АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Лихорадка 16 страница

– Тебе надо вернуться наверх, – говорю я ей. – Здесь опасно.

– Прекрати!

Она пытается вырвать у меня стекло и остановить кровь пальцами. Сесилия не желает меня слушать, хоть я твержу ей, что здесь опасно и что маячок надо выпустить вместе с кровью.

Наконец сестра по мужу убегает, и я слышу мелодичный звонок лифта.

Возвращается она спустя несколько секунд. Линден ахает и проталкивается мимо нее в дверь. Я знаю, что он не настоящий. Он от меня отвернулся, бросил меня так же, как я бросила его. Тем не менее он бежит ко мне, выкрикивая мое имя.

Сесилия остается в дверях, окутанная невероятно ярким светом. В руках у нее мешок с извивающимися змеями, и змеи плачут по‑младенчески. Этот плач имеет ярко‑красный цвет: он заливает все вокруг.

– Унеси Боуэна отсюда, – приказывает Линден нарочито спокойным голосом. – Ему ни к чему это видеть.

Он чем‑то обматывает мою ногу, и белое становится красным от плача и крови.

– Да, – говорит новый голос. Это Вон. Он пришел, чтобы меня прикончить. – Прояви хоть какой‑то здравый смысл, милая. Ты ведь все‑таки его мать.

– Линден! – выкрикивает Сесилия поверх плачущих змей. Голос у нее стал визгливым. – Сделай хоть что‑нибудь! Она сейчас умрет от потери крови.

Змеи выползают из мешка, обматываются вокруг ее шеи, ныряют под одежду. Слово прокатывается по комнате гулким эхом. «Умрет. Умрет. Умрет».

– Что ты с ней сделал? – обращается Линден к отцу. Я закрываю глаза, чтобы не видеть, что происходит с Линденом. Плоть стекает с его черепа, яркие зеленые глаза выкатываются из орбит. – Сколько она уже здесь находится? Почему мне не сказали?

– Я работаю над экспериментальным лекарством. Оно подстегивает иммунную систему. По сути, как витамин С. Но побочный эффект – небольшие галлюцинации.

Слишком близко! Голос Вона подобрался ко мне слишком близко. Куда бы я ни пошла, он постоянно подбирается слишком близко. Вон всегда находит меня с помощью маячка, который вшил мне в ногу. Он может затащить меня к себе в лабораторию, как рыбу, пойманную на крючок.

– Видимо, она как‑то освободилась от фиксаторов… – размышляет Вон.

Он не заканчивает фразу.

– Фиксаторов? – вскрикивает Линден. Никогда раньше я не слышала, чтобы его голос звучал настолько ядовито. Земля гудит, и на мгновение кажется, что особняк вот‑вот рухнет, складываясь карточным домиком – так, как мне когда‑то мечталось. Но тут Линден отводит волосы с моего лица… его прикосновение столь бережно. – Что с тобой случилось? – шепчет он.

Я чувствую, как Сесилия мечется по палате. В ее скрипучем голосе звучит паника. Она говорит Вону:

– Вы обещали, что не причините ей боли! Вы обещали, что она будет в безопасности!

– Ты об этом знала?! – рычит на нее Линден.

Под веками появляется гневный оранжевый свет.

У Сесилии начинается истерика. Ей удается произнести только:

– Я… я…

Вон укоризненно прищелкивает языком.

– Вы оба реагируете слишком бурно. Немного успокоительного – и с ней все будет в порядке.

– Выньте его! – пытаюсь сказать я, но не могу выговорить ни слова.

Я не могу даже кричать: язык онемел, и получаются лишь тяжелые, жуткие стоны.

– Ты не имел права, отец! – отрезает Линден. – Она не подопытный кролик! Под этой крышей она по‑прежнему моя жена!

Я чувствую, как мое тело оказывается у него на руках.

– Полно, сын, не теряй благоразумия.

– Ей нужно в больницу!

Сквозь напускное спокойствие прорывается паника.

– Там не знают, как ей помочь, – говорит Вон. – Положи ее обратно в кровать, сын. Мы моментально приведем Рейн в порядок. А потом, когда ты успокоишься, я объясню, чем полезно ей это лекарство. Чем оно полезно всем нам.

Линден жалобно просит меня открыть глаза.

