АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

ЧТО ТАКОЕ ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНАЯ ИЗОЛЯЦИЯ?

Индивиды часто бывают изолированы от других или от частей себя, но в основе этих отъединенностей лежит еще более глубокая изоляция, связанная с самим существованием, – изоляция, которая сохраняется при самом удовлетворительном общении с другими индивидами, при великолепном знании себя и интегрированности. Экзистенциальная изоляция связана с пропастью между собой и другими, через которую нет мостов. Она также обозначает еще более фундаментальную изоляцию – отделенность между индивидом и миром. Выражение «сепарация от мира» не очень далеко от истины, но звучит несколько смутно. Одна из моих пациенток дала образное определение. Она испытывала периодические приступы паники, возникавшие тогда, когда ее отношения с доминантным другим оказывались под угрозой. Описывая свои переживания, она сказала мне. «Помните, в фильме „Вестсайдская история“, когда встречаются двое влюбленных, все остальное в мире мистическим образом исчезает и они оказываются абсолютно одни в целом мире? Именно это и происходит со мной в такие моменты. За исключением того, что, кроме меня, нет больше никого».

У другого пациента был повторяющийся ночной кошмар, начавшийся в раннем детстве, а теперь, во взрослом возрасте, приведшим к жестокой бессоннице, к настоящей фобии сна. Этот пациент боялся ложиться спать. Необычность ночного кошмара заключалась в том, что видящему сон не причинялось никакого вреда. Вместо этого мир таял и исчезал, оставляя его лицом к лицу с ничем. Вот как он описал свое сновидение:

«Я просыпаюсь в своей комнате. Внезапно я начинаю замечать, что все меняется. Кажется, что оконная рама вытягивается, а потом идет волнами, книжные шкафы сжимаются, дверная ручка исчезает, а в двери появляется дыра, которая становится все больше и больше. Все теряет форму и начинает таять. Ничего больше нет, и я начинаю кричать».

Томаса Вулфа постоянно преследовало его необычайно острое сознание экзистенциальной изоляции. В автобиографических «Взгляде в сторону дома» и «Ангеле» главный герой размышляет об изоляции, даже будучи младенцем в колыбели.

«Бездонное одиночество и печаль пронизывали его: он видел свою жизнь в торжественной перспективе лесной просеки и знал, что всегда будет печальным, посаженная в клетку этого маленького круглого черепа, заключенная в это бьющееся и потайное сердце, его жизнь всегда должна идти одинокими дорогами. Потерянный, он понимал, что люди всегда были чужими друг другу, что никто никогда на самом деле не приближался к тому, чтобы знать кого‑либо. Так, заключенные в темной утробе нашей матери, мы приходим в жизнь, не видя ее лица, так нас кладет ей на руки незнакомец, и так, пойманные в эту непреодолимую тюрьму бытия, мы никогда не убегаем из нее, неважно, какие руки могут обнимать нас, какой рот может целовать нас, какое сердце может согревать нас. Никогда, никогда, никогда, никогда, никогда».

Экзистенциальная изоляция – это долина одиночества, к которой много путей. Конфронтация со смертью и свободой неизбежно приведет индивида в эту долину.

Смерть и экзистенциальная изоляция

Именно знание о «моей смерти» заставляет человека в полной мере осознать, что никто не может умереть вместе с кем‑то или вместо кого‑то. Хайдеггер утверждает, что «хотя человек может пойти на смерть за другого, подобное „умирание за“ никак не означает, что другого хотя бы в малейшей степени избавили от его смерти. Никто не может забрать смерть у другого». Хотя нас могут окружать друзья, хотя другие могут умереть за то же дело, даже хотя другие могут умереть одновременно с нами (подобно тому, как древние египтяне убивали и хоронили слуг вместе с фараоном или как при соглашении о совместном самоубийстве), все же на самом фундаментальном уровне нет более одинокого человеческого переживания, чем переживание умирания.

