АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНАЯ ИЗОЛЯЦИЯ И ПСИХОПАТОЛОГИЯ МЕЖЛИЧНОСТНЫХ ОТНОШЕНИЙ

Если нам не удалось развить внутреннюю силу, чувство личной ценности и непоколебимое ощущение своей самобытности, позволяющие встретить экзистенциальную изоляцию, сказать «так тому и быть» и принять в себя тревогу, то мы будем пытаться обходными путями найти безопасность. В этом разделе я исследую пути поиска безопасности и их клинические проявления. По большей части они связаны с отношениями – то есть включают в себя межличностные отношения, но, как мы увидим, в каждом случае индивид не близок с другим (то есть не «заботится» о нем), а использует другого функционально. Испытываемый ужас, прямое осознание экзистенциальной изоляции и тщательно выстраиваемая нами для смягчения тревоги защитная структура психики – все это не осознается. Мы знаем только, что не можем быть одни, отчаянно хотим от других того, что получить от них невозможно, и как мы ни стараемся, в наших отношениях что‑то всегда не так.

Существует иное решение, лежащее в направлении жертвования своей самостью – поиск избавления от тревоги изоляции через погружение в какого‑то другого индивида, дело или занятие. В результате индивид, как говорил Кьеркегор, оказывается вдвойне в отчаянии: исходно в глубоком экзистенциальном отчаянии, а затем еще дальше в отчаянии, поскольку, пожертвовав самоосознанием, он даже не знает, что он в отчаянии.

Существование в восприятии других

«Когда я один, самое худшее заключается в том, что в этот момент никто в мире не думает обо мне и эта мысль доканывает меня». Так заявил на сеансе групповой терапии пациент, госпитализированный из‑за атак паники, испытываемых им в одиночестве. Другие пациенты в этой больничной группе мгновенно согласились с его переживанием. Одна девятнадцатилетняя пациентка, госпитализированная из‑за того. что располосовала себе запястья после разрыва романтических отношений, выразилась просто: «Лучше умереть, чем быть одной!» Другая сказала: «Именно когда я одна, я слышу голоса. Может быть, мои голоса – это способ не быть одной!» (достойное внимания феноменологическое объяснение галлюцинации). Еще одна пациентка, которая несколько раз наносила себе увечья, заявила, что делала это, приходя в отчаяние от весьма неудовлетворяющих отношении с мужчиной. Однако она не могла оставить его из‑за страха быть одной. На мой вопрос, что пугает ее в одиночестве, она ответила совершенным прямым психотическим инсайтом: «Я не существую, когда я одна».

Та же динамика лежит в основе беспрестанных просьб ребенка «Смотри!», «Смотри на меня!» – присутствие другого требуется, чтобы сделать реальность реальной. (Здесь, как и везде, я ссылаюсь на переживание ребенка как на предварительную манифестацию, а не на причину основополагающего конфликта.) Льюис Кэролл в «Алисе в Зазеркалье» прекрасно выразил твердое мнение, которого придерживаются многие пациенты: «Я существую, только пока обо мне думают». Алиса, Траляля и Труляля подходят к спящему Черному Королю:

"– Ему снится сон! – сказал Траляля. – И как, по‑твоему, кто ему снится?

– Не знаю, ответила Алиса. – Этого никто сказать не может.

– Ему снишься ты! – закричал Траляля и радостно захлопал в ладоши. – Если б он не видел тебя во сне, где бы, интересно, ты была?

– Там, где я и есть, конечно, – сказала Алиса.

– А вот и ошибаешься, – возразил с презрением Траляля. – Тебя бы тогда вообще нигде не было! Ты просто снишься ему во сне.

– Если этот вот Король вдруг проснется, – подтвердил Труляля, – ты сразу же – фьють! – потухнешь, как свеча!

– Ну, нет, – вознегодовала Алиса. – И вовсе не потухну! К тому же если я только сон, то кто же тогда вы, хотела бы я знать?

– То же самое, – сказал Труляля.

– Самое, самое, – подтвердил Траляля.

Он так громко прокричал эти слова, что Алиса испугалась.

– Ш‑ш‑ш. – прошептала она. – Не кричите, а то вы его разбудите!

– Тебе‑то что об этом думать? – сказал Труляля. – Все равно ты ему только снишься. Ты ведь не настоящая!

– Нет, настоящая! крикнула Алиса и залилась слезами.

– Слезами делу не поможешь, – заметил Траляля. – О чем тут плакать?

– Если бы я была не настоящая, я бы не плакала, – сказала Алиса, улыбаясь сквозь слезы: все это было так глупо.

– Надеюсь, ты не думаешь, что это настоящие слезы? – спросил Труляля с презрением". (Перевод Н.М.Демуровой)

Одна пациентка терапевтической группы рассказала, что когда‑то в течение нескольких месяцев проходила терапию и спустя годы случайно встретила своего терапевта. Она ощутила «опустошение» из‑за того, что терапевту понадобилось сорок пять секунд, чтобы вспомнить, кто она такая. Рассказав об этом, она обернулась к терапевту группы и спросила: «Вы всегда будете помнить меня? Я не перенесу, если не будете». Она была преподавателем высшей школы и постепенно сумела принять жестокий факт, что с терапевтами происходит то же, что с ней: она забудет своих студентов намного раньше, чем они забудут ее. Терапевт и учитель значат для пациента и ученика больше, чем они для своих наставников. (Тем не менее это не отменяет того факта, что, как будет обсуждаться ниже, когда терапевт находится с пациентом, то это полное глубокое присутствие.) Позже на той же встрече пациентка рассказала, что начинает понимать, почему суицид для нее всегда был притягательной возможностью. Она верила, что если совершит суицид, другие будут помнить ее очень‑очень долго. Это прекрасный пример «суицида как магического акта», о котором шла речь в главе 2. В ее восприятии суицида нет идеи смерти, напротив, для нее это способ победить смерть – что естественно для того, кто верит, что может продолжать жить, если существует в сознании другого.

Поиск любви невротическим индивидом – это его бегство от смутно признаваемого чувства изоляции и пустоты в центре бытия. Выбранный и ценимый, человек чувствует себя утвержденным в своем бытии. Чистое ощущение бытия, «Я ЕСТЬ», чувство собственного бытия как истока вещей слишком пугает, погружая в изоляцию, поэтому человек отрицает самотворение и предпочитает верить, что существует, пока является объектом сознания другого. Это решение обречено на провал по нескольким параметрам. Отношения обычно рушатся потому, что другой через какое‑то время устает подтверждать существование индивида. Кроме того, другой чувствует, что он – не тот, кого любят, а тот, в ком нуждаются. Другой никогда не ощущает, что его целиком знают и целиком принимают, потому что он включен в отношения лишь частично – постольку, поскольку служит функции подтверждения существования партнера. Это решение проваливается потому, что оно является только суррогатом: если индивид не может подтвердить себя, он постоянно нуждается в подтверждении другим. Он постоянно уходит в сторону от признания своей фундаментальной изоляции. Это решение проваливается еще и потому, что связано с неверным определением проблемы: индивид полагает, что его не любят, тогда как в действительности проблема заключается в том, что он неспособен любить. Как мы видели, любить труднее, чем быть любимым, и это требует большего осознания и принятия своей экзистенциальной ситуации.

Индивид, которому нужно подтверждение других, чтобы чувствовать себя живым, должен избегать пребывания в одиночестве. Подлинное уединение слишком близко подводит к тревоге экзистенциальной изоляции, и невротический индивид избегает его любой ценой; пространство изоляции заполняется другими людьми, время изоляции уничтожается («убивается») занятостью. (Одиночное заключение всегда было особенно жестоким наказанием.) Другие сражаются с изоляцией, убегая из настоящего, из уединенного момента: они утешают себя блаженными воспоминаниями о прошлом (хотя в то время их переживания были далеко не блаженными) или проецируют себя в будущее, наслаждаясь воображаемой добычей от еще не реализованных планов.

Недавний всплеск интереса к медитации отчасти обусловлен ее новизной и ощущением контроля. Для индивида в западном мире редкость просто быть с самим собой и переживать время, а не убивать его. Нас научили делать несколько вещей одновременно – курить, жевать, слушать, вести машину, смотреть телевизор, читать. Мы ценим машины, экономящие время, и прилагаем эти ценностные критерии для машин к себе. Но что мы можем сделать со временем, которое сэкономили, кроме как найти другие способы убить его?

Когда главным мотивом вовлечения в отношения с другими является защита от одиночества, другие играют роль средства. Нередко два индивида выполняют первичные функции друг для друга и замечательно совмещаются, примерно как штепсель и розетка. Такие отношения могут быть настолько взаимно функциональными, что это обеспечивает их стабильность, однако подобное устройство отношений не может дать ничего, кроме задержки роста, так как оба партнера знают друг друга лишь частично. Такие отношения напоминают карточный домик, где составляющие стены поддерживают друг друга: уберите одного партнера (или укрепите его психотерапией) – и второй падает.

Однако обычно такого взаимного удовлетворения потребностей не бывает. На каком‑то уровне человек понимает, что его скорее используют, чем находятся в отношениях с ним, и ищет удовлетворяющего партнера где‑нибудь еще. Мою тридцатипятилетнюю пациентку, преследуемую страхом одиночества, одолевало видение, как она «ест одна в шестьдесят три года». Она была поглощена поиском постоянной связи. Хотя она была привлекательной, жизнерадостной женщиной, мужчины один за другим через короткое время после начала встреч прерывали с ней отношения. Я полагаю, их отпугивали как ее напряженная и отчаянная любовь‑нужда, так и осознание того факта, что эта женщина может дать мало любви. Важный ключ к пониманию ее динамик был найден в других ее межличностных отношениях. Очень критичная, она быстро и высокомерно давала отставку тем, кто не были потенциальными партнерами. В терапии пациента, страдающего трудностями установления длительных отношений, терапевту всегда важно глубоко исследовать «текстуру» других, менее напряженных отношений пациента. Проблемы любви не являются специфически ситуативными. Любовь – это не особенная встреча с другим, а позиция. Проблема «нелюбимости» довольно часто оборачивается проблемой собственной нелюбви.

Весьма яркий пример отношений с другим ради бегства от переживания изоляции, встретился при лечении Чарльза, пациента, больного раком, включенного в психотерапевтическую группу (см. главу 5). Чарльз начал терапию, потому что хотел улучшить свои отношения с людьми. Он всегда был отстранен и обособлен и чувствовал себя комфортно в такой дистанцированной форме отношений с другими. Рак и прогноз, что жить ему осталось два года, привели к тому, что он почувствовал огромную изоляцию, и катализировали его усилия сблизиться с другими. Наглядный случай, который я опишу, произошел после того, как один из членов группы, Дэйв, сообщил, что, подчиняясь требованиям переподготовки у него на работе, ему придется покинуть город – и группу – на несколько месяцев. Дэйва, как и всех членов группы, кроме Чарльза, очень расстроила эта перемена. Участники группы поделились чувствами грусти, гнева и разочарования. Цитирую из резюме (резюме отсылались членам группы по почте после каждой встречи).

«Наконец слово перешло к Чарльзу, после того как я отметил, что он отвечает Дэйву в стиле решения проблемы, и интересно, каковы его чувства. Это инициировало поистине примечательный эпизод групповой работы. В течение довольно продолжительного времени Чарльз отрицал, что у него есть какие‑либо чувства по поводу того, что Дэйв покидает группу. Мы безуспешно пытались „выдоить“ из него чувства и спрашивали, хотел бы он, чтобы люди скучали о нем, если бы он уезжал. Это тоже ни к чему не привело. Я напомнил ему, что у него болело в груди, когда люди уходили из группы, и он обесценил это, сказав, что такое было только однажды. Я продолжал прессинг и заявил, что одного раза достаточно, но он улыбался, смеялся и отталкивал нас. Спустя какое‑то время после этого Чарльз рассказал группе, почти мимоходом, что после медицинского осмотра узнал, что течение его рака намного лучше, чем можно было ожидать. Затем мы узнали, что на самом деле осмотр проходил в день того самого эпизода. Дэйв спросил его: „Почему вы не сказали нам раньше?“ Чарльз оправдался тем, что хотел подождать, пока придет Лина (Лина пришла несколько минут спустя). Я сказал ему, что не понимаю, почему он не мог сообщить нам, а потом снова повторить Лине, когда она придет. Тут Чарльз сказал действительно замечательную вещь. Теперь, когда он думает, что его рак отступает, он вдруг обнаружил, что больше не хочет встречаться с людьми и отстраняется».

Слияние

Наш «универсальный конфликт» связан с тем, что мы стремимся быть индивидуальностью, но индивидуальное существование требует от нас признания пугающей изоляции. Самый обычный способ совладания с этим конфликтом – через отрицание: мы детально разрабатываем иллюзию слияния и в результате провозглашаем: «Я не один, я часть других». Так мы размываем границы своего Эго и становимся частью другого индивида или группы, которая является чем‑то большим, чем мы.

Индивидов, преимущественно ориентированных на слияние, обычно принято называть «зависимыми». Они живут, по формулировке Ариети, ради «доминантного другого» (и обычно чрезвычайно страдают в случае сепарации от доминантного другого). Они хоронят собственные потребности; пытаются узнать желания других и сделать эти желания своими собственными. Превыше всего они стремятся ничего не нарушить. Индивидуации они предпочитают безопасность и слитность. Кайзер дает особенно ясное описание таких индивидов:

«Их поведение словно сообщает: 'Не принимайте меня всерьез. Я не принадлежу к категории взрослых, и на меня нельзя рассчитывать, как на взрослого'. Они игривы, но не как тот, кто любит играть, а как тот, кто не хочет (или не смеет?) казаться серьезным и настоящим. Об огорчительных и даже трагических событиях говорится со смехом или торопливо и беспечно, как будто они не стоят того, чтобы тратить на них время. Есть также готовность говорить о собственных недостатках со склонностью к преувеличению. Достижения и успехи выставляются в смешном свете или за рассказом о них следует компенсаторное перечисление неудач. Речь этих людей часто может выглядеть рубленой из‑за быстрого перескакивания с одной темы на другую. Позволяя себе необычную свободу выпаливать наивные вопросы или прибегать к детской манере говорить, они показывают, что хотят быть отнесенными к категории „не‑взрослых“, и их не следует числить среди взрослых людей».

Кайзер описывает клиническое поведение пациента, особенно склонного к слиянию с более сильной фигурой:

"В течение восьми месяцев G. работал с пациентом в возрасте под сорок, который казался готовым выполнять все, что, по его разумению, от него требовалось. Когда бы G. ни захотел перенести встречу на другой день или другой час, ответ пациента неизменно был: «Конечно, доктор, конечно!» Он всегда приходил вовремя, но никогда не выглядел недовольным, если G. задерживался. Когда во время сессии выглядывало солнце и начинало светить пациенту в глаза, он не смел задернуть портьеру или опустить жалюзи. Он сидел молча, болезненно моргая или дергая шеей, пока G. не делал замечания по этому поводу. Тогда пациент реагировал, как если бы G. попросил его опустить жалюзи: "Конечно, доктор, конечно! – говорил он, вскакивая с кресла и снимая шнур с крючка. Так, доктор? Или это слишком много? "

Слияние как ответ на экзистенциальную изоляцию предоставляет схему, с помощью которой можно понять многие клинические синдромы. Рассмотрим, например, трансвестизм. Принято считать, что мужчина с трансвестизмом мотивирован кастрационной тревогой. В роли мужчины, в конкуренции за женщин с другими мужчинами содержится такая угроза, что мужчина отказывается от участия в конкуренции, одеваясь как женщина, – и тогда его кастрационная тревога, ослабленная самопричиненной кастрацией, может получить генитальную половую разрядку. Однако случай Роба, о котором я рассказывал в главе 4, может послужить примером «слияния» как центральной организующей динамики. Роб переодевался в женщину с тех пор, как в тринадцать лет впервые воспользовался одеждой своей сестры, а потом одеждой матери. Слишком боящийся мужчин, чтобы развивать отношения с ними, и слишком боящийся отвержения, чтобы приблизиться к женщинам, Роб всегда был необычайно изолированным. Его фантазии, когда он переодевался, всегда были несексуальными и каждый раз вариациями темы слияния: он просто представлял себе, как подходит к группе женщин, которые принимают его в свою компанию и считают его одной из них. Межличностный стиль Роба в терапевтической группе отражал его желание слитности – покорный, подобострастный, он молил о внимании членов группы, а в особенности терапевта, которого превозносил. В процессе групповой терапии Роб приобщился к культуре, открывшей ему глаза на возможности отношений. Он стал полностью осознавать – полагаю, в первый раз – степень своей изоляции. «Я не здесь и не там, не мужчина и не женщина, изолирован от всех», сказал он на одном сеансе. Некоторое время его тревога (и склонность к переодеванию) заметно возрастала. Постепенно, по мере того как он развивал социальные навыки и впервые осмысленным образом устанавливал отношения с членами группы, а затем с индивидами в своей жизненной среде, всякое желание трансвестиции оставило его.

Несомненно, концепция ухода от экзистенциальной изоляции через слияние и концепция избегания страха смерти через веру и растворение в конечном спасителе имеют много общего. Не только случай Роба, но и многие клинические примерь! защиты, основанной на вере в конечного спасителя, изложенные в главе 4, также отражают слияние. Обе концепции описывают пути избегания тревоги через уход от индивидуации, согласно обеим человек ищет источник успокоения вне своего "я". Их отличают друг от друга исходный стимул (тревога изоляции или тревога смерти) и конечная цель (стремление к размыванию границы Эго и достижению слитности или поиск сильного заступника). Различие, конечно, академическое: обычно мотивации и защитные стратегии сосуществуют в одном и том же индивидууме.

