать с собой на работу в аккуратные пластиковые контейнеры, и он будет напитываться заботой и любовью, каждый день по чуть-чуть, пока в конце концов, из его сердца не выпадет тот самый ледяной осколок, и он вберет в себя любовь, размякнув, как кусочек хлеба в воде. Помимо прочего, она верила и в самого Максима, в то, что глубоко в его душе все же жива жажда любви и тепла, ведь не просто так он сам захотел этого ребенка. Мама отреагировала на сообщение о женитьбе, как реагируют все мамы - растрогалась, прослезилась и благополучно помирилась с дочерью, предложив устроить скромное семейное торжество. Даже Юлька, казалось, обрадовалась за подругу, и как единственная гостья принесла к столу сидр, прело пахнущий яблоневым садом в сентябре, когда яблоки уже начинают опадать и ржавеют гнилью на черной земле. [43] Они выпили за здоровье семейной пары, все, кроме, разумеется, будущей мамы. Надя была счастлива от этой бездумной трескотни, от радостных взглядов мамы, которая вдруг расцвела, помолодела сразу лет на десять, примерив на себя счастье дочери, как выходное платье. Их болтовня за столом шла все оживленнее, но сидр быстро кончился, и Юлька вызвалась сходить в магазин за еще одной бутылкой. Максим решил проводить ее. Вечер, мало ли пьяных бродит по окрестностям. Надя видела, как ее муж подает пальто Юльке, как неторопливо смотрит жадным скользящим взором по фигуре подруги - снизу и вверх, и этот взгляд был прост и ясен. Что-то сжалось внутри у девушки как пружина, сжалось так сильно, что в итоге заскрипело, деформируясь, как старый металлический скелет машины в пасти пресса. В дверях Юлька оглянулась, и две женщины встретились взглядом. В глазах подруги сквозило не презрение и не зависть, одно только превосходство и безмерная гордыня. Она так была уверена в своем преимуществе, что даже угрызения совести не тревожили ее, ведь то, что она брала, по праву принадлежало ей, как лучшей. Надя закрыла за ними дверь, устало свернулась на кресле калачиком. Мама щебетала, продолжая накрывать на стол. Прошло десять, затем двадцать минут, потом пролетел час. Мама настороженно косилась на дверь, ждала, когда же дочь скажет хоть что-нибудь, но Надя молчала. - Может, стоит позвонить? - робко поинтересовалась мама. Надя не шелохнулась, - Тебе не кажется, мягко говоря, странным, что их так долго нет? - Они не вернутся сегодня, - спокойно ответила девушка. Мама покачнулась, сраженная позором, медленно опустилась на стул. - Как так, не вернутся?! - Ну вот так. - То есть, твоя лучшая подруга отправилась с твоим мужем по своим делам, а ты просто так лежишь в кресле, даже не пытаясь ничего сделать?! Для тебя все это нормально? Ты понимаешь, какое ты позорище вообще? У меня даже не возникало мысли никогда, что в моей семье может такое происходить. Чем ты вообще думала, когда решала родить от него ребенка и выйти замуж? Ты вообще понимаешь, что это стыд, что ты просто последняя дешевка! Надя смотрела на маму из кресла - такую некрасивую, раскрасневшуюся, напоминающую торгашку с рынка, и не было в ней больше ни статности, ни аристократизма. Собственно, если бы кто-то сейчас увидел и услышал ее, то обязательно вздрогнул бы от отвращения. Девушка слушала ее брань, оскорбления, которые словно грязь, прилипали к коже, обжигали все тело позором. С каждой минутой все нестерпимое становилась боль внутри груди, ребра скрипели, как заржавевшая конструкция под порывами ветра, Надя пыталась дышать глубоко и ровно, чтобы прогнать эту вспышку ярости, хоть как-то сдержать желание вот так вскочить, и начать хлестать по щекам мать, приговаривая: “Я не вещь, я не шлюха! Я человек, мне больно, вы используете меня, хватит, хватит этого всего!” “Все тщетно, - подумала девушка, - все бесполезно, я любила Максима, ему все равно, его не согреть и не утешить, не спасти и Юльку, им всем плевать, им не больно и не страшно так жить - пластиковыми куклами, недолюдьми, они так и будут продолжать убивать окружающих, будто имеют на это право”. Надя закрыла глаза, и прочувствовала, как внутри что-то лопается перезревшим фруктом, а ярость мякотью брызгает вокруг. Ее вдруг так захватило желание отомстить за все, что перед глазами промелькнула картинка: вот, прямо сейчас вскочить, схватить мать за короткие черные волосы и начать выдирать их, будто живьем ощипывая курицу, и пусть она визжит и выдирается, ощущая ту же боль, что столько лет сама сеяла в собственную дочь... - Мама, мамочка! - вдруг закричала Надя из последних сил, утопая в этой алой волне злобы. - Послушай, я люблю тебя, очень люблю, прости за все, прости меня!… В ее словах была такая сила, что реальность внезапно кристаллизовалась вокруг и очистилась, стала похожей на ограненный горный хрусталь. Так случилось не только снаружи, но и внутри самой Нади, в нее пришло спокойствие - не радость и не отсутствие боли, а беззвучие опустошенности. Это походило на чудо, словно обезумевший торнадо исчез, подойдя вплотную к картонным американским домикам в каком-нибудь провинциальном городка штата Техас. В этот момент все пошло вспять, пусть и натужно, со скрипом старых, заржавелых петель, но действительность сместилась всего на один миллиметр, и его стало достаточно. Девушка медленно подняла голову, открыла глаза, посмотрела на маму. Та стояла, уронив руки, как от нежданного удара, и плакала - горько и виновато. Потом она просто встала на колени перед своим ребенком, обняла и прижала к себе. - Все будет хорошо, я тоже люблю тебя. Прости меня, пожалуйста, - сказала впервые за последние двадцать лет, и осколок все же выпал у нее из сердца. Их накрыло какое-то поразительное отсутствие тревоги. Так покалывает и звенит в ушах, когда резко стихает какой-нибудь мучительный звук. Они сидели в неудобной позе, обнявшись; рыдали, согревая сердца друг друга. Сосредоточенное напряжение мира вокруг, незримые разряды тока - все это вмиг обрушилось, став умиротворенной тишиной, будто кровавая река была иссушена лишь одним не свершенным грехом и в мир впрыснули вакцину. [44]
*** Он печально осматривает доску, подбирает замершее посредине ярко-алое яблоко. Каменные фигурки, разбросанные по доске, напоминают обломки после крушения корабля. Раздается еще один печальный и тоскливый вздох, полный сожаления и сострадания. - Ну что? - прекрасный юноша оживленно выглядывает из-за Его плеча, с любопытством рассматривая разлинованное поле боя, - Все так же? - Как видишь. Юноша радостно начинает сгребать фигурки в маленький холщовый мешочек. - Все же не могу понять, - торопливо приговаривает он, - они все на меня ругаются, так ведь никто насильно не пихает… - Все просто, - устало отвечает Он, - ждут. Страшного суда. Не понимают, что тот самый суд уже произошел. В них самих. И нет другого греха, кроме нелюбви. Они сами себя наказывают пустотой и бессмысленностью. - Ну, это ты ведь продолжаешь верить, что они поймут, так что тоже в итоге окажешься виноват, - Юноша затягивает веревочку на мешочке, удовлетворенно оглядывая пустующую доску. - Велиал! - Он вдруг окликает юношу грозно, посматривая исподлобья. - Что? - Его собеседник замирает, будто застигнутый врасплох. - Ты знаешь, что. Верни то, что тебе не принадлежит. Юноша с сожалением снова развязывает мешочек, нехотя достает маленькую фигурку Нади серо-зеленого камня, осторожно ставит обратно на доску. Сидящий за доской смотрит на нее пристально и с какой-то затаенной нежностью. Удовлетворенно хмыкает: - Ну, как видишь, не все так тщетно. Лицо юноши вдруг искажается, злобная гримаса перекашивает прекрасные черты. Резко развернувшись, он уходит в клубы белоснежных облаков. Он остается сидеть у доски, расставляя новые фигурки вокруг Нади, что-то добродушно напевая себе под нос.
4,75
peuplier: интересное слово, честно говоря, в первый раз встречаю Олег Громов: Зачем придумывать новые слова, когда можно использовать уже существующие "правдиво", "реалистично", "живо"? (плюс еще в конце "оживут", что дает повтор)
peuplier: не соглашусь. Новые слова дают новые ощущения
Ульяна Ларионова: Я не выдумывала новое слово! Посмотрите, оно есть в словарях... Серафима Березовская: как-то несогласованно....
Ирина Суворова: нормально всё согласовано peuplier: здорово! Олег Громов: Не нуль, а ноль,)
Ульяна Ларионова: а есть слово "ноль" и "нуль". правила русского допускают и тот и другой вариант. просто я люблю "нуль" peuplier: как мне нравятся твои нестандартные метафоры Серафима Березовская: В общем и целом - отличный рассказ, линия понятна и четка... я бы немножко разбавила часть про сына, чтобы стало ясней, почему ему так отвратительна его семья: ну типа они были на работе допоздна и мальчик просыпаясь обнаруживал на столе записку: завтрак на плите, а вечером ложился, когда их еще не было, просыпался и опять записка и гадал, то ли новую написали, то ли вчерашнюю не выбросили....
Ирина Суворова: нет. текст будет слишком затянутым. и так всё понятно.
peuplier: поддерживаю Иру Олег Громов: Уточнила бы образ как-нибудь. Серафима Березовская: а вот это отличный эпизод.... просто здорово!!!!! Серафима Березовская: несогласованно опять...
Ульяна Ларионова: ???? ээм, в чем?
Серафима Березовская: прочитай вслух.... вот у меня прям язык запинается... происходить, будто бы прорастая... я бы упростила...
Ирина Суворова: прочитала вслух - ничего не скрипит.
peuplier: поддерживаю Иру Олег Громов: Запятая? Олег Громов: Смысловая нагрузка чуток не такая, не? Яркое - это к цвету относится, но раз ты даешь образ "облитое карамелью" - это не к цвету, тут больше подойдет "блестящее"?
Ульяна Ларионова: :))) а вы ели яблоки облитые карамелью? https://encrypted-tbn3.gstatic.com/images?q=tbn:ANd9GcSAuQtLbklGFo4uQQZ7vL1pxrDKie4jJgTwsKevBlZI86EWmKeO Серафима Березовская: прекрасный финал... лаконичный, сочный, трагичный.... ПРЕТЕНЗИЙ НЕТ))))
Ульяна Ларионова: пурпурпур))))
Серафима Березовская: я не слишком придираюсь?))))
Ульяна Ларионова: вообще не придираешься Серафима Березовская: уууууух... как здорово))) Ирина Суворова: как же я не разглядела этакую красоту... там был пруд, кажется? - да. Ирина Суворова: Шикарное отображение когнитивного диссонанса)) Ирина Суворова: о, да) peuplier: прямо почувствовала! Ирина Суворова: назови это созвездие как-нибудь, что ли
Ульяна Ларионова: нельзя. понимаешь, яблоко по всему тексту как бы олицетворяет грех, так что важно не уходить от слова "яблоко", чтобы оно стало со временем назойливым немного и привело к самой логичной параллели Серафима Березовская: ни к чему не хочу придираться... тонко, чувственно и болезненно... пока наиболее сильная вещь... Серафима Березовская: отличное сравнение... просто 5+ peuplier: замечательно! peuplier: нравится! Серафима Березовская: считай, придирка - не люблю этот страдательный залог, утяжеляет... Серафима Березовская: прекрасно.... такое жесткое чувство брезгливости вызывает... Серафима Березовская: хороший текст... несмотря на тему, я бы сказала, что вкусный... Серафима Березовская: я бы сократила, уж очень растянуто... Серафима Березовская: отличный момент Ирина Суворова: мне до сих пор не нравится здесь
peuplier: а мне кажется, в сочетании с плащаницей неплохо смотрится Ирина Суворова: Нет, всё-таки развязка вышла у тебя здесь удивительно хорошо. Серафима Березовская: люблю твои финалы, они прекрасны Ирина Суворова: Marilyn Manson
Ульяна Ларионова: О_о ЧЕГО?!!! дорогая, это Euruthmics, глянь на стенке у себя Олег Громов: несвязно Серафима Березовская: у меня здесь очень четкая ассоциация с автомобилями, хотя в тексте ее нет)) но я прям чувствую... хорошо) Ирина Суворова: ооох... Ирина Суворова: шик Олег Громов: наверно не очень принципиально, но более естественным был бы вопрос "какое время?"
peuplier: и опять поддержу, мне тоже показался не совсем логичным вопрос peuplier: быыыыло подозрение, что она его зря выбросила именно в мусорку))) peuplier: прямо в детство вернулась)) peuplier: мило Ирина Суворова: у насекомых нет желудка. и желудочного сока, соответственно, тоже нет. они переваривают в различных отделах кишечника с помощью ферментов, насколько я помню. Ирина Суворова: угумг
Ульяна Ларионова: что бы это значило???
peuplier: видимо, захлебнулась)) peuplier: очень "аппетитное" сравнение peuplier: Вот этот! Он мне больше всех понравился. И первый сильно зацепил тоже. Дата добавления: 2015-11-28 | Просмотры: 333 | Нарушение авторских прав |