АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Аномальные сновидения

(а)Сновидения во время соматических заболеваний

Иногда начало соматического заболевания дает о себе знать в снах и дремотных видениях; так в сознание проникают остававшиеся незамеченными наяву аномальные соматические ощущения и общее чувство аномальности. При болезнях, сопровождающихся повышением температуры, снятся беспокойные сны с явлениями навязчивого типа (разнообразные представления в таких снах находятся словно в состоянии беспрерывного коловращения). В высшей степени живописные и впечатляющие сны бывают после обильных кровотечений.

(б)Аномальные сны при психозах

Незадолго до припадка эпилептикам часто снятся страшные, тревожащие сны, после припадка — приятные и легкие сны, тогда как в ночь припадка никаких сновидений не бывает. То же имеет место при кратковременном кататоническом заболевании: в краткие периоды сна во время шуба обычно ничего не снится (что касается истериков, то они, напротив, во время припадков всегда видят сны).

При острых психозах и, в особенности, на ранних стадиях шизофрении типология сновидений часто искажается.

Кандинский пишет: «В период наплыва галлюцинаций („исступления чувств», Sinnesdelirium) мои сновидения отличались необычайной живостью во всем, что касается зрительных образов и чувства движения в пространстве. Это были галлюцинации во время сна. Между сном и бодрствованием галлюцинирующего больного, вообще говоря, нет ясно очерченной границы. С одной стороны, образы его сновидений настолько живы и выразительны, что его состояние можно считать своего рода бодрствованием во сне; с другой стороны, его галлюцинации настолько причудливы и калейдоскопичны, что похожи на сны наяву. Во время моей болезни сны часто бывали не менее живыми, нежели реальные переживания. Вспоминая впоследствии некоторые образы моих сновидений, я часто бывал вынужден тщательно взвешивать все „за» и „против», прежде чем делал окончательный вывод о том, действительно ли они мне приснились или принадлежали миру моих реальных переживаний».

Шребер (Schreber) пишет: «Слишком хорошо известно (и об этом даже не стоит специально говорить), что беспокойно спящий человек, видя сны, верит, будто они, так сказать, вызываются в его воображении его же собственными нервами. Но сновидения предыдущей ночи (и аналогичные более ранние видения) превзошли все, что мне приходилось переживать в здоровом состоянии, — по меньшей мере в отношении пластической ясности и фотографической достоверности». По утверждению еще одной больной, ее сны настолько замечательны, что она часто не может отличить их от яви. По ее словам, прошлой ночью у нее возникло «чувство полета». Пока она парила, луна плыла над ее головой; из маленького облачка выглянули две головы. В другой раз появился ангел Гавриил, затем она увидела два креста; на одном был Христос, на другом — она сама. Такие сны приносили ей счастье. Просыпаясь, она ощущала полное блаженство.

Такие сны часто воспринимаются больными как реальность. Больным кажется, будто их преследуют, они испытывают разного рода телесные воздействия. Судя по всему, сенсорная основа бредовых идей часто кроется в переживаниях, которые имеют место во время таких аномальных сновидений.

Босс (Boss) описывает два типа переживаний, соответствующих состоянию сна; оба они встречаются только у больных шизофренией. Их бывает трудно распознать, поскольку сами больные «явственно чувствуют в своих снах воздействие психоза и поэтому всячески скрывают их».

«Натиск сновидений» («Traumdrдngen»): в сонном сознании с неприятной, жуткой скоростью, одна за другой проносятся разнообразные сцены. Они неотчетливы и мимолетны, их последовательность оставляет впечатление какой-то стремительной гонки. Больные тщетно пытаются удержать какие-то элементы сновидений. В этих пугающих сновидениях они страшатся полностью утратить связь с действительностью; поэтому они вполне осознанно поддерживают в себе состояние самого поверхностного сна.

Сновидения, характеризующиеся чрезвычайным правдоподобием: их содержание может быть вполне тривиальным, но больной просыпается, дрожа от невыносимого ужаса, и в полный голос молит о помощи. Пример: женщине, больной шизофренией, приснилось, будто она лежит в больничной постели, а сиделка поправляет ей подушку. Испытанный ею ужас объясняется тем, что внешний мир уже долгое время был для нее погружен во тьму, а это сновидение ей довелось пережить со всей давно забытой теплотой чувств, как нечто абсолютно живое и правдоподобное. «Для таких больных невыносимо, когда их аффективные стремления пытаются во сне восстановить более глубокую связь со своими объектами».

(в) Содержание аномальных сновидений

Гершману и Шильдеру, по их словам, удалось обнаружить, что меланхоликам часто снятся счастливые, радостные сны и что, вообще говоря, в сновидениях ощущаются прежде всего именно те симптомы меланхолического состояния, которые не слишком наглядно проявляются наяву.

Босс предпринял исследование серий сновидений при шизофрении: от истоков процесса через все стадии развития болезни. Он выявил тенденцию к росту брутальности и неприкрытой «животности», к «ослаблению цензуры снов». «Я» утрачивает присущую ему способность к вытеснению. В моменты ремиссии сны меняются, но никогда не возвращаются в полной мере к тому уровню «нормальности», который характерен для данной личности в бодрствующем состоянии.

Босс пишет: «Мы обнаруживаем почти не отфильтрованные цензурой, бедные символами сны. Очевидное содержание снов находится в острейшем противоречии с собственными моральными установками больного. Это, однако, почти или совсем не пугает больного, не вызывает в нем страха или иных аффективных реакций в защиту «Я». Такие сны служат ранним и важным симптомом, позволяющим диагностировать шизофрению». Согласно этому же автору, грубые сексуальные сны характерны для гебефрении, агрессивные сны — для кататонии, гомосексуальные сны — для параноидных состояний.

Пример сновидения больного шизофренией на девятом году болезни: «С матерью и Анной я шел по болоту. Внезапно во мне пробудился яростный гнев против матери, и я нарочно толкнул ее в трясину, отрезал у нее ноги и сорвал с нее кожу. Затем я проследил, как она тонет в болоте, и испытал от этого некоторое удовлетворение. Когда мы собрались идти дальше, за нами погнался большой человек с ножом. Сначала он схватил Анну, потом меня, бросил нас на землю и совершил с нами половой акт. Но я вовсе не испугался; внезапно мне удалось взлететь над прекрасным ландшафтом».

До сих пор не вполне ясно, существуют ли «прогностические сны», то есть сны, предсказывающие будущее личности, а также в символической форме представляющие ее жизнь и болезнь. Представление в рамках «Я» больного прошлых, настоящих и предугадываемых психотических событий Босс обозначает термином «эндоскопические сны». Он убежден, что ему удалось обнаружить случаи таких снов при неврозах, шизофрении и органических нарушениях (сюда же он относит некоторые «сны-прорицания», которые снятся перед началом болезни).

«Больной снится наступление солнечного затмения. Бледные сумерки. Затем она видит себя стоящей посреди шумной улицы. Люди и автомобили движутся по направлению к ней задом наперед. Поравнявшись с ней, они неизменно избегают ее, ускользают от нее с постоянно возрастающей скоростью. Все проходит мимо. У нее кружится голова, и она падает без чувств. Затем она внезапно оказывается в сельском домике, в уютном помещении, освещаемом мягким светом керосиновой лампы. Спустя пару недель после этого удивительного сна у нее начался слабо выраженный шизофренический бред, продлившийся два дня. Вскоре ей удалось прийти в себя, но после приступа она стала вести себя более непринужденно и выказывать большую душевную теплоту, чем прежде, — в точности так, как предсказал ее сон».

Истерия

Когда совокупное взаимодействие механизмов внушения находится под реальным контролем осознанной и целенаправленной воли, это значит, что мы здоровы, и в нас действует духовная сила, эффективно управляющая нашей бессознательной психической и соматической жизнью. Если же механизм внушения функционирует вне зависимости от нашего знания и воли или даже против нашей воли, это значит, что происходит нечто в высшей степени нездоровое, относящееся к области истерического.

При истерических явлениях все типы внушения достигают преувеличенного развития. Всевозможные тенденции стимулируются и реализуются без участия тормозящих факторов — критического разума целостной личности и ее предшествующего опыта. Часто имеет место осмысленный и понятный отбор реализуемых явлений — понятный с точки зрения тех желаний и влечений личности, которые благодаря ему должны найти свое осуществление. Во время групповых прививок часто приходится наблюдать феномен непроизвольного подражания: когда кто-то теряет сознание, все остальные члены группы, один за другим, следуют его примеру. Каких-нибудь несколько десятилетий назад массовые истерические припадки происходили в женских школах, а еще раньше — в женских монастырях. Воздействие внушения на состояние рассудка проявляется в форме истерической доверчивости. Механизм самовнушения действует в тех случаях, когда осознанная поначалу ложь перерождается в фантазию, в которую человек безоговорочно верит сам (pseudologia phantastica). Простая симуляция душевной болезни может развиться в настоящее, неподдельное психическое расстройство. Больная рассказывает о том, как в детстве она устрашилась собственной игры в душевную болезнь, поняв, что эта игра выказывает тенденцию превратиться в правду. У людей с предрасположенностью к истерии тюремные психозы часто представляют собой настоящие психические расстройства, вырастающие прежде всего из симуляции и желания быть больным. Из простой роли вырастает настоящий бред; из позы «необузданного дикаря» — непрекращающееся автономное самовозбуждение; наполовину симулируемые соматические жалобы перерастают в «рентную» истерию (то есть истерию, содержательный аспект которой сводится к претензиям на получение денежной компенсации за болезнь), а последняя, в свою очередь, становится настоящей, автономной болезнью. Один заключенный-истерик поначалу испытывал беспокойство в связи с возможным романом между его невестой и прокурором; после этого у него развились непроизвольные и неискоренимые псевдогаллюцинации, содержанием которых стали сексуальные сцены между ними; наконец, он безоговорочно поверил в существование этой связи. Внушаемость, как существенный признак истерии, проявляется в ярко выраженной способности истериков адаптироваться к любой среде. Они настолько легко поддаются влияниям, что остается впечатление, будто у них больше нет своего «Я». Они в точности таковы, каково их окружение в каждый данный момент: преступны, религиозны, трудолюбивы, воодушевлены внушенными со стороны идеями, которые они воспринимают с той же интенсивностью, что и их творец, и с такой же готовностью забывают о них перед лицом какого-нибудь иного влияния. Им свойственна тенденция трактовать любую ситуацию совершенно однозначно и упорно стремиться к исчерпанию всех ее возможностей в соответствии с этим исходным толкованием. Так, некий больной получил в качестве страховки за несчастный случай 250 марок. Он почувствовал себя невероятно богатым, думал только о своем богатстве, обручился, накупил колец, мебели, одежды в рассрочку, затем совершил кражу и сел на два года в тюрьму. Впоследствии он воспринимал свое состояние как болезнь.

Понятие истерии служило предметом многочисленных дискуссий. В итоге первоначальная трактовка истерии как определенной нозологической единицы отошла на второй план, а само понятие превратилось в обобщенную психопатологическую характеристику некоторых явлений, встречающихся при любых болезнях и, как правило, предполагающих наличие соответствующей предрасположенности. Истерический характер (см. §4 главы 8) мы отличаем от истерических припадков (франц.: accidents mentaux) и истерических стигматов (симптомов соматического плана — см. главку «б» §2 главы 3). Во всех трех группах (а также применительно к другим содержательным элементам и тенденциям) мы отличаем тенденцию — или, скорее, желание — быть больным от механизма, каким-то образом связанного с расщеплением.

Мы уже знаем о существовании особого рода амнезий, ограниченных одним-единственным переживанием или охватывающих прошлое индивида в целом, но при этом ничуть не мешающих ему бессознательно двигаться и действовать так, словно память его в полном порядке. Нам известны также встречающиеся у истериков расстройства сенсорных функций, которые никогда не приводят к тем же последствиям, что и утрата ощущений в подлинном смысле. Для всех этих особенных в своем роде фактов Жане нашел метафорическое обозначение: расщепление психического материала (Abspaltung von Seelischem)2. В нормальной психической жизни мы обнаруживаем настоящее, неподдельное забывание, настоящую утрату душевных склонностей или же постоянно поддерживаемое единство психического, то есть устойчивую способность не просто пассивно переносить последействие былых переживаний, но и активно осознавать их. Что касается аномальных состояний, то они сопровождаются расщеплением целых регионов сферы психического. Способности к ощущению, воспоминания оказывают воздействие, которое может быть объективно описано, но самим больным не осознается. Выявляются чувства, действия, достижения, всецело обусловленные именно этой расщепленной психической жизнью. Подвергшийся расщеплению материал сохраняет определенную связь с сознательной психической жизнью: он влияет на осознанные действия и тем самым, так сказать, возвышается до уровня сознания. Наиболее яркий пример — так называемое постгипнотическое внушение, то есть внушение чего-то такого, что следует совершить в определенный момент времени по истечении сеанса. Пример: девушка приходит в определенное место ровно в полдень, как ей было приказано днем раньше во время гипноза, — хотя сама она ничего не знает об этом приказе. Она чувствует существование какого-то фактора, заставляющего ее пойти именно туда и именно в данный момент, но post factum находит для этого совершенно иную мотивировку. Когда внушения такого рода предполагают осуществление некоторых бессмысленных действий (скажем, поставить стул на стол), потребность в последних субъективно ощущается исключительно сильно, но мотивировка может быть настолько далека от истины, а сами /действия могут показаться настолько глупыми, что воздействие внушения подавляется. В таких случаях связь между исходным переживанием (гипнозом) и прорывом влечения из области бессознательного кажется настолько отчетливой, что уже не может быть поставлена под сомнение. Для явлений, о которых здесь идет речь, существует удачное метафорическое обозначение: «расщепление психических комплексов»; когда явления эти происходят спонтанно, мы говорим об истерии. Конечно, все это лишь метафора, теоретическое построение, со всей тщательностью разработанное Жане для описания определенного рода случаев, но вовсе не обязательно применимое к психической жизни в целом. Следуя Жане и одновременно позволяя себе известную меру свободы, мы можем проиллюстрировать ситуацию следующей диаграммой:

Заштрихованные части диаграммы обозначают бессознательную, тогда как незаштрихованные — сознательную психическую жизнь. В колонке 1 состояние постоянно смещающейся границы между тем, что остается незамеченным, и тем, что действительно пребывает вне сознания, обозначается пунктирной чертой. Во всех остальных колонках вычерчена непрерывная линия, указывающая на наличие отчетливой границы, на расщепление. В колонке V мы обнаруживаем хроническое истерическое состояние, пока без явно выраженных симптомов. В колонке II отражено появление истерического симптома (тошноты, рвоты, ложных восприятий и т. п.). В колонке III отражено гипноидное состояние «грез наяву», а в колонке IV — сумеречное состояние, при котором нормальное сознание вообще исключается. Эти последние типы случаев особенно красноречиво описываются как раздвоение личности и перемежающееся сознание (alternierendes BewuЯtsein}: ведь расщепленная психическая жизнь достигает настолько высокой степени развития, что остается ощущение, будто мы имеем дело с отдельной, совершенно иной личностью. Придя к концу, это состояние раздвоенности не оставляет у нормальной личности каких бы то ни было воспоминаний о себе. С помощью опытов Жане лишь изредка удавалось продемонстрировать наличие расщепленного сознания. Случаи постгипнотического внушения и, особенно, перемежающегося сознания также весьма редки. Тем не менее предполагается существование единого механизма, служащего основой для значительного числа истерических явлений. Такое предположение оправдывается в особенности наблюдениями Брейера и Фрейда, относящимися к происхождению некоторых конкретных симптомов; было обнаружено, что последние проистекают из определенных шокирующих переживаний — психических травм. Если Жане рассматривал расщепление как нечто спонтанное, возводимое только к конституции личности, то эти авторы показали, что, безотносительно к конституции, расщепление может быть вызвано также и определенными переживаниями. При этом речь идет не только о травмах, затрагивающих соматическую сферу (ср. знаменитый случай, описанный Шарко: истерический паралич руки после падения с кареты), но и обо всех разновидностях аффектов (таких, как страх, тревога и т. п.). «Вытеснение неприятного, болезненного аффекта, возникшего во время еды, впоследствии приводит к развитию тошноты и рвоты, которая, в качестве истерической рвоты, продолжается в течение месяцев… В других случаях связь не столь проста. Между причиной и патологическим явлением устанавливается, так сказать, символическое отношение: например, к душевной скорби добавляется невралгия, а к обусловленному моральными соображениями аффекту отвращения — рвота». В обычном состоянии больные ничего не помнят о переживаниях, лежащих в основе болезненных симптомов: но они могут вспомнить их под гипнозом. Воспоминания расщеплены и недоступны больному; но он, сам того не зная, страдает от их воздействия. Стоит воспоминаниям — при посредстве психоанализа — сделаться достоянием бодрствующего сознания,

стоит больному заново пережить первоначальный аффект, как происходит катарсис и соответствующие симптомы исчезают. Гипноидное состояние, наряду с преднамеренным вытеснением аффекта и непроизвольным возведением препятствий на его пути в момент травматического переживания, играют роль факторов, способствующих расщеплению. Ход и воздействие процесса вытеснения (Verdrдngung) могут быть проиллюстрированы несколькими примерами из Пфистера; составленная им таблица приводится нами в несколько измененном виде. Корректность примеров с точки зрения их соответствия фактам в данном случае менее важна, нежели способ представления таких понятий, как вытеснение и расщепление.

Вытеснение не всегда зависит от действий самой личности; значительно чаще оно бывает обусловлено едва заметным конфликтом между взаимно противоположными влечениями и желаниями с последующим «возведением преграды» на пути одного из них. Само по себе вытеснение не порождает истерию. У нормальных людей оно может происходить без всяких расстройств; но у некоторых индивидов вытеснение, так сказать, выходит на истерические механизмы, которые трансформируют вытесненный материал. Это преобразование в симптомы и есть та патология, которая невозможна без расщепления. Преобразование, о котором идет речь, порождает как соматические, так и психические симптомы. Оно выступает в форме аффекта или утраты аффекта, функционального нарушения и т. п.

Чтобы постичь связь между переживанием и симптомом, мы должны либо применить уже обсуждавшиеся на этих страницах категории понятных взаимосвязей, символизации, перенесения аффектов и т. д. к нашему представлению о расщепленной психической жизни, либо обратиться к совершенно иной аналогии, а именно — к энергии аффектов, которая может трансформироваться в иные формы энергии. Когда вытеснение препятствует разрешению скопившейся энергии в естественную реакцию, эта подавленная энергия непременно должна проявить себя в трансформированной форме где-то в иной области. Жане выдвинул понятие «отведения» («деривации», derivation): «отведенная» энергия находит свое разрешение в двигательных припадках, болях, других необоснованных аффектах. Аффект преобразуется: например, вытесненное половое влечение трансформируется в страх (возможна и трансформация в обратном направлении). Аффект реактивирует старые пути (например, возрождает давние ревматические боли, боли в сердце и т. п.). Данная аналогия, несомненно, приложима к определенному, пусть небольшому, кругу случаев; но слишком широких теоретических обобщений лучше избегать. Брейеру и Фрейду удалось показать, что использование таких метафор, как расщепление и трансформация аффективной энергии, ярко высветило «противоречие между утверждением, будто «истерия — это психоз», и тем обстоятельством, что среди истериков обнаруживаются многочисленные личности с ясным интеллектом, сильной волей, развитым критическим разумом и зрелым характером. Подобная характеристика может быть верна по отношению к бодрствующему, мыслящему человеку; но тот же человек в гипноидном состоянии становится иным — как и все мы во сне. И все же психотические моменты, встречающиеся в наших снах, никак не влияют на нас, когда мы бодрствуем, — тогда как продукты гипноидного состояния, в форме истерических явлений, пронизывают всю жизнь бодрствующего сознания». Непостижимый избыток чувств, преувеличенный энтузиазм по отношению к вещам, которые по объективным показателям кажутся вполне обыкновенными, — все это может быть объяснено в терминах наплыва аффективной энергии, почерпнутой из влечений, содержание которых доступным пониманию образом (через символизацию, сходство и т. п.) связано с содержательной стороной испытываемого энтузиазма. И наоборот, непостижимая холодность объясняется в терминах концентрации всей аффективной энергии в сфере одного-единственного влечения и фиксации его содержательного аспекта. Допуская, что в развитии истерии участвуют такие механизмы, как расщепление и энергетическая трансформация, мы устанавливаем психологически понятную связь между, с одной стороны, примечательной оппозицией аффективного избытка и аффективной тупости и, с другой стороны, субъективными переживаниями больного.

Расщепление — это самоочевидная теоретическая категория, позволяющая разъяснить амбивалентность истерического поведения, наличие у истерической личности как бы двух разнонаправленных воль. Одна, отчетливо осознаваемая воля — это воля к здоровью, избавлению от паралича или других нарушений (что со стороны выглядит совершенно достоверно); другая воля не связана с первой и проявляется в полную силу в тот самый момент, когда в состоянии здоровья наступает по-настоящему серьезное улучшение. Осознанная воля личности восстановит свою нормальную интенсивность, а вторая воля — по меньшей мере в своем патологическом проявлении — сойдет на нет только при условии, что благодаря гипнотерапии или иным формам внушения, тяжелому и болезненному шоку или каким-то случайным изменениям в жизненной ситуации больного возникнет тот весьма специфический эффект «переключения», который часто удается наблюдать на практике.

