АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Сентября, День воздвижения Святого креста Господня,

An. Dom.[65]1644.

Пройдя через государства Палпу и Брамасиан, мы прибыли в третью и великую страну – Тебет, лежащую внутри громоздящихся друг на друга ужасных гор, вершины коих покрыты снегами и, кажется, задевают собою небеса. Был такой жестокий мороз: Шы и представить себе не могли, что в силах вынести этот холод, от коего из носа у нас текла кровь; к тому же к неимоверно жестокой высоте сих убийственных гор добавлялся тяжелый дух каких‑то растений, чьи зловредные испарения вызывали у нас приступы тошноты и бесконечные головные боли. По прошествии двенадцати дней пути по увалам изломанной и раздробленной зловещей пустыни и беспрестанно опасаясь разбойничьего налета местных воров, кои издалека примечают одиноких путников и нападают на них из засады, мы наконец достигли монастыря Гампогар, что стоит в кругу скал на голой бугристой равнине, прилепившись к высокой горе, совершенно похожей на ту, о каковой повествуют священные истории про Старейшину Гор, короля бедуинов или арзасидов и Сирийские горы; и каким же чудом для нас было лицезреть это прекрасное строение – столь удобное и, однако, воздвигнутое в такой близи от самой обрывистой и жуткой из всех пугающих скал этого бедного гористого края. Что до упомянутых гор, они показались мне выше пика Тенерифе, который слывет высочайшей вершиной мира, чему я, однако, не верю, ибо совершенно убежден, что горы Лангур, воздвигшиеся между оными странами, Палпу и Тебет, намного его превосходят, а особенно гора Серто, о коей пойдет мой рассказ.

Нас встретили гилонги (здешние монахи) и оказали нам весьма любезный прием и почести, устроив своеобразную церемонию во дворе их дзона (монастыря) с ужасающей музыкой, кошмарными танцами и нечестивыми кривляннями – и все это не без некоторой торжественности; таковыми же обрядами почитают они своих идолов, потому‑то они и не вызвали в нас ничего, кроме отвращения. Мерзостнее всего было слушать их пение: это такие же чудесные гармоничные звуки, какие обычно издают сцепившиеся клубком кошка с собакой.

Но принимая во внимание величие замыслов, кои нам, с Божьей помощью, быть может, удастся исполнить в этих краях, обреченных дьяволу, мы сочли за лучшее притвориться довольными их гримасами и жуткими завываниями; и отвечали на такое обхождение с гостями так вежливо, как могли, благословив всех этих добрых людей; но, конечно же, не удостоив их облизывания, и не стали высовывать язык, чтобы коснуться им языка хозяина, как требует того их обычай, к огромному ужасу отца Деляроша, менее, чем я, знакомого с их привычками и оттого со страхом вопрошавшего себя, к кому мы попали и что это за дикие звери.

Народу здесь живет несметное множество, включая монашек и детей. У них есть слуги и рабы обоего пола, кои, однако, не оставляют надежды прилежанием и послушанием выбиться, следуя некоторым местным обрядам, в монахи и получить через то всеобщее уважение. Их одежда – что‑то вроде одинаковых форменных платьев, и одеяния эти одинаково гнусно грязны; а на лицах сего отребья отражается не знаю уж сколько убожества и мерзости – так, что они более походят на сатиров, фавнов и медведей, чем на людей. Что до гилонгов, они все носят желтые балахоны наподобие наших стихарей, но остальные одеваются очень смешно; особенно женщины, чьи наряды столь гротескны, что простое перечисление их причесок, бус, платьев, брошей, поз, походки, привычек и поведения было бы гораздо забавнее комедии Плавта. Сверх того, несмотря на безобразные одеяния, они не упускают случая непристойно улыбнуться, а то принимаются со всеми любезничать, не выказывая ни малейшего стыда, и пускаются с нами на тысячи жеманных уловок, что сильно тревожит отца Корнеля, ибо, правду говоря, мы нисколько не ожидали таковых искушений, а он еще в том возрасте, когда их следует опасаться.

Хотя мы уже довольно свыклись с их едою, трапеза, коей нас потчевали, дабы отпраздновать наше прибытие, не могла не вызвать в нас отвращения. Чистота их приборов ни с чем не сравнима, ибо едят они прямо на земле и не пользуются ничем, кроме собственных рук; сверх того, это – грязнейшие люди, какие только могут быть на свете, да еще они глотают вшей прямо у вас на глазах, едва отыщут их в своих волосах. Впрочем, здесь это такой деликатес, что они старательно высматривают – не бежит ли какой паразит по вашей одежде? – чтобы преподнести его вам как бесценный дар, дабы и вы тоже могли бы им насладиться. Так, однако, ведет себя только простонародье; гилонги же поступают с ними иначе, полагая, что всякая жизнь, даже зародившаяся из грязи, – священна, и может статься, в ней обитает душа кого‑нибудь из их предков; потому они с величайшей заботою опускают этих паразитов на землю или подметают перед собою пол, опасаясь раздавить ненароком одного из своих братьев, и не вкушают ничего живого. Но еще в горах мы заметили, как они без колебаний глотали мясо животных, хотя и не убивая: они доходили до того, что подбирали по речным берегам снулых рыб, лишь бы не совершать такого зла, как убийство, и предпочитая эту падаль отнятию жизни. Не менее любопытно, как они обходились с баранами: стыдясь самой мысли об умерщвлении или причинении им какого‑либо вреда, они перекрывают все жизненные каналы и ждут, пока те полностью не задохнутся, наивно считая себя непричастными к их кончине.

Но вернемся к нашему обеду: их главное блюдо, именуемое ими цамба, – просто грязная ячменная похлебка, и вкус у оного варева весьма посредственный. И мы не могли надеяться найти хотя бы немного утешения в их напитках, ибо пить этот горький чай, смешанный с прогорклым маслом, так же мерзостно, как есть это мясо; а их пиво, хотя оно действует на них с тою же быстротою, как наше вино, вовсе не так же приятно. Вот почему мы были очень расстроены необходимостью задержаться на несколько дней в этом дзоне, так как обычная дорога к Утангу, их столице в горах, где обитает их папа, была перерезана обвалом.

Тем же вечером мы были удостоены аудиенции у Цонгпо, настоятеля монастыря, коего именуют здесь Дулку‑ламой. [66] Он – совсем еще малый ребенок, едва вышедший из пеленок, который, однако, принимает свою роль всерьез, с достоинством и благородством, мало вяжущимися с его юным возрастом. После того как его предшественник отдал богу душу, гилонги немедля начали поиски новорожденного Дулку в стране Бутан, что по ту сторону гор Лангур, из которой почти все они и происходят; и отыскали его, спящего в колыбели, по разным знакам, магическим предсказаниям и заклинаниям, как это принято по их обычаю: показывая ему вещи и реликвии его предшественника, кои лежащий в пеленках ребенок уверенно выбрал среди всех прочих, что и послужило им верным знаком его святости. И они – уму непостижимо! – верят даже, что это – один и тот же человек, владеющий умением неведомо как возрождаться после смерти в теле младенца. В самом деле, можно ли представить себе худшее безумие! Но эти люди блуждают в невероятных фантазиях и измышлениях; и вот, удостоверившись, что нашли того человека, они взяли его с собою, чтобы воспитать по‑своему, и повезли с большой пышностью – так, как у нас провожали бы королевского сына – вместе с его родителями, бедными пастухами, которые удивлялись и гордились такими почестями. Эти люди верят в переселение душ, и это еще слабо сказано, ибо они думают, что каждое существо перерождается трижды, а именно душой, речью и телом. Вот, должно быть, от этого их родословная так туманна, и нам трудно было переварить все эти выдумки. Однако нам было любопытно дойти до конца этой запутанной философии, и мы чрезвычайно вежливо осведомились, нельзя ли узнать, кем является Дулку – телом, душой или речью; но то ли они сочли наши расспросы святотатством, то ли нашли их слишком бесцеремонными, а может, мы не слишком вразумительно изъяснялись на их тарабарском наречии, но никакого разъяснения мы так и не получили.

