АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Истинный героизм

Мершана – это его ложь, – думает Уго, который ничего уже больше не понимает.

Уго не знает, что думать, что делать. Обычно ему не свойственна подобная нерешительность.

Необычные и неопределенные обстоятельства чаще всего неудобны.

Уго не страшат неудобства, но сейчас неудобство того положения, в котором он оказался, имело иную природу.

Он молча закрылся в своей палатке. Карим знает, что с ним происходит в подобных случаях. Он оставляет его в покое.

Уго держит в руках слишком много деталей странного паззла; хуже того – они от разных паззлов, и узор не складывается. Мершан, Клаус, Ильдефонс. И сам Уго. Ильдефонса Мершан, вероятно, мог и придумать. Клауса он придумать не мог. А мог он придумать его, Уго?

Не фон Бах исчез на пути к вершине, это был Мершан. Итак, Мершан спустился – но другим путем, поэтому‑то остальные напрасно ждали его. И этот другой спуск, каким бы он ни был, может вести только через вершину. Или быть где‑то рядом. Теперь Уго в этом не сомневался.

Пункт, в котором Мершан не солгал: они умерли из‑за него. Но он скрыл то единственное обстоятельство, которое могло бы все объяснить и оправдать его: покорение величайшей вершины мира, на которую никогда не ступала нога человека. Чего ему не хватило: сил, чтобы доказать это? Он боялся, что ему не поверят?

Мифоманы встречаются, Уго знавал многих из них: их полно в горах. Но когда они лгут, то не для того, чтобы принизить себя, они мечтают о величии. Они приписывают себе необыкновенные подвиги; и если бы кому‑то из них выпал случай действительно совершить подвиг, он не стал бы это скрывать.

Быть может, Мершан хотел, чтобы Уго до самого конца верил, что вершина – не завоевана?

Камень! Камень, подаренный ему Мершаном!

Уго порылся в своих ящиках. Вот он. Обыкновенный обломок слюдяного сланца, блестит чуть ярче, чем обычно. На срезе четко видна зазубрина: будто его отбивали ледорубом. Резкие углы. Такие же, или почти такие, можно найти в горах Рейнвальдхорна возле Парадисглетчера. Он кладет его в верхний карман своей куртки.

Если Мершан взошел на вершину, этот камень… Ну так что ж, что такое этот камень? Что в нем такого особенного, чего нет в других?

То, что Мершан просил его положить камень на вершину. И то, что Уго обещал это сделать.

А если Мершан и в самом деле придумал себе Уго? Уточним: что, если Мершан каким‑то образом заставил Уго отправиться на Сертог и, следовательно, отыскать там?…

Отыскать что?

Подобное восхождение на такую трудную и высокую гору в 1913 году граничило с чудом. И Мершан мог бы стать «самым высоким человеком мира». Так по какой причине он стал бы это скрывать? Почему он захотел сохранить этот великий подвиг для одного себя? Что же он нашел там, на вершине, такого, о чем не сумел бы никому рассказать?

Вот это – верно: там было что‑то, что не могло быть рассказано; то, что нельзя извратить словами; что‑то такое, что Мершан не нашел иного способа сохранить это, кроме одного: молчания. И это – именно то, о чем Уго или кто угодно другой сможет узнать – когда‑нибудь.

Внезапная вспышка озарения: Мершан скрыл нечто неуловимое.

И хотел, чтобы он, Уго, знал это. Конечно, Мершан не сумел предупредить Клауса. Но этот камешек не может быть ничем иным, кроме доказательства, чем‑то вроде визитной карточки, какие оставляли друг другу альпинисты его эпохи.

Мершан указал ему путь.

Неожиданно Уго понял: ему остается сделать только одно. Впервые он догадался, к чему приведет его Сертог.

А что, если он ошибается? Мершан, может быть, просто дожидался реванша, желая, чтобы кто‑то другой доказал его восхождение, чтобы ему наконец воздали заслуженные почести…

Нет, это было бы слишком пошло. Этим поступком он в своей гордыне скрыл от истории исторический факт – причем настолько лежащий на поверхности, что бы там ни произошло на самом деле, и как раз потому, что только то, что так лежит на поверхности, можно легко скрыть. Что‑то, что надо было защищать как можно дольше, – что‑то такое хрупкое, такое исчезающе мимолетное, такое, быть может, бесполезное с точки зрения современного мироустройства, что об этом ничего нельзя было рассказать.

Положение вещей начинало медленно проясняться.

Тогда, иди все как обычно, восхождение Уго должно было бы разрушить его, даже если бы он и не понял этого что‑то. Мершану хотелось подать ему знак, чтобы он пережил краткий миг внезапного ощущения потери этого нечто.