Перечислим критерии, на основании которых мы в каждом отдельном случае можем с достаточной уверенностью утверждать, что источник болезненного феномена — это именно психическое расщепление (то есть вытесненный и как бы «заключенный в оболочку» аффект, превратившийся в «чужеродное тело», в чуждую силу). (1) Исходное, «высвободившее» процесс психическое переживание должно быть установлено со всей объективностью. (2) Должна существовать психологически (генетически) понятная связь между симптомом и переживанием. (3) Во время гипнотического полусна должны вернуться утраченные воспоминания о конкретных моментах переживания; пробужденная ими повторная, аффективно окрашенная реакция (Abreagieren) должна привести к «катарсису», к избавлению от симптома. (4) Разнородные экспрессивные проявления, сопровождающие возникновение симптома и поначалу не обнаруживающие каких бы то ни было понятных связей с этим симптомом, должны указывать на такие содержательные элементы, которых нет в сфере сознания (таковы, например, сексуально окрашенные мимические движения, наблюдаемые во время анализа мотивов отказа от пищи).

Связь между содержанием вытесненного переживания и содержанием болезни особенно хорошо видна на примере таких истерических состояний, когда исходное переживание (несчастный случай, сексуальное насилие и т. п.) постоянно возрождается в галлюцинациях — при том, что в нормальном сознании никаких воспоминаний не остается. То же наблюдается при некоторых ганзеровских сумеречных состояниях, когда заключенный больные не помнит своего преступления, а все желания переживаются как уже осуществленные (невинность, свобода и т. п.).

Эффект внушения тем сильнее, чем более явно оно направлено навстречу желаниям больного (так, самовнушение сильнейшим образом воздействует на невротических больных, претендующих на финансовую компенсацию за перенесенный несчастный случай) и чем оно страшнее (ср. случаи скорой реализации ипохондрических жалоб, вырастающих из простых подозрений). Под воздействием направленного внушения люди с робким характером могут как заболеть, так и излечиться вновь.

Все, что связано с внушением и истерией, полно неясностей и чревато ошибочными заключениями.

В любой области психической жизни сплошь и рядом приходится наблюдать удивительные случаи ущербности событий, относящихся к сознательной психической жизни, — случаи, которые, будучи рассмотрены с другой точки зрения, оказываются чем-то совершенно иным, нежели ущербность в собственном смысле. Мы говорим, что недостающий элемент продолжает существовать в бессознательном и оттуда оказывает свое воздействие. Он может быть возвращен в сознание под действием психических факторов (таких, как внушение и аффект). Именно к данному типу принадлежат многие психические расстройства, как-то: полная амнезия, относящаяся к какому-либо определенному периоду времени, к определенным объектам или к прошлому в целом, тотальное расстройство способности к запоминанию, утрата ощущений, параличи, утрата воли, изменения сознания и т. п. Не менее удивительным, чем сама ущербность, представляется характер соответствующего «отсутствия». Больная, забывшая всю свою предыдущую жизнь, ведет себя так, словно все знает; слепая ни обо что не спотыкается; парализованная оказывается способна ходить, если только к этому ее понуждает сложившаяся ситуация или импульс. Всегда можно выявить условия, при которых ущербность кажется исправленной. Следовательно, любые тесты на симуляцию, любые попытки обнаружить сколько-нибудь отчетливую грань, отделяющую явления истерии от простого притворства, обречены на неудачу. Имея дело с истерическими феноменами, мы постоянно сталкиваемся с такими событиями, которые не. позволяют достичь прогресса в изучении ущербности определенных психических функций. При истерии расстройство психических функций всегда происходит одним и тем же путем, причем путь этот не поддается точной характеристике, а его основа, единая для всех случаев, обычно едва угадывается; мы называем эту основу «истерическим механизмом». Благодаря исследованию истерического механизма мы узнаем об одной из сторон психической жизни — столь же важной, сколь и загадочной. Стоит нам распознать этот механизм, как мы обнаруживаем его присутствие (пусть в ослабленной форме) в самих себе и в других людях. Но обусловленные им явления пригодны разве что для исследования самого этого механизма. Использование явлений истерии в целях анализа и интерпретации феноменологии психической и соматической жизни — это старая, давно известная ошибка. Так, истерические нарушения памяти не помогут нам познать отдельные функции памяти, истерические соматические расстройства ничего не сообщат нам о нормальной физиологии органов. И все же на фоне действующего истерического механизма все события психической жизни предстают с новой стороны.

Там, где есть внушение и истерия, не приходится надеяться на плодотворное исследование каких бы то ни было правил или закономерностей из области физиологии или психологии. Все кажется возможным. Любые феномены могут быть использованы лишь ради иллюстрации истерических механизмов, но не для каких-то иных исследований по физиологии или психологии. Случаи, в которых так или иначе присутствуют истерия и внушение, должны быть в принципе исключены из фактологического материала, призванного поддержать ту или иную психологическую теорию или отдельное ее положение. Точное экспериментальное исследование здесь абсолютно невозможно; ничто не может быть по-настоящему установлено и проверено. Имея дело с истериками, даже самый опытный психиатр то и дело попадает впросак; даже критически настроенные исследователи в области психологии и соматической медицины постоянно обманываются, имея дело с явлениями внушения. Досадно видеть, как многие авторы пытаются использовать явные случаи внушения и истерии в качестве доводов в пользу тех или иных общепсихологических или общефизиологических соображений.

Особенно удивительно явление так называемого индуцированного безумия (психической эпидемии) — разновидность внушения, к которому склонны очень многие люди, в том числе и те, кто отнюдь не предрасположен к истерии. При этом распространяются и умножаются истерические припадки, попытки самоубийства, бредоподобные убеждения. Конечно, не может быть речи о том, чтобы какой-либо болезненный процесс передавался, так сказать, психическим путем. Распространение происходит благодаря массовому сознанию, благодаря чувству принадлежности к определенной группе, играющему тем большую — до границ катастрофического — роль, чем больше людей вовлечено в процесс такого взаимовлияния. Особенно интересны случаи, когда человек с явным параноидным процессом заражает своими идеями массу здоровых людей; таким образом он становится центром целого движения, которое с его уходом прекращает существовать. С другой стороны, сами параноики абсолютно не поддаются никаким влияниям, что отражено в поговорке: «Скорее помешанный убедит сотню здоровых людей, чем наоборот».

§5. Доступное пониманию содержание психозов

Многое из того, что толковалось исследователями как «понятное», на деле не является таковым.