– Что вы стоите здесь, как пара идиотов? – Сесилия перекрикивает вопли младенца. – Вызывайте машину! Немедленно! Шевелитесь! – Ответом ей служит топот ног, похожий на капли дождя. Санитары бормочут: «Да, леди Сесилия!», и «Сейчас!», и «К западному выходу, через минуту».

– Господи, Линден! Она дышит?

– Бога ради, Сесилия, унеси отсюда это орущее дитя! – говорит Вон.

Его голос – последнее, что я слышу. Чувствую, как его кисть, обтянутая пергаментной кожей, касается моего лба. Этого я вынести уже не в силах. Руки и ноги парализует. Разум гаснет.

У меня в волосах ветер. Я делаю глубокий вдох и чувствую знакомый воздух побережья Флориды. Ароматы барбекю, смешанные с соленой водой и запахами бетона. Никакая иллюзия не способна имитировать этот воздух. Вокруг меня стремительно мчится реальный мир.

– С тобой все будет хорошо, – говорит Линден. – До больницы всего два квартала.

– Не позволяй ему следить, – шепчу я.

Голос у меня слабый, но теперь я хотя бы способна разговаривать. Открываю глаза и сквозь дыру в тонировке автомобильного окна вижу город. Я думала, что больше никогда не увижу мир. Мне хочется потянуться к нему, но руки отказываются повиноваться. Я понимаю – этот вид мимолетен, и стараюсь забрать его с собой, но луна не желает задерживаться на месте. Она ныряет за дома, запутывается в ветвях деревьев.

Линден держит меня на руках. Моя кровь пачкает его нежные щеки и запекается на темных кудрях. Он отводит волосы, упавшие мне на лоб. Я давно не была так близко от него, но всегда помнила, что он очень хрупкий и что кожа у него похожа на бумажный фонарик, в котором горит теплый огонек. Он успокаивает меня.

– Никто за тобой не следит.

– Следит! – не сдаюсь я, но он мне не верит. Его полный жалости взгляд ясно говорит: он решил, что я сошла с ума. Может, это и так. И я прошу только об одном – о единственном, что может обеспечить мне безопасность: – Не оставляй меня!

Он прижимает мою голову к своей груди; мне слышно, как его кровь с журчанием течет мимо мышц и костей. Я ощущаю его тепло.

– Не оставлю, – говорит он, – обещаю тебе.

К тому моменту, когда машина останавливается, с простыни, обмотанной вокруг ноги, уже сочится кровь. Меня подхватывают, подталкивают, увозят. Я пытаюсь остаться на плаву, но мир начинает расплываться. Чувствую, как льется кровь, унося способность понимать, говорить и сосредотачиваться. Я превращаюсь в нечто меньшее, чем человеческое существо, – в нечто дикое и первобытное. Я сражаюсь с новыми лицами и новыми руками, которые пытаются меня удержать, но мое сопротивление только прибавляет им решительности. Мне кричат что‑то сердитое, а я не могу ничего разобрать. Внимание не фокусируется. Единственный голос, который я в состоянии воспринимать, принадлежит Линдену, который – в тысяче километров от меня – говорит:

– Она не понимает, что происходит. Она сопротивляется непреднамеренно.

Я оказываюсь на металлическом столе под яркой лампой. Ноги у меня, похоже, не работают, но я машу кулаками, хоть и не вижу, кому достаются удары. Они не понимают – сюда идет Вон! Я пытаюсь сказать им про маячок в ноге, но речь звучит визгливо и бессмысленно.

– Ш‑ш, – повторяет Линден. – Все в порядке. Ты в больнице. Тебе помогут.

Это меня не успокаивает: все больницы в этом районе – собственность Вона.

Линден ловит мой занесенный кулак, удерживает его и гладит меня по руке. Из меня уходит весь запал. Я превращаюсь в хныкающее желе. Даже глаз не могу открыть. Нос и рот закрывает маска, и я решаю, что сейчас меня будут душить, но мне просто становится труднее удерживаться в сознании.

Линден не знает всей мощи отцовских снадобий, насылающих безумие. Он не знает о той темной зияющей пропасти, которая меня ждет. Смерть никогда не была настолько близка. Она всегда оставалась для меня невероятной. Габриель был прав, я не люблю о ней думать. Но теперь она неизбежна. Она здесь. Она меня затягивает.