«Некто», известная средневековая пьеса‑моралитэ, сильно и просто рисует одиночество человека при встрече со смертью. К Некто приходит Смерть, которая сообщает ему, что он должен совершить последнее паломничество к Богу. Некто молит о милосердии, но тщетно. Смерть сообщает ему, что он должен подготовиться к дню, которого «не может избежать ни один живущий». В отчаянии Некто торопливо мечется в поисках помощи. Испуганный и к тому же одинокий, он умоляет других сопровождать его в путешествии. Персонаж по имени Родственник отказывается идти с ним.

"Будь радостен,

Соберись с мужеством и не жалуйся.

Но одно, во имя Святой Анны, я должен тебе сказать.

Что до меня, я не составлю тебе компанию".

Так же поступает кузина Некто, она оправдывается тем, что нездорова:

"Нет, во имя Богоматери! У меня сводит ногу,

Не доверяйся мне. Ибо так определил мне Бог,

Что я подведу тебя в твой тяжелейший час".

Таким же образом ему отказывают остальные аллегорические персонажи пьесы

Товарищество, Мирские Блага и Знание. Даже собственные душевные качества покидают его:

"Красота, сила и осмотрительность,

Когда повеяло дыханием смерти,

Поспешно бежали от меня".

В конце концов Некто спасается от всеобъемлющего ужаса экзистенциальной изоляции, потому что одно действующее лицо. Хорошие поступки, готово идти с ним даже на смерть. И это составляет христианскую мораль пьесы, в контексте религии добрые дела предотвращают конечную изоляцию. Но сегодняшний светский Некто, который не может или не хочет принять религиозную веру, должен совершать свое путешествие один.

Свобода и экзистенциальная изоляция

Одиночество существования в качестве собственного родителя. В той мере, в какой человек отвечает за собственную жизнь, он одинок. Ответственность подразумевает авторство, сознавать свое авторство означает отказаться от веры, что есть другой, кто создает и охраняет тебя. Акту самосотворения сопутствует глубокое одиночество. Человек начинает сознавать космическое безразличие вселенной. Может быть, у животных и есть какое‑то ощущение пастуха и приюта, но человек с его проклятием самосознания неминуемо остается открыт экзистенции.

Эрих Фромм считал, что изоляция первичный источник тревоги. Он особенно подчеркивал чувство беспомощности, сопутствующее фундаментальной отъединенности человеческого существа.

«Осознание своего одиночества и отъединенности, своей беспомощности перед силами природы и общества превращает его отъединенное, расколотое существование в невыносимую тюрьму. Переживание отъединенности вызывает тревогу; более того, это источник всякой тревоги. Быть отъединенным означает быть отрезанным, без какой‑либо возможности использовать свои человеческие силы. Следовательно, это значит быть беспомощным, неспособным активно влиять на мир – вещи и людей, это означает, что мир может вторгаться в меня, а я не в состоянии реагировать».

Этот смешанный аффект одиночества‑беспомощности является понятным эмоциональным ответом, когда мы обнаруживаем, что без нашего согласия помещены в существование, которое не выбирали. Хайдеггер, говоря об этом состоянии, использует термин «вброшенность». Хотя мы сами творим себя, наш проект – та форма, которую мы в конце концов создаем, – ограничен тем, что мы в одиночку вытолкнуты на экзистенциальную сцену.

Дефамилиаризация. Мы конституируем не только себя, но и мир, формируемый так, чтобы скрыть, что он конституирован нами. Экзистенциальной изоляцией пропитано «тесто вещей», субстанция мира. Но столько слоев житейских артефактов, каждый из которых насыщен личным и коллективным смыслом, скрывают ее под своим спудом, что мы обычно переживаем только мир повседневности, рутинных действий, мир «их». Мы как бы «дома», мы окружены стабильным миром знакомых объектов и институций, миром, в котором все объекты и существа связаны и взаимосвязаны множество раз. Нас успокаивает ощущение уюта, принадлежности к чему‑то знакомому; изначальный мир безграничной пустоты и изоляции спрятан и погружен в безмолвие, давая знать о себе лишь краткими проблесками в ночных кошмарах и мистических видениях.

Однако бывают моменты, когда порывом ветра на мгновение приоткрывается занавес реальности, и мы мельком бросаем взгляд на оборудование за сценой. В эти моменты – знакомые, я полагаю, каждому саморефлексирующему индивиду происходит мгновенная дефамилиаризация, когда из объектов вырываются смыслы, распадаются символы, и человек срывается с якорей «домашности». Альбер Камю в раннем произведении описал такой момент, наступивший, когда он находился в гостиничном номере в чужой стране.

«Здесь я беззащитен, в этом городе, где не могу читать вывески… без друзей, с которыми можно поговорить, короче, без отвлечении. В этой комнате, пронизанной звуками странного города, я знаю, ничто не поведет меня к более нежным огням дома или другого любимого места. Позвать? Закричать? Появились бы чужие лица…И теперь, когда сердце становится ленивым, завеса привычки, удобная ткань жестов и слов, медленно поднимается и наконец открывает бледное лицо тревоги. Человек лицом к лицу с самим собой, я не могу поверить, что он счастлив…».

В эти моменты глубокой экзистенциальной муки отношения человека с миром подвергаются глубокому потрясению. Один из моих пациентов – очень успешный, ориентированный на карьеру служащий – описал такой эпизод, длившийся лишь несколько минут, но настолько мощный, что впечатление о нем осталось живо и сорок лет спустя. Это было в возрасте двенадцати лет, когда пациент однажды лег спать на воздухе; он глядел в небо и внезапно почувствовал себя отделенным от матери‑земли и плывущим среди звезд. Где он находится? Откуда пришел? Откуда пришел Бог? Откуда пришло нечто (в отличие от ничто)? Моего пациента захлестывали переживания одиночества, беспомощности, отсутствия опоры. Мне трудно поверить в то, что решения, касающиеся всей жизни, могут быть приняты в одно мгновение, но он настаивает, что именно там и тогда решил стать таким знаменитым и могущественным, чтобы подобных чувств никогда больше не возникало.

Конечно, это переживание пустоты, потерянности, безродности не происходит «извне», оно внутри нас и, чтобы возникнуть, не нуждается ни в каком внешнем стимуле. Все, что требуется – искренний внутренний поиск. Это прекрасно выражает Роберт Фрост:

Я не боюсь пространства, что зияет

Меж безднами, – звезду не населяет

Народ людской. А бездна так близка:

Во мне пустыня, что меня пугает*

Когда человек попадает в собственную «пустыню», мир внезапно становится незнакомым. Курт Рейнхардт говорит, что в таких случаях.

«…что‑то чрезвычайно таинственное вторгается между ним и знакомыми объектами его мира, между ним и его собратьями, между ним и всеми его 'ценностями'. Все, что он называл своим, бледнеет и погружается куда‑то, так что не остается ничего, за что он мог бы уцепиться. Угроза исходит от 'ничто' (не нечто), и он оказывается один, потерянный в пустоте. Когда эта темная и ужасная ночь мучений проходит, человек испускает вздох облегчения и говорит себе. это все‑таки было 'ничто'. Он испытал 'небытие'».

Для описания состояния, в котором человек теряет ощущение знакоместа мира, Хайдеггер использует термин «жуть» (Uncanny), соответствующий переживанию «не‑домашности». Когда мы (dasein) полностью включены в знакомый мир видимости и теряем контакт со своим экзистенциальным местоположением, то, согласно Хайдеггеру, мы находимся в «повседневной» «падшей» форме. Тревога выполняет функцию проводника, возвращающего нас через переживание «жуткости» к осознанию изоляции и небытия.