Были предприняты попытки объяснить любые аномальные явления через чувства. Возможно, в этом есть некая истина — если только термин «чувство» используется в качестве обозначения того, что соответствует ему в обыденной речи. Но едва ли выведение, к примеру, бредовых идей из чувств может иметь хоть какой-то смысл. Оставаясь на почве рациональных рассуждений, можно сказать, что бредовые идеи никчемности, греховности, обнищания доступным пониманию образом вытекают из депрессивных аффектов; предполагается, будто депрессивный больной делает заключение о существовании чего-то такого, что заставляет его быть в перманентно мрачном настроении. Бред преследования возводился к аффекту недоверия, бред величия — к эйфорическим настроениям; но нам следует отдавать себе отчет в том, что если подобным образом действительно удается понять обычные ошибки и сверхценные идеи, то этого отнюдь нельзя сказать о бредовых идеях. Кошмарные галлюцинации, являющиеся во время горячки или психоза, приписываются страхам, обусловленным какими-то иными (помимо собственно горячки или психоза) причинами. Во всех этих случаях мы, конечно, можем обнаружить отдельные доступные пониманию взаимосвязи, сообщающие нечто ценное о взаимоотношении бредового содержания и каких-то имевших место в прошлом переживаний, но не о том, откуда же все-таки берутся бредовые идеи, ложные восприятия и т. п.

Следует определить фактор, ответственный за развитие бреда. Обозначив его термином параноидный механизм, мы введем в оборот название, охватывающее самый гетерогенный материал; оно будет относиться к формированию как бредоподобных, так и собственно бредовых идей.

(а) Бредоподобные идеи

Достаточно хорошо известно, что содержание бредоподобных идей «понятно» в терминах жизненного опыта, желаний, надежд, страхов и тревог больного. Фридман описал случаи своего рода «мягкой паранойи», когда весь содержательный аспект бреда ограничивается связью с одним, конкретным переживанием. Бирнбаум описал широко распространенные случаи формирования бреда у заключенных; бред при этом носит изменчивый характер, поддается разнообразным влияниям, выказывает тенденции к исчезновению или исчерпанию. Вместо термина бредовые идеи Бирнбаум предложил для этого явления другое название: бредоподобные фантазии («wahnhafte Einbildungen»). Их содержание может быть в значительной мере понято в терминах желаний человека и сложившейся ситуации.

По-видимому, можно говорить также об особом типе бреда: «сенситивном бреде отношения» («sensitive Beziehungswahn»); он обнаруживается у тех психастеников, в которых природная субтильность, хрупкость (сенситивность) сочетается с самоуверенной амбициозностью и упрямством. Они заболевают вследствие какого-то постыдного, унизительного переживания — в частности, из-за неудачи сексуально-морального свойства; подходящий пример — поздняя любовь старой девы, не находящая свободного выхода и вытесняемая паранойей с депрессивным самобичеванием, страхом забеременеть и бредом отношения. Больная знает, что за ней следят, что ей желают зла члены ее семьи и друзья, окружающие, пресса; она страшится полицейского и судебного преследования. В подобных случаях речь идет о преходящих острых психозах с возбуждением, тяжелыми неврастеническими симптомами и настолько многочисленными бредовыми идеями, что их клиническая картина вполне может выглядеть как картина какого-то прогрессивного неизлечимого расстройства (при том, что содержание и аффект при таких психозах постоянно концентрируются вокруг исходного переживания).

(б) Бредовые идеи при шизофрении

Время от времени, более или менее «на полях» других исследований, осуществлялись попытки понять содержательный аспект бредовых идей (в числе других психотических симптомов) исходя из желаний и стремлений человека, из его переживаний. Исследователи цюрихской школы (Блейлер, Юнг) распространили этот подход на шизофрению. Они не остановились на самоочевидных, постижимых содержательных элементах, а, следуя за Фрейдом, интерпретировали их как символы. В итоге они пришли к почти стопроцентному «пониманию» содержания шизофренических психозов; но использованная ими для этой цели процедура, как нетрудно убедиться на основании полученных результатов, ведет в бесконечность. Выражаясь буквально, они вновь открыли «смысл безумия» — или, по меньшей мере, были уверены, что сумели сделать это. Полученные ими результаты не могут быть представлены здесь в конспективном виде (к тому же они еще не созрели для объективных формулировок). Поэтому мы ограничимся лишь упоминанием некоторых публикаций этой школы, что поможет лучше сориентироваться в данной проблематике. Приведем один из множества возможных примеров: голоса упрекают больного в проступке сексуального свойства; значит, вступление в половую связь соответствует вытесненным желаниям больного.

Блейлер и Юнг понимают шизофренические психозы, содержательный аспект бредовых идей, кататонического поведения и ложных восприятий исходя из вытесненных комплексов расщепленного типа. Такая «интерпретация» симптомов кажется сомнительной, но может быть предметом дискуссии. Примечательно, что, согласно Блейлеру, комплексы не обязательно должны быть вытеснены. Они могут сохраняться в сознании и в то же время доминировать в шизофреническом бреде. При таком понимании иногда возникает удивительная в своем роде аналогия между истерией и шизофренией (Юнг не упускает ее из виду). Интерпретация в целом сводится к переносу в область шизофрении тех понятий, которые возникли в связи с анализом истерии. И все же следует всегда помнить о существовании принципиального различия между истерией и шизофреническим процессом; различие это проявляется, в частности, в том, что больные шизофренией, в противоположность истерикам, не поддаются гипнозу и характеризуются крайне низкой степенью внушаемости.

Доступные пониманию содержательные элементы присутствуют в любых формах объективного. Даже содержание галлюцинаций следует рассматривать с этой точки зрения. Содержательные элементы галлюцинаций не абсолютно случайны; в какой-то своей части они выказывают те или иные психологически (генетически) понятные связи и, в форме приказов, удовлетворения желаний, гнева и насмешки, страданий и откровений, соотносятся с переживаниями личности. Фрейд называл галлюцинации «мыслями, которые превратились в образы»1.

(в) Некорректируемость

В огромном количестве случаев ошибки здоровых людей практически не поддаются исправлению; но те же ошибки обычно совершаются и другими людьми, благодаря чему каждый из «ошибающихся вместе» может чувствовать себя более или менее уверенно. Убежденность в своей правоте приходит не благодаря интуиции, а благодаря чувству принадлежности к группе. Что касается такой «ошибки», как бред, то он бывает присущ человеку как отъединенному от других существу. Именно поэтому бред называют «болезнью социальной личности» (Керер [Kehrer]). Но правда отдельно взятой личности может утверждать себя также вопреки большинству; в таких случаях, имея в виду аспект социального поведения, она едва ли отличается от бреда. Пытаясь понять Некорректируемость, мы можем обнаружить ту частную цель, которой она служит: ведь для того, кто бредит, содержание бреда жизненно важно, а будучи лишен этого содержания, он рискует внутренне сломиться. Даже от здорового человека не приходится требовать, чтобы он принял как должное ту правду, которая обесценивает все его бытие. Но Некорректируемость бреда — это нечто существенно большее, нежели Некорректируемость ошибок здорового человека; тем не менее нам все еще не удается с точностью определить, что именно отличает один тип некорректируемости от другого. Мы можем либо говорить о стабильности аффекта (Блейлер), либо подчеркивать тенденцию бреда к разрастанию и распространению, либо рассуждать о непротиворечивой в своем роде логике на службе бреда; но во всех этих случаях мы просто даем какие-то наименования тому, что в принципе невидимо и непостижимо. И все же проблема некорректируемости бреда не дает нам покоя. Бред, в особенности в форме бредовой системы, представляет собой целостный, связный мир, целостную систему поведения личности с нормальным рассудком, которую во всех остальных отношениях, согласно общепринятым стандартам, отнюдь не приходится считать больной. Именно это и зовется в обиходе «безумием» и представляет особую опасность потому, что очень часто окружающие демонстрируют готовность следовать той же бредовой системе. В принципе — пусть далеко не всегда на практике — все неистинное может быть преодолено благодаря великому движению человеческого разума, который сквозь массу всякого рода ошибок, извращений, неясностей, софизмов и проявлений злой воли стремится прорваться к правде. Но бредящий необратимо теряется в том, что неистинно; и если мы не в силах исправить эту ситуацию, мы должны постараться хотя бы понять ее.