Тьма проглатывает меня за секунду до того, как я успеваю выговорить нужные слова.

«Не хочу умирать».

Шум дождя, рев машин и раскаты грома.

Я открываю глаза под равномерное попискивание и замечаю, что к моей руке снова тянутся провода. Однако это не подвал. Я уверена, что окно – не голограмма.

Линден не смотрит на меня. Его утомленные глаза устремлены в телевизор, закрепленный высоко на стене, в ногах моей кровати. Мягкий овал подбородка покрыт щетиной, кожа бледная. Не знаю, сколько времени я провела в этой постели, но сомневаюсь, что Линден хоть немного поспал.

По‑прежнему не глядя на меня, он спрашивает:

– Ты знаешь, где мы?

– В одной из больниц твоего отца, – пытаюсь угадать я.

– А как насчет месяца? – устало спрашивает он. – Ты знаешь, какой сейчас месяц?

– Нет.

Он смотрит на меня, и я жду, что его лицо сейчас трансформируется во что‑нибудь кошмарное, но этого не происходит. Отмечаю только вялый, сонный вид и отчужденность во взгляде.

– Тебя сочли сумасшедшей, – говорит он. – Ты так вопила. Говорила такие вещи! Ты все еще думаешь, что под плитками потолка прячутся трупы?

– Я говорила такое? – спрашиваю я у него.

– Помимо прочего.

Я смотрю на выложенный плитками потолок. Плитки обычные, белые. Я прислушиваюсь, не ползает ли по вентиляции Роуз, но никаких лишних звуков там нет.

– Не думаю, – говорю я.

– Ты сказала еще кое‑что, – сообщает мне Линден. – Ты сказала, у тебя в ноге есть нечто, что нужно извлечь.

– Маячок, – подтверждаю я. Я знаю, что хотя бы это было реальностью. Было ведь? Пытаюсь приспособиться к неожиданной ясности мыслей. Оказывается, я успела привыкнуть к миру, в котором все превращалось в кошмары, и жду, что плоть Линдена начнет стекать у него с черепа. Он хмурится, замечая, как растерянно я моргаю. – Твой отец вшил мне в ногу маячок, чтобы знать, где меня искать, если мне удастся сбежать.

Линден кивает, устремив взгляд себе на колени.

– Ты так и сказала.

Не могу определить, злится ли он на меня, обижен ли? Я ничего не могу прочесть по его лицу. Однако оно лишилось привычной мягкости, и я понимаю, какими бы ни были его чувства, он мной недоволен. Дни слепой привязанности миновали. В ночь своего побега я швырнула его чувства ему же в лицо. Если честно, я даже не понимаю, почему он здесь, но боюсь сказать что‑нибудь неосторожное, что заставит его уйти.

– Я подумал, ты сказала это в бреду, – добавляет он. – Жар у тебя был… опасно сильным. Решил, что ты наверняка выдумала…

Он замолкает.

– Я не очень хорошо помню, что было реальным, а что мне приснилось. Но насчет этого я уверена.

– Его нашли, – продолжает он, водя кончиком пальца по своей ноге. На Линдене надета пижама. Там, в дверях подвала, на нем тоже была пижама. А Сесилия прибежала в ночной сорочке. Видимо, моя кровавая истерика с разбитым кувшином подняла всех с кроватей. – Он был размером с горошину. Я в жизни ничего подобного не видел.

– С его помощью твой отец отыскал меня даже на Манхэттене, – подтверждаю я.

Линден смотрит на меня. Его глаза – более яркая и добрая копия глаз его отца.

– Так вот куда ты стремилась, – говорит он и отводит взгляд. После долгой паузы спрашивает: – Зачем?

– Там мой дом, – отвечаю я.

Вернее, был мой дом. Теперь в этом обугленном здании для меня ничего не осталось.

Линден встает, отходит к окну и глядит на потоки дождя. Мне видно его отражение в стекле, и я знаю, он тоже наблюдает за моим отражением. Может, потому что смотреть прямо на меня ему невыносимо. Я его не виню. Он должен ненавидеть меня за предательство – и я вижу, как он борется с этим чувством, потому что ненависть никогда не была свойственна его натуре. Когда мы только поженились, я считала, что он самый бессердечный и отвратительный человек на свете, а он оказался таким же заключенным, каким была я. Меня Вон держал в плену с помощью стен, его – с помощью неведения.

– Линден…

Я открываю рот, чтобы хоть что‑нибудь сказать, но в результате молчу. А когда пытаюсь сесть, он поворачивается и наблюдает, не помогая, не воркуя ободряющие слова. Прошли те дни, когда я могла считать его любовь чем‑то само собой разумеющимся. Там, где цвела любовь, теперь пустота. Я ошиблась, полагая, что Линден меня бросил. Он не отдал бы меня отцу в качестве подопытного кролика. Но лишь потому, что он добрый и сострадательный человек, а не потому, что в нем сохранились какие‑то чувства ко мне.

– Тебе надо больше лежать, – говорит он. – Ты еще не стопроцентно здорова.

Мне удается сесть, опираясь спиной на изголовье. В глазах двоится. Я фокусирую взгляд на экране телевизора, и мне становится немного лучше. Яркие движущиеся изображения снова начинают обретать смысл. Звук приглушен, но я вижу, что идет новостная передача. Диктор сообщает, что у берега повышается скорость ветра. Возможно, близится очередной ураган.

– Я не могу здесь оставаться. Мне надо вернуться домой.

– Мой отец за тобой не приедет, – заявляет Линден с легким раздражением. – Я ему не позволю, договорились? А тебе надо лежать.

– Ты не понимаешь. Меня хватятся. Меня сочтут погибшей.

– Ах да, – откликается Линден. – Тот слуга.

И я вижу, как его неуверенная вежливость моментально испаряется. Линден имеет полное право на недовольство, но и я тоже. Он не заслуживал того, чтобы его бросили, но я ведь никогда не выражала желания стать его женой.

– Ах да! – передразниваю я его. – Тот слуга. Среди прочих.

– И что ты собираешься делать? – Он плюхается в кресло рядом с кроватью. – Пойдешь пешком до самого Восточного побережья?

– Самодовольство тебе не идет, Линден, – говорю я. – Ты понятия не имеешь, что я могу сделать и чего не могу.

Он невесело смеется, рассматривая кафельный пол.

– Насчет этого ты права.

Он обижен. А еще не знает, что ему делать. Я смотрю, как беспокойно дергаются его руки на коленях. Как же ему, наверное, тяжело свыкнуться с этим новым взглядом на собственного отца. И новым взглядом на меня.

– Ты хоть знаешь, каково бывает терять тех, кого ты любила? – спрашивает он.

– Я потеряла всех, кого любила, – отвечаю я и, дождавшись, пока Линден на меня посмотрит, добавляю: – В тот день, когда встретила тебя.

Стоит мне произнести эти слова вслух, как я тут же об этом жалею. Линден нервно вздрагивает, отводит взгляд и больше вопросов не задает.

Когда я просыпаюсь в следующий раз, Линден дремлет в кресле рядом с моей кроватью. У него на коленях лежит открытый блокнот, и мне видны очертания дома, который он начал рисовать. Из окон струятся музыкальные ноты, переплетающиеся с линиями дорожных схем и телефонными проводами.

Я не знаю, сколько времени он тут провел. И не понимаю, почему он остался.

У меня в голове страшный сквозняк, и на этот раз я даже не пытаюсь сесть. Вместо этого лежу на больничной кровати и смотрю на телевизор с выключенным звуком. Показывают младенцев. Титры объявляют: «Врач считает, что ему удалось воспроизвести симптомы вируса».

Это выводит меня из тумана полузабытья. Новость касается Вона. Диктор с веселым юным лицом и беспорядочно уложенными светлыми волосами даже не может себе вообразить, на какие жуткие крайности шел этот «врач». Как он умерщвлял жен, прислугу и младенцев… После того, как я очнулась в больнице, все эти ужасы на время отступили. Я была слишком потрясена, слишком занята необходимостью разобраться в том, что реально, а что нет. Но теперь кошмар вернулся.

– Сесилия! – восклицаю я.

Возглас заставляет Линдена нахмурить брови.

– Линден! Очнись!

Он судорожно вздыхает и тут же просыпается.

– Что такое? В чем дело?

Пытаюсь сесть, и на этот раз он мне помогает, подкладывая под спину подушки.