Слияние устраняет изоляцию радикальным образом устраняя самоосознание. Блаженные моменты слияния нерефлективны: ощущение "я" теряется. Индивид не может даже сказать: "Я потерял свое ощущение "я", потому что в слиянии нет сепаратного "я", которое могло бы это сказать. В романтической любви прекрасно то, что одинокое "я", о котором идет речь, растворяется в «мы». Как выразился Кент Бах: «Любовь – это ответ, когда нет вопроса». Утрата самосознания часто сопровождается успокоением. Кьеркегор говорил: «При любом повышении степени сознания и пропорционально этому повышению нарастает сила отчаяния: чем больше сознания, тем больше сила отчаяния».

Освободиться от сопряженного с переживанием изоляции ощущения собственного "я" можно также через слияние не с другим индивидуумом, а с «вещью» – группой, делом, страной, проектом. В слиянии с большой группой есть что‑то очень притягательное. Кайзер впервые понял это во время ледового шоу, когда двое исполнителей, одинаково одетых, исполняли сложный номер на коньках совершенно в унисон. После аплодисментов они небрежно и равнодушно поправили галстуки и одновременно посмотрели на часы. Их синхронизация после аплодисментов еще сильнее взволновала зрителей, среди которых был Кайзер, который размышлял потом о радости размывания границ Эго:

"Единообразие движения и синхронизация движения, если они доведены почти до совершенства, привлекают, волнуют и зачаровывают зрителей, вне зависимости от того, нравятся или нет сами по себе движения, выполненные одним индивидом.

Один вымуштрованный солдат, демонстрирующий шаг, темп, повороты и остановки, может радовать глаз обучающего его офицера, в глазах постороннего наблюдателя он выглядит смешным. Если целый батальон движется по парадному плацу в ногу, разбивая большую колонну на меньшие группы, делая поворот точно в один и тот же момент, снова поворачиваясь, образуя одну длинную линию и сохраняя неразрывным фронт, маршируя и поворачивая, а затем по короткому сигналу застывает на месте, так что все руки и ноги, все каски, фляги и винтовки замирают в одном и том же положении и ни один штык по направлению не отклоняется от других, даже ревностный противник милитаризма не может удержаться и не быть захваченным этим спектаклем. И конечно, захватывает его не красота, не правильные углы, не прямые линии, но картина…или скорее идея многих, действующих так, как будто их воодушевил один разум".

Быть подобным любому другому – не отличаться в одежде, речи, обычаях, не иметь иных мыслей или чувств, чем у остальных, – это состояние спасает человека от изоляции, которую влечет самость. Конечно, "я" утрачено, но утрачен и страх одиночества. Враги конформности – разумеется, свобода и самоосознание. Решение проблемы изоляции путем конформизма‑слияния подрывается вопросами: чего я хочу? что я чувствую? какова моя цель в жизни? что во мне нужно выразить и осуществить?

В вековой борьбе между самовыражением и безопасностью в слиянии компромисс, направленный на избегание изоляции, обычно достигается за счет "я". Притягательная сила группы воистину велика. Один из бесчисленного множества примеров трагедия в Джорджтауне, демонстрирующая силу группы. Отождествление с группой дало ее членам защиту от страха изолированного существования – вещь настолько ценную, что они пожелали пожертвовать ради нее всем: своими земными благами, своими семьями, друзьями, родиной и наконец своими жизнями.

Мистицизм, включающий в себя возвышенные, чудесные моменты единения со вселенной, также служит примером утраты Эго. Слияние с другим индивидом, с группой или делом, с природой или со вселенной, всегда включает в себя потерю "я": это договор с дьяволом, выливающийся в экзистенциальную вину – те самые вину и горе, которые оплакивают непрожитую жизнь в каждом из нас.

Садизм. Индивид, ищущий слияния, зависимый, подобострастный, приносящий себя в жертву, готовый терпеть боль, более того, получающий удовольствие от боли, потому что она разрушает уединение, – короче говоря, в обмен на безопасность слияния становящийся чем угодно, чего желает другой, – имеет любопытного двойника. Человек, стремящийся доминировать над другим, унижать другого, причинять боль, делать себя абсолютным хозяином другого, – это как будто бы совсем иное существо, чем зависимый искатель слияния. Однако, как отмечает Фромм, "обе тенденции – результат одной базовой потребности, возникающей из неспособности выносить изоляцию и слабость собственного "я"…Садистическая личность нуждается в своем объекте точно так же, как мазохистическая нуждается в своем". Разница между мазохистом и садистом – это разница между фитилем и воском. Один ищет безопасности в поглощении другим, другой – поглощая кого‑то. В обоих случаях экзистенциальная изоляция смягчается – либо через утрату отъединенности и лишение изоляции, либо через расширение себя путем включения других. Вот почему мазохизм и садизм внутри индивида часто чередуются – они являются разными решениями одной и той же проблемы.

Секс и изоляция

Фрейд ввел в представление о психической организации концепцию «символа». В главе 5 «Толкования сновидений» он описывает различные символы, олицетворяющие сексуальную тему – половые органы или половой акт. Фрейд предупреждает, что идея о «замещении» одного предмета другим может завести слишком далеко: сигара не всегда символ пениса; «Иногда сигара – это просто сигара». Но это предупреждение Фрейд распространяет недостаточно широко. Порой секс бывает символом чего‑то другого. Если глубочайшие конечные факторы человека экзистенциальны по природе и связаны со смертью, свободой, изоляцией и бессмысленностью, то вполне возможно, что обусловленные ими страхи могут смещаться и символизироваться производными проблемами: например такими, как проблемы сексуальности.

Секс может способствовать вытеснению тревоги смерти. У меня было несколько случаев работы с пациентами, больными метастатическим раком, которые, казалось, были поглощены сексуальными интересами. Я встречал супружеские пары, один из членов которых был болен раком в последней стадии, при этом они мало о чем говорили кроме своей половой несовместимости. Временами в пылу дискуссии, взаимных обвинений и контрдоводов я полностью забывал, что одному из этих индивидов предстоит скорая смерть. Таков успех защитного маневра. В главе 5 я описал женщину с далеко зашедшим раком шейки матки, которая обнаружила, что ее болезнь не только не отпугнула поклонников, но, напротив, похоже, увеличила их число и сексуальные аппетиты. Эллен Гринспэн (Ellen Greenspan) описала исследование, демонстрирующее, что у женщин, страдающих обширным раком груди, по сравнению со здоровой контрольной группой соответствующего возраста чаще встречались запретные сексуальные фантазии.

В притягательности секса есть какая‑то чудесная магия. Это мощный бастион против осознания и тревоги свободы, так как мы, находясь под действием очарования секса, никак не ощущаем, что конституируем собственный мир. Напротив, мы «захвачены» мощной внешней силой. Мы одержимы, очарованы, «увлечены». Мы можем сопротивляться искушению, отдаться ему или тянуть время, но у нас нет чувства, что мы «выбрали» или «сотворили» собственную сексуальность: она ощущается вне нас, обладает самостоятельной властью и кажется мощней, чем на самом деле. Сексуально компульсивные пациенты, когда их состояние в терапии улучшается, начинают говорить о том, что их жизнь стала унылой. Мир становится будничным, заставляя их задаваться вопросом: «И это все?»

Компульсивная сексуальность также является распространенным ответом на чувство изоляции. Беспорядочное «спаривание» предлагает одинокому индивиду сильную, но временную передышку. Она временна потому, что это не близость, а лишь карикатура на отношения. В компульсивном сексе отсутствуют все признаки подлинной заботы. Индивид использует другого как средство. Он или она использует только часть другого и вступает в отношения только с ней. Такого рода взаимодействие означает, что человек формирует отношения – и чем быстрее, тем лучше ради секса, а вовсе не наоборот, когда половой контакт является проявлением глубоких отношений и способствует им. Сексуально компульсивный индивид – великолепный пример человека, не находящегося в отношениях со всем существом другого. Напротив, он имеет отношения только с той частью, которая служит для удовлетворения его потребности. Наш язык позволяет хорошо отражать эту идею, например, когда мы говорим о «попках», «сoсках» или «жеребцах». Сильный язык секса («завалить», «поиметь», «трахнуть», «снять», «крутить любовь» и т.п.) обозначает обман, агрессию, манипулирование – что угодно, кроме заботы и близости.

Самое главное – сексуально компульсивные индивиды не знают своих партнеров. Собственно говоря, незнание другого и утаивание большей части себя они нередко используют как преимущество, поэтому показывают и видят только то, что способствует обольщению и половому акту. Один из отличительных признаков полового отклонения состоит в том, что индивид вступает в отношения не с другим человеком в целом, а с какой‑то частью другого. Например, фетишист имеет отношения не с женщиной (все опубликованные случаи фетишизма – мужские), а с какой‑то частью или каким‑то аксессуаром женщины, например, туфлей, носовым платком, нижним бельем. В одном обзоре, посвященном человеческим отношениям, говорится: «Если мы занимаемся любовью с женщиной, не устанавливая связи с ее духом, мы фетишисты, даже если в физическом акте используем надлежащие отверстия тела».

Следует ли, в силу вышесказанного, вдумчивому терапевту смотреть критически на всякий половой контакт, не являющийся подлинной, полной заботы межличностной встречей? Значит ли это, что не существует места для секса как для акта ни к чему не обязывающей игры взрослых людей? Эти вопросы в значительной степени этические и нравственные, и терапевт поступает правильно, избегая делать заявления по вопросам, находящимся за пределами его компетенции. Но терапевт все же имеет сказать нечто ценное в случаях индивидов, половые отношения которых всегда частичны и функциональны. Важный пункт в определении сексуальной девиантности – то, что поведение фиксированно и исключительно, то есть девиант может вступать в половые отношения только фиксированным девиантным образом. Ригидное, эксклюзивное половое поведение не только является показателем более глубокой патологии, такое поведение не может не вызвать чувство презрения к себе и экзистенциальную вину. Кьеркегор дал захватывающую картину такой ситуации в «Дневнике соблазнителя», где главный герой посвящает все свое я совращению юной девушки. Он успешно добивается своей цели, но дорого платит за причиненный вред: его жизнь становится пустой, его дух подорван.

Таким образом, сексуально компульсивный индивид и не знает другого, и не близок с ним. Он никогда не заботится о росте другого. Он не только никогда не держит другого полностью в поле зрения, но и никогда не теряет видения себя в отношениях. Он не существует «между», а всегда наблюдает за собой. Бубер назвал такую ориентацию термином «рефлексия» и оплакивал половые отношения, где партнеры не включены в полноценный, подлинный диалог, а живут в мире монолога, мире зеркал и отражений. Буберовское описание «эротического человека» отличается особой наглядностью:

«Много лет провел я на земле людей и еще не исчерпал в своем исследовании все варианты „эротического человека“. Влюбленный неистовствует, любя только свою страсть. Кто‑то носится со своими дифференцированными чувствами, как с орденскими колодками. Где‑то человек наслаждается сюжетами собственного завораживающего действия на других. Другой восхищенно взирает на действо своей предполагаемой капитуляции. Еще кто‑то коллекционирует острые ощущения. Тот гордится заемной жизненной энергией. Этот доволен тем, что существует одновременно как он сам и как идол, совсем на него не похожий. Там человек греется в блеске своего жизненного жребия. Кто‑то экспериментирует. И так далее, и так далее – все многочисленные монологисты со своими зеркалами в комнате самого сокровенного диалога!»

Итак, человек влюблен в страсть, человек коллекционирует острые ощущения и трофеи, человек согревается «в блеске своего жребия» – все что угодно, кроме подлинного отношения к себе или к другому.

Многие эти темы проиллюстрированы в сновидениях Брюса, сексуально компульсивного пациента, которого я описал в главах 5 и 6. В конце терапии, когда Брюс отходил от сексуально мотивируемой модели отношений, его внимание обратилось к вопросам: «Если я не пытаюсь переспать с женщиной, что мне с ней делать?» «А что мне делать с мужчинами?» Финальный вопрос «А вообще для чего люди?» в той или иной форме возникает в терапии всех пациентов, начинающих менять свой способ отношений с Я‑Оно на Я‑Ты. Эту стадию в терапии Брюса возвестили три сна.

Первый:

«Я лежал в постели с моим четырнадцатилетним сыном. Мы были полностью одеты, однако я пытался заняться с ним сексом, но не мог найти его вагину. Я проснулся печальным и разочарованным».

Этот сон наглядно изображает дилемму Брюса, связанную с отношениями. Сон как будто говорит: «Есть ли иной способ, кроме генитального, которым можно соотноситься с кем‑либо, даже с тем, к кому ты очень неравнодушен?»

Второй:

«Я играл с женщиной в теннис, но каждый посланный мною мяч возвращался ко мне, а не летел к ней. Нас как будто разделяла невидимая стеклянная преграда, а не сетка».

Образ ясен. Брюс, вероятно, занимался с кем‑то теннисом, но в действительности был занят лишь самим собой. Другой человек был лишним в игре; более того, он не мог войти в контакт с ней, хотя пытался.

Третий:

«Я хотел сблизиться с Полом [знакомый], но все время хвастался тем, как много у меня денег, и он рассердился. Потом я попытался прижаться щекой к его щеке, но наши бороды оказались такими жесткими, что мы причинили друг другу боль».

У Брюса были товарищи по занятиям – приятели, с которыми он играл в баскетбол, теннис и шары, – но никогда не было близкого друга‑мужчины. Он смутно сознавал свою тоску по близости, но, как показывает сон, не мог найти способа относиться к мужчине иначе, чем как к сопернику.

Другие формы неудавшихся отношений

Мы пытаемся избежать боли экзистенциальной изоляции множеством способов: размываем границы Эго и пытаемся слиться с другим; пытаемся присоединить другого; берем у другого то, что заставляет нас чувствовать себя больше, сильнее или любимее. Обычная межличностная тема в этих и многих других усилиях, о которых я буду сейчас говорить, тема непребывания с другим. Вместо этого индивид использует другого как средство выполнения функции, и взаимно обогащающие отношения не развиваются, вместо них возникает некая форма мезальянса, неудавшиеся отношения, которые только тормозят рост и вызывают экзистенциальную вину. Так как огромное разнообразие неподлинных форм отношений не укладывается ни в какую исчерпывающую классификационную схему, я опишу несколько часто встречающихся моделей, наблюдавшихся в клинической практике.

Другой как подъемник. Барри был тридцатипятилетним инженером с «синдромом инженера»: он был жестким, холодным и изолированным. Он не проявлял никаких эмоций и обычно осознавал эмоцию только после того, как обращал внимание на психологический сигнал (ком в горле, слезы, сжатый кулак и т.п.). Его главной целью в терапии было «войти в контакт» со своими чувствами и суметь установить любовные отношения с другим. У него, физически привлекательного мужчины, было мало проблем с тем, чтобы привлечь внимание женщин, но он был неспособен развивать отношения. Либо женщина была для него нежеланной и он давал ей отставку, либо он находил ее желанной, но слишком хотел добиться ее.

В конце концов, после многих трудных месяцев терапии Барри начал встречаться, а потом жить вместе с Джамелией, молодой женщиной, которую он считал очень привлекательной. Однако немедленно стало очевидным, что он вкладывает в отношения мало себя. На терапии он обсуждал свою новую проблему, связанную с тем, что он очень рано ложится спать. Значит ли это, спрашивал он (и этот тип изоляции от чувств весьма характерен), что ему уже скучно с Джамелией, или это означает, что он чувствует себя с ней настолько комфортно, что позволяет себе расслабиться с ней? «Как вы можете это узнать? – спросил я. – Что происходит, когда вы спрашиваете себя, любите ли вы Джамелию?» Барри, с необычной для него убежденностью, ответил, что Джамелия ему очень дорога.

Однако он решил, что ему лучше сдерживаться, чтобы у нее не возникало чрезмерных надежд. Он объяснил, что эти отношения не разовьются в длительные, потому что Джамелия не вполне соответствует тому, чего он ищет в женщине. Главная причина заключалась в том, что ее социальные навыки были недостаточно развиты: она говорила не очень внятно, была слишком сдержанной и социально интровертной. Он знал, что сам плохо говорит, и очень хотел жениться на женщине с большей вербальной ловкостью: поскольку он хорошо обучался через подражание, он надеялся усовершенствоваться в результате общения с такой женщиной. Он также ожидал, что женщина обеспечит ему более широкую социальную жизнь. Кроме того, он беспокоился, что если они будут проводить слишком много времени вдвоем и слишком полюбят друг друга, он отдаст ей всю свою заботу и ему будет нечего дать другим.

Заявления Барри иллюстрируют многие самые общие проблемы, которые препятствуют развитию подлинных любовных отношений. Самая базовая проблема – это то, что raison d'etre* в модели отношений Барри было обслуживание функции. Барри исходил из своей крайней нужды и искал кого‑нибудь, кто бы удовлетворял эту нужду. Его потребностью был «подъем», и он искал «партнера», который бьет бы подъемником: учителем, терапевтом и поставщиком социальной жизни.

* Raison d'etre (франц.) – дословно: смысл жизни.

Барри часто с отчаянием говорил о своих бесплодных поисках отношений. Я ощущал: то, что он использует слово «поиск», дает ключ к пониманию его проблемы. В конце концов, человек не находит отношения, человек формирует отношения. Барри обращался с Джамелией скорее механическим, чем органичным образом. Он не только смотрел на нее как на «оно», на объект, на средство для достижения определенного результата, он воспринимал отношения как статичные и неизменные – нечто, что почти полностью было сформировано «там» с самого начала, – а не как развивающийся процесс.

Еще один пациент озвучил ту же тему, когда сказал, что чем ближе он подходит к другому человеку, тем менее привлекательным – физически и эмоционально – становится этот человек. Когда он физически приближался к женщине, он мог видеть бледные пятна на ее коже, расширенные вены, мешки под глазами. Когда он лучше узнавал ее, он начинал все больше скучать, по мере того как у нее иссякал запас анекдотов и сведений. При таком механическом подходе к отношениям человек рассматривает другого как объект, обладающий фиксированными качествами и неистощимыми ресурсами. Он не принимает во внимание того, о чем нам напоминает Бубер: в подлинно органичных отношениях существует взаимность, это не неизменность, которую я наблюдаю (и измеряю) в другом; "Я" во встрече изменяется, и другой – «Ты» – изменяется тоже. Барри относился к любви как к ограниченному ресурсу: чем больше он предлагал одному человеку, тем меньше у него оставалось бы для других. Но, как учил Фромм, этот рыночный подход в любви лишен смысла: отношения с другими всегда делают человека богаче, а не беднее.

Барри неизменно испытывал сильную тревогу при перспективе приблизиться к женщине, которая, как он чувствовал, соответствует его стандартам. Часто он часами раздумывал о правильном подходе. Когда он начинал звонить женщине – рука на телефоне, номер набран до половины, – его охватывала тревога, и он вешал трубку. Другие терапевты безуспешно пытались облегчить тревогу Барри бихевиоральными методами. Когда мы интерпретировали проблему так, как это казалось очевидным – то есть что Барри боится соперничества других мужчин и отвержения со стороны явно привлекательных женщин, – в терапии не происходило никакого прогресса; но мы значительно продвигались вперед, когда обращались к исследованию тех путей, которыми Барри использовал или стремился использовать другого. В глубине души Барри знал, что он, по сути, не находится в отношениях со своей партнершей, а попирает ее; ему не нужна она, а нужно что‑то от нее. Его тревога была в действительности чувством вины: он предвосхищал свое поведение, направленное против другого, и боялся, что другой обнаружит его мотивы.

Сколько людей в комнате? В зрелых, заинтересованных отношениях человек всем своим существом связан с другим. В той мере, в какой он удерживает вне отношений часть себя, чтобы наблюдать за отношениями или за воздействием, которое он оказывает на другого, отношения терпят неудачу. Бубер описывает ситуацию, которая развивается, когда два индивида пытаются вступить в отношения между собой, полностью сохраняя самоосознание.

«Теперь давайте представим себе, как сидят и разговаривают двое людей, в жизни которых доминирует внешнее Назовем их Питер и Пол. Давайте перечислим различные включенные в эту ситуацию фигуры. Во‑первых, это Питер, каким он хочет показаться Полу, и Пол, каким он хочет показаться Питеру. Затем это Питер, каким он действительно кажется Полу, то есть представление Пола о Питере, которое обычно ни в малейшей степени не совпадает с тем, что Питеру хотелось бы, чтобы увидел Пол, и точно такая же обратная ситуация. Далее, есть Питер, каким он кажется самому себе, и Пол, каким он кажется самому себе Наконец есть Питер во плоти и Пол во плоти. Два живых существа и шесть призрачных видений, которые по‑разному перемешиваются при разговоре этих двоих. Где место для какой‑нибудь подлинной межчеловеческой жизни?»

Неудачными бывают отношения, когда человек частично – с другим, а частично еще с кем‑то вымышленным(и). Оценивая природу моих отношений с пациентом, я считаю полезным спросить себя: «Сколько людей в комнате?» Может быть, я, например, думаю не только о пациенте, но и о том, насколько умным я покажусь, когда буду представлять пациента на конференции, или об интересном «клиническом материале», который я могу использовать, чтобы более эффективно общаться с моими читателями. Те же вопросы я ставлю перед моим пациентом. Пациент действительно имеет дело со мной или с какими‑то призрачными персонажами из прошлого?

Когда пациент описывает мне важные для него отношения, я спрашиваю: «Сколько человек в каждом из этих отношений? Только двое? Или трое? Или целая аудитория, полная народу?»

Камю в своих романах был мастером изображать героев, которые не могут любить, но симулируют любовь с какой‑то скрытой целью. В его первом романе «Счастливая смерть» (не опубликованном при жизни) герой Камю говорит:

«Он видел: то, что привязывает его к Марте – это тщеславие, а не любовь. Он любил в Марте именно те вечера, когда они ходили в кино и взгляды мужчин обращались на нее, тот момент, когда он предлагал ее миру. Он любил в ней именно свою власть и свою жизненную амбицию».

«Тот момент, когда он предлагал ее миру». Это точно схвачено. В отношениях никогда не было двое людей. Он был не с Мартой, а с другими через Марту.

Подобным образом у моего пациента Кена, глубинные проблемы которого препятствовали ему вступать в подлинные отношения с женщинами, ни разу не было сновидения, в котором участвовали бы только двое, хотя сны он видел очень часто. Вот показательный сон о «слежении», относящийся к середине нашей работы:

«Я был с женщиной в моей старой спальне в Сан‑Франциско в половине третьего утра. Мой брат и отец наблюдали за нами через окно. Меня не слишком интересовала женщина и занятия любовью. Я заставил моих отца и брата ждать в течение часа и в половине четвертого впустил их».

Важные ассоциации со сновидением включали в себя попытки распознать участвовавшую в нем женщину. Он признавал, что она его совершенно не интересовала. Она напоминала юную предводительницу группы болельщиц, которую он видел в тот день на футболе, – девушку такого типа, к которым у него никогда не хватало духу приблизиться, когда он учился в колледже. Она также напоминала ему другую девушку, Кристину, с которой он встречался в старших классах. Несколько месяцев он и его друг встречались с одной и той же девушкой – ситуация, которую он находил и дискомфортной, и возбуждающей. В конце концов они с другом объединили усилия в том, чтобы заставить Кристину выбрать одного из них в качестве своего постоянного парня. К большому удовольствию Кена, Кристина выбрала его. Однако его энтузиазм померк всего за несколько недель: Кен потерял интерес к Кристине (он никогда не интересовался ею в первую очередь, ему была важна ее функция в его соперничестве с другом) и прекратил их отношения.

Кен всегда считал своих отца и брата соперниками сначала по отношению к матери, потом – к другим женщинам. Во сне его пребывание с женщиной и то, что он заставил отца и брата завистливо ожидать на улице в течение часа (до 3:30, между прочим, это был обычный час нашей терапии), было способом взять над ними верх через женщину. Кен не мог быть и "с" мужчинами. Он относился ко мне, к брату и к отцу, ко всем друзьям‑мужчинам, очень конкурентно; например, он был настолько убежден, что я хочу подчинить его, что месяцами скрывал любой важный материал, который, как он чувствовал, дал бы мне «преимущество» над ним. Те друзья‑мужчины, которые у него имелись, были талантливы, но не вызывали ощущения соперничества, так как их таланты лежали в абсолютно другой области (музыка, искусство, спорт).

В ночь после анализа этого сновидения Кен видел несколько коротких снов, каждый из которых освещал какой‑либо необходимый аспект работы над отношениями. В первом сне он шел к лыжной сторожке и встретил нескольких друзей‑мужчин, которые тепло приветствовали его; потом он оказался сидящим рядом с ними в комнате, где он ждал своего выпускного экзамена по недвижимости (Кен был риэлтером). После долгого ожидания экзамены были сданы, и тут же инструктор (его терапевт) объявил, что экзамен аннулирован: они пришли не туда и не в тот день. Этот сон подчеркнул слияние у Кена дружбы и соперничества; дальнейшая работа в терапии повлекла за собой их разъединение.

Во втором фрагменте сновидения Кен увидел себя в огромном реактивном лайнере (как у многих сновидцев, у него символом терапии во сне часто было путешествие на каком‑либо транспортном средстве). Он бродил по проходу самолета и с изумлением обнаружил несколько спрятанных отсеков, каждый из которых был полон людей. Он видел их впервые, но каким‑то образом знал, что эти люди все время находились там. Очевидно, этот сон олицетворяет еще одну решающую задачу терапии: обнаружение других в мире.

Его последний сон в ту ночь был только фрагментом, просто образом большой птицы тукана. У Кена не возникло никаких ассоциаций с этой птицей, но моя ассоциация с туканом была «двое могут»* – репрезентация работы над отношениями двоих, предстоящей Кену.

* В английском языке эти два слова – toucan и two can – звучат одинаково. – Прим. переводчика.

Этот «нечестный» путь отношений с другими настолько распространен, что примерами изобилуют и повседневная жизнь, и повседневная терапия. Например, женщина умышленно ведет нового друга в компанию, где, как она уверена, ее прежний друг не будет в восторге от встречи с новым. Другой пациент, Карл, был со своей новой девушкой, когда ему с гневом и претензиями позвонила прежняя. Он насмешливо держал трубку в отдалении от уха, показывая на нее новой девушке, чтобы та тоже могла послушать. Каждые отношения индивида, как в зеркале, отражают другие; я уверен, что редко кто способен быть нечестным в отношениях с людьми, и в то же время оставаться подлинным и по‑настоящему участливым в отношениях с немногими избранными. Новую подругу Карла глубоко обеспокоило его обращение с бывшей подругой. Она заподозрила (и была права), что эпизод с телефоном – зловещее предвестие ее будущих отношений с ним.

Пребывание с другим, когда на самом деле имеется в виду кто‑то еще, особенно ярко проявляется в ситуации групповой терапии – способе терапии, идеально подходящем, чтобы обнаруживать и прорабатывать нечестность в межличностных отношениях. Наглядный пример тому в течение нескольких недель можно было наблюдать в одной из моих терапевтических групп. Рон, сорокалетний женатый пациент, систематически контактировал вне группы с каждым из ее членов, хотя и он, и все остальные понимали, что такая социальная активность часто препятствует терапии. Кого‑то из членов группы Рон приглашал поплавать под парусом, других покататься на лыжах, еще кого‑то пообедать, а еще в одну, Ирен, пылко влюбился. Общение помимо группы обычно является деструктивным в групповой терапии только тогда, когда оно окружено заговором молчания. В этой группе терапия застопорилась, потому что Рон отказывался обсуждать свои контакты помимо группы, особенно контакты с Ирен, он не видел в них ничего «неправильного» и упорно отказывался исследовать смысл своего поведения.

На одной из сессий группа обсуждала его предложение, сделанное моему ко‑терапевту (женщине), покататься на лыжах в выходные. На Рона очень давили, чтобы исследовать его поведение, и он ушел в тот день смущенный и взволнованный. По дороге домой Рон внезапно вспомнил, что в детстве его любимой историей была история о Робине Гуде. По внезапному импульсу он отправился в детский отдел ближайшей библиотеки и перечитал историю. Только тогда истинное значение его поведения открылось ему. В легенде о Робине Гуде Рону нравилось спасение людей, особенно женщин, от тиранов. Этот мотив играл сильную роль в его жизни, начиная с эдиповой борьбы в его семье. Он основал успешный бизнес, сначала работая для кого‑то другого, а потом создав конкурирующую фирму и переманив работников своего бывшего хозяина на работу к себе. Подобная тема присутствовала и в отношениях Рона с женой, на которой он женился не столько по любви, сколько для того, чтобы спасти ее от деспотичного отца.

Этот поведенческий стереотип развернулся и в группе. Он был сильно мотивирован вырвать других членов группы и даже ко‑терапевта из моих рук. Другие участники постепенно стали испытывать сильную тревогу от того, что они играют роль пешек в борьбе Рона со мной. После того, как его превалирующая неподлинная модель отношений была выявлена и полностью понята, Рон задался вопросом: «Для чего еще нужны люди?»… Он провел несколько месяцев, работая над своими отношениями с каждым из членов группы, за исключением Ирен. Рон крепко держался за нее, и даже когда стало ясно, что в этой группе он максимально продвинулся и она ему больше ничего не может дать, он сопротивлялся выходу из нее, потому что, на бессознательном уровне, хотел оставаться, чтобы защищать Ирен от меня. В конце концов он ушел, а несколько месяцев спустя завершила терапию и Ирен. И тут, когда со сцены исчез тиран, любовь Рона быстро увяла, и он прервал отношения.

Полноценные заинтересованные отношения – это отношения с партнером, а не с каким‑то третьим персонажем из прошлого или настоящего. Перенос, паратаксические* искажения, скрытые мотивы и цели – все это должно быть устранено, для того чтобы подлинные отношения с другим стали возможны.

* «Паратаксис» – термин из грамматики, обозначающий последовательное расположение фраз или частей сложного предложения, которое показывает отношение между ними: в данном случае, видимо, имеются в виду искажения типа «после значит по причине». – Прим. переводчика.

Дата добавления: 2015-11-26 | Просмотры: 550 | Нарушение авторских прав