АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Лихорадка 15 страница

– Линдену я и так не нужна, – бормочу я. – Он сказал об этом своему отцу.

В глазах Сесилии мелькает боль. Или, может, это удивление? Она никак не поверит в то, что Линден способен быть настолько черствым.

– Ты пришла сюда, хоть он и не велел тебе этого делать, – догадываюсь я. – Так ведь?

Сесилия щетинится.

– Ну, конечно, он не знает, что я с тобой вижусь. Линден решил, что меня это только расстроит. Он же заботливый. Он считает, нам лучше забыть о том, что ты вообще существовала и…

Сесилия замолкает, поправляет на мне рубашку.

– Мне пора. – Она целует меня в лоб, стремясь казаться заботливой мамочкой, и подключает капельницы обратно. – Линден думает, что я плаваю в бассейне.

Я смотрю, как сестра по мужу пятится к двери – мокрая, с завязанным на тоненькой талии полотенцем.

– У нас снова будет ребенок, – говорит она, стараясь улыбнуться, но улыбка выходит кривой. – Линден сказал, что если это девочка, мы сможем назвать ее Дженной.

Поворачивается, чтобы уйти.

– Постой! – зову я, но голос захлебывается в волне наркотиков, возвращающихся в мою кровь.

Долгие дни – или мне это только кажется? – я нахожусь вне реальности, выныривая в мир лишь на краткие секунды. В редкие моменты неспутанного сознания меня посещают одни и те же мысли.

«Линден действительно отдал меня своему отцу».

«Моя сестра по мужу по‑прежнему во власти Вона. Она родит ему еще одного внука для экспериментов».

«На этот раз я не смогу ее оберегать».

«Младенец Роуз родился с дефектами. Вон его убил. Линдену об этом никто не сказал».

«Мой брат так никогда и не узнает, что со мной стало».

«Где‑то далеко Габриель проснулся и понял, что я исчезла. Он тоже никогда не узнает, что со мной стало».

«До тех пор пока Вон жив, я буду находиться в этом подвале – в виде отдельных конечностей, органов и генов».

…И я пытаюсь больше не приходить в сознание. Но никаким усилием воли это не проконтролируешь. Я не управляю тем, когда именно очнусь и что при этом увижу.

А вижу я Дейдре: она стоит в нескольких шагах от моей кровати. Бывшая горничная сгибается, и ее рвет желчью – странной, вонючей и зеленой. Рубашка сползает у нее с плеча, и становится виден каждый позвонок. Костяшки пальцев у Дейдре белые, кулаки сжаты. А когда все заканчивается, она надолго затихает и глубоко дышит.

Затем устремляет на меня глаза – из‑за расширенных зрачков в них не видно радужки – и говорит:

– Он придумал для вас нечто ужасное. Вам не следовало возвращаться.

– Дейдре! – зову я голосом, полным тоски.

Мне хочется заключить ее в объятия и защитить. Моя милая, преданная горничная, которая целыми днями следила, чтобы у меня все было в порядке, которая и представить себе не могла тех ужасов, которые происходят с нами сейчас. И все это – из‑за меня.

Я бьюсь в фиксаторах, пока Дейдре подтирает лужицу рвоты полотенцем и отправляет его в контейнер для биологически опасных отходов, куда санитары выбрасывают иголки. Она роняет руки на колени и выглядит совершенно отчаявшейся, однако не плачет. Возможно, у нее еще осталось немного сил, чтобы не сдаваться. Я помню это ее свойство. Она крошечная, но всегда была стойкой. «Легче, когда думаешь о чем‑нибудь хорошем». Ее болезненно‑желтое лицо освещает фальшивый солнечный свет, льющийся из голографических лилий. Они движутся по кругу: влево, влево, влево, чуть застыли – и вправо.

«Думай о чем‑то хорошем». Дом Клэр ночью, детское сопение, доносящееся из каждой комнаты. Моя голова на коленях у Габриеля. Он обещал, что никому не позволит причинить мне боль. Я понимала, что над этим никто не властен, даже он, но закрыла глаза и притворилась, будто верю.

Нет, я не стану думать ни о чем приятном, от этого только тяжелее. Тяжелее открывать глаза и вспоминать, что я здесь, в подвале.

– Надо было взять тебя с собой, – говорю я. – Спрятать где‑нибудь, где он не смог бы тебя найти.

– Он нашел бы меня так же, как и вас, – отвечает Дейдре.

Она прикасается к моей ноге, и я вздрагиваю. Будучи женой Линдена, я привыкла к вниманию и уходу со стороны Дейдре и прислуги. Привыкла к тому, что меня причесывают, накладывают макияж, делают массаж. Но несколько болезненных уколов – и все изменилось. Я вздрагиваю, бывшая горничная виновато хмурится, но все же задирает мне рубашку до пояса.

– Вот тут, – шепчет она. – Вам, наверное, не видно, но он поставил его сюда.

Она указывает на бедро. Болезненно‑бледная кожа и просвечивающие вены…

– Что я должна увидеть?

– Перед свадьбой вас осматривал врач, – объясняет Дейдре. – Проверял фертильность, помимо прочего. И вам установили маячок, чтобы Распорядитель всегда знал, где вы находитесь. – У меня так шумит в ушах, что я едва слышу ее шепот. – Вы и ваши сестры по мужу – его собственность. Вы всегда будете принадлежать ему.

Честно говоря, такое мне в голову не приходило. Да, пока я жила в особняке, Вон подговорил Сесилию следить за мной. Да, в доме могли быть камеры наблюдения, записывающие устройства, слуги, исполняющие его приказы. Но я считала, что окажусь в безопасности, как только вернусь в реальный мир. В мой мир.

И тут я смеюсь – впервые за долгое время. Ну конечно же, Вон отслеживал меня! С чего вдруг я вообразила, будто смогу когда‑нибудь от него избавиться? Смех у меня прерывистый, слабый и, наверное, немного истерический; вид у Дейдре становится встревоженным. Она зажимает мне рот ладонью и шикает.

– Пожалуйста, тише! – шепчет она. – Они услышат.

– Ну и пусть, – бормочу я ей в ладонь, но ради нее понижаю голос. – Чего еще мне бояться? Или тебе, или еще кому‑то, кто оказался здесь, внизу.

Дейдре убирает волосы у меня с лица и смотрит умоляюще.

– Вам не следует задавать такие вопросы.

Мы обе понимаем, насколько опасно ей ко мне приходить, но она все равно приходит, и часто. Она отключает катетер от одной из капельниц и, видимо, знает, что делает, потому что я постепенно прихожу в сознание.

Я всегда знала, что Дейдре храбрая. Она крошечная, но сохраняет несгибаемую решимость перед лицом всего этого зверства. Все равно пытается за мной ухаживать. Может быть, это приносит ей утешение. Дейдре как призрак, который не понял еще, что умер, поэтому снова и снова повторяет свои последние действия.

Сегодня она впервые позволяет себе принять мою ласку. Я высвобождаю руку из фиксатора и приглашаю ее устроиться рядом со мной. Я рассказываю ей те же истории, что и Сесилии, – о близнецах и воздушных змеях. Но не упоминаю про взрыв в лаборатории, а вместо этого придумываю новые приключения – катание на пароме, встреча с русалками, плавающими в глубинах вокруг острова Свободы.

Услышав шуршание дверей лифта, Дейдре вздрагивает. Одним движением вскакивает с постели и подключает мне капельницу, пока я просовываю руку обратно в фиксатор.

– Скоро вернусь, – обещает она и спешно уходит.

Закрываю глаза и изображаю беспамятство, дожидаясь, пока на меня подействует наркотик. Однако этого так и не происходит. Я слышу в комнате шаги и чувствую, как из моей руки вытаскивают иглу.

– Я знаю, что ты не спишь, – объявляет Вон. – Это хорошо. Для данного этапа нужно, чтобы ты оставалась в сознании.

Он приподнимает мне веко и светит в глаз фонариком.