Я вываливаю ему все, что могу вспомнить, не отделяя настоящих фактов от того, что может оказаться моим бредом. Дейдре, постаревшая и хрупкая, жертва рискованных экспериментов Вона. Умершая Лидия. Роуз, ползающая по трубам. Сесилия, тайком пробирающаяся ко мне, и кошмарные видения ее криков. К тому моменту, когда я заканчиваю, на мониторе заметно, как у меня ускорился пульс. Линден требует, чтобы я дышала глубже. А потом смотрит так, словно я опять сошла с ума.

– Сесилия подтвердит! – не успокаиваюсь я. – Она при этом присутствовала. Наверное, она знает гораздо больше меня.

– Да, и ей следовало сказать мне об этом, – говорит Линден. – Она чуть было не опоздала. С ней я разберусь позже. А сейчас тебе надо успокоиться, пока снова не стало плохо.

Я мотаю головой.

– Нам нельзя медлить! – Я почти умоляю его. – Тебе надо срочно забрать Сесилию из этого дома. Ее нельзя оставлять одну с твоим отцом.

Линден отвечает медленно и размеренно. Старается меня успокоить.

– Я не стану оправдывать поступки моего отца. Он чуть не убил тебя. И не сказал мне о том, что ты вернулась. Наверное, потому, что знал: я ни за что не разрешил бы проводить испытания над кем бы то ни было против их воли.

Вот оно что! Сесилия солгала мне. Она не рассказала Линдену, что я оказалась в подвале. От Вона, разумеется, следовало ожидать подобного, но, похоже, я переоценила привязанность своей сестры по мужу. Это отнюдь не первый ее обман. И это доказывает, что она по‑прежнему в лапах у Вона.

– Он зашел слишком далеко, – продолжает Линден. – Порой он не осознает, насколько опасными могут быть его процедуры. Если бы он сказал мне, я не разрешил бы…

– Ты не знаешь и доли того, что совершил твой отец, Линден! – Я с досадой сжимаю пальцы. Линден открывает было рот, но замолкает и смотрит на мое обручальное кольцо. – В этом доме никто не может чувствовать себя в безопасности.

– Ты продолжаешь бредить! – говорит он.

– Твой отец – чудовище! – бросаю я, и Линден морщится.

Он встает и делает шаг назад.

– Я пошел за врачом, – объявляет он. – У тебя начинается истерика.

Линден направляется к двери, не сводя с меня испуганного взгляда, будто я собираюсь на него наброситься. Он никогда еще не видел меня разъяренной – разъяренной по‑настоящему. Чтобы добиться его доверия, я всегда сдерживала свои чувства. Но теперь мне нечего терять, и все долгие месяцы молчания вырываются наружу отчаянной тирадой.

– Он убил Дженну! – кричу я. – Он чуть не убил меня. И ты думаешь, что Сесилия в безопасности? Он держит труп Роуз в подвале! Я его видела. Вон солгал насчет ее праха…

– Хватит! – орет Линден, и этот его взрыв настолько страшен, что я затыкаюсь. – Не смей, – рычит он, – не смей вмешивать в это Роуз! Никогда! Ты про нее ничего не знаешь. И про отца тоже. Какое право ты имеешь говорить мне такие вещи?

Его трясет, и меня тоже. У него на глазах выступают слезы. Он смотрит на меня с таким гневом и болью, что я ненавижу себя за то, что сейчас собираюсь произнести.

– Линден, он убил вашего ребенка.

Лицо Линдена мгновенно меняется, бледнеет. Он ощетинивается и замыкается. Срывающимся голосом возражает:

– Не может быть. С Боуэном все в полном порядке.

– Не Боуэна, – говорю я. – Другого твоего ребенка. Твою дочь.

Прости, Дейдре. Это была твоя тайна, и я поклялась ее хранить. Но сейчас это единственный способ спасти хоть кого‑то из нас.

– Я знаю, что у Роуз был ребенок, – продолжаю я, подхваченная каким‑то страшным течением, и уже не могу остановиться. Лицо Линдена меняется снова, теперь на нем изумление и боль. – Младенец умер. Твой отец унес его, сказал, что он мертворожденный. Но ребенок плакал. Он родился живым.

– Это Роуз тебе сказала? – Линден задыхается. – Она была вне себя от боли. Она не могла смириться с тем, что случилось.

– Роуз ни слова мне об этом не говорила, клянусь. Я узнала все уже после того, как ее не стало.