Дулку же оказался весьма словоохотливым молоденьким мальчиком лет восьми со свежим приятным лицом и не такой темной кожей, как обычно; одет он был довольно торжественно, а вкруг него выстроились сто двадцать высших иерархов его монашеской братии. Вопреки своему юному возрасту он серьезно принимал роль их идола, держался как подобает и весьма достойно, с мягкой улыбкой, благословил нас по‑своему. Отец Корнелиус уже начинал разбираться в некоторых пунктах их теологии, поэтому нам удалось немного побеседовать. Мы попытались приоткрыть ему и окружавшим его наставникам истину и красоту нашей веры; а он отвечал нам – благожелательно, но не уступив ни полпальца, и обращался с понятиями своего учения легко и свободно, хотя мы не поняли ни одной из этих тайн. Потом он стал расспрашивать нас о нашей религии, не забывая попутно еще раз пролить новый свет на верования своей секты (которая правду сказать, – истинный ворох всяческой дребедени: просто груда суеверий и дьявольских измышлений). Его объяснения были битком набиты разными сказками и чудесами. Приключения, приписываемые ими их богам, ни в чем не уступают романам Ариосто или Поликсандра. Конечно, мы были изумлены обширности его познаний в столь строгих материях, слишком сложных для его юного возраста, и горячо сожалели, что столь прекрасная душа впала в такое глубокое заблуждение. И все же нам показалось, что на кое‑каких пунктах их учения лежит едва заметный отблеск Святой Троицы, ибо Дулку без конца твердил нам о трех богах, кои суть один, а некоторые из их символов и образов имели сходство со Святым Крестом; к тому же они пользуются четками, так, как и мы, а число их бусин – сто восемь. Но то, что известно им о нашем Спасителе, – это такая малость, либо совсем ничего.

Отец Корнелиус, будучи весьма сведущ в искусстве спора, и как бы мало времени ни отпустил нам на него Господь Наш, попытался сразиться и победить Дулку и его помощников и шаг за шагом подвести их к принятию нашей веры, тем более что они выказывали к ней интерес и, как нам казалось, хранили некие отдаленные, но все еще заметные следы воспоминаний о ней; а это вскорости могло бы дать прекрасный результат, поспособствовав обращению целой страны. Вот почему мы начали более радостно смотреть на нашу небольшую задержку в монастыре, ибо принимали они нас здесь очень любезно и даже предоставили нам на время келью и позволили совершать богослужения; и, говоря по правде, сгорали от любопытства, желая побывать на нашей службе, что нас сильно обрадовало.

Сам Дулку с большим удовольствием внимал, как мы произносим наши моления; и он выказал к нам такое благорасположение и так сильно хотел узнать что‑нибудь о нашей вере, что попросил меня научить его нескольким нашим молитвам. Это желание побудило Корнелиуса к решению переложить на их наречие молитвы Пресвятой Деве и Апостолам, дабы даровать этому настоятелю и всем его подданным знание о Спасении и Благодати и принести им восхищение деяниями Божьими. Но ему пришлось отказаться от этой затеи, ибо он был еще не слишком искушен в их языке. И не умея перевести святые слова на их тарабарский язык, мы взяли на себя трудную задачу, попытавшись открыть ему великие тайны нашей Святой Религии: не только об изречении вечного Слова Божия, порожденного Богом‑Отцом, но и о Боге‑Сыне, Отцом рожденным прежде всех веков, об исхождении Духа Святого от Отца и от Сына, об единосущности Слова и Бога; мы лишь не решились затронуть пресуществления, опасаясь, как бы они не перепутали его с привнесением в вино и хлеб Тела и Крови Христовой – эту обычную ошибку еретиков, полагающих, что хлеб и вино, оставаясь хлебом и вином, становятся Плотью и Кровью Господа Нашего.[67]Все же Дулку выслушал все наши речи с большим вниманием вместе со своими дьяконами и аббатами.

Дабы отплатить ему тем же, нам скрепя сердце тоже пришлось внимать Дулку, отслужившему свою мессу вместе с двумя дьяконами, ставшими ошуюю и одесную от него. Потом он среди прочих наивных и забавных россказней поведал нам сказку о младенце, родившемся с седой бородою, на которую святой отец, удержавшись от смеха, отвечал ему, постаравшись еще раз прояснить прекрасные тайны нашей Святой Троицы и Господа Бога Нашего, рожденного человеком.

Затем нас повели смотреть их храмы и изукрашенные золотом сокровища, кои были собраны тут со всех частей этого царства Тебет. Нам показали картины с изображение ями их богов – вкуса весьма дурного, убранные с посредственной роскошью и намалеванные кричащими неприятными красками, однако не без некоторой тонкости. Одни идолы были ужасающи и смехотворны: таращили выпученные глазища и потрясали змеями или сжимали копья своими бесчисленными руками. Другие – отвратительно непристойны: мы видели там их богов, свершавших то же, что Адам и Ева во время порождения рода людского; и проходя мимо них, мы крестились. Побывали мы также в книгохранилище, поистине обширном, где уложены были рядами на деревянных досках и полках книги и хроники их ордена, скатанные в свитки, как пергамент. И наконец мы отправились почивать, сильно измученные дорогой и всеми этими церемониями; да еще доставило нам неудобство такое, в сущности, обыденное открытие – то, что люди эти живут в тесной скученности и в страшной грязи.

На следующий день Дулку‑лама явился сам пожелать нам доброго утра и уверял нас в своей вечной дружбе и добром к нам расположении, и т. д., и т. д., и поведал нам, что молился за нас с рассвета, ибо поднимается он очень рано. Мы отвечали ему так, как подобало говорить с таким любезным ребенком, и сказали, что совершили для него то же самое, что весьма его порадовало. Потом мы осведомились о дороге в царство Камбалук, о коем рассказывал некогда Марко Поло и которое они называют Шамбалой; оно, ответил нам Дулку, предивно и лежит совсем рядом, но, чтобы достичь его, надо прежде взобраться на гору Серто, превосходящую собою облака и гору Атлантов. Путь тот ужасен и труден, а кроме того, дорога эта давно уже скована льдом и почти непроходима. Дулку Римпоче (слово это значит у них «господин») показал нам дряхлого монаха, столетнего старца, прошедшего по ней много десятилетий тому назад. Мы стали спрашивать, что это за гора Серто; и он нам ответил, что это – Олимп, где живут их божества и стоят славнейшие их дворцы; но у этих простодушных дикарей столько богов, что другие вынуждены ютиться на горах Тизе, Азе, Шампо, Пуле и прочих, так что каждая вершина для них всегда что‑то вроде храма. Хотя, говоря по правде, всех Альпийских гор не хватило бы, чтобы вместить полчище их идолов, но те из них, что выбрали оную гору, Серто, местом вечного своего обиталища, – самые могущественные. На вершине ее, среди снегов, стоит монастырь, добраться куда могут только лишь самые святые из их монахов и отшельников и то по особой милости богов; но только здесь и лежит единственно возможный путь к Шамбале, еще именуемой ими Байюл или Непемакор. Смеяться над подобными россказнями было бы неучтиво, поэтому мы поостереглись от веселья; однако Дулку (либо кто‑то из его советников), должно быть, догадался о причине нашей сдержанности, ибо он указал нам на гору: она сияла посреди вечных льдов ослепительно алой точкой, и где‑то там, на удивительной высоте, точка эта сверкала так, будто там наверху играл алмазным блеском огромный бриллиант. Это и есть золотые крыши монастыря Серто, сказал нам толмач, что нас весьма поразило. Но все же таковое чудо не показалось нам совершенно невероятным, ибо мы уже видели, как их маги насылали свои мороки, творимые под водительством дьявола; а потом, ведь древние чтили своих богов, строя им храмы на вершинах самых высоких гор; да и после пришествия Господа Нашего Иисуса Христа воздвигались монастыри на высочайшей горе Афон, задевающей собою небеса, и на горе Синай стоит монастырь госпожи нашей Святой Екатерины, и на самой высокой в Альпах горе Мелон, и т. д., и т. д.

Мы выказали сильное любопытство и желание побывать в оном монастыре Серто, каковой, по их словам, прекраснейший из всех монастырей этого царства Тебет, а особенно отец Корнелиус, намеревавшийся доказать, что заблуждения их секты ведут их прямиком в ад, и горел желанием привести их к возвышенным истинам нашей Веры. Что до меня, то я бы охотно избавил себя от такой епитимьи но мысль об этом походе в снега почему‑то наполнила святого отца непонятной мне радостью; он объявил мне, что их предложение – неслыханная честь для нас, и не следует пренебрегать ею. Этим они показывали нам, сколько они нас ценят, принимая за людей добродетельных и монахов редкой святости, и, имея в виду наши цели, ему кажется весьма разумным не разочаровывать их в этом; по этой причине святой отец рассудил, что нам должно выказать готовность сразиться с любыми гибельными и ужасными опасностями и с самыми крутыми склонами. Увы! Богу было угодно, чтобы в этом замысле таилась для нас дьявольская западня!

Святой отец имел долгую беседу с Дулку‑ламой и поняла что в сей стране, Шамбале, правит какая‑то другая секта и что они далеки от борьбы или ненависти к ней, а напротив, почитают ее святее и чище их собственной; правду сказать, их вовсе не раздражает разница в учениях, и, несмотря на всю мерзость их ереси, мы, однако, никогда не видели, чтобы они, как это происходит у нас, набрасывались друг на друга из‑за каких‑то догматических различий или преследовали вольнодумцев. Дулку, указав на Святой Крест на груди отца Корнелиуса, дал ему понять, что его почитают в оной стране Шамбале, отчего святой отец заподозрил, что они, возможно, христиане – похожие слухи постоянно доходили до нас от отцов из Гоа, и его горячее желание побывать там еще более возросло. Разве пророк Исайя не говорит нам о народе, живущем на вершине высокой горы, откуда текут могучие реки?

Царство же Шамбала, как нам сказали, простирается по ту сторону гор на восток и достигает Китая, и оно весьма обширно и богато. И хотя Дулку находил все время новые возражения в пику нашим намерениям и представлял нам великие опасности и тысячи затруднений, кои нам предстояло преодолеть, да Дьявол уже так крепко поймал нас в свои сети, что мы все сильнее настаивали на том, чтобы пойти туда; но дело это казалось им трудным, ввиду того, что они и сами там не бывали, кроме одного того монаха, коего я уже упоминал, а он слишком дряхл и немощен, чтобы стать нашим проводником. Однако Корнелиус расточил уже столько лестных слов и любезностей, что они уступили его капризу, пока еще можно было провести нас туда, несмотря на глубокие трещины, уже разверзшиеся во льдах, – такую они в нас видели святость. В конце концов Дулку согласился дать нам в сопровождение своих слуг, и мы условились, что кто‑то из них доведет нас до монастыря с золотой крышей, где они обещали нам всяческие чудеса.

На следующий день, взяв палки, веревки и железные крючья, мы направились в горы. Подъем начался, едва мы покинули монастырь, а идти надо было между ужасных бездн и устрашающих гор, где мы не раз уже чаяли себе погибель, но упрямо пробивались вперед. Достигнув обледенелой долины, мы не однажды принуждены были остановиться и переводить дух от великого холода стылого воздуха. А во льду зияли и щетинились острыми пиками глубокие трещины, кои нам приходилось то огибать с превеликим трудом, то переходить по немыслимым снежным мосткам, нависшим над разверстою пропастью – жуткою, словно преисподняя. Нет ничего более мерзостного для глаз, ни столь же утомительного для тела, как идти чрез эти глыбы льда, что вечно скользят и катятся под ногами, вынуждая нас отступать, так что порою думаешь сделать шаг вперед, а вместо этого спускаешься на две туазы.[68]Со склонов горы без конца срывались потоки снега, так что мы остерегались производить наималейший шум, боясь вызвать новую лавину.

Мои провожатые все уверяли меня, будто здесь нам еще страшиться нечего; однако мы были осторожны и шли, обвязавшись веревкой – из‑за необычайной крутизны этой земли. В конце концов, перейдя через этот участок, в вечерних сумерках мы добрались до страшного и мрачного стиснутого горами ущелья. Потом целую ночь продрожали, укрывшись в одной пещере in medio ascensus montis, [69] борясь со стужей, от которой она почти не защищала; тут мы и задержались на целых три дня в компании отшельника, жившего там уже шесть лун и непрестанно молившегося в надежде, что ему вот‑вот откроется путь к монастырю. Сии отшельники совершенно наги, за исключением срамных частей, каковые они тщатся прикрыть обрывком холщовой рубахи, И до чего же преудивительно видеть, как стоят они в таком наряде на величайшем морозе, будто вовсе не ощущают ни жестокого холода, ни тонкости здешнего воздуха; и они рассказывают, что защищены своей магией, именуемой ими туммо, [70] что означает «умение согревать телесную плоть». Все время они проводят в бесконечных молениях в своих пещерах, подобно святому пустыннику Симеону Стилитскому, и вытворяют всяческие нелепости: орошают слезами и вкушают собственные сандалии, искрошив их в солому, и пьют в знак покаяния свои же нечистоты, непрерывно бормоча эту их тарабарщину и вращая испещренный заклинаньями барабан, ибо, в простоте своей, верят, что оный механизм может заменить им искреннее раскаяние и сокрушение сердца.

Тут монахи стали нас уверять, что надобно подождать, пока не откроется путь, и мы просидели там три дня, шепча молитвы, они – свои, а мы – наши. Они обладают такой крепкой и верной памятью, что могут, как я сам видел, весь день распевать свои псалмы, ни разу не запнувшись; воистину, какая жалость, что столь искренняя вера находит себе столь дурное применение. Мы справились, сколько может длиться эта задержка, но их ответ только раздражил нас, ибо они утверждали, что по прошествии трех лет, трех месяцев и трех дней[71]путь непременно откроется, лишь бы только молиться все это время. Молиться, да, конечно, и я всегда охотно молюсь, но Богу угодно, чтобы мои моленья и проповеди имели слушателями не одни только скалы!

На третий же день облака поднялись, а за оными облаками заметили мы сверкавшую, будто хрусталь, вершину, кою они на своем наречии именуют Гулкар, а у ее подножия узрели большое и весьма обрывистое ледяное ущелье, ведшее прямиком к тому монастырю и до сей поры, почему сие, мне не ведомо, бывшее скрытым. Гилонги возликовали, радуясь, что открылся путь, и, едва закончив свои заклинания, стали подыматься по снегу до того места, где начиналась скала. Гора эта – удивительной высоты, и подъем на нее сулил нам верную гибель, ибо взбираться надо было по отвесной стене, цепляясь за нее руками и ногами – словно карабкаешься вверх по приставной лестнице, – так что мы часто не осмеливались даже оглянуться назад, а на ногах и руках у нас были железные крючья, и спали мы в снегах, где страшно мерзли. Что до меня, я уже сильно пожалел о своем упрямстве, борясь с такими тяготами в самом сердце неприступных гор; но Корнелиус, хотя ему тоже было тяжко, по‑прежнему горел желанием достичь Серто и Шамбалы и стал расспрашивать гилонгов о длине и трудностях этой дороги; они же не утаили от него, что дорога за оным путем – в тысячу раз более жестока и гибельна, чем та, по которой мы уже прошли, но, желая утешить нас, сказали, что там, на вершине горы,…

…Возможно, нас ждет радушный прием, –

это странное пророчество высказал Клаус.

Наш лагерь был устроен неподалеку, и мы отправили Поля с поручением – торжественно объявить о нашем прибытии. Как и предвидел Клаус, на следующий день мы надели праздничные костюмы: настоятель монастыря, head‑lama, согласился принять нас. Ради этой встречи мы везли с собой в сундуках аккуратно сложенные фраки, перчатки цвета серого жемчуга, белые рубашки с накрахмаленными воротничками и лакированные ботинки.

У меня нет большого желания «живописать» эту встречу, об этом уже написаны горы книг. Но никто пока еще не попытался рассказать о том, что единственно только достойно упоминания и почти никогда еще не было описано: о взаимном непонимании двух чуждых вселенных; надеюсь, читатель поймет меня, если я воздержусь от подобной попытки. Нам подарили белые шелковые шарфы и предложили чаю с маслом, который нам пришлось выпить, не особенно сильно морщась. Затем мы удостоились права на беседу с главою монастыря: о бесконечном Милосердии, о Братстве людей, об Иллюзорности мира и бог знает о чем еще, – Поль тщательно переводил все эти речи. Потом наступил черед Клауса. Он подарил настоятелю снимки Лхасы и Нью‑Йорка, имевшие большой успех, так же как и великолепный телескоп. После того, как мы объяснили, как им пользоваться, лама немедля навел его на горы и совершенно серьезно спросил нас, можно ли с его помощью увидеть богов; его трогательная наивность нас развеселила. Клаус еще, бог весть почему, захватил с собой французские и немецкие иллюстрированные журналы: «Пти журналь» и «Бунте блэттер». Эти рекламные издания – последняя модная версия искусства вывески – произвели на наших хозяев громадное впечатление.

Клаус сам выбирал подарки. Странные дары, подумал я про себя, для тех, кто утверждает, что все явления – иллюзорны.

Когда протокольный период нашей встречи остался позади, разговор пошел свободнее. Что привело нас в такую даль, в этот затерянный край? – любезно осведомился лама. Промолчать в ответ на этот вопрос было трудно; так же трудно, как и отвечать на него, ведь Сертог – священна. А вдруг он запретит нам восхождение на нее?

Клаус решил открыть карты и сделал это с такой напыщенностью, из‑за которой он, в его худшие моменты, становился слегка смешным. Победа, прогресс, открытия и наука – он произносил все эти громкие слова (они, как я полагаю, значат для нас то же самое, что карма, атман и дхарма,[72]о которых беседовали с нами монахи, – изрекая все это с той же нерушимой убежденностью, как и он, хотя, вероятно, с несколько большей терпимостью); и по его словам выходило, что покорение Сертог – так же полезно, как необходимо, настолько же необходимо, насколько неизбежно, так же неизбежно, как благотворно, и так же благотворно, как нужно оно всему миру, нужно Тибету, нужно этому монастырю.

Пока Поль переводил этот великолепный силлогизм, мы слышали, как то и дело фыркал то один, то другой монах. Когда Клаус умолк, все они, включая head‑lama, откровенно заулыбались.

Для Клауса их реакция оказалась неожиданной, он не знал, как себя дальше вести. В самом деле, разве он сказал что‑то смешное? Никто из нас не понимал, в чем дело. Тогда Даштейн, который обычно всегда молчал, повернулся к Полю Джиотти:

– Переведи им мой вопрос: вас, кажется, рассмешило наше желание взойти на Сертог. Почему? Это невозможно?

Снисходительные улыбки, расцветшие на гладких лицах монахов, сменились искренним смехом.

– Вовсе нет! Те, кто достоин, могут свершить это деяние и стяжают большую славу! Но это опасно, очень опасно. И кроме того, это не так уж легко, большинству из нас это не удалось; надо много молиться, да, очень много.

– Как? Что вы хотите этим сказать?

– Да, очень много! О, это было так давно! Последним там побывал вот он, Сонам. Вон он стоит: он уже старик, у него нет ни глаз, ни зубов, но язык пока еще не отнялся! Что ты можешь нам рассказать, Сонам?

В последнем ряду смутно шевельнулась какая‑то тень, чуть привстав, качнулся чей‑то силуэт.

– Да, правда, это было так давно… О, путь туда очень прост. Надо всего лишь пройти ледяное ущелье и подождать в пещере. Если произнести много мантр, если удастся заслужить, дверь откроется, и тогда достойному можно будет подняться. Когда покажется скрытая долина, это – знак, что вершина уже близка. Потом еще проще: нужно только горячее желание увидеть дворец Богов, Золотую Крышу. А там уже видишь его – то, что выше всего на свете (Поль Джиотти перевел так: it's totally upsetting), и самая главная проблема в том, что больше не хочется возвращаться. Но я – грешен, из‑за моих грехов я не смог остаться… А теперь я уже слишком стар!

Все, кроме нас, рассмеялись. Даштейн нетерпеливо продолжил:

– Что вы имеете в виду? Что это за история? Что значит дворец Богов? Золотая Крыша? И эта дверь?

– Дворец Богов? Что ж, сегодня – хорошая погода, пойдемте, мы вам сейчас его покажем.

Монах вывел нас на солнце. Из бесформенной темной массы гор, лежащих напротив монастыря, резко выделялся конус только одной вершины, а справа от нее выглядывал второй заснеженный кряж – мы узнали его имя: Гулкар, то есть dNgul‑mkhar, «серебряный дворец», – тот самый гребень, который позже мы, по странному совпадению, окрестили Сильверхорном, Серебряным Рогом, – так же, как называется спутник Юнгфрау.

После полумрака темных комнат понадобилось время, чтобы привыкнуть к яркому свету; а когда глаза приспособились, из снежной белизны выплыло кое‑что новое: почти на самой вершине Сертог виднелся резкий ослепительный блеск – да, она и правда сияла как золото. Это и была Золотая Крыша. Таково подлинное имя горы: gSer‑tHog, «золотая крыша». Дворец Богов, обиталище Ченрезига. Иначе – бодхисатвы Авалокитешвары, а у китайцев – богини Куан‑йин. Нет ничего легче, чем подняться туда: надо стать отшельником и медитировать у ее подножия; а когда ты будешь готов, дверь откроется, все остальное – несложно. Но иного средства нет. Достигнувшие вершины подвергаются испытанию Богов, природы которого я не понял, и Ченрезиг или другое неведомое божество дозволяет или запрещает им вход в райскую долину, никакой другой путь туда недоступен.

Иными словами, покорение Сертог лежит вовсе не в физической плоскости, как нам казалось, а зависит от состояния духа; и, прямо противоположно нашим предположениям, самыми достойными считаются как раз те, кто не спустился. Возможно, этим своим рассказом монахи просто хотели переубедить нас, обратив наши намерения в шутку, но не слишком преуспели. Но даже если то, что они говорили, не пустые выдумки, ну и хороши же мы с нашим честолюбивым желанием побить рекорд высоты и с нашими претензиями на изучение «неизвестной территории» – той самой, где живут их боги и которую старый немощный монах, похоже, знает как свои пять пальцев!

Меня, признаюсь, порядком смутили эти сказки. Когда «достойный» может «заслужить» право взойти на гору – нужно быть «достойным», чтобы подняться туда, или же человек заслуживает это право, поднимаясь? Кажется, два этих рассуждения противоречат друг другу, но верно, похоже, второе. И кроме того, если подумать, разве это так уж сильно отличается от нашей позиции? Разве меня не пригласили участвовать в этой экспедиции, потому что я достаточно «заслужил» это право, проявив себя хорошим альпинистом? И если когда‑нибудь мне все же удастоя взойти на вершину Сертог, это станет еще одной моей «заслугой»…

Однако Клаус не давал сбить себя с толку из‑за такой нелепой малости. Он стал расспрашивать этого Сонама о, скажем так, технических приемах, добиваясь от него точных сведений о маршруте, о графике его прохождения, о тяжелых местах. Он хотел знать, как себя вести, чтобы бороться с холодом, как можно выдержать такую высоту и тому подобное. Сонам отвечал на все вопросы, будто неиссякаемый кладезь подробностей, но использовать его объяснения было невозможно. Его поэтичный цветистый язык, кажется, почти нереально было соотнести с конкретными местами. Так, среди прочих примет он упоминал о долине, похожей на желудок повешенной овцы, и о горе, подобной шее свиньи с густой щетиной, – остальные были еще более непонятны. Что до техники восхождения, она вроде бы сводилась всего к двум элементам: молитве и магии. Например, о холоде Сонам сообщил, что сам он всегда сильно мерз, но научился практиковать туммо, тантрическую йогу, благодаря которой он увеличивал тепло своего тела…

Однажды, когда мы уходили из Сабху на рассвете, я видел одного индийского святого – довольно пузатенького и совершенно голого, не считая грязной набедренной повязки, – в то время как температура едва ли поднялась выше нуля; сознаюсь, меня тогда весьма поразила эта картина: похоже, этот святой человек достиг того, что меньше всего на свете страдал от холода. Таким образом, я не могу совершенно исключать значение туммо. Но, допустив его использование при восхождении на Сертог, нам остается еще только один шаг, чтобы поверить в иллюзию, – шаг, который я все‑таки отказываюсь сделать.

Вскоре Клаус понял, как он заблуждался, стараясь вызнать у Сонама какие‑нибудь точные детали: ясно, что его «восхождение» совершалось в иной реальности, отличной от той, в какой жили мы. И, вероятно, поднимался он на иную вершину – если предположить, что он удовольствовался мысленным вознесением. Тогда Клаус спросил Сонама: представим себе, что наш подъем на Сертог удастся, не будет ли святотатством, если мы взойдем на гору, не проведя трех лет, трех месяцев и трех дней у ее подножия или на вершине, распевая мантры (такова обычная длительность пребывания в пещере Йак, и Сонам советовал нам придерживаться ее, чтобы все шансы на удачу были на нашей стороне).

Старый беззубый монах рассмеялся, уже не пытаясь сдерживать веселье. Остальные последовали его примеру, как только Поль передал нам его ответ.

– Если вы взойдете на вершину Сертог, – сказал он, прищурив глаза и убежденно пожевав губами, – значит, вы такие же великие святые, как сам Миларепа, и мы станем простираться ниц у ваших ног.

Но юмор Клаусу недоступен. Он настаивал на своем:

– Но ты, ты же туда поднимался? Значит, ты – святой?

– Я? О нет! Если бы я был святым, я бы там и остался! Но, поднявшись туда, я заслужил только то, чего был достоин, то, в чем я тогда нуждался! И потом… потом… Я ведь не поднимался на Золотую Крышу. Мы останавливаемся, когда видим затерянную долину. Те, кто идет выше, уже не спускаются.

– Ах вот как?

– Да, да! Они уходят на другую сторону – к Шамбале. Золотая Крыша – Врата Шамбалы. Стоит только сесть и заскользить вниз – сесть задницей на снег, – и ты окажешься прямо там!

Он снова расхохотался. Так же, как Поль Джиотти, который перевел нам, используя свой обычно весьма отточенный английский язык: задницей на снег – your ass on the snow. Клаус же никогда не улыбался.

– Но, допустим, мы доберемся туда, не нарушим ли мы покой обители ваших богов, не вызовем ли мы их гнева?

– И, – добавил он, немного погодя, – не придется ли нам тоже остаться там, наверху, или мы должны будем спуститься с другой стороны…

И, поколебавшись, закончил все так же серьезно:

– …сев задницей на снег?

Я про себя подумал: напрасно он задает такие вопросы, потому что сами монахи никогда об этом не размышляли. Но Клаус нерушимо верил в силу человеческого разума и никогда не отказывал себе в удовольствии, а может быть, уступал своей тревоге, всегда стараясь подвергнуть его испытанию.

Старый монах перестал улыбаться.

– Вы ничего не должны! Никто не заставит вас делать что‑либо против вашей воли! В любом случае богов вы не увидите! Как вы можете нарушить покой богов? Что за странная мысль! Даже если вы достигнете вершины Сертог, вы ее не достигнете!

Поль Джиотти немного задумался, колеблясь, как перевести нам эту озадачивающую фразу.

Но Клаус настойчиво продолжал:

– Но почему? Как же так?

Монах, кажется, уже находил этот разговор утомительным и бессмысленным. Он велел послушнику подвести себя и усадить напротив Клауса. Затем поднял голову и взглянул прямо ему в лицо незрячими глазами.

– В сущности, Сертог – это просто кучка камней. Кто может ею интересоваться?

Услышав это, Клаус внезапно решил, что отвечать на его слова бесполезно. Пора было уходить. Настоятель снова угостил нас чаем с маслом и вручил каждому ката из белого шелка. Мы поблагодарили его так, как у них принято: кланяясь и сложив руки у груди.

Мы снова свернули нашу праздничную одежду и отправились спать, храня свои мысли про себя. Мои, если, конечно, я хорошо помню, о чем тогда думал, и смогу передать их, не слишком искажая смысл тогдашних размышлений, были следующими: разумеется, Сертог, на самом деле – не просто кучка камней. Вопрос, который задал нам монах, если я правильно его понял, был в том, каких же богов мы несем с собой, что согласны потерять год нашей жизни, а может быть, и саму жизнь на этой горе? У меня – до сих пор – нет на него ответа. И только сейчас, когда я пишу свой дневник, передо мной, похоже, забрезжил ответ – я медленно приближаюсь к нему, точно к далекой вершине, пока еще скрытой от меня бесчисленными ложными гребнями; и сколько ложных вершин надо преодолеть, терпеливо взбираясь наверх или стараясь их обогнуть, чтобы добраться до истинной или иллюзорной Золотой Крыши и понять, что правда и иллюзия смешиваются, теряясь в тумане прожитого и что это – одно и то же. Нирвана во всем подобна бытию – так две тысячи лет назад утверждали индийские философы.

Мы выступили на рассвете. Настоятель монастыря счел своим долгом дать нам свое последнее благословение и пожелать нам удачи. Он рассказал достаточно сложное предание о gter‑ma, [73] сокровищах, спрятанных Падмасамбхавой по дороге на Сертог. Как можно узнать, что это – gter‑ma? – спросил Герман. Ответ был прост: никак. Все что угодно может быть gter‑ma, за исключением трупа издохшей собаки. Как бы то ни было, если нам когда‑нибудь посчастливиться найти хотя бы один «терма», гора нас обязательно примет, – любезно пояснил нам монах.

Еще он посоветовал нам быть осторожными. «Гора – опасна», – убежденно заявил он. Вот по крайней мере одно утверждение, которое мы все разделяем.

Колонна наших носильщиков двинулась к леднику; мы шли вдоль удобной, совершенно горизонтальной наносной террасы, которая внезапно оборвалась, и перед нами возникла глубокая впадина, прорытая горным потоком. Повсюду были разбросаны огромные валуны, свидетельствующие о том, что в древности здесь лежали льды. Я немного отстал, осматривая эти камни и стараясь угадать строение скал, с которыми нам предстояло иметь дело там, наверху. Но здесь смешалось столько сортов, что я не мог извлечь из них ни малейшего ясного указания: тут встречался великолепный красный гранит, а там – различные виды сланца, богатого большими вкраплениями желтой слюды и, однако, чрезвычайно твердого; иногда попадались даже плиты черного известняка.

Едва нас коснулись лучи восходящего солнца, как камешки с вкраплениями блестящих полосок слюды сразу же ярко заискрились; и я невольно улыбнулся при мысли, что, может быть, один (который из них?) окажется тем самым терма, и подобрал несколько образцов.

Чем ближе мы подходили к Сертог, тем она быстрее скрывалась, прячась за новым гребнем высокого голого холма. Мы уже не могли разглядеть ни снега, ни ледника, ни блестящей на солнце вершины; грандиозная, внушающая страх гора, явившаяся нам при входе в ущелье, совершенно исчезла, будто растворилась в воздухе.

Однако мы ясно видели дорогу, по которой надо было идти: она была отмечена; но это еще ничего не означало. Достаточно было, чтобы по этой суровой, выглаженной эрозией почве прошли хотя бы несколько человек, и их следы отпечатались бы на этой земле, оставшись здесь на многие сотни лет.

Узкое, стиснутое холмами, извилистое ущелье тянулось до середины подъема. Неожиданно дорога свернула в сторону, и дальше тропинка, сделав две‑три внезапные петли, карабкалась уже по правой стороне холма. Нам хватило получаса, а может, и меньше, и мы достигли его вершины, отмеченной каменной пирамидкой и молитвенными флагами. И снова увидели ее: Сертог.

Мы и не подозревали, что так приблизились. Она появилась из засады, словно тигр, которого мы было успели заметить издалека, но он затаился и вдруг выскочил прямо перед нами – уже готовый к прыжку. Изрезанные, выщербленные ребра, пугающие ледяные столбы сераков, тесные кулуары, грозящие постоянными камнепадами. Мы воочию видели здесь следы ужасного буйства стихии, это был мир неслыханной ярости; после этого зрелища все прочие известные горы показались нам такими же мирными, как круглые купола Вогезов.

У наших ног умирал ледник. Из устья сероватого льда, заключенного в оправу желтых камней – говоря по правде, это были громадные глыбы величиною с дом, – низвергался стремительный мрачный поток. Его грифельные воды, перегороженные старой мореной, собирались в маленькое озеро в форме сердца, а из него, уже успокоившись, вытекали тихие молочно‑белые струи и устремлялись глубоко вниз – в долину, уходящую далеко на северо‑восток и запираемую такими узкими горловинами, которые казались абсолютно непреодолимыми, а там, еще дальше, где‑то внизу, угадывались очертания туманных лесов – совсем другой мир.

Мы устроили лагерь на оставшейся от древнего озера наносной террасе, где пробивалась тощая колючая травка.

Теперь дорога, сделавшаяся гораздо менее заметной, поднималась по боковой морене и шла по самому ее гребню, балансируя между двух склонов: один из них был еще живой, второй – мертвый. Или наоборот? Для геолога живой склон – это тот, что беспрестанно подпитывается ледником, тот, что все еще неустойчив, так, что он до сих пор движется; а мертвый – тот, что застыл в неподвижности, и зеленая растительность уже начала там вечный круговорот увядания и возрождения. Ботаник считает иначе.

Еще немного, и мы могли бы представить себя где‑нибудь над Церматтом,[74]на краю ледника Цмутт – при подъеме на Стокье. А дальше морена упиралась в скальную стену, выше которой виднелись опасные оползневые склоны. В каменную пирамиду был воткнут молитвенный шест, но его флажок унесло ветром. Между камней виднелись маленькие кожаные лоскуты, возможно, какие‑нибудь магические амулеты, предназначенные воспрепятствовать продвижению ледника, – монахи говорили нам, что ледник уже несколько раз угрожал монастырю, но верится в это с трудом.

В Альпах крестьяне тоже, бывало, шли крестным ходом в надежде остановить движение ледника, грозившего их деревням.

Вверху, над мореной – на крутом скате, прорытом здешним ущельем в толще осадочных пород, мы заметили круглые глаза каких‑то отверстий. Вскоре оттуда появилась странная фигура и стала без видимого труда спускаться по ступеням незримой лестницы, вырубленной в почти отвесной стене. Она ковыляла быстро, почти бегом, и уже приближалась к нам – косматая и грязная, но все же достаточно узнаваемая, чтобы понять, что перед нами – женщина. Старая, некрасивая, даже уродливая. На нее нельзя было взглянуть без стыда и страха, потому что она, несмотря на утренний холод, была наполовину раздета. Через лохмотья, служившие ей подобием туники, просвечивал сосок ее дряхлой груди. Клаус велел Полю бросить ей немного ngsang, но она, презрев подношение, бросилась прямо ко мне и схватила меня за руку, намереваясь затащить в свое логово и бормоча при этом какие‑то слова, которых Поль не понял. Разумеется, я ей этого не позволил. Нам пришлось прогнать ее, и она поднялась к себе, выкрикивая какие‑то неразборчивые проклятия.

Поль попросил провожавшего нас монаха объяснить это происшествие.

– Она – отшельница. Она живет здесь круглый год.

– А чем же она живет?

Поль перевел вопрос.

– Милостыней. В обмен на подаяние она дает советы.

Даштейн насмешливо фыркнул:

– Советы! Кому! О чем! Скорее она сама нуждается в советах!

– Советы о том, как попасть на Золотую Крышу. Множество паломников стекаются сюда в надежде это услышать. Ей известно, когда открывается дверь.

– Дверь!

– У подножия Сертог есть пещера. Там паломники дожидаются, пока им не откроется дверь. Миларепа, медитируя, провел в ней целый год. Мы видим, когда она открывается. А она – она знает, когда это происходит. Тогда можно подняться.

– Надо было выслушать ее, дорогой Мершан, – сказал Клаус. – Кто знает? Она так явно отдала вам предпочтение…

В тот же вечер монах попрощался с нами и в полной тьме вернулся в свой монастырь; он даже не взял с собой фонаря. Кажется, он, по какому‑то недоразумению, принял меня за начальника экспедиции, потому что, уходя, поклонился мне до самой земли.

Что значит тьма? Мы, несмотря на наши ярко горящие фонари, тоже погрузились во тьму. Это происшествие оставило у всех нас тягостное впечатление, но обсуждать его мы не стали. А я вспоминал его про себя и думал: любопытно все‑таки, с каким трудом эти люди отделяют символику от реальности – в отличие от нас они видят не две различные клавиши раздельных миров, а лицевую и обратную стороны медали единого мироздания.

На следующий день мы вступили на ледник. Ясно, что ни монахи, ни тем более паломники никогда не отваживались ходить по этой дороге: ни одного следа не вело сюда с живого – того, что постоянно разрушался эрозией ледника, – склона морены. Нам понадобились веревки, чтобы перевести через это препятствие наших носильщиков. Это была настоящая магма земли и камня, и Абпланалпу пришлось вырубать в ней широкие ступени и сбрасывать вниз огромные валуны, которые катились по склону с таким звонким грохотом, что эхо его еще долго отдавалось у нас в ушах.

Сначала идти было легко. Весь лед был целиком усеян обломками камня, пластинами черного сланца, и все это каменное крошево слегка пружинило у нас под ногами, так что мы шли как будто по мостовой. Но потом долина свернула влево, под камнями появились широкие трещины, и приходилось все время лавировать между ними; одновременно с этим сланец сменился жесткими и шаткими глыбами гранита с острыми резкими гранями, идти по нему было неудобно. К двум часам мы добрались до места, где ледник разделялся на два рукава, и остановились, решая, какой из них выбрать. Здесь встретились два ущелья, и слияние боковых морен образовало приятный луг, посередине которого лежало треугольное озерко с непроглядно черной водой; оно покоилось под округлым выпуклым скатом – в изящном изгибе двух языков ледника, соединение которых наводило на мысли о сдвинутых полных бедрах; и озерко было так похоже на женское лоно – вплоть до небольшого ручейка, который стекал наискосок через морену, внушая мне следующее сравнение, но я сохранил его про себя, решив, что не стоит делиться им с моими друзьями.

Это место – идеально подходящее для устройства лагеря – открыл Абпланалп. Тут даже рос кое‑какой кустарник, а вблизи озера Петер нашел небольшую кучку мани и следы старого лагеря. Так, значит, монахи здесь все же бывали.

Утром носильщики отказались трогаться с места.

Впрочем, они не так уж и виноваты, их можно понять: это место очень удобно, но, к несчастью, слишком далеко, чтобы мы решили сделать его своим базовым лагерем.

Они сидели, глядя на угли ночного костра. Некоторые что‑то тихонько напевали; другие, похоже, молились, перебирая свои четки; третьи прямо на земле играли в камешки – подобие наших шахмат, кто‑то еще дремал.

Клаус и Алоис, пока инцидент не разрешился, отправились на разведку и поручили мне все уладить: у Клауса слишком упрямый характер, он – высокомерен и вряд ли мог поспособствовать успеху переговоров.

Я с Полем подошел к сирдару – главарю носильщиков. Никто не мог бы выделить его из этой толпы; в принципе в наших глазах все они – одинаковы. Но по непонятной нам причине он обладал непререкаемой властью над своими товарищами, хотя ничем не отличался от прочих и одевался в I такие же лохмотья. Однако все наши переговоры шли только через него, и остальные подчинялись его решениям. Говоря по правде, это значительно облегчало нашу задачу, и мы не старались разобраться, откуда у него такая власть.

– Они не хотят идти дальше. Они говорят, что гора – священна, что они – слишком далеко от дома, и они хотят вернуться в свои деревни: их ждет работа в полях, они должны помочь своим женам. Они желают получить свою плату и уйти домой.

Мы проникли в самое сердце горного массива Сертог. В последние дни пейзаж постепенно менялся, и странность его все нарастала, этот величественный хаос подавлял воображение. Теперь над нами нависли грозные безымянные вершины, откуда то и дело срывались острые ледяные копья; перед нами лежал ледник, набухший огромными валунами, – один вид которых приводил в отчаяние, а над ним, закрывая собою небо, вздымались черные, блестящие – будто облитые водою – стены. Трудно представить себе другую такую же зловещую гору. Неудивительно, что эта картина, к которой наши носильщики поначалу были так равнодушны, в конце концов тоже их взволновала.

Разумеется, святость горы, о которой они нам толковали, была лишь благовидным предлогом: для них самих она ничего не значила. Но им довольно того, что она была таковой в глазах тибетцев, чтобы они также признали ее священной. Вероятно, окажись они перед собором Богоматери Салеттской, они вели бы себя точно так же.

– Скажи им, что у них есть выбор: вернуться домой без дополнительной платы или поработать еще несколько дней и получить больше денег.

Суммы, которую мы положили нашим двумстам носильщикам за две недели работы, хватило бы мне на один обед в хорошем парижском ресторане.

Мы долго добивались его согласия. Сирдар притворялся, что наши условия его совершенно не интересуют. Но наконец мы договорились: они еще поработают за доплату, каждому носильщику – по рупии, но не больше двух дней.

Кули поднялись со своих мест и принялись помогать друг другу надевать груз и поправлять налобные повязки. Они ходят мелкими шажками и очень быстро, но груз оттягивает им затылок, и они часто останавливаются передохнуть. Они нагружают себя намного больше, чем носильщики в Альпах: каждый берет по сорок килограммов. И кроме того, они носят груз на голове и ходят часто босиком, даже по льду. Во главе колонны шли фон Бах, сирдар и Алоис. В середине – Петер. Ну а мы с Итазом замыкали процессию, чтобы, если кто‑нибудь из наших людей отстанет, «подбирать упавшие крошки». Доктор Клаус на всякий случай тоже держался неподалеку.

К полудню наш караван пошел потише. Небольшая ложбина, по которой мы более или менее ходко продвигались в глубь морены, неожиданно резко изменилась: сейчас перед нами лежала земля, покрытая сетью хаотически разбросанных трещин, усеянная качающимися камнями, глыбами льда и предательскими осыпями. Петеру с Алоисом пришлось прорубить настоящую дорогу во льду. Босые ноги носильщиков, а многие из них отказались от обуви, скользили на льду; блестящие осколки кварца – гораздо более твердые, чем другие камни, – ранили им ноги. Один из них оступился, зашатался, груз потянул его назад, и он, потеряв равновесие, упал и повредил себе ногу. Однако он еще мог ходить. Клаус тут же занялся его ногой. Рана не позволяла ему нести груз, и его распределили между другими носильщиками. Мы предоставили ему выбор: он может идти за нами до базового лагеря или остаться здесь и ждать – не больше двух дней, – пока за ним не вернутся его товарищи. Он выбрал второе. Это успокоило остальных, отныне они твердо верили, что лагерь уже близко. Мы оставили ему вязанку дров и немного риса. И ускорили шаг, чтобы догнать нашу колонну.

Что он будет делать целых два дня среди этих льдов? Они ведут такую жалкую жизнь, что, вероятно, даже не задаются подобными вопросами. Они живут в совершенной нищете: у них абсолютно ничего нет. Буквально никакого имущества, кроме их лохмотьев, и это – почти все. Единственное их достояние – физическая сила, то, чем владеет с рождения каждый человек. Тот, кому не хватает сил, здесь погибает. У нас дома беднейший крестьянин в сотни раз богаче, чем они.

Один из носильщиков шел прямо передо мной, мы как раз по одному пересекали боковую морену по тропе, проложенной двумя нашими швейцарцами. Наши проводники ушли на разведку и отмечали дорогу пирамидками из камней, а мы двигались по оставленному ими следу – сначала смутному, потом все более заметному. Шедший передо мной носильщик неудачно наступил на шаткую глыбу и выворотил ее из земли. Покачнувшись, он упал вниз головой и летел до самого дна котловины: его тело разбилось об острые камни. Я не сумел бы его удержать – он только утянул бы меня за собой.

Итаз тут же бросился к нам, а я стал окликать Клауса. Остальные носильщики наблюдали всю сцену, даже не сняв свой груз. Пришлось расчищать им путь, чтобы они не сбросили другие камни и не перегородили дорогу всему каравану.

Тот бедняга лежал вниз лицом, его ящик валялся неподалеку: ремень, который закреплял его на лбу, лопнул. Мы осторожно перевернули его на спину: у него был пробит висок, откуда сочилась липкая красная влага. Все лицо было залито кровью. Вдобавок одна нога была сломана.

Доктор сделал ему укол морфина.

Нам оставалось идти не более получаса. Петер уже начал устанавливать палатки. Мы перенесли туда раненого на носилках. Он умер, прежде чем мы дошли до места.

Мы спросили у сирдара его имя – его звали Кути, и название его родной деревни – Теба. Мы и не знали, что ему столько лет: у него осталось двое детей.

Его похоронили в тот же вечер: просто забросали камнями. Этот случай глубоко потряс меня; теперь, когда он умер, я чувствовал себя его братом. В ту ночь я почти не спал, меня душили воспоминания: я все еще видел его окровавленное лицо, я никак не мог забыть эту пробитую голову. Мы не успели добраться даже до базового лагеря, а Сертог уже получила две первые жертвы. Мы опасались, как бы это происшествие не повлекло за собой других неприятностей, но наши носильщики вели себя так, будто ничего не изменилось: смерть для них – явление вполне заурядное, она не представляется им такой же абсолютной несправедливостью, как в наших глазах. Они сидели вокруг костра и, попивая чай, тянули вполголоса свои песни – приятные, но довольно однообразные. Всю ночь я слышал их голоса и понял, каким успокаивающим может быть это тихое общее пение. Один из них умер, это так; но это – естественный ход вещей, а ритуал у них уже наготове – залог того, что жизнь, как обычно, продолжается. Его смерть смутила не их, а нас. Можно подумать, они всю жизнь только тем и занимались, что носили грузы на высоту пять тысяч метров. Впрочем, чему удивляться? Их жизнь проходит в нищете и страданиях, смерть все время идет рядом с ними. Вряд ли здесь она подбирается к ним ближе, чем там, внизу. Во всяком случае, не настолько близко, чтобы они отказались заработать: тут они получат столько денег, сколько никогда не видели и не держали в руках всю свою жизнь. И вовсе не потому, что мы платим им слишком много: просто они живут в условиях замкнутой экономики натурального хозяйства и натурального обмена. А здесь, рядом с нами, они могут воспользоваться нашими вещами, о назначении которых нам никогда не догадаться; любой брошенный нами мусор – лоскут одежды, клочок бумаги, пустая консервная банка, кусок бечевки – для них драгоценен; и мы испытывали неловкость и стыд, особенно когда поняли, что все обрывки всегда достаются одним и тем же, согласно некоему порядку в их иерархии – невидимому, но неукоснительно соблюдаемому. Этот сор обладал товарной стоимостью, он жил своей жизнью, неизменно вращаясь в вечном цикле обменов.

Так, однажды я подарил одному носильщику – невысокому, тщедушному малому, вдобавок глаза у него слегка копили, так что сотоварищи его ни во что не ставили, – какую‑то безделицу. Другой тут же забрал у него мой подарок, ему стоило только шевельнуть пальцем. Я, разумеется, вмешался и заставил вернуть ему эту вещь. Но на следующий день она опять оказалась у того же носильщика, которому он, вероятно, был что‑то должен. Это происшествие, само по себе незначительное, переносило нас чуть ли не во времена Двора чудес; в сущности, что нам известно о выживании – ничего, если не считать нашей опасной игры в покорение вершин (и значит, мы ничего не знаем о настоящей опасности, несмотря на преодоление всех опасностей высокогорья, чем мы так гордимся). Мы раздали каждому башмаки, черные очки, шерстяной свитер и рукавицы, а взамен настояли на том, чтобы вся эта бесконечная круговерть обменов, натуральной торговли, подарков и возврата долгов, которая вспыхивала всякий раз, как к ним попадал новый предмет, возобновилась только тогда, когда все эти вещи перестанут быть им необходимы – иными словами: когда наши кули вернутся в свою долину. И на этот раз они не нарушили нашу договоренность. С обувью дело было сложнее: эти обмены длились уже так давно, и некоторые из них шагали по режущему, ощетинившемуся острыми камнями льду босыми ногами. Надо, правда, сказать, что, несмотря на кровавые следы, которые тянулись за ними по леднику, мне не казалось, что они страдали больше, чем другие, или уступали им в ловкости.

Если, разумеется, исключить того, кто погиб.

В тот вечер Клаус завел со мной откровенный и необычный разговор.

– Вы знаете, Мершан, я не верю в Бога. Мой разум требует ясности. Верующие умеют забыть свои тревоги, и я им завидую. Я отдал бы за это всю мою ясность.

– Будь я священником, я ответил бы: это зависит только от вас.

– Нет, не только. Так же, как от христианина не зависит возможность потерять свою веру. Я желал бы верить, я часто ходил на мессу, но поверить мне не удается. Вы сами, мсье Мершан, вы верите в Бога? Верующие часто так чувствительны к этому вопросу. Вы замечали, насколько щекотлива эта тема для Германа? Верующие нуждаются в вере, даже если им доказать всю ее нелепость. Это – гораздо больше знаменитого пари Паскаля,[75]вы понимаете? Это – договор, договор с Богом или, скорее, с идеей бессмертия: в обмен на эту идею они обретают спокойствие. Тот, кто верит в бессмертие, не задает себе вопросов о вере.

Он запыхтел своей трубкой, выпуская колечки дыма.

– Впрочем, идею бессмертия уничтожает то, что она стремится воплощать собой абсолют, она и считается абсолютом в одной из философских систем, которая, хочешь не хочешь, всегда результат случайной игры человеческого разума. Вы интересуетесь философией и умозрительными рассуждениями?

Не помню, что я ему ответил. Вряд ли я сказал ему, что сам спрашиваю себя, не воспринимаем ли мы Сертог как одно из этих умозрительных построений; быть может, она принесет ответ на этот вопрос для всех нас? Напротив, совершенно уверен, что я заметил ему, что его аргумент против бессмертия скорее надо понимать наоборот: он аналогичен доказательству святого Ансельма[76]о существовании Бога и значит не больше, чем это доказательство, причем по тем же самым причинам – оба допускают смешение понятий на разных смысловых уровнях языка.

Последний день пути был исключительно тягостным – ледник становился все хаотичнее и чернее, несмотря на то, что кое‑где уже встречался фирн. Два наших проводника шли в авангарде и непрерывно искали наиболее подходящую дорогу, по которой можно было провести носильщиков. Они без конца то уходили вперед, то возвращались, что вызывало постоянные остановки и задержки нашей длинной колонны. Тяжелое низкое небо скрыло от нас вершины гор. Зато слева мы четко видели начало второго рукава ледника, сиявшего ярче этого серого неба: покрывавший его снег сверкал на солнце, проглянувшем сквозь какой‑то невидимый разрыв в облаках; должно быть, вершина Сертог лежала где‑то за этим рукавом. Но это – только предположение. Может статься, нам надо идти дальше и, следовательно, еще выше; но в случае если этот прилегающий ледник представляет собой хороший путь на вершину, мы только зря потеряем время. Вот почему мы решили устроить базовый лагерь здесь, на слиянии двух ледников, и подождать, пока небо очистится. Пусть даже потом нам все же придется поменять расположение.

Но на этом рукаве у нас уже не было того соблазнительного озерка, и единственной ровной площадкой, которую можно было найти, оказалась поверхность самого ледника. Итаз и Абпланалп отправились на поиски подходящего места. Лед здесь был присыпан слоем старого пожелтевшего снега, из‑под которого выдавались каменистые холмы морен и выныривали прозрачно‑синие ледяные пирамиды кальгаспор.[77]

Выбранное место – сказать по правде, единственно возможное, – было чертовски неудобно – хуже не придумаешь. Единственное его преимущество – относительная защищенность от ветра: оно лежало в подобии амфитеатра, образованного моренными отложениями, и находилось рядом с большой круглой трещиной, заполненной тусклой водой. Даштейн побился об заклад, что он там искупается. В надвинувшемся тумане виднелась только черная впадина ледника, а выше – угрюмые скалы, на кромках которых тут и там светлел настоящий пояс сераков, отбрасывающих полосатый узор светлых теней. Края этих стен были облиты ярким молочно‑белым светом, составлявшим резкий контраст с нависшими прямо над головой свинцовыми тучами – живое доказательство того, что там, на вершинах, снежные склоны по‑прежнему освещены солнцем.

Мы все еще не могли разглядеть Сертог, но уже не сомневались: она – там, за облаками, на высоте трех‑четырех километров над нами. Она была там – ее висячие ледники, суровые мрачные стены, грохот обвалов, скрежет разрываемых трещин и путаница хребтов – ребра, ведущие в никуда. Но самая высокая точка была не видна, и мы не понимали, как нам ее искать в этом лабиринте шипастых отрогов, узких кулуаров, одиноко торчащих скал и вторичных вершин; в переплетенье ребер, скрученных жестокой эрозией, искаженных дальней перспективой и окутанных туманом.

Мне трудно представить себе, чтобы могло быть на свете другое место, вызывавшее такие же сильные чувства подавленности и бессилия. Впрочем, все мы были угнетены этим зрелищем.

Гора подпустила нас к себе, успокоив легкостью предыдущего пути, и вот мы встретились с нею лицом к лицу: гора была прямо перед нами, и здесь ничего не было. Весь этот гнетущий вид громко кричал нам об этом: вам нечего искать, потому что тут ничего нет. Ничего, кроме Иллюзии, которая правит миром, как утверждают монахи.

Однако мы сохраняли ясное сознание нашей цели, не теперь казалось, что осознание этой цели никак не связано с горой, подавлявшей нас всем своим весом, с этим куском земной коры, вспученной неведомыми силами земных глубин – работа их была столь громадна и зрима, что уже не гора казалась нам ужасной, наоборот: это наше присутствие подле нее становилось не просто бессмысленным, оно выглядело чудовищно‑нелепым. Наша гора… Мы чувствовали себя рядом с ней так же, как иногда чувствует себя человек, глядя в глаза ребенка или несчастного, убитого горем, или же тот, кто взялся за неразрешимую задачу, – безоружными. Нам было нечего ей сказать. Покорить ее? В конце концов, это самый простой выбор, но это – тот выход, который находит ленивый разум. Не замечать эту гору мы не могли – она запрещала нам оставаться к ней равнодушными; обожествлять ее как монахи – тоже; и вряд ли бы нас удовлетворили наставления Раскина, призывавшего любоваться горами «оттуда, откуда мог бы спокойно смотреть на нее и старик, и ребенок».

Высочайшая гора стояла тут, надо мной, она затмевала собою небо и подавляла рассудок, мешая мне думать; во всяком случае, замкнутость суженного горизонта ограничивала мои способности к рассуждению, не позволяя заходить дальше самых простых мыслей. Я задыхался, но не из‑за высоты: меня душили не столько снег и скалы, сколько негибкость и ограниченность наших поступков. Мы не сумели ответить на возвышенную поэзию этой горы ничем, кроме самых неизобретательных, самых прозаических действий. Мне хотелось махнуть на все рукой, отметая прочь, как дурной сой, весь наш поход, и вернуться в Париж к моим книгам, где я мог бы снова склониться над тонким пергаментом и заняться разбором трудных выражений из рукописи монаха ХШ века. Да, я уже говорил это: я чувствовал себя тут не на своем месте; но мои товарищи тоже выглядели теперь сбитыми с толку.

Все, кроме Даштейна.

– Решительно, монахи были правы, – произнес он внезапно.

Мы озадаченно посмотрели на него. О чем это он?

– Да, монахи были правы. Эта гора – священна. Взгляните вокруг чем выше поднимаешься, тем больше кругом ледяных глыб, тем больше они поражают воображение.

В самом деле, кальгаспоры были такими громадными: никто из нас не мог припомнить ничего подобного. Некоторые из них были высотою с кафедральный собор.

Дата добавления: 2015-09-18 | Просмотры: 544 | Нарушение авторских прав