Уго решился. Теперь он чувствует в себе силы, выбрав своей задачей защиту самой этой хрупкости. Неожиданно он испытал прилив горячего счастья при мысли о том, что Мершан тоже ничего не узнает о поступке Уго, который станет продолжением и развитием его собственного – если только можно продолжить нечто.

Он внимательно перечитал свои контракты: никаких обязательств. Разумеется, это выражено совершенно ясно. Единственная просьба к нему: в интервью перед прессой он должен будет упомянуть несколько имен – как и предсказывал Мершан. И то же самое – в фильмах, книгах, на конференциях. А если публикаций не будет? Этот случай никто не предусмотрел. Разве кто‑то когда‑то отказывался выступать, кроме, конечно, сумасшедших? Это – единственное табу, оставшееся в обществе, мнящем себя свободным от любых запретов: все, что опубликовано, – хорошо, все, что хорошо, – опубликовано.

И следовательно, кто бы ни отказывался от того, чтобы его поступки, его жизнь и т. д. стали видимыми, кто бы ни отказывался отвечать на вопросы, он – сумасшедший или преступник. Не важно, если люди лгут или приукрашивают действительность, это легко принимается и даже приветствуется. Единственное преступление – это скрытность. Молчание. Или еще точнее: отказ от рекламы.

Разумеется, это важно только для публичных людей. То, что жизнь миллиардов других человеческих созданий остается невидимой, – не имеет значения. То, что тонны людей не имеют иной мечты, кроме той, чтобы их заметили, и желают заявить о себе любыми средствами (альпинизм – одно из них, так же как написание книг, жонглирование карликами и участие в глупейших телевизионных передачах), которые только увеличивают престиж тех, кто туда приходит. Когда же пресса интересуется невидимками, это обычно делается для того, что извлечь на свет божий «типичного» персонажа и создать эфемерную «звезду». Например, Уго – самый типичный альпинист; великолепный образчик, можно сказать, «жемчужина» альпинизма.

И все‑таки – его собственный опыт хождения по городским задворкам тому доказательство – множество вещей, бок о бок с которыми проживают миллионы людей, остаются невидимыми. Сколько всего еще жаждет сделаться видимым.

Но не вершина Сертог.

Уго улыбается, представив себе газетные заголовки.

«Тайна У.Д. Гора, порождающая безумие. В чем его открытие? Ему есть что скрывать. Мистика. Он стал сектантом? Сведенный с ума высотой».

Медики говорят: слишком долгое и частое пребывание на большой высоте медленно разрушает нейроны. Уго, несомненно, провел на высоте семи с половиной тысяч метров больше часов, чем кто бы то ни было во все времена. И наверняка – выше восьми тысяч.

Да нет: о нем быстро забудут, потому что сплетничать будет не о чем – материала не хватит. Спекуляции не могут питаться пустотой. И потом, есть столько других, алчущих заполнить собой иную пустоту – пустоту газет…

Сможет ли он удержаться от искушения и не ответить как‑нибудь вроде «Позже» или «No comment»? Но «No comment» – это ведь тоже комментарий. Следовало бы вообще ничего не говорить. Онеметь, остаться безгласным и скрытным, как тайна тех не‑пейзажей, картин унылых городских предместий, которые так его завораживали – и именно по этой самой причине, как он только что понял. Молчать перед натиском слепой нерассуждающей волны, всей своей силой желающей превратить неизвестное в известное, невероятное в банальное, непродажное сделать продажным, а неопределимое – определенным; решить загадку; так как у каждой задачи должно быть решение.

Задача, в структуре которой не заключено решение, – вот самый сильный вызов разуму, какой только можно себе вообразить.

Гора, взойти на которую невозможно…

Впрочем, люди об этом знают: их интересуют только решаемые проблемы; те, что им уже известны. А о проблемах, не имеющих решения, они старательно забывают, считая, что их не существует. Как, например, о невыразимом трагизме существования – об этой глубочайшей пропасти, которую вырыла эволюция человека и которая становится все глубже по мере того, как человечество тщетно пытается ее засыпать. Это и называется прогрессом.

Любая проблема появляется только тогда, когда уже обозначилось начало ее решения. Уже сам факт возникновения какой‑то новой проблемы – сигнал того, что оно вот‑вот будет найдено (даже если на это должны порой уйти десятки лет, а иногда и веков).

Уго часто случалось наблюдать, как журналисты, когда им не хватало опыта или внимания, не понимали его и сокращали или выбрасывали его слова – приводя неизвестное к известному и заменяя новизну старым и привычным. Все сказанное должно иметь объяснение, общепринятый смысл, то есть быть понятным. Все надлежит выражать в установленных оборотах.

Говорите яснее: в двух словах, да или нет. Все, абсолютно все, любой ценой должно уложиться в это прокрустово ложе. И лишь молчание пока еще ускользает от этого правила: почти только оно одно сохраняет право оставаться сложным для понимания.

Можно говорить все что угодно, лгать, выдумывать, лишь бы не позволять свершиться этой непристойной неловкости: молчанию; отказу от общения; Пустоте.

Молчание предельных высот пугает; это – картина, которой нечего сказать и которую вот уже двести лет пытают, стараясь заставить заговорить.

Ибо гора – это что‑то высокое, невыразимое. А журналисты стремятся разрушить это высокое. Газеты – прямая противоположность поэзии.

Из чувства стыдливости Уго никогда не говорил журналистам, что его любимый поэт – Леопарди.[100]Из безнадежных строф этого возвышенного поэта они извлекли бы только повод для пустой болтовни.

Да, в сущности, кто из журналистов мог знать Леопарди? Ему задавали вопросы о спорте, о перформансах – но не о Гельдерлине[101]или Хопкинсе,[102]двух вершинах его личного Парнаса, который в отличие от Парнаса классического имел больше двух вершин.

О the mind, mind has mountains; cliffs of fall

Frightfull, sheer, no‑man‑fathomed. Hold them cheap

May who ne'er hung there [103]

Джерард Мэнли Хопкинс, 1885 год. Хопкинс дорог его сердцу еще и потому, что он единственный поэт, у которого был опыт покорения высокой горы: он взошел на Бретхорн в 1868 году – как раз перед тем, как вступить в запрещенный в то время в Швейцарии орден иезуитов.

Каждому – свое: у гениального поэта Хопкинса через сто лет после смерти – всего тысяча читателей; а им, тщеславным героем современности, его подвигами восхищаются миллионы. Признание в его литературных вкусах могло бы, конечно, стать для него «плюсом», знаком его связи с другой кастой. В сущности, ничего особенного.

А пока Уго подозревал, что в разрыве между двумя этими классами есть нечто фальшивое и что эта фальшь исходит не от него.

Он не имел в виду религию: то, что Хопкинс обратился в католичество, не суть важно.

Уго не верит ни в Бога, ни в нечто потустороннее. И меньше всего – в то искусственное потустороннее, символом которого стали «выход за пределы самого себя», «самореализация» – этот нелепый культ, которому послушны все его современники, от президента фирмы до законченного наркомана.

Он спросил себя, достанет ли у него сил. До сих пор он никогда не сомневался в себе. Но до сих пор он всегда был послушен, поступая так, как от него ждали. В общем, это было так просто: он чувствовал, как его несет воля стольких людей, обожавших его свершения; ему было легко завоевывать горы. Побеждать. Выигрывать. Быть лучшим. Воплощать собой Совершенство, Мужество, Власть над Опасностью.

Он – пример для юношества и общества. Герой нашего времени. Он выступал на семинарах (его лекции щедро оплачивались) перед руководителями высшего звена, а они строчили заметки и степенно задавали ему вопросы, послушно положив рядом с креслами свои кейс‑атташе и оставив мобильник на поясе. Он – в полярной шубе, обросший всклокоченной бородой, они – при костюмах‑галстуках, гладко выбриты; каждый – в своей униформе. Иногда они снимали галстуки и обращались к нему на «ты»: так действовал на них дух приключений. Уго объяснял им, как проявить дух инициативы и дерзости. Как пользоваться своими страхами, тревогами, стрессом, чтобы стать сильнее соседа. Он, одиночка, воплощал собой Новые Ценности Индустриальной Эпохи. Самыми активными его спонсорами были, как следовало ожидать, представители транснациональных корпораций. Они так похожи на него: целеустремленные, преуспевающие, лучшие. А все пресс‑атташе – милые и симпатичные, всегда в курсе всего, приятные модные люди. Быть в курсе всего – вот что сейчас модно. Они стоят друг друга. Он воплощает чистоту страсти. Энергию успеха. Совершенство воли. Уго – пример для мира властей предержащих, залог его честности, живое доказательство того, что там царят вовсе не погоня за наживой, не массовые увольнения, не стремление раздавить конкурента или спрятать концы в воду, тотальная маскировка последствий своих поступков, влияющих на жизнь одного, десяти, сотни, тысячи, десятка тысяч людей сегодня и завтра; нет, там правят Благородство и Гуманность – за эту вывеску ему и платили.

Отвратительно.

Подлинное приключение ждет его после Сертог. Она – всего лишь ступенька на подходе к нему.

И все‑таки он колеблется, внезапно осознав, что молчание может стать просто новым способом заставить говорить о его подвигах – teasing, «разводка», если пользоваться языком пивных баров.

Нет, его профессия состоит в том, чтобы заставить говорить о себе. Его дело – известность, и именно потому он – приятный «славный малый». С тех пор как появилось телевидение, мир никогда уже больше не видел людей, которые были бы известны и антипатичны. Старые ворчливые неприятные брюзги (делающие все, чтобы остаться неприятными) – такие, как Поль Леото, – могли существовать лишь в дотелевизионную эпоху. А альпинизм – это просто техника, это – единственное, чем он может распоряжаться.

Уго привык решать свои проблемы. Но сейчас он чувствует, что стоящая перед ним задача – выше его сил. Она превосходит и подавляет его так же, как подавляют и завораживают его уродство и сила нищих окраин.

Горы обладают такой же неистовой силой, они тоже долго казались ужасными, пугающими. Окраина – край света, место ссылки – быть может, однажды миру тоже откроется его красота?

Неожиданно Уго подумал, что первых альпинистов – Ораса‑Бенедикта де Соссюра, Рамона де Карбоньера, Бельзазара Аккета де ла Мотта, Пласидуса а Спечча – пленяли прежде всего те же самые геологическая ярость и неодолимая сила, какие притягивали его сегодня в окраинах. И привлеченные этим притяжением‑отторжением, они, должно быть, тоже старались отыскать красоту гор.

Правда ли, что гора красива? Уго бросает взгляд на вершину. А пригородные окраины – уродливы? Но если первая – красива, а вторые – уродливы, почему же ему хочется снимать не горные пейзажи, а пригородные задворки?

Ясно одно: Сертог не даст ему ответов на такие вопросы. И однако, он знает, что только гора позволит ему приблизиться к ответу.

Так краем чего, местом какой ссылки была Сертог (или, возможно, любая другая гора)?

Он должен пройти эту гору. Чтобы решить загадку – если это возможно.

Что ж, подведем итоги. У Мершана не было другого выхода, как только дойти до вершины.

Мершан мог спуститься только другим маршрутом.

Есть две возможности: обратная сторона горы – склон, ведущий к затерянной долине, и Большой кулуар.

Спуск к затерянной долине? Ведь монахи говорили ему, что спуститься туда проще простого – сесть «задом на снег» и съехать вниз.

Или все же Большой кулуар?

Или – магия? Как Миларепа на Кайласе?

Кайлас – священная гора: настолько, что ни один альпинист никогда туда не поднимался. Канченджанга – тоже священна. Во время первого восхождения англичане остановились в нескольких метрах от ее вершины по просьбе правителя Сиккима; с тех пор ее наводнили сотни людей, презревших давно забытый запрет. А правитель Сиккима женился на американке и был смещен Индией. Его личная богиня‑хранительница – гора – не могла больше его защитить?

Уго опять пришли на ум слова гарпона Нгари, объяснявшего в 1938 году Герберту Тич'и, почему тибетцы так не любят гостей с Запада: «Я встречал многих европейцев и индийцев, воспитанных европейцами. Все они показались мне очень несчастными. У нас есть наши боги, и мы довольны. Если бы европейцы пришли сюда, они прогнали бы наших богов и ничем не сумели бы их заменить. Вот почему мы предпочитаем держаться в стороне».

А может, Мершана защитил какой‑нибудь безымянный бог, имя которого не может быть ни названо, ни написано. Бог, которому невозможно поклоняться. О котором можно говорить только околичностями, намеками, если только не заявить, что его не существует. Правда ли это – узнать об этом можно лишь, подобравшись к нему совсем близко; а это пугает – так же, как смерть. Быть может, альпинизм есть последняя форма апофатизма?[104]

Но есть и другие. Их смерть – до сих пор тайна, и Уго терпеливо старается найти разгадку с помощью того единственного средства, какое у него осталось: воображения. Весь следующий день он по‑прежнему не выходит из палатки, тасуя события, прикидывая, как они могли бы происходить. Время от времени Карим предлагает ему чаю. Уго что‑то невнятно бурчит в ответ, почти не слыша; он попеременно становится Клаусом, Даштейном, Им Хофом, он проживает вместе с ними их медленную агонию. Он должен им хотя бы это: это его способ воздвигнуть для них могилы.

Конечно, все это – смутно, неясно и вряд ли верно. Но в основных чертах – должно сойтись.

Когда наступил вечер, Уго уже знал, что ему делать: остался только один путь – к вершине. Он акклиматизировался, он – в прекрасной форме. Он проведет эту ночь в Каре, потом – молниеносный бросок наверх.

Ответ принесла гора:

Дата добавления: 2015-09-18 | Просмотры: 479 | Нарушение авторских прав