Линден мечется по комнате, судорожно вздыхая. Он то сжимает кулаки, то снова их разжимает.

– Линден, ну, пожалуйста! – тихо говорю я. – Я знаю, что тебе трудно довериться мне, но это правда. Твой отец опасен.

– Почему? – спрашивает он.

– Твой отец убил твою дочь из‑за того, что у нее было уродство, – отвечаю я.

– Нет, я хочу сказать… почему ты все это говоришь? – Он трясет головой: я ему отвратительна. – Почему ты говоришь такие… – Он скрипит зубами и не может заставить себя смотреть на меня. Добавляет еле слышно: – …страшные вещи? Ты страшная.

Линден направляется к моей кровати. Я поднимаю руку, чтобы прикоснуться к нему, но, передумав, убираю ее.

– Каждое твое слово, – задыхаясь, произносит он, – было ложью, так ведь?

– Нет, – тихо откликаюсь я, – не всегда.

– А как насчет имени? – спрашивает он. – Тебя действительно зовут Рейн?

Я знаю, что заслужила его подозрения. И тем не менее видно, как Линден с собой сражается, борется с возникшей за год привычкой, которая заставляла его верить мне.

– Да, – отвечаю я.

– Как я могу положиться на тебя? – возражает он. – Как ты можешь ждать, что я тебе поверю? У меня нет способа узнать, что из твоих слов правда, а что – нет.

– Линден, – говорю я, – меня зовут Рейн. – А потом неспешно добавляю: – Эллери. Меня заставили выйти за тебя замуж против моей воли. Все это время я старалась освободиться, чтобы вернуться домой. Дженна хотела мне помочь, и твой отец знал об этом. Он убил ее. Он убил твою дочь и сказал тебе, что она родилась мертвой. Если Сесилия осталась с ним одна – она в опасности. Я говорю тебе правду.

Мой голос звучит спокойно и рассудительно. Линден слушает, не дыша. А потом устремляет на меня взгляд, который вдруг становится туманным и бесцветным. Лицо у него бледное, осунувшееся. А при виде его дергающихся губ – будто ему хочется зарыдать или заорать на меня – все мое тело наполняет ноющая тоска. Это действует инстинкт, сохранившийся после стольких ночей, проведенных с Линденом, когда мы горевали о наших несхожих потерях. Мне хочется его обнять. Но я не решаюсь даже пробовать.

Через несколько минут, в течение которых мой бывший муж рвет на себе волосы и тяжело дышит, он смиряется и внутренне принимает те ужасные новости, которые я на него вывалила. Поворачивается, чтобы уйти.

– Ты не боишься за Сесилию? – спрашиваю я. – Если бы на ее месте была Роуз, ты вернулся бы туда.

Стоит мне это произнести, и я тут же пугаюсь, что Линден разозлится. Однако его лицо становится бесстрастным, а голос – рассудительным.

– Я люблю Сесилию, – заявляет Линден, – Хочешь верь, хочешь – нет. Не так, как любил Роуз или тебя. Но какое это имеет значение? Я всех своих жен любил по‑разному.

– Только не Дженну, – уточняю я.

– Не считай, будто знаешь про мои отношения с Дженной, – возражает он. – Тебе не все известно про нее. Про нас.

Это так. У Дженны было много тайн. Она умела уклоняться от ответов на вопросы, улыбаться, даже испытывая ненависть. Мне никогда не узнать всей правды, но я уверена, что между нею и Линденом ничего не было. Она так и не простила Линдена за то, что его выбор заставил ее жить, в то время как ее сестер убили.

– У нас с ней была договоренность, – добавляет Линден.

Его голос смягчается. Возможно, потому, что знает: моя рана от потери старшей сестры по мужу болит по‑прежнему.

Я слежу за тем, чтобы голос оставался все таким же размеренным. Выпрямляю спину.

– О чем ты?

– Я видел, как умирает Роуз. В ней было столько жизни… но однажды утром ее кожа покрылась синяками, она едва могла дышать. Она вскрикивала, если я к ней прикасался.

– А какое… – у меня срывается голос, – какое отношение это имеет к Дженне?

– Дженна знала, что умрет, – говорит Линден. – Она не верила, что доживет до создания противоядия. И в глубине души я тоже в это не верил. В это невозможно было поверить, после всего, что я видел. И мы с ней договорились: пока мы будем вместе, мы не станем ничего чувствовать и ни о чем думать. Это на время избавляло нас от одиночества.