(г) Классификация бредового содержания

Бредовое содержание издавна регистрируется и классифицируется. Оно отличается удивительным многообразием, фантастичностью и эксцентричностью. В свое время, по какому-то недомыслию, каждый отдельный тип бредового содержания расценивался как особая болезнь и получал свое, отдельное название (Гислен [Guislain]); при этом было упущено из виду, что подобного рода номенклатура бесконечна. Но совокупность содержательных элементов бреда включает ряд универсальных, повторяющихся характеристик, которые сообщают всему многообразию бредового содержания некую специфическую однородность. Мы не стремимся к демонстрации всех известных содержательных элементов; мы просто заинтересованы в выявлении основных, фундаментальных типов. В данном аспекте материал может быть рассмотрен под несколькими различными углами зрения:

1. Объективный бред и бред, сосредоточенный на собственной личности. Благодаря существованию такого универсального фактора, как общечеловеческие влечения и желания, надежды и страхи, содержание большинства бредовых конструкций находится в тесной связи с бедами и радостями отдельного человека. Почти всегда центральным пунктом бреда является сам больной. С другой стороны, изредка встречаются бредовые конструкции объективного содержания: бред об устройстве мира, о философских проблемах, об исторических событиях, не имеющих никакого отношения к личности больного. Делаются великие изобретения, ведется постоянная работа над ними, решаются проблемы квадратуры круга, трисекции угла и т. п.; с помощью числовых символов пророчески постигаются фундаментальные законы, управляющие мировыми событиями. Больной ощущает свою весомость, чувствует себя великим первооткрывателем; при этом лично для него содержательный аспект бреда почти ничего не значит. Его дни заполнены тяжелой умственной работой, имеющей для него глубокий смысл. Для него очень важно быть правым: ведь в противном случае жизнь потеряла бы для него всякий смысл; но вся работа его мысли носит объективный характер. Бредовые конструкции такого рода весьма интересны, но встречаются несравненно реже, нежели конструкции эгоцентрического плана.

2. Конкретное содержание бреда. Следующие типы бредового содержания, непосредственно связанные с человеческими бедами и радостями, встречаются особенно часто:

(а) Бред величия может относиться к происхождению больного (он из аристократического рода, он потомок королей, подкинутый в младенчестве), к его имущественному положению (он владел огромным состоянием, замками и т. п., но все это было отнято у него нечестным путем), к его способностям (он — великий изобретатель, первооткрыватель, художник, обладатель особой мудрости, одаренный вдохновением), к его общественному положению (он — советник ведущих дипломатов, истинный властелин политических судеб), (б) Бред уничижения относится к имущественному положению больного (бред обнищания), к его способностям (он слабоумен, неполноценен), к его нравственным качествам (бред греховности, самобичевания), (в) Бред преследования, больной чувствует, что он «попал на мушку», что за ним наблюдают, им пренебрегают, его презирают, над ним смеются, его травят, его околдовывают. Его преследуют власти или прокурор (за преступления, которых он не совершал), бандиты, иезуиты, масоны и т. п. Известны и такие случаи, как бред физического преследования на основе соматических воздействий (ложные ощущения); «сделанные» явления; бред о причиненной несправедливости, заговорах, чьих-то мошеннических проделках, сопровождающийся апелляцией к судебным органам, (г) Ипохондрический бред. В отличие от неврастенических жалоб на аномальное сердцебиение, головную боль, слабость, боли в разных органах, выдвигается следующее бредовое содержание: кости сделались мягкими, сердце расположено не там, где нужно, вещество тела претерпело какие-то изменения, в теле есть дыра и т. п. Известны случаи «бредовых метаморфоз»: больной превратился в какое-то животное и т. п. (д) Эротические бредовые идеи. Термином «эротомания» обозначается такая разновидность бреда, когда человеку кажется, будто его любит другое лицо, — при том, что никаких видимых признаков этого, равно как и подтверждений со стороны самого другого лица нет (бред любви, бред брака), (е) Религиозные бредовые идеи выступают в форме идей величия и уничижения: больной или больная — это пророк, Богоматерь, невеста Христова или дьявол, проклятый, Антихрист.

Описание бредовых конструкций, характерных для определенных болезненных процессов, принадлежит к сфере компетенции специальной психиатрии. Для большей ясности мы хотели бы лишь отметить, что для некоторых параноидных процессов особенно характерно такое бредовое содержание, которое касается великих мировых событий, причем сам больной выступает в качестве центра этих событий. Он «связан с целым миром»; «вся мировая история зависит от него»; он находится в центре космического круговорота, в котором играет совершенно особую, пусть даже пассивную, роль. Больной с уже достаточно развившимся бредом пишет: «Любой проблеск благополучия уничтожал меня; и так я тысячелетиями скитался по миру, неосознанно возрождаясь вновь и вновь. Основание этого восходит к сотворению мира».

3. Сопряжение противоположностей. Всякий бред понятным образом укоренен в том напряжении, которое существует между противоположностями. Фридман (Friedmann) усматривал во всех бредовых конструкциях один и тот же фундаментальный конфликт: больной переживает подавление своей воли совокупной волей сообщества. Очевидное содержание бреда — это конфликт между реальностью и собственными устремлениями человека, между требованиями со стороны среды и личными желаниями, между возвышением и униженностью. Бред неизменно объединяет внутри себя оба полюса, поэтому возвышение и униженность, бред величия и бред преследования выступают совместно. Гаупп1 описал взаимосвязь между бредом преследования и бредом величия как психологически понятное целое, обусловленное неустойчивой, хрупкой (сенситивной) конституцией личности (со склонностью к гордости, стыду, страху); при этом он выдвинул предположение, что форма бреда, как таковая, не может быть понята. Керер2 описал бред преследования и бред величия как родственные явления, составляющие понятную целостность. Независимо от того, имеем ли мы дело с шизофреническим процессом или с таким развитием личности, при котором она выказывает параноидную реакцию на жизненные конфликты, доступный пониманию элемент остается одним и тем же. Различие состоит только в характере течения процесса, форме переживания и совокупной психической феноменологии.

4. Формы параноидного отношения к окружающему. Согласно Кречмеру, существуют следующие типы параноиков: «параноики желания», «параноики борьбы» и «сенситивные параноики». Бред может выступать в качестве либо реактивного удовлетворения иллюзорных желаний, либо активного утверждения собственной правды перед лицом окружающего мира; наконец, бред может сочетать в себе идеи уничижения, преследования и другие аналогичные идеи (соотнесенные с прошлыми переживаниями и не сопровождающиеся активными действиями) с таким источником внутренней гордости, как бред величия. Вопрос о том, к какому именно типу принадлежит тот или иной случай, решается на основании этих существенных содержательных различий. Так, тюремная паранойя с ее бредоподобными фантазиями принадлежит к типу «паранойи желания», бред, апеллирующий к суду, — к типу «паранойи борьбы», а сенситивный бред отношения и бред величия — к типу «паранойи чувств».

Глава 7. Установка больного по отношению к собственной болезни.

Способность к рефлексии позволяет человеку смотреть на себя как бы со стороны; значит, больной может со стороны видеть собственную болезнь. С точки зрения наблюдающего врача психическая болезнь выглядит совершенно иначе, чем с точки зрения рефлексирующего больного. Так, человек, подвергающийся анализу на предмет душевной болезни, может считать себя совершенно здоровым; человек может считать себя больным, не имея для этого объективных оснований (что само по себе есть болезненный симптом); осознанно включая в действие собственные внутренние ресурсы, человек может оказывать позитивное или негативное воздействие на ход болезненных процессов.

В понятии «установка больного» («Stellungnahme des Kranken») объединяется множество различных фактов. С помощью всех этих фактов мы стремимся понять, как ведет себя индивид но отношению к симптомам своего заболевания. Мы наблюдаем, как нормальные личности реагируют на болезнь, так сказать, здоровой частью своего существа. Но пытаясь в каждом отдельном случае понять принятую больным установку, мы наталкиваемся на границы понимания человеком самого себя; эти границы принадлежат к важнейшим критериям для установления типологической характеристики личности и, в частности, того изменения, которое эта личность в целом испытала в ходе болезненного процесса.

(а) Понятные поведенческие реакции в ответ на внезапное начало острого психоза (растерянность, осознание происшедшей перемены)

Растерянность — это совершенно понятная реакция нормальной личности на внезапное вторжение острого психоза. Поэтому она встречается достаточно часто; в некоторых случаях она присутствует даже при самых тяжелых состояниях спутанного сознания (Verworrenheit) в качестве единственного сохранившегося признака нормальной личности (в остальных отношениях не обнаруживаемой). Явления торможения, непонимание, бессвязность, неспособность собраться с мыслями — все это вызывает одинаковую реакцию, объективно проявляющуюся в удивленном, вопрошающем выражении лица, в суетливых поисках, в явных признаках беспокойства, ошеломленности, рассеянности, а также в некоторых характерных замечаниях:

«Что это? Где я? Действительно ли я — госпожа С.? Я не знаю, чего от меня хотят! Что я должна здесь делать? Я совершенно не понимаю, что же происходит…» На это могут накладываться сомнения в истинности психотического содержания: «Действительно ли я кого-то убила? А не живы ли мои дети на самом деле?», и т. п.

Больная шизофренией (будучи все еще в относительно ясном сознании) следующим образом описала состояние растерянности в ответ на возникновение психотической ситуации:

«С каждым днем я понимаю свое положение все хуже и хуже; и с каждым днем я совершаю все больше и больше ошибок. Я совершенно не соображаю, что же я делаю; я действую чисто инстинктивно, поскольку не могу сделать верный вывод. Что это за коричневые одеяла на моей кровати? Не изображают ли они людей? Как я могу двигаться, если мой рот должен быть закрыт? Что мне делать со своими руками и ногами, если мои ногти такие белые? Должна ли я скрести? Но что? Каждую минуту все окружающее меняется; к чему эти движения сиделок, я их не понимаю и поэтому не могу ответить. Как я могу сделать что-либо правильно, если даже не знаю, что такое это «правильно»? Я мыслю гак же просто, как мыслила в то время, когда была Леонорой Б., и не могу постичь эту странную ситуацию. С каждым днем она становится все менее и менее понятной» (Grulle).

От этой чисто реактивной, понятной растерянности, ведущей свое происхождение от неспособности больного верно сориентироваться в сложившейся ситуации и постичь суть новых переживаний, следует отличать другие, генетически отличные формы растерянности; впрочем, в отдельных случаях это удается с трудом.

Различаются: (1) Паранойяльная растерянность, не сопровождающаяся помутнением рассудка. Бредовые переживания и все еще остающееся неясным содержание сознания приводят больного в состояние мучительного беспокойства. Он чувствует, что что-то случилось, он ищет и спрашивает, он не может разобраться в происходящем. Больная просит своего мужа: «Скажи же мне, что это, ведь я знаю, что что-то есть!» (2) Меланхолическая растерянность по своим речевым проявлениям напоминает реактивную. Охваченные бредом убожества и униженности, нигилистическим бредом, больные смотрят на все окружающее с тревогой, задают вопросы типа: «Почему здесь столько людей? Что означают все эти врачи? Откуда здесь столько полотенец?»

В начале душевной болезни у некоторых людей бывает жуткое ощущение происшедшего изменения (они чувствуют себя околдованными, ощущают необычайный подъем сексуальности и т. п.). К этому добавляется осознание угрозы безумия. В чем именно состоит это осознание, сказать трудно. В любом случае оно представляет собой результирующую многочисленных отдельных чувств: не простое мнение, а действительное переживание.

Женщина, страдающая периодической душевной болезнью, следующим образом описывает возникновение этих чувств в ситуациях, когда сам психоз не доставляет ей неприятных ощущений: «Меня пугает не сама болезнь, а тот момент, когда я начинаю ее чувствовать вновь и не знаю, куда она повернется на этот раз». Больной, страдающий кратковременными, но бурными психозами, пишет: «Самые страшные моменты моей жизни — это моменты перехода из состояния ясного сознания в состояние спутанности (Verwirrung), неразрывно связанные с чувством тревоги». Имея в виду продромальные явления, тот же больной говорит: «Самое жуткое в болезни то, что ее жертва не может контролировать переход от здорового к болезненному образу действий».

Часто сообщается об отмечаемых в начале болезни отдельных моментах — таких, как изолированные обманы восприятия, явное изменение уровня впечатлительности, необычная, не поддающаяся никакому контролю склонность говорить стихами (стихи словно самопроизвольно приходят на ум) и т. д. В подобных случаях, однако, мы имеем дело не с чувством какого-то всеобъемлющего изменения, а со сделанными post hoc констатациями, касающимися того, как все начиналось. На ранних стадиях процесса иногда — особенно среди относительно образованных людей — обнаруживается страх перед помешательством, сопровождающийся крайним беспокойством и попытками развеять свои опасения, проверяя и испытывая окружающих. Пример: больной отправляет палец своей подруги себе в рот, чтобы посмотреть, не выкажет ли она признаков страха. Она не боится, что он ее укусит, — значит, она считает его вполне здоровым; на какое-то время этот вывод его успокаивает.

Далее, страх перед душевной болезнью и ощущение надвигающегося безумия — это обычные, но объективно никак не обоснованные симптомы, встречающиеся, в частности, у лиц с психопатиями и слабо выраженной циклотимией — то есть у тех, кого, по существу, не приходится считать больными.

(б) Переработка воздействий острого психоза после наступления ремиссии

У человека вырабатывается заряженная комплексами установка по отношению ко всему тому, что некогда было для него существенно важным, значащим переживанием. Например, думая о своих страшных военных переживаниях, человек неизбежно, независимо от собственной воли, впадает в мрачное настроение; он всячески избегает повторной встречи с предметом своей давней страсти; он избегает повторного посещения мест, где им некогда было пережито все еще не избытое страдание. Существуют психозы, воздействующие именно подобным образом: они сами вносят в психическую жизнь новое содержание. Содержательный аспект других психозов бывает связан с личностью больного (таковы прежде всего шизофренические психозы). Наконец, существуют психозы, которые по прошествии острой стадии остаются абсолютно чужды данной личности и ничем дополнительно не обременяют душу, не привносят в нее никакого содержания. В подобных случаях больной, говоря о своих проблемах с кем бы то ни было (за возможным исключением врача), обычно испытывает явное чувство стыда.

Майер-Гросс1 исследовал формы последействия острого шизофренического психоза и классифицировал их согласно понятным взаимосвязям. Он различает: отчаяние, «новую жизнь», изъятие (Ausscheidung) содержания (как если бы ничего не произошло), обращение (Bekehrung) (когда психоз, через озарение, дает начало чему-то новому), расплавление (Einschmelzung) или интеграцию содержания психоза.

(в) Отношение к болезни в хронических состояниях

Относительно чувствительные больные, в особенности при хронических состояниях, выказывают значительное многообразие реакций на отдельные болезненные проявления. Больной определенным образом «перерабатывает» свои симптомы. Исходя из своих бредовых переживаний, он тщательно разрабатывает целую бредовую систему. Он принимает определенную установку по отношению к содержанию своих переживаний; например, он отмечает возрастающее тупоумие источника «голосов», который бесконечно повторяет одни и те же банальные обороты или бессмысленные обрывки фраз. Ощущение соматической болезни и осознание наступивших в психической жизни изменений часто приписываются разного рода вредоносным воздействиям. Больной думает о возможных средствах защиты от них — в особенности от воздействий на соматическую сферу. От обманов чувств и всяческого рода «сделанных» феноменов можно защититься «отвлекающими» методами (чтением молитвы «Отче наш», работой). В иных случаях больные всячески развлекаются содержанием обманов восприятий. Они преднамеренно вызывают зрительные псевдогаллюцинации и наслаждаются ими. Они дразнят «голоса», постоянно меняя ритм своих шагов, которому те следуют; такая смена ритма озадачивает «голоса», и они замолкают. Против ряда неприятных явлений хорошо помогает самоконтроль в форме упомянутых «отвлекающих» действий или каких-либо активных волевых усилий (например, усилия, направленного против «сделанных» движений или «сделанного» гнева). Самоконтроль успешно помогает также против сопровождающих психическую болезнь соматических болей, против мучительных ощущений, доставляемых аномальной психической жизнью.

Во всех этих случаях установка больных но отношению к собственной болезни представляется в целом вполне понятной. Если мера понятности установки снижается, если установка начинает казаться все более и более причудливой, это само по себе должно расцениваться как знак обусловленного болезнью изменения целостной личности. Во многих случаях мы наблюдаем примечательное в своем роде привыкание больного к симптомам (например, к болезненным обманам восприятия и иным пассивно воспринимаемым переживаниям). Мы наблюдаем, как вопреки пугающему содержанию симптомов у больного вырабатывается безразличие к ним; как он перестает замечать фундаментальное, исключительно важное для него бредовое содержание или быстро забывает о нем. С другой стороны, не менее удивительной представляется та непреодолимая, сопоставимая с физическим принуждением сила, с которой больным овладевают некоторые «императивные» галлюцинации и бредовые идеи. Поразительно, до какой степени некоторые содержательные элементы могут овладеть всем вниманием больного, как глубоко затрагивают его материи, кажущиеся со стороны абсолютно тривиальными. Наблюдая за случаями острых, богатых переживаниями психозов, мы можем видеть, как больной просто отдается чувству потери воли и совершенно пассивно переносит даже самое страшное и мучительное. Такое состояние бессилия (отметим, что сами больные нередко дают ему весьма характерные описания) соединяется с отсутствием интереса к дальнейшему развитию событий. Даже заговаривая о величайших космических переворотах, больные продолжают шутить как ни в чем не бывало или делать легкомысленные замечания.

Много поучительного можно почерпнуть из того объяснения, которое дает сам больной, когда он стремится понять себя. Больной шизофренией следующим образом объясняет особое содержание своих видений:

«Фигуры кажутся увеличенными воплощениями совершенных мною мелких, несущественных ошибок. Скажем, за столом я ощутил приятный вкус еды; и в тот же вечер, словно отзвук моего ощущения, появляется демон в форме прожорливого, жадного человека-зверя с огромной пастью, чувственными толстыми красными губами, жирным брюхом гигантских размеров. Я чувствовал присутствие этого чудовища рядом с собой до тех пор, пока, приняв пищу еще дважды или трижды, на следующий раз не воздержался от чревоугодия (поскольку именно чревоугодие показалось мне тем самым источником, из которого кормился демон)… Недостатки всех окружавших меня людей я видел воплощенными в уродливых или угрожающих фигурах, которые выползали из них и нападали на меня» (Schwab).

Тот же больной дал истолкование своей болезни в целом. Все, что с точки зрения психиатра есть процесс, он возвел к некоему единому смыслу:

«Я уверен, что сам вызвал свою болезнь. При попытке проникнуть в потусторонний мир я столкнулся с его естественными стражами, воплощениями моих слабостей и ошибок. Я поначалу подумал, что эти демоны — низшие обитатели потустороннего мира, которые могут играть со мной как с мячом, потому что я явился в эти места неподготовленным и сбился с пути. Потом я подумал, что они — расщепленные части моего духа (различные формы страстей), существующие рядом со мной в свободном пространстве и питающиеся моими чувствами. Я был уверен, что то же самое есть у любого человека, но люди этого не замечают из-за защитного воздействия и успешного обмана со стороны чувства личностного бытия. Я подумал, что последнее — это лишь артефакт памяти, комплексов мышления и т. п.. кукла, красивая снаружи, но внутри себя ничего особенного не содержащая.

У меня это личностное «Я» сделалось пористым из-за сумеречного состояния моего сознания. С его помощью я хотел приблизиться к высшим источникам жизни. Но я должен был долго готовиться к этому, пробуждая в себе высшее, внеличностное «Я» — ибо «пища богов» непригодна для смертных губ. Она разрушительно действует на животно-человеческое существо, расщепляет его на части. Части постепенно распадаются, кукла просто-напросто разлагается, тело портится. Я слишком рано форсировал попытку проникнуть к „источникам жизни», и на меня низошло проклятие „богов». Я слишком поздно распознал усиливающиеся мутные элементы; я ощутил их присутствие только после того, как они сделались слишком могущественными. Пути назад не было. Мир духов, который я хотел увидеть, был теперь передо мной. Демоны поднимались из бездны, подобно стражам-церберам, закрывая доступ для непосвященных. Я решился предпринять борьбу за жизнь и смерть. В конечном счете это означало для меня решимость умереть, ибо мне следовало отогнать от себя все то, что поддерживало врага, — но ведь это же поддерживало и жизнь. Я хотел войти в смерть, не потеряв рассудка, и, так сказать, стал перед Сфинксом: в бездну низвергнешься либо ты, либо я!

Дата добавления: 2015-11-02 | Просмотры: 681 | Нарушение авторских прав