АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Лихорадка 8 страница

Грег, услышавший голос Эльзы, приходит и уводит ее со словами:

– Пойдем, милая. Нам надо убирать со столов.

Появление Грега выводит Мэдди из транса. При его приближении она напряженно застывает, а после его ухода ныряет под стол. Она не вылезает, как я ее ни прошу, и я отступаюсь. Я начинаю игру: постукиваю ногой по полу в ритме песенки, которую запомнила на одном из приемов Линдена, время от времени неожиданно стукая по ноге Мэдди.

Игра ей нравится. Я слышу странное бульканье, которое заменяет у нее хихиканье.

– Важная, – бормочет Габриель мне в шею: он отключился и совершенно ни на что не реагирует.

Я вижу, что меня ждет тяжелая ночь.

– Прошу простить мою жену, – говорит Грег, возвращаясь и вытирая руки кухонным полотенцем. – Она не отличает людей от бездомных котят.

Видимо, это шутка, потому что он смеется. Мэдди вцепляется под столом в мою ногу, а когда Грег наклоняется и машет ей рукой, ее ногти впиваются мне в кожу сквозь брюки, словно когти. Я чувствую, что она расцарапала меня до крови.

– У нас действительно есть лишняя комната, которую она сдает в аренду, – добавляет он. – Мы рассчитываем на оплату, но это можно будет обсудить утром.

У него доброе лицо. Печальные темные глаза, как и у его жены. Морщинки в углах глаз. Темно‑каштановые волосы с сединой и тщательно выбритые щеки. Но когда он улыбается, у меня тоже появляется желание залезть под стол. Не для того, чтобы прятаться там вместе с Мэдди, – чтобы ее защитить.

Примерно в десять вечера ресторан закрывается, и я вывожу Габриеля из забытья. Несколько часов он спал, повалившись на стол, напустив лужицу слюней. Мне удается уговорить его немного поесть, пока мы с Мэдди моем посуду. Девчушка, стоя на ящике из‑под лимонов, протирает тарелки неожиданно бережно. Что‑то подсказывает мне, что звук бьющегося стекла вызовет у нее взрыв эмоций. И она сама об этом знает.

Эльза взбегает по лестнице вверх, в квартирку, которая состоит из двух спален, кухни и небольшой ванной комнаты, расположенных в одном длинном коридоре. Помимо этого, в конце коридора устроена крохотная гостиная с диванами и телевизором.

На обоях узор из мелких голубых цветочков, и Эльза ласково по ним похлопывает, показывая нам комнату. Габриель поднимает на меня взгляд, я молча качаю головой.

В комнате всего одна скрипучая кровать, и я уже решаю уступить ее Мэдди, когда та хватает материнскую сумку, срывает с аккуратно застеленной постели подушку и заползает под кровать. Наверное, так сказывается навязанная мадам привычка постоянно прятаться.

Я пускаю Габриеля принять душ первым, надеясь, что горячая вода поможет ему хоть немного выйти из оцепенения. Оставляю дверь спальни открытой и слушаю плеск воды. Мэдди возится под матрасом, а потом высовывает голову и смотрит на меня.

– Нам надо тебя отмыть, – говорю я.

Достав аптечку первой помощи из‑под кухонной раковины, Эльза заново перебинтовывает Мэдди сломанную руку. Мэдди позволяет ей это сделать. Она сидит на краю бледно‑голубого столика; по цвету тот чуть темнее ее глаз. Девочка доверчиво протягивает ручонку, а Эльза мурлычет песенку, улыбается ей и говорит, что всегда мечтала о внучке. Она моет гладкие темные волосы Мэдди над раковиной, а потом даже проходится по ним ножницами, подравнивая пряди, которые Сирень обкорнала кое‑как. Эльза продолжает напевать что‑то на языке, которого я раньше не слышала. Мурлыча, смывает с рук и лица Мэдди слой грязи. Возможно, она сама придумала этот язык. Мэдди шевелит губами, и я уже жду, что она тоже запоет, но, конечно, этого не происходит.