– Зрачки у тебя расширены не так, как надо. Подозреваю, что ты изменяла себе дозировки. – Он смеется. – Ты ведь всегда была неуправляемой!

Я зажмуриваюсь. Всем своим существом я хочу, чтобы Вон оказался плодом моего воображения. Но продолжаю слышать, как он снует по комнате, готовя для меня очередную порцию адских мук.

– Мне гораздо больше нравится, когда ты без сознания, – говорит он. – За тобой проще следить. Но сейчас нужно перевести тебя на нормальный режим сна. Могут появиться весьма яркие сновидения – не беспокойся по этому поводу.

Перед уходом он щелкает меня по носу с той же снисходительной симпатией, которую обычно демонстрирует Сесилии.

– Я скоро вернусь посмотреть, как твои дела, милая, – обещает он.

Ярких сновидений, которые пророчил Вон, нет. Скорее, у меня просто пропадает всякое различие между снами и явью. Временами я уверена, что не сплю, но стерильные стены вдруг чернеют, словно их красит невидимая малярная кисть. Я начинаю ощущать болезненную пульсацию в ляжке – там, где, по словам Дейдре, у меня установлен маячок. Слышу голоса, которые беседуют со мной гулким шепотом. Вижу отца, бледного и безжизненного: он стоит в дверях и наблюдает за мной. Отец никогда ничего не говорит и молча уходит. Иногда является Роуэн и ослабляет на мне фиксаторы. Брат всегда спешит, вечно пытается спихнуть меня с кровати, но мне ни разу не удается встать до того, как он исчезнет.

В голографическом окне появляется мужчина. Он бродит среди лилий, облаченный в темные одежды, – и я знаю, что он идет за мной.

Звуки становятся вдвое громче. Каталки в коридоре ревут так, словно устроили гонки у меня под черепом. Приглушенные голоса санитаров застревают в голове и бьются о стенки черепа, словно мотыльки.

Я слышу каждый шаг, каждую скрипучую половицу, каждый взрыв смеха на кухне особняка, каждый вздох из спальни моей сестры по мужу, когда ее навещает Линден. От этого шума невозможно спрятаться; невозможно просто заткнуть уши. И даже когда в доме тихо, стук моего собственного сердца похож на канонаду.

Вон часто заходит ко мне. Обычно я не открываю глаз и, несмотря на отчаянное сердцебиение, стараюсь лежать неподвижно. Но однажды, поправляя мне капельницу, он сообщает:

– Сегодня цветущие апельсиновые деревья выглядят особенно красиво.

Я поднимаю веки. Его плечи усыпаны белыми лепестками, которые слетают при малейшем движении и растворяются, не успев коснуться земли. Глаза у Распорядителя сегодня очень зеленые. По‑моему, это глаза Линдена. Как они попали на лицо его отца?

Вон улыбается мне… без присущей его сыну доброты.

– Ты что‑то раскраснелась, – говорит он. – Не тревожься. Жар – это нормально.

Я смотрю, как за спиной у него вырастает апельсиновое дерево. Стайка скворцов влетает в палату сквозь потолок, а я говорю:

– Куда бы я ни пошла, вы меня найдете, так ведь?

– Это все пустое, – отвечает он, постукивая по корпусу шприца. – Ты никуда не уйдешь.

Я смотрю в потолок и понимаю, что он говорит правду. Сесилия обещала мне спасение, но оно – как и все остальное – не в ее власти. Наверное, это к лучшему. Спускаясь сюда, она рискует. Пусть лучше живет наверху. Она вечно пытается управлять вещами, которые ей не по плечу, но как я могу винить ее? Я сама такая же. Беспокойство Дженны было вполне оправданным. Наверное, она единственная из нас понимала, с чем имеет дело, и приняла свою судьбу спокойно и достойно.

Я слышу гудение вентиляции: наверное, температура в подвале регулируется так же, как и в доме. Порой мне кажется, что это Роуз летает по воздуховодам, но ни один из них не ведет наружу. Ей тоже никогда не вырваться на свободу.

– Ты не замечала за собой ничего необычного? – спрашивает у меня Вон. – Боли в груди? Мигрени? Изжога?

– Только апельсиновые лепестки.

Я отвечаю так, будто он знает, что я их вижу. Поворачиваю голову и сдуваю те, что упали мне на плечо.

Он вводит иглу мне в вену, и я смотрю, как течет кровь.

– Роуз говорила, что вы выбрали меня из‑за глаз, – говорю я.

– Роуз была неглупой девушкой, – откликается Вон. – В тот день я, конечно, давал сыну советы, но он выбрал тебя сам. Если бы он этого не сделал, возможно, все было бы проще.

– Потому что я уже была бы мертва, – соглашаюсь я.

Он извлекает иглу у меня из руки и протирает место укола ваткой со спиртом.

– Конечно же нет, милая. Ты просто оказалась бы здесь раньше, чтобы помочь мне найти противоядие. Что ты знаешь о гетерохромии? Представь себе свои гены в виде мозаики, – начинает объяснять он. – Все ее кусочки кажутся несвязанными, но стоит отступить на шаг – и становится видно, что эти несочетающиеся кусочки составляют четкую картинку. Просто они создают ее иным способом.

Я теряю нить рассуждений, однако в последнее время мне трудно бывает понять даже самые простые вещи.

– Подозреваю, что у тебя генетический мозаицизм. Две разные популяции клеток, тогда как в организме обычного человека – всего одна. Один глаз голубой, другой – карий…

Он подается вперед и ласково убирает у меня с лица волосы, словно я маленькая девочка, которая не в состоянии понять сказку, рассказанную ей на ночь.

Будь здесь Роуэн, он бы понял. А возможно, уже и сам обо всем догадался. Но это не имеет значения. Я больше никогда его не увижу. И ни за что не расскажу Распорядителю про брата. Раз уж Вона так интересую я, он будет вне себя от радости, если узнает, что у меня есть брат‑близнец.

– Я не мог предвидеть, что мой сын так сильно тебя полюбит, – продолжает Вон. – И понял, что не смогу забрать тебя от него.

– Теперь он уже меня не любит, – возражаю я.

– Ошибаешься, – не соглашается Вон. – Безответная любовь может быть очень сильной. Он так крепко тебя любит, что его чувство перешло в ненависть.

Ненависть. Я пытаюсь представить себе Линдена с мрачным лицом, но у меня ничего не получается. Возможно, к лучшему.

– Хорошо ли ты спишь? – спрашивает Вон.

Я смеюсь. Смех взрывается мощным эхом. Беспокойство Вона обо мне совершенно абсурдно.

Когда он от меня уходит, я слышу, как начинает орать в воздуховоде Роуз.

Мне снится ветряная мельница. Она стоит на поле для гольфа, вращается, и ураганный ветер расшатывает крепления ее крыльев. Габриель зовет меня, просит зайти в дом.

– Рейн!

Ветряная мельница по‑прежнему скрежещет.

– Сесилия? – Мой голос даже шепотом назвать нельзя. – Вернись внутрь.

Ее рыжие волосы полощутся на ветру. Она тянется ко мне, но я слишком далеко. Я смотрю, как шевелятся ее губы.

– Проснись! – говорит она.

Я открываю глаза. Сесилия склоняется надо мной, запыхавшаяся и раскрасневшаяся, а у нее над головой мельтешат огни. Но урагана нет. Спустя мгновение я понимаю, что меня везут по подвальному коридору на каталке. Как труп Роуз. Сесилии приходится торопиться, чтобы не отстать. Ее окружают санитары в белом. Один из них кричит, требует, чтобы она ушла с дороги, но она запрыгивает на каталку и садится рядом со мной.

– Что происходит? – спрашиваю я.

Возникает смутное чувство паники, но тело не желает реагировать. Я почти не ощущаю собственных пальцев, хотя Сесилия сжимает их изо всех сил.