«Когда человек (dasein) падает, тревога возвращает его из погруженности в „мир“. Будничная знакомость распадается… „Бытие в“ переходит в экзистенциальный модус „не‑домашности“. Говоря о „жуткости“, мы не имеем в виду ничего другого».

В другом пассаже Хайдеггер утверждает, что когда человек возвращен из «погруженности в мир» и объекты лишены своего значения, он испытывает тревогу, обусловленную конфронтацией с мировым одиночеством, безжалостностью и небытием.* Таким образом, чтобы избежать «жути», мы используем мир как средство и погружаемся в отвлечения, предоставляемые майей – миром видимостей. Предельный страх возникает, когда мы встречаемся с ничто. Перед лицом ничто нам не может помочь никакая вещь и никакое существо, именно в этот момент мы испытываем экзистенциальную изоляцию во всей ее полноте. И Кьеркегор и Хайдеггер любили игру слов с участием слова «ничто». «Чего человек боится?» «Ничего!»

* Хайдеггер говорит об объектах в мире как о находящихся «под рукой» либо «рядом», в зависимости от того, считается ли объект «инструментом» или понимается как чистая сущность: "Угроза исходит не от самого того. что находится наготове или под рукой, но скорее от факта, что ни то, ни другое больше ничего не «говорит». Мир, в котором я существую, потонул в ничтожности. Тревога вспыхивает перед лицом «ничто» мира, но это не означает, что в тревоге мы переживаем подобие отсутствия того, что находится рядом в пределах мира. Скорее находящееся рядом предстает таким, как будто не имеет какой бы то ни было включенности в нас, но может проявить себя в бессодержательной безжалостности. Что подразумевает, что наше озабоченное ожидание не находит ничего, выраженного так, чтобы оно могло понять себя. оно наталкивается на «небытие» мира.

Итальянский кинорежиссер Антониони был мастером изображения дефамилиризации. Во многих его фильмах (например, в «Затмении») объекты видятся в окончательной чистоте с примесью холодной таинственности. Они отделены от своего значения, и главная героиня просто проплывает мимо них, неспособная действовать, в то время как все вокруг нее деловито движутся, используя их.

Дефамилиризация охватывает не только объекты в мире, другие сущности, изобретенные, чтобы обеспечивать структуру и стабильность – например, роли, ценности, руководства, правила, этические нормы – точно так же могут быть оторваны от смысла. В главе 5 я описал простое упражнение «растождествления», в котором индивидуумы записывали на карточках ответы на вопрос «Кто я?», а затем в размышлении отбрасывали эти роли одну за другой (например, мужчина, отец, сын, зубной врач, пешеход, читатель книг, муж, католик, Боб). Ко времени, когда упражнение было закончено, индивид отбрасывал все свои роли и начинал сознавать, что бытие независимо от аксессуаров, что человек существует, как сказал Ницше, и за «последней туманной чертой испаряющейся реальности». Некоторые фантазии, о которых участники рассказали в конце упражнения (например, «бесплотный дух, скользящий в пустоте»), очевидно наводят на мысль, что лишение ролей активизирует у человека переживание экзистенциальной изоляции.

Переживания, возникающие тогда, когда человек остается один и повседневные ориентиры внезапно утрачиваются, обладают способностью вызывать чувство жути – чувство не‑домашности мира. Заблудившийся путник; лыжник, внезапно обнаруживший себя не на лыжне; водитель, который в густом тумане больше не видит дорогу в таких ситуациях человека нередко охватывает в страх независимо от присутствия физической угрозы. Это страх одиночества – ветер, дующий из собственной внутренней пустыни – ничто, находящегося в сердцевине бытия.

«Жуткое» несут социальные взрывы, внезапно с корнем вырывающие ценности, этику и мораль, которые, как мы привыкли считать, существуют независимо от нас. Холокост, насилие толпы, массовое самоубийство в Джонстауне, хаос войны вызывают в нас ужас, потому что это проявления зла; но они также потрясают нас содержащимся в них сообщением: ничто в мире не соответствует нашим всегдашним представлениям; правит случайность; абсолютно все может измениться; все, что мы считали непреложным, ценным, хорошим, может внезапно исчезнуть, твердая основа отсутствует, мы «не дома» здесь, или там, или где‑либо в мире.

Рост и экзистенциальная изоляция

Слово «существовать» подразумевает дифференциацию («ex‑ist» = «stand out», выделяться). Процесс роста, согласно представлению Ранка, это процесс сепарации, превращения в отдельное существо. Рост подразумевает отделение: автономию (самоуправление), опору на себя, способность стоять на собственных ногах, индивидуацию, самоконтроль, независимость. Жизнь человека начинается со слияния яйцеклетки и спермы, проходит через эмбриональную стадию физической зависимости от матери в фазу физической и эмоциональной зависимости от окружающих взрослых. Постепенно индивид устанавливает границы, отмечающие, где кончается он и начинаются другие, и начинает полагаться на самого себя, становится независимым и отдельным. Не отъединяться значит не расти, но платой за сепарацию и рост является изоляция.

В терминах Кайзера, напряжение, присущее этой дилемме, обусловливает «универсальный конфликт» человека. «Индивидуальное становление влечет за собой полную, фундаментальную, вечную и непреодолимую изоляцию». Фромм в «Бегстве от свободы» говорит о том же самом:

«Постольку ребенок приходит в этот мир, он сознает, что одинок, что представляет собой сущность, отдельную от всех других. Эта отъединенность от мира, подавляюще сильного и могущественного и часто угрожающего и опасного по сравнению с индивидуальным существованием, рождает чувство бессилия и тревоги. Пока мы являемся интегральной частью мира, не сознавая возможностей и ответственности индивидуального действия, нам нет нужды бояться мира. Становясь индивидуальностью, мы оказываемся в одиночестве и встречаемся один на один с миром во всех его опасных и подавляющих проявлениях».

Выйти из состояния межличностного слияния означает столкнуться с экзистенциальной изоляцией, сопровождающейся страхом и бессилием. Дилемма слияния‑изоляции – или, как ее обычно называют, привязанности‑сепарации – основная экзистенциальная задача развития. Именно это имел в виду Отто Ранк, подчеркивая значимость родовой травмы. Для Ранка рождение было символом любого выхода из погруженности в целостность Ребенок боится именно самой жизни.

Теперь становится ясно, что экзистенциальная и межличностная изоляция сложно взаимосвязаны между собой Выход из межличностного слияния бросает индивида в экзистенциальную изоляцию. Неудовлетворительное существование в слитности, так же как слишком ранний или слишком неуверенный выход из нее, приводят к тому, что человек не готов встретиться с изоляцией, сопутствующей автономному существованию. Страх экзистенциальной изоляции является движущей силой многих межличностных отношений и, как мы увидим, важной динамической характеристикой феномена переноса.

Проблема отношений – это проблема слияния‑изоляции. С одной стороны, человек должен научиться быть в отношениях с другим, не поддаваясь желанию избегнуть изоляции, став частью этого другого. Но он также должен научиться, будучи в отношениях с другим, не низводить другого до роли средства, не делать из него орудие защиты от изоляции Бьюдженталь, обсуждая проблемы взаимоотнесенности, играет на слове «отдельно» («apart»). Основная межличностная задача человека состоит в том, чтобы быть одновременно «частью» и «отдельно»*. Межличностная и экзистенциальная изоляция представляют собой этапы друг для друга. Человек должен отъединить себя от другого, чтобы пережить изоляцию, человек должен быть сам по себе, чтобы испытать одиночество. Однако именно встреча с одиночеством в конечном счете делает возможной для человека глубокую и осмысленную включенность в другого.

* По‑английски a part of и apart from – Прим. переводчика.

Дата добавления: 2015-11-26 | Просмотры: 548 | Нарушение авторских прав