Дженна умела это лучше всего, так ведь? Избавлять от одиночества мужчину на то время, на которое он оплатил ее общество. Таких девиц тысячи. Я видела, как они вываливаются из палаток мадам; их лица расписаны наподобие мордашек фарфоровых кукол. Я видела, как приходят и уходят мужчины. Слышала, как звякают монеты, падающие в стеклянные банки. Но Дженна была лишь одна: лихая и добрая, прекрасная и лживая. Та девушка, которую знал Линден, оказалась совершенно не похожа на ту, которую знала я. Я все еще ощущаю ее отсутствие – настолько же сильно, насколько ощущала ее присутствие. И по‑прежнему вижу ее фигуру в облаках, которые прожигает дневной свет.

Я прочищаю горло и опускаю взгляд.

– Если ты хорошо ее знал, то должен понимать, что она согласилась бы со мной. Твоего отца нельзя оставлять одного с женами, которых, по твоим словам, ты так любишь.

– Ну да, – говорит Линден, шагая к двери. – Она всегда была циником. Тебе нужно отдыхать. Я попозже зайду посмотреть, как ты.

Уходя, он не хлопает дверью, но почему‑то ощущается это именно так.

Падаю обратно на подушки. На меня давит чувство вины. За все месяцы нашего брака я не дала Линдену ни единого шанса меня узнать. Лгала ему, манипулировала им. А вот его я узнала очень хорошо. Даже через год после смерти Роуз он едва может заставить себя произнести ее имя. И уж тем более не в состоянии поверить, что ее тело по‑прежнему – часть экспериментов его отца. Я совершенно не собиралась рассказывать Линдену, что Вон убил единственного ребенка Роуз. Ребенка, который мог бы остаться с ним – уродливый, но живой.

Конечно, у Линдена нет оснований доверять моим словам, но в его взгляде я прочла эту веру. Теперь он даже не в силах на меня смотреть. Тем не менее Дейдре – и кто знает, сколько еще человек – по‑прежнему остаются в заточении в подвале. Умирают там… может, уже умерли. А Сесилия, которая так старается казаться взрослой, понятия не имеет, в какой опасности оказалась. Линден потрясен – но разве могло быть иначе? Я вспоминаю момент, когда узнала про младенца Роуз: какое ошеломление и отвращение я испытала. Да, мне жаль, что я не сумела сообщить все это Линдену более осторожно, но подобные вещи следует говорить именно в запале. Невозможно излагать их мягко.

Я прикована к кровати капельницами и проводами, так что остается только ждать. Даже если бы я смогла встать и найти Линдена, он не в том состоянии, чтобы меня слушать. Если он не возненавидел меня за побег, то определенно возненавидел сейчас. За все, что я ему рассказала. Но я уверена в том, что никакая ненависть не заставит его бросить меня в руки Вона. Он либо вернется сам, либо скажет врачам, чтобы меня отпустили.

На экране движутся изображения без звука. Унылые проселки, обвалившиеся здания. Воздух окрашен в пепельный цвет из‑за недавнего взрыва. Жизнерадостная репортерша пятится задом, треща в микрофон. Я узнаю в ней корреспондента информационной программы «По стране», которая транслируется во всех штатах. Титры гласят: «Сторонники естественности возражают против поисков противоядия».

Репортерша наклоняется. Она слишком чистенькая и аккуратная для столь мерзкого места. У нее порвались колготки, а каблучки красных туфель запачкались в грязи. Она протягивает микрофон группе молодых мужчин и женщин, сидящих на обочине. Вид у них замызганный и усталый, но все они рвутся говорить.

Кто‑то берет микрофон у нее из руки. Мужчина высказывается столь гневно, что репортерша даже отшатывается. Камера наезжает на него, показывая слипшиеся волосы, окровавленную щеку. А вот глаза у него яркие и полные жизни. Если бы не они, я бы его вообще не узнала. Эти глаза точь‑в‑точь как мои. Я открываю рот, но у меня вырывается лишь невнятный крик. Прижимаю к губам ладонь и жду, пока радость, страх и потрясение немного улягутся. Затем повторяю попытку.

– Роуэн!

Дата добавления: 2015-09-18 | Просмотры: 392 | Нарушение авторских прав