Я стою в дверях, скрестив на груди руки. В этом доме я не позволю себе спать. Этого никак нельзя делать, пока Габриель не в состоянии дежурить.

В спальне Эльза приготовила нам «ночнушки». Все это мужские вещи: большая футболка, в которой тонет Мэдди, а для меня – рубашка, спадающая с плеч, и тренировочные брюки, которые не удерживаются у меня на бедрах даже с затянутой тесемкой.

Габриель все еще в душе, и когда я сажусь на кровать, Мэдди устраивается рядом со мной, в руках у нее книжка из сумки Сирени. Это детское издание, с загнутыми уголками и рассыпающимися страницами. Я проверяю год выпуска и вижу, что книга чуть ли не старше моих родителей. Синим карандашом детским неуверенным почерком на ней написано имя: «Грейс Лоттнер». Мэдди указывает на него, водя пальцем по кривой дорожке из углов и линий. А потом, пристально наблюдая за мной, переворачивает страницу. На титульном листе накорябаны цветы, завитушки и, кажется, изображение птицы. Однако среди этих каракуль тут есть и еще что‑то. Что‑то, что мне с трудом удается разобрать, так все поблекло и смазалось.

«Клэр Лоттнер», а дальше цифры и название улицы. И еще: «Жилой район, Манхэттен, Нью‑Йорк».

– Кто это? – спрашиваю я у Мэдди. – Ты знаешь, кто там живет?

Она сдувает со лба челку. Став чистыми, волосы оказались нежными, словно пушок черного цыпленка.

Мэдди переворачивает страницу, указывает на первое слово над изображением двух детей, прыгающих через лужи, и дожидается, пока я прочту его.

Вернувшегося из ванной Габриеля ждут клетчатые пижамные брюки. Они подходят ему идеально, словно он шагнул прямо в призрачное тело сына Эльзы. Ему приготовили и футболку, но его слишком сильно лихорадит и ломает, он отказывается ее надевать.

После того, как Мэдди уходит в кровать – или, вернее, под кровать, – Габриель ложится на матрас лицом к стене. Мне кажется, так он пытается скрыть от меня свои муки. Однако я все равно слышу его затрудненное дыхание, вижу, как под кожей у него дергаются мышцы.

Вымывшись, я возвращаюсь в спальню и ложусь рядом, нежно поглаживая его спину. Его тело закаменело, как у Сесилии в начале родов, когда мы нашли ее на полу спальни. Она была так потрясена своими ощущениями, настолько перепугана, что когда наконец открыла рот, то смогла только завопить.

Габриель не пытается специально издавать звуки, он просто не в состоянии контролировать свои хрипы и судорожные вздохи.

– Я не делаю тебе больно? – шепотом спрашиваю я. – Мне перестать?

Ему не сразу удается выдавить из себя ответ:

– Нет.

Волосы у меня все еще влажные после душа, и подушка намокла, но я слишком устала, чтобы сушить их. Габриель бормочет, что здесь пахнет абрикосами.

– Вот от этого? – спрашиваю я и прядью мокрых волос рисую на его голом плече водяной круг.

Он издает странный звук: видимо, капли воды приносят ему некоторое облегчение. Я рисую волосами новые завитки у него на руке, на поднятом плече, на шее. Его губы слабо улыбаются.

Придвигаюсь ближе. От этого движения скрипят пружины матраса. Мой живот почти касается спины Габриеля, лоб прижат к его голове. Я выдыхаю, и его спина и шея покрываются гусиной кожей. А я думаю: «Это его кожа. Это человек, с которым мне хотелось разделить мою свободу». Мне нужно бы радоваться тому, что у нас появилась свобода быть вместе, разобраться в своих чувствах друг к другу, не опасаясь шума в коридорах, моего зловещего свекра или подвала с останками людей… но, кажется, несмотря на побег, над нами все равно нависает туча.

Я знаю, что мне следует сосредоточиться на том, что происходит здесь и сейчас. Я была слишком эгоистична. Пока он справлялся с шоком, которым стал для него мир без голограмм, и терпел наркотическую ломку, я тревожилась о своих сестрах по мужу, грезила пуховыми одеялами и тосковала по вкусу леденцов «Джун Бинз». А ведь это совершенно ни к чему. Все позади. Пора расстаться с Воном, Линденом и особняком, оставить для прошлого какой‑то надежный уголок в своих воспоминаниях и больше никогда не говорить о нем вслух.

Но прежде чем я решусь на это, прежде чем оставлю все в прошлом, мне необходимо кое‑что выяснить.

– Габриель?

– М‑м?

Он измучен, но в сознании. У меня появляется надежда на то, что «ангельская кровь» вскоре утратит над ним власть.

– Когда мы были в грузовике, ты признался, что Дженна говорила с тобой перед тем, как заболеть. Она сказала, что я так сосредоточена на том, чтобы держаться как можно храбрее, что не замечаю угрожающей мне опасности.

Габриель чуть приподнимает голову, но ко мне не поворачивается.

– Я это сказал?

Чувствую, как на меня накатывает разочарование.

– Это действительно было или это наркотический бред?

– Это было, – отвечает Габриель. – Но мне не следовало тебе об этом рассказывать. Я не понимал, что делаю.

Его слова подтверждают мои предположения – это не мое дело. Однако я не могу удержаться и не произнести ехидно:

– У Дженны были от меня тайны.

И тут понимаю, что слишком зла, чтобы прекратить расспросы.

– Она была мне сестрой. Я доверяла ей свои секреты. Что она могла сказать тебе такого, чего не могла сказать мне?

Габриель делает медленный вдох и такой же медленный выдох. Плечо у него скручивает судорогой. Он комкает пижамную штанину, но мне удается переплести свои пальцы с его, и он цепляется за меня. С его губ срывается прерывистый стон, а мое сердце сжимается от болезненной жалости. Я уже готова извиниться за то, что подняла этот вопрос, сказать, чтобы он засыпал, но тут он произносит:

– Она знала, что Распорядитель… что Вон решил ее убить.

Вон. Причина всех страданий, которые пришлось перенести нам с сестрами по мужу. Конечно, я знаю, что ему каким‑то образом удалось до срока оборвать жизнь Дженны, но когда я слышу это своими ушами и получаю подтверждение своих догадок, это ранит меня заново, и ранит жестоко. Мне едва удается выдавить из себя:

– Как?

Габриель отвечает:

– Она пробралась в подвал, чтобы найти меня.

Должно быть, в тот день, когда она куда‑то исчезла. Позже, когда мы разговаривали в библиотеке, она сказала, что была в подвале, но не пожелала отвечать на вопросы и наорала на меня за то, что я не захотела от нее отстать.

– Что… – У меня перехватывает горло. – Что она сказала?

– Дженна знала, что мы собираемся бежать, и тревожилась. Она сказала, что ты всегда так стараешься обо всех заботиться, всем руководить, что не замечаешь, когда тебе угрожает опасность. Она попросила, чтобы я заботился о тебе даже тогда, когда ты делаешь вид, что тебе это не нужно. А об остальном она просила меня никогда тебе не говорить. Даю честное слово: если бы я считал, что это тебе поможет, рассказал бы. Но… ради тебя самой, Рейн, отступись.

Отступиться. Позволить тайнам Дженны умереть вместе с ней.

Я больше ничего не говорю, отвожу руку назад и тушу ночник. В темноте Мэдди шебуршит под кроватью – возможно, ей снятся ее странные сны.

Мне кажется, что Габриель уже заснул, когда он произносит:

– Я не доверяю этим людям.

Я тоже. Эльза заблудилась в печальной пустыне своего разума, а Грег пугает Мэдди. Конечно, есть вероятность, что Мэдди, все детство наблюдавшая за клиентами мадам, привыкла бояться мужчин. Но нет, это не так. Она демонстрировала явную привязанность к Джареду, и Габриель ни разу ее не испугал.

– Я подежурю, – предлагаю я. – Если устану, разбужу тебя.

Его плечи сотрясаются от тихого смеха.

– Лгунья, – говорит он, но в этих словах нет ничего обидного.

В следующую секунду он отключается.

Сон у Габриеля неспокойный. В течение ночи мне не раз приходится хватать его сжатые кулаки, чтобы прекратить метания, утирать рукавом пот с его лица, терпеть, когда он в полубреду рычит разные гадости, от которых меня корежит. Я знаю, эти слова адресованы не мне. Пугает то, что я не знаю, к кому или к чему они обращены. Что‑то является ему в этом полусне – и возможно, это действительно призрак сына Эльзы, растворившийся в стенах, потому что в какой‑то момент Габриель открывает глаза и смотрит мимо меня, словно над кроватью кто‑то стоит.

Я включаю свет, чтобы показать ему, что тут никого нет, и одновременно убедить в этом саму себя. Но вместо этого замечаю, каким диким стал взгляд его голубых глаз. Посеревшая кожа и бескровные губы придают ему вид мертвеца.

– Рейн? – спрашивает он так, словно изумлен тем, что я здесь.

Похоже, в том мире, куда унес его разум, я оставалась невидимой всю долгую ночь, в течение которой пыталась его успокоить.

– Привет! – говорю я, убирая влажные от пота волосы у него со лба. – Тебе ничего не нужно?

Кажется, мой голос немного его успокаивает. Я сижу над ним, и когда кладу ладони поверх его кулаков, его пальцы разжимаются. Он долго смотрит на меня, недоуменно и устало, а потом говорит:

– Мы только что не говорили с тобой о том, чтобы вернуться обратно в особняк на вертолете?

Я невольно смеюсь и качаю головой.

– Нет.

– О! – восклицает он. – А я был уверен. А потом твои волосы превратились в пчел.

Я трясу прядями своих волос над его лицом. Светлые локоны разных оттенков золота качаются, словно спутанные пружинки.

– Никаких пчел, – говорю я. – Пить хочешь?

– Немного, – отвечает он, но при этом глаза у него закатываются и закрываются.

Я говорю себе, что с ним все будет в порядке. Это пройдет.

Это пройдет.

Это пройдет.

– Сейчас вернусь, – шепчу я.

Прохожу по коридору, ставшему розовым от множества ночников, которые Эльза воткнула во все розетки. Может быть, она считает, что это послужит защитой от призрака ее сына или же укажет ему путь.

А вот на кухне темно: ее освещают только луна да еще лампочка холодильника. Я открываю его дверцу, чтобы взять пластиковую бутылку воды. По словам брата, пластик – самое блестящее изобретение в области химии, потому что он не разлагается. Когда пластиковая вещь выполнит свое назначение, ее можно расплавить и превратить во что‑то другое либо оставить вечно валяться на свалке.

Он говорит, что ученые могут создавать бутылки, но не людей.

– Твоему мужу недолго осталось быть в этом мире, да? – говорит Грег.

Я вздрагиваю, дверца холодильника вырывается у меня из руки и захлопывается. В темноте я еле различиаю фигуру Грега, сгорбившегося за кухонным столом.

– Не хотел тебя напугать, – извиняется он.

– Ничего, – отзываюсь я, но голос звучит не так ровно, как мне хотелось бы. – Я просто пришла взять воды.

– Для мужа? – спрашивает Грег.

Голос у него невыразительный, почти монотонный.

– Да, – отвечаю я.

– Хорошо, что ты о нем заботишься, – говорит Грег, и его голова поворачивается ко мне, хотя лица я разглядеть по‑прежнему не могу. – Но не забывай подумать и о себе. Когда они вот так умирают, это высасывает силы из твоей души. Тебе начинает казаться, что это ты умираешь.

Очередной вдох застревает у меня в горле. Габриель не умирает: его организм восстановится после «ангельской крови», и с ним все будет в порядке. А вот Дженна действительно умирала. И стоя на коленях около ее кровати, поддерживая ей голову и стирая с губ кровь, которая тут же выступала снова, я в самом деле чувствовала себя так, словно умирала вместе с ней. Я пообещала себе не думать о моих сестрах по мужу, но эта боль навсегда останется со мной. Она застряла в уголке моего разума, и теперь, слушая Грега, я ощущаю тошнотворную боль.

– Знаю, – признаюсь я.

– Наш мальчик умер тридцать лет назад, – добавляет Грег и повторяет с нажимом: – Тридцать лет! А Эльза так и не оправилась.

Его слова звучат невнятно. Он отпивает глоток из своего стакана, и я слышу, как о стеклянные стенки звонко бьется лед. Одновременно чувствую запах алкоголя.

– Мы подвели вас, ребятишки, – говорит Грег.

Грег встает, стул накреняется и падает на пол. Его это нисколько не смущает. Он идет ко мне, и я вжимаюсь спиной в морозильник. Когда он открывает дверцу холодильника, в голубоватом свете мне видна печаль в темных глазах мужчины, его взлохмаченные волосы. Боль распространяется вокруг него, словно ужасная мелодия. Грег поворачивается ко мне и спрашивает:

– Каково это – точно знать, когда умрешь?

Я пячусь от него. Кровь у меня леденеет, из потной ладони почти выскальзывает бутылка с водой. Но, по‑моему, Грег не ждет, что я отвечу. Он улыбается мне отстраненной, сонной, ужасной улыбкой. Передо мной вспыхивают буквы, которые писала Мэдди: «Беги!»

Я делаю шаг. И он хватает меня за руку.

– Погоди, – говорит он. – Просто… погоди. В тебе еще столько жизни! Я уже много лет не видел, чтобы в ком‑то было столько тепла.

Я пытаюсь выдернуть руку, но его пальцы сжимаются. Взгляд темнеет.

– Пусти! – требую я.

– Через пару лет от тебя останется только пепел, – говорит он.

Он целует меня. Это жесткий, властный поцелуй. Его язык раздвигает мне губы, атакует меня солью, дешевым спиртным и горячим дыханием с запахом металла. Я сопротивляюсь: мое тело действует самостоятельно: отталкивает, лягается, противится. Ничто не ослабляет его хватки. Ничто не заставляет его губы оторваться от моих. Кажется, будто его язык заползает мне в горло, душит. Его вторая рука ныряет под тесемку моих тренировочных брюк. У Грега мозолистые пергаментные пальцы, такие же, как у Вона во всех моих кошмарах, и они опускаются ниже, хватаются за самую округлую часть моей ляжки.

Я кричу, но его рот меня душит, и звук попадает прямо к нему в горло. В комнате царит зловещая тишина. Сердце отчаянно колотится у меня в груди, голове и кончиках пальцев, но не производит ни звука.

Я даже не слышу, как бутылка с водой падает на пол.

А потом раздается резкий удар кости о кость – и Грег от меня отстраняется. Нет, не отстраняется. Он падает. Он приземляется на карачки, и за ним тянется струя крови. Неужели это сделала я? Я неверяще смотрю на свои руки. Нет, я, конечно, отталкивала его, но уверена, что не могла ударить настолько сильно.

И тут я замечаю в дверях вторую фигуру. Человек тяжело дышит от ярости и заносит ногу над скорчившимся Грегом, готовясь ударить его, если тот попытается шевельнуться.

– Габриель? – ахаю я.

– С тобой все в порядке? – спрашивает он, не сводя глаз с Грега.

– Э… да, – отвечаю я, подавляя волну тошноты, подступающую к горлу.

Внезапно комната снова наполняется звуками. Жизнь, непонятно почему замершая, снова возобновляется. И этот жуткий эпизод сейчас кажется настолько незначительным, что уже отходит в прошлое. Я вытираю губы и язык рукавом. Габриель берет меня за руку и утаскивает с кухни.

– Убил бы его! – бормочет он, пока ведет меня по коридору в спальню. – Просто убил бы!

– Это говорит ломка, – шепчу я. – Это не ты. Ты не такой.

– Нет, это я, – заявляет он. – Мэдди, вставай. Мы уходим.

Он вытаскивает бедняжку из‑под кровати и ставит на ноги еще до того, как та успевает проснуться. Я хватаю сумку Сирени и с удивлением замечаю, что у меня трясутся руки. Комната накреняется. Приходится на секунду закрыть глаза, чтобы сориентироваться.

Слышно, как Грег шумно ворочается на кухне. Я не успеваю остановить Габриеля, он бросается обратно.

– Не надо! – шепчу я. – Ты разбудишь Эльзу! Давай просто уйдем.

– Я вас догоню, – говорит он. – Бери Мэдди, и выходите из дома.

Единственный выход из дома – через ресторан. Я бегу вниз по лестнице, держа за руку Мэдди, чтобы она не отставала. Но мне нечего беспокоиться, она шустрее меня: девочка привыкла спасаться бегством. Правда, удалось ли ей хоть раз оказаться в полной безопасности?

Была ли когда‑нибудь в полной безопасности я сама?

Как только мы оказываемся внизу, Мэдди вырывается. Я собираюсь крикнуть ей, чтобы она немного обождала, но девочка распахивает дверь и этим включает охранную систему. На потолке начинает завывать сигнал. Он похож на грохот жестяных банок в ловушке, которую в свое время устраивали мы с братом, но сильнее его в сто… в тысячу раз. Он настолько громкий, что у меня темнеет в глазах. Мэдди уже не поймать. Я секунду вижу ее силуэт в дверях, она мчится в темноту и исчезает – вспугнутая птичка.

Таиться теперь не имеет смысла. Я громко выкрикиваю ее имя, и мне кажется, в этой какофонии я слышу чей‑то отклик. Мэдди или призрака. Чьи‑то ладони толкают меня вперед, и я бегу к двери, не останавливаясь, даже когда у меня под ногами оказывается гравий. Кто‑то или что‑то тащит меня за мусорный контейнер, где мы прятались, когда очутились здесь в первый раз.

Тут немного тише, и я понимаю, что сейчас мной руководил Габриель. На нем рубашка, которую достала для него Эльза, а у меня в руках сверток из одежды, которую мы получили от Аннабель. Согнувшись в тени укрытия, я все еще продолжаю трястись.

Мэдди, сообразительная девочка, уже ждет нас за контейнером. Она прижимает к себе материнскую сумку. Стараясь перекричать шум, Габриель спрашивает, кого именно из облеченных властью людей должен вызвать сигнал тревоги. Он все еще думает, что какой‑то законодатель, какой‑то бог, какой‑то Вон явится наказывать провинившихся.

– Никого, – отвечаю я. – Никто не появится. Сигнал тревоги просто будит хозяев, если кто‑то к ним вломился.

Сигнал должен был разбудить худенькую хрупкую Эльзу и заставить подняться неуклюжего Грега, который по‑своему не менее безумен, чем его супруга. Они – владельцы собственного ресторана. Единственные, кто может его защищать. Так же как мы с Роуэном были единственными, кто мог защитить наш дом с помощью ловушки из банок и бечевок, которую мы соорудили у себя на кухне.

Каждый хочет уберечь то, что ему принадлежит. Наверное, я произношу это вслух, потому что Габриель откликается, говоря:

– Недостаточно хорошо.

При этом он разжимает кулак и демонстрирует мне пачку новеньких зеленых купюр.

Габриель! От него я такого не ожидала. Хотя, наверное, то, что он обокрал приютивших нас людей, огорчило бы меня гораздо сильнее, если бы я не ощущала до сих пор руку Грега на моем бедре. И если бы у меня не тряслась нижняя губа.

– Тут должно хватить на билеты на автобус, – говорит Габриель, когда ресторан остается позади. – Тебе не надо будет прятаться в кузове еще одного фургона.

Ему было бы легче перенести ломку, если бы он просто лежал в грузовичке, в прохладной темноте. Однако он делает это ради меня, потому что заметил, как я реагирую на мрак замкнутого пространства, и понимает, что мне не хотелось бы снова там оказаться. Я ощущаю прилив чувства, которое не могу объяснить, но которое заставляет меня испытывать одновременно счастье, слабость и тошноту.

Вдалеке смолкает сигнал тревоги. Грег, конечно же, знает, что в ресторан никто не вламывался, и он не в том состоянии, чтобы нас преследовать. Даже если ему и хочется.

Мы идем по скалистой мощеной дороге, которая ведет нас вниз, в сонный городок, освещенный лишь тусклыми уличными фонарями. Все здания тут в хорошем состоянии и дворики не заросли сорняками и не покрыты грязью. Что подтверждает мою уверенность: здесь поселились представители первого поколения. И я стараюсь убедить себя в том, что в данном районе не может быть фургонов Сборщиков. Однако все равно судорожно ахаю, когда мимо нас проезжает машина. Габриель спрашивает, что случилось и почему я остановилась. Я заверяю его, что со мной все в порядке.

– Меня гораздо больше тревожишь ты, – добавляю я. – Как ты себя чувствуешь?

– Устал. Не так уж плохо.

Он наклоняется, собираясь взять на руки Мэдди, которая начала волочить ноги, но она не дается, и он позволяет девочке идти дальше.

– Галлюцинаций больше нет? – спрашиваю я.

– Все время вижу в тенях змей.

Змеи! В моих самых тяжелых кошмарах, вызванных лекарствами, Вон всегда превращался в змею. Мне казалось, это связано с самим Воном, а не с чем‑то другим. Был случай, когда Вон, Линден и я с сестрами по мужу прятались в подвале во время урагана. Я уже начала засыпать, когда Вон, заговоривший где‑то в отдалении, превратился в громадное насекомое. Кажется, в сверчка. Не так пугающе, как в змею, но все равно неприятно. И каждый раз, когда он обращался ко мне, казалось, у меня по шее бегут тараканы. Но тут нет ничего удивительного. Вона я никогда не считала человеком.

Пока я об этом размышляю, мы добираемся до автобусной станции. Это одно из немногих зданий, в которых все еще горит свет. Я не думаю о том, что может прятаться в темноте, а Габриель не говорит о том, что ему там видится. Его стойкость вызывает у меня восхищение.

В особняке ему положено было оставаться сдержанным. И он соблюдал правила, механически следовал распорядку дня. Однако за внешней оболочкой всегда ощущалось нечто большее. Как леденцы прячутся под яркими фантиками «Джун Бинз». Леденцы, которые он мне приносил… И объятия Габриеля распахнулись, чтобы поймать меня, когда я полетела с маяка во время урагана. Я всегда знала, что он сильнее, чем ему требовалось по штату.

А сейчас, когда мы входим на автовокзал, свет неоновых ламп показывает мне, насколько Габриель бледен, выделяет синяки у него под глазами. Я решаю, что чтение светящейся карты на стене мне следует взять на себя. Чтобы выяснить, как быстрее отсюда выбраться.

– Тебе надо сесть и постараться покушать, – говорю я ему. – В сумке Сирени еще остались те штуки от Кэлли.

– Штуки от Кэлли, – откликается Габриель с иронией. – Ням‑ням.

Но не отходит в сторону. Вместо этого наблюдает за тем, как я веду пальцем по зеленой линии на карте – точно так же, как вела пальцем по одеялу, когда в особняке делилась с ним моим бредом на почве мании величия: мол, у мира все еще есть надежда.

– Почему ты не хочешь отдохнуть? – спрашиваю я.

– А ты почему?

– Что? – удивляюсь. – Я? Со мной все в порядке.

Поджимаю губы, пытаясь сосредоточиться на названиях городов, но все они выглядят одинаково. Мне почему‑то не удается понять, на какой именно я смотрю.

Габриель кладет руку мне на плечо.

– Рейн, – говорит он, – с тобой не все в порядке. Просто признай это.

– Нет! – Как только я произношу это слово, у меня начинают стучать зубы. Я судорожно сглатываю и глубоко вздыхаю. Он разворачивает меня лицом к себе. – Со мной все в порядке. Правда! Мне просто надо подумать.

Он убирает волосы у меня со щек.

– Просто признайся.

Его голос звучит невероятно мягко, а меня внезапно охватывает грусть. Я кладу голову ему на плечо, а он притягивает меня к себе. У меня подламываются ноги, но это не страшно – Габриель меня держит.

– Все хорошо, – шепчет он.

Мои губы касаются его шеи, и я ощущаю соленый пот, чувствую вкус его лихорадки, болезни, просачивающейся из пор. Это неправильно. Это я должна его успокаивать, а не наоборот. Но трясусь именно я. И это мои горячие слезы капают ему на воротник.

Он гладит меня по спине и шепчет, шевеля губами у самого уха, так что его слова щекочут меня:

– Все хорошо. Я больше никогда никому не позволю тебя тронуть. Не позволю. Больше никогда.

– Габриель! – все, что вылетает из моих уст, это стон.

– Знаю.

Его голос становится басовитым: меня он успокаивает, но служит предостережением для любых опасностей, которые попробуют проползти между нами. Может быть, Габриелю все еще мерещатся змеи.

Я рыдаю. И когда мои вздохи и дрожь передаются ему, в его голосе звучит настоящая боль.

– Знаю, Рейн, знаю.

Я все никак не могу забыть, как та, чужая, рука прикасалась ко мне. Я снова и снова ощущаю, как пальцы Грега впиваются мне в бедро. Но дело не только в этом. Его слова застряли у меня в голове так глубоко, что мне никогда от них не избавиться.

«От тебя останется только пепел».

Как Дженна могла все про меня знать? Даже после смерти. Когда она просила Габриеля заботиться обо мне, откуда ей было знать, что сейчас мне нужно будет именно это?

Рассветает, и мы садимся на автобус, который отвезет нас в Пенсильванию. После этого у нас останется достаточно денег, чтобы пересесть на автобус до Нью‑Джерси, а оттуда – до Манхэттена. Габриель объяснил мне все это еще до того, как пришел автобус, и название родины звучит теперь у меня в голове. Словно подарок. Словно нечто недостижимое. Я не могу поверить, что цель так близка.

Сажусь у окна, Габриель – у прохода, а Мэдди устраивается между нами. У меня пересыхает во рту. Я стараюсь спрятать улыбку, но все равно ощущаю ее внутри себя. Эта улыбка заставляет напрягаться мышцы лица и шеи, от нее кружится голова. Манхэттен. Дом. У меня под ногами вибрирует мотор.

Когда я склоняюсь над Мэдди и кладу голову на плечо Габриелю, он говорит:

– Я буду дежурить первым.

– Ладно, – соглашаюсь я, хоть и сомневаюсь, что смогу заснуть.

Я продолжаю сомневаться даже тогда, когда веки у меня тяжелеют.

Мне не снится ни особняк, ни Грег, ни голубые цветочки на стене, в которых поселился призрак. Вместо этого мне снится, что автобус остановился, а когда я выхожу из него, кругом масса народа. Не первое поколение или новые поколения, а просто люди: дети, подростки, юноши и девушки, взрослые и старики. Словно пришедший в движение фотоснимок из газеты двадцать первого века.

Я держу что‑то в руке и опускаю взгляд, чтобы посмотреть, что это. Карта из колоды Аннабель – Мир. Весь мир.

Однако тут не все в порядке. Я не могу отыскать Роуэна. У меня возникает ужасная мысль: а вдруг никто не сказал ему, что мир спасен и что я держу в руке доказательство?

«Слишком поздно, – произносит кто‑то, – слишком поздно».

Я узнаю этот голос как раз в то мгновение, когда люди исчезают во мраке, и не успеваю вовремя произнести имя.

Дата добавления: 2015-09-18 | Просмотры: 406 | Нарушение авторских прав