– Деточка, Распорядитель снесет вам голову, если увидит здесь, – говорит ей один из санитаров.

Сесилия хмурит брови.

– Я не деточка. А мой свекор не сделает ничего подобного, – дерзко заявляет она. – Потому что не узнает об этом.

– Кто постоянно ее сюда пускает? – вопрошает тот же санитар.

– Нельзя же учить жену Коменданта Линдена, как ей себя вести, – возражает другой.

Сесилия самодовольно подмигивает мне.

– Распорядитель Вон в отъезде, – шепчет она. Я едва разбираю ее голос сквозь скрежет колес. – Он в Сиэтле, читает лекцию об антителах.

Каталка останавливается.

– Слезаем! – приказывает голос.

Сесилия отпускает мою руку, и та падает, тяжелая и бесполезная, словно доска. Меня перекладывают с каталки на кровать; изголовье у кровати чуть приподнято. Подключают капельницу. Я жду знакомого прилива беспамятства, но его нет. Веки мне фиксируют в открытом положении, но сейчас я и не смогла бы моргать, даже если бы захотела. Успеваю позвать Сесилию прежде, чем меня настигает оцепенение, – и она тут же оказывается рядом.

Сестра по мужу забирается на кровать, устраивается сзади и подтаскивает меня к себе, так что я упираюсь спиной в ее живот. Она кладет подбородок мне на плечо, и я вдруг начинаю ощущать жар ее щек. Наверное, сейчас они красные – так всегда бывает, когда она готова расплакаться. Я не сразу понимаю, что за слова она шепчет мне снова и снова.

– Держись!

Санитары ушли – все, кроме одного, он возится с каким‑то прибором. Перед глазами все начинает расплываться.

– Пожалуйста, слезьте с кровати, леди Сесилия.

– Иди к черту, – огрызается она.

В комнате раздается жужжание. Санитар отлаживает большую механическую «руку», которая спускается с потолка. Из нее торчит игла фута в три длиной. (Или мне только кажется, что она такая огромная?)

– Рейн, – шепчет Сесилия, – помнишь истории, которые ты мне рассказывала? Про воздушных змеев.

Голос из динамика начинает отдавать команды санитару с иглой. Отладки. Уровни жидкости. Что‑то насчет видеозаписи и мониторов.

– Так вот, я пыталась делать змеев из бумаги, но они не летают. Я попрошу, чтобы Линден заказал листы пластика. Сквозь них не будет проходить воздух, и, может, тогда они начнут летать.

Она гладит меня по волосам, а голос на потолке говорит:

– Зафиксируйте голову объекта.

Сесилия выполняет приказ, прижимает мне виски ладонями. Санитар опускает сверху шлем, который не позволит мне двигать головой – хотя я все равно не в состоянии ею двигать, – надевает его на меня и застегивает ремешок под подбородком.

– Отодвиньте ее назад на два сантиметра, – требует голос.

Санитар выполняет распоряжение.

– Это будет больно? – спрашивает Сесилия.

Мне хочется сказать ей, что я вообще не чувствую своего тела, но не могу пошевелить языком. Санитар не отвечает.

– Леди Сесилия, если она шевельнется во время манипуляций, она может ослепнуть. Вы этого хотите?

На этот раз девушка прислушивается к нему и слезает с кровати.

– Я здесь, с тобой, – говорит она, пока санитар укладывает меня так, как командует голос с потолка.

Возможно, моя полная обездвиженность – это проявление милосердия. Мне почти удалось убедить себя в том, что новый эксперимент будет не страшнее остальных. Но в этот момент санитар подводит иглу к моему глазу, и я понимаю, что сейчас произойдет.

Какой бы препарат ни использовался для того, чтобы лишить мое тело чувствительности, он больше не заставляет сердце биться ровно. Я слышу, как оно грохочет у меня в ушах. Мне трудно дышать. Сесилия отчаянно пытается отвлечь меня разговором о хвостах для воздушного змея и весеннем ветре.

Хочется вопить. Мне еще никогда в жизни так сильно не хотелось кричать. Я – тысяча крыльев, бьющихся в крошечной клетке. Однако вырывающийся у меня звук не может сойти даже за всхлип. Мое тело абсолютно бесполезно, оно где‑то бесконечно далеко, хотя я сейчас в полном сознании.

Игла входит в зрачок. Кажется, я чувствую момент прокола.

«Считай!» Когда я вывихнула плечо, брат велел мне отсчитывать секунды, пока он станет его вправлять. «Считай, и будет не так тяжело». И я считаю.

Сорок пять… игла выходит у меня из глаза.

Это на пять секунд меньше, чем время манипуляций со вторым зрачком.

Когда все заканчивается, с меня снимают шлем и отклеивают от век липкую ленту. Моя голова безжизненно падает на подставленную Сесилией ладонь. Пока санитары отключают капельницу, перекладывают меня на каталку и вывозят в коридор, сестра по мужу продолжает рассуждать о воздушных змеях и способах их полета.

– В конце концов я сообразила. – Она снова сидит на краю каталки. Мое зрение постепенно становится резче, и черты ее лица материализуются. – Дело в инерции.

– В чем? – шепчу я.

К губам возвращается чувствительность. Она распространяется по всему телу, добирается до пальцев рук и ног.

– В инерции движения, – повторяет она. – Если ты хочешь, чтобы что‑то полетело, нельзя стоять на месте. Надо бежать.

Вон возвращается. От него пахнет весенней свежестью и кожаной обивкой лимузина. Он зашел навестить меня, даже не переодевшись после поездки в Сиэтл.

– Мне сказали, во время исследования ты не издала ни звука, – говорит он, гладя меня по щеке, словно я домашнее животное.

Рука у него прохладная. Я не признаюсь ему, что с удовольствием орала бы, если бы могла.

«Считай». На то, чтобы проследить пальцем линию моей скулы и убрать его, у Вона уходит четыре секунды.

– Я ответил, что это естественно. Ты всегда была воплощением достоинства.

От моей руки отсоединили капельницу, и трубка безвольно свисает с пакета, закрепленного на стойке у кровати.

Вон раскладывает иглы и инструменты, а я сосредотачиваюсь на плитках потолка. Сегодня они видны гораздо четче, чем обычно. Я вижу в них дырочки, словно от булавочных уколов. В воздуховоде что‑то щелкает, заставляя меня вздрогнуть.

– Достоинства, – повторяет он, – и аристократизма. Ты железная. Тебе никто об этом не говорил?

– Это что‑то новенькое, – бормочу я.

Брат всегда упрекал меня за излишнюю мягкость.

– Ну, настолько отвратительных исследований больше делать не будем, – заверяет Вон. – Мы сняли изображение внутреннего устройства обоих глаз. Снимков должно хватить.

При одном воспоминании о произошедшем в лаборатории я покрываюсь гусиной кожей. Руки, схваченные фиксаторами, сжимаются в кулаки.

– Как ты себя чувствуешь? – осведомляется Вон. – Думаю, на следующей неделе можно будет перевести тебя на нормальное питание, раз ты так хорошо себя вела.

Я вспоминаю оладьи Клэр, залитые сливочным маслом и патокой. Тогда у меня была сильная депрессия, и они казались мне совершенно безвкусными. А может, это была не депрессия? Может, так начиналась болезнь? Если бы я снова оказалась за столом у Клэр, я смаковала бы каждый бесценный кусочек! Гуляла бы по Манхэттену. Целовала бы Габриеля вплоть до ощущения невесомости. Как я могла столь бездарно растратить свою свободу? Та болезнь, та апатия – все это было результатом власти, которую приобрел надо мной Вон, а я об этом даже не догадывалась.

– Не хочешь? – спрашивает Вон, не дождавшись от меня ответа. – Ну, может, попозже.

Он распрямляет мою руку, берет пальцами за запястье и замолкает, чуть покачивая головой в такт пульсирующей вене.

– Частота сердцебиений снизилась, – отмечает он. – Прелестно. Какое‑то время я боялся, что у тебя случится остановка сердца.

– Один из плюсов ранней смерти, – заявляю я сухо, – заключается в том, что сердце не успевает заболеть.

Он смеется, дезинфицирует мне руку и набирает пробирку крови.

– Я не смог предугадать твою реакцию ни на одно из исследований, милая. Ты – просто загадка.

Я не рассказываю ему, что Сесилия тайком нарушает ход экспериментов. Когда она приходит меня навестить, то отключает капельницы. После того исследования сетчатки она дежурила у моей постели до вечера, пока ей не сказали, что Линден ее ищет. Перед уходом она шепнула:

– Нам ведь надо, чтобы тебе стало лучше, тогда мы сможем тебя отсюда вызволить!

А еще она вытащила иголку из моего запястья. Без содержимого той капельницы я наконец смогла поспать без кошмаров, пока возвращение Вона не заставило Сесилию вернуть иглу на место.

Сейчас Вон просматривает записи, оставленные ему санитарами. Лицо остается бесстрастным, а зеленые глаза горят. Точно так же, как у Линдена, когда тот заканчивает очередной набросок и торжествует, если все получилось даже лучше, чем он рассчитывал. Мой супруг очень талантлив, и Вон об этом знает. Только почему он держит его в таком неведении?

– А своего сына вы препарировали? – спрашиваю я. – Я имею в виду – умершего.

Теперь, когда Вон детально изучил мои зрачки, мы отошли от жестких норм поведения. Несколько месяцев назад он рассказал мне про сына, который умер еще до рождения Линдена. В тот момент я была в таком ужасе, что не стала узнавать подробности, но теперь испугать меня стало гораздо труднее.

– «Препарирование» – это жестокое слово, – отвечает Вон прямо. – Но – да. И знаешь, что я увидел? – Он смотрит на меня поверх записей. – Ничего. Абсолютно никаких признаков отклонений. Молодое сильное сердце. Прекрасное состояние мышц: он был пловцом и хорошим бегуном. Более здоровых почек я никогда в жизни не видел.

– Вы его разрезали, – говорю я, – словно он ничего для вас не значил?

Вон закрывает записи и кладет тетрадь на гудящий прибор.

– Если бы он ничего не значил, я не стал бы трудиться, не так ли? – произносит он. – Наоборот, он был для меня всем. А я его подвел. Как отец и как врач. И мой долг – не допустить, чтобы это повторилось с Линденом.

– Вы и на нем ставили эксперименты? – интересуюсь я. – Тайком от него?

– Ты сегодня так и сыплешь вопросами, – говорит Вон, и я почему‑то не могу истолковать улыбку, возникшую у него на лице. – Тебе достаточно знать одно: ты помогаешь мне спасать людей. И лучше не задумываться о том, какой ценой.

С огромным удовольствием Вон сообщает, что будет испытывать на мне новый наркотик. Он говорит, что от него не должно быть кошмаров.

Кажется, он ждет от меня благодарности. Вот только без кошмаров остается лишь тишина. Я больше не слышу Роуз в вентиляции, шаги на верхних этажах, Сесилию и Линдена или скрипучие пружины матраса. Прежние лекарства вводили меня в состояние безумия, утаскивали в тусклый полумрак, где мой страх принимал самые разные обличья. Теперь я вижу только стерильную палату. Фальшивые лилии в окне. Ощущаю холодный матрас рядом с собой… Когда мы жили у Клэр, возле меня спал Габриель. А до него ко мне в постель забирались Линден, или Сесилия, или Дженна. А еще раньше я спала, пока мой брат и его ружье на пару несли ночное дежурство.

Я считала, что Вон вводил мне те наркотики, чтобы мучить меня, но, возможно, он просто хотел, чтобы они составляли мне компанию.

«У тебя своя сила, моя хорошая», – говорила мне мать.

Что она сказала бы сейчас? Ее дочь, обессиленная и связанная, похоронена в лабиринте безумца надежнее любого мертвеца. Близнец без брата. Половинка целого.

Вон говорит, что я помогаю спасать людей, и велит не думать о цене. Он говорит о нормальной пище так, словно это какая‑то роскошь. Он утверждает, будто я полна достоинства, но привязывает меня к кровати. Неужели всего несколько дней назад манхэттенский ветерок шевелил мне волосы?

А может, с тех пор прошло уже несколько недель.

Или месяцев.

И я обманываю себя, считая, будто брат все еще меня ищет.

Он думает, что я умерла. Он выкопал те немногочисленные сокровища, которые оставили нам родители. Он сжег наш дом.

И совершенно неважно, что я еще жива. Я как корень в почве, который никогда не даст ростка. Закопана так глубоко, что шаги в мире живых не отдаются во мне даже легким сотрясением.

Я долго смотрю в потолок, пока булавочные уколы в плитках не начинают походить на созвездия. Потом перевожу взгляд на трубку от капельницы, которая лежит на матрасе: это Сесилия вытащила ее у меня из вены. Сестра по мужу тянет время. Она считает, если ей удастся удержать меня в сознании, она найдет способ меня освободить. Она не понимает, насколько недостижима свобода.

Спустя какое‑то время я высвобождаю руку из фиксатора с помощью той уловки, которую мне подсказала Дейдре, и устанавливаю капельницу обратно.

«Лучше не задумываться, какой ценой».

Свобода – единственная цена, которую здесь можно заплатить.

Маячок в ляжке пульсирует; и пока он там, мне не стать свободной. В новых кошмарах мне отпиливают ногу… И когда я в очередной раз выдергиваю себя из сна, я уже знаю, что надо делать.

Освободить запястья из фиксаторов легко, а вот со щиколотками сложнее – стопы у меня отекли, увеличившись чуть ли не вдвое. Я извлекаю иглы, одну за другой, и вываливаюсь из кровати. Впервые неизвестно за сколько времени пытаюсь встать на ноги – и они меня подводят.

Приходится ползти по холодному кафельному полу. Я цепляюсь за приборы и подтягиваюсь, мне удается дотянуться до кувшина с водой. Этот кувшин – единственная красивая вещь в помещении: нежно‑голубой хрусталь с ромбовидной огранкой, напоминающий мне озеро, играющее в солнечных лучах.

Я никогда не выберусь из этого особняка. Я никогда не найду брата, никогда больше не увижу Габриеля. Я с этим смирилась. Но я больше не в состоянии оставаться экспериментом Вона. Ни единой минуты. Мне невыносима мысль, что он найдет меня, куда бы я ни пошла. Если удастся вырезать у себя из ноги маячок, я придумаю, где спрятаться. Среди лилий на голограмме снова возникает тень мужчины. Я могу позволить ему меня убить. Или стану бродить по коридорам, пока не отыщу темный уголок, чтобы спокойно умереть. Если повезет, я сгнию прежде, чем Вон меня отыщет. Тогда он не сможет препарировать мои останки.

Бросаю кувшин на пол, он разбивается. Ползаю среди осколков, пока не нахожу достаточно острый, и взрезаю себе ногу.

Появляется смутное ощущение боли. Еще я слышу громкий вопль. Но не обращаю внимания ни на то, ни на другое – сейчас у меня есть более важная цель. Эта штука в ноге приковывает меня к моему свекру – от нее необходимо избавиться.

Чьи‑то руки пытаются меня остановить. Кто‑то громко выкрикивает мое имя. Поначалу я решаю, что Роуз наконец нашла выход из вентиляции и пробралась ко мне, но руки обхватываю мои щеки – и вот я уже смотрю в карие глаза Сесилии. Ее рубашка в крови. На лице – истерический ужас.

– Рейн, ну пожалуйста! – визжит она.

Все мои кошмары с воплями рвутся вперед. Настоящая какофония. Мужчина давит ногами лилии. Мертвая сестра по мужу проползает в вентиляцию. А Сесилия здесь, в эпицентре бури.

Дата добавления: 2015-09-18 | Просмотры: 549 | Нарушение авторских прав