АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Краткая экскурсия по вашему мозгу 3 страница

Ответ состоит в том, что способность к пластичности на протя­жении всей жизни (а не только лишь гены) занимает одно из важ­нейших мест в эволюции человеческой уникальности. Благодаря естественному отбору наш мозг выработал способность использо­вать обучение и культуру для того, чтобы запускать фазовые пере­ходы наших психических процессов. Мы вполне могли бы называть себя Homo plasticus. В то время как мозг у других животных просто проявляет гибкость, мы — единственный вид, который использует ее в качестве основного средства для усовершенствования мозга и эволюции.

Вот удивительный по консервативности и необоснованности вывод! Только превзятая уверенность в уникальности психики человека может поддерживать такие представления и, видимо, сходу отметать все противоречащее, или "объясняя" любой из противоречащих фактов в нужной "парадигме". Заодно замечу частое и характерное для необремененных пониманием научной методологии применение Куновского слова "парадигма" (см. об этом).

В общем звучит очень круто: у животных психика наследственно обусловлена, а у человека (не животного, а как бы ангела) - уже нет (см. Наследование признаков).

Один из важнейших способов, при помощи которого нам удалось поднять нейропластичность до таких заоблачных высот, из­вестен под названием неотении — наших до абсурда затянутых пе­риодов детства и юности, что делает нас чрезвычайно пластичными и чрезвычайно зависимыми от старших поколений на протяжении более десятка лет. Детство человека позволяет заложить фундамент для взрослого разума, однако пластичность остается важнейшим фактором на протяжении всей жизни. Без неотении и пластичности мы бы все еще бродили голыми обезьянами в какой-нибудь саван­не — без огня, без инструментов, без письма, традиций, верований и мечтаний. Мы и в самом деле были бы «всего лишь» обезьянами, а не стремящимися ввысь ангелами.

Между прочим, хотя мне так никогда и не удалось непосредствен­но изучить Михи — пациентку, которую я встретил еще студентом-медиком и которая смеялась в тот момент, когда должна была бы взвизгивать от боли что говорит о сугубо субъективизационной основе боли, — я никогда не переставал размышлять над ее случаем. Смех Михи ставит перед нами интересный вопрос: от­чего кто-либо смеется над чем-либо? Смех, равно как и его когни­тивный спутник, юмор, — универсальная черта, присутствующая во всех культурах. Некоторые приматы «смеются», когда их щекочут, но сомневаюсь, чтобы они рассмеялись при виде толстой обезьяны, поскользнувшейся на кожуре банана и упавшей на задницу. Джейн Гудолл определенно никогда не сообщала, что шимпанзе устраивают друг для друга пантомимные сценки в духе Three Stooges или Кисто-на Копса. - как бы утверждение о том, что животным смех не доступен, что совершенно не верно и с точки зрения наблюдений за животными (юмор проявляют кошки, собаки, объеяны), так и механизмов психического явления "смех", у которого есть вполне определенное назначение. Ну и стоит сравнить это с интерпетацией автора ниже. Почему и каким образом развился у нас юмор — загадка, но любопытный случай Михи дал мне ключ к разгадке.

Любая шутка или смешной случай имеют следующую форму. Вы шаг за шагом рассказываете историю, ведя слушателя по очевидной дорожке ожидания, а затем внезапно вводите неожиданный пово­рот, кульминационный момент, соль рассказа, понимание которого требует полного переосмысления предыдущих событий. Но этого недостаточно: ни один ученый, чье теоретическое построение раз­рушено одним-единственным уродливым фактом, который повлечет за собой полный пересмотр теории, не посчитает такое забавным (уж поверьте мне, я пытался!). Резкий поворот в напряженном ожи­дании необходим, но недостаточен. Самый важный ингредиент со­стоит в том, что новая интерпретация должна быть непоследователь­ной стоит уточнить - ситуация должна распознаваться как игровая. Приведу пример. Ректор медицинского университета идет по тропинке, но как раз перед тем, как достичь пункта назначения, он поскальзывается на кожуре банана и падает. Если он при этом про­ламывает череп и кровь хлещет, вы бежите на помощь и вызываете скорую. Вы не смеетесь. Но если он поднимается невредимым, стря­хивая кожуру со своих дорогих брюк, вы разражаетесь хохотом. Это называется грубым юмором. Ключевое различие состоит в том, что в первом случае имеет место действительно тревожная ситуация, тре­бующая неотложного внимания. Во втором случае тревога ложная, и смехом вы информируете находящихся поблизости, что нет необхо­димости затрачивать ресурсы и спешить на помощь. Это природный сигнал «все в порядке». Необъясненным остался лишь легкий налет злорадства, присутствующий во всей этой ситуации.

Как же это объясняет смех Михи? В то время я этого не знал, но много лет спустя мне повстречалась другая пациентка, Дороти, со схожим синдромом «смех от боли». Снимок КТ (компьютерной то­мографии) выявил, что один из болевых путей в ее мозге был повреж­ден. опять - сломанный механизм, хотя боль в радость легко достигается нормальным механизмом осознанной оценки. Хотя мы и думаем о боли как о простом ощущении, на самом деле она многослойна. Первоначально ощущение боли обрабатыва­ется в небольшой структуре под названием островок, расположен­ной глубоко под теменной долей в обоих полушариях мозга (см. рис. В.2). От островка болевая информация это еще не информация, сорри затем передается в переднюю часть поясной извилины в лобных долях. Именно здесь вы и начина­ете чувствовать неприятное ощущение — все мучение и ужас боли — вместе с ожиданием опасности. Если этот путь оборван, как это было у Дороти и, как я предполагаю, у Михи, островок продолжает обеспечивать основное чувство боли. "островок" - всего лишь набор первичных распознавателей значимости, сами по себе они обеспечивают ощущение боли только при ассоциации с одним из субъективированных образов (восприятия-действия), хотя при их стимуляции способны придать такую значимость текущему осознаваемому образу точно так же как стимуляция превичных распознавателей зрительных примитивов вызывает осознание их в виде этих примитивов, но сами они никаких осознаваемых образов не обеспечивают, но это не ведет к предполагаемому ужасу и мучению: передняя часть поясной извилины не получает сообщения. Фактически она говорит: «Все в порядке». Таким образом, мы имеем две основных составляющих смеха: очевидное и неотвратимое указание на неизбежную тревогу, приходящее от островка, <за которым следует контролирующее указание «да это гроша лома­ного не стоит» от неактивизированной передней части поясной из­вилины В итоге пациент разражается неконтролируемым смехом. Такие "объяснения" хороши в споре, когда нужно во что бы то ни стало убедить в своей идее, но они наносят прямой вред пониманию, когда предположения делаются слишком далеко от аксиоматичной базы. В данном случае порочное представление о функциональной задаче смеха используется для попытки хоть как-то объяснить почему боль может восприниматься со смехом. Ассоциации же оценок значимости, как было уже замечено ранее, - это адаптвность механизмами осознания, и они для данных условий могут оказаться различными по смыслу (значимости) до противоположности при одной и той же сенсорике.

То же самое относится и к щекотке. Огромный взрослый с угро­жающим видом приближается к ребенку. Ребенок очевидно пода­влен, он добыча, находящаяся в полной власти гигантского Грен-деля. Какая-то инстинктивная его часть — его внутренний примат, чье изначальное назначение — убегать от всяких ужасов, вроде ор­лов, ягуаров и питонов (о боже мой!) — не способна оценить ситу­ацию как-либо иначе. Но затем чудовище вдруг становится ласко­вым. И это влечет спад напряженного ожидания опасности. То, что должно было оказаться клыками и когтями, с жуткой неизбежностью впивающимися в его ребра, вдруг оказывается всего лишь сильно ко­леблющимися пальцами. И ребенок смеется. Вполне возможно, что щекотка развивалась в качестве ранней шутливой репетиции взрос­лого юмора. То, что такое "объяснение" порочно легко можно увидеть, если позволить себе замечать и те ситуации, в которых это до очевидности не так, например, когда котенок лижет пятку.

Теория ложной тревоги объясняет происхождение грубого юмо­ра, и легко понять, как в процессе эволюции он мог быть использо­ван (в качестве экзаптации — как мы бы сказали в научной термино­логии) для создания когнитивного грубого юмора — проще говоря, шуток. Когнитивный грубый юмор мог равным образом служить для того, чтобы вызывать спад ложно вызванного чувства опасности, ко­торое в ином случае могло бы привести к напрасной трате ресурсов на преодоление воображаемых опасностей очень притянутое объяснение: зачем нужен такой спад в форме смеха? Об экономии ресурсов во чтобы то ни стало это утверждение напоминает философствования С.Савельева. Действительно, можно даже рискнуть сказать, что юмор помогает в качестве эффективного противоядия против бессмысленной борьбы с предельной опасно стью: постоянно присутствующего страха смерти, присущего таким обладающим самосознанием созданиям, как мы. Такое драматическое сгущение красок становится не нужно, если проследить функциональное назначение смеха. Далее идут не менее философичные фантазии на тему зачем нужна улыбка.

Ну и наконец, поразмыслим над таким человеческим универсаль­ным приветственным жестом, как улыбка. Когда к одной человеко­образной обезьяне приближалась другая, по умолчанию предпола­галось, что приближается потенциально опасный чужак, так что она сигнализирует о своей готовности к битве, обнажая клыки в гримасе. Это получило дальнейшее развитие в ритуализированном притвор­ном проявлении угрозы, агрессивном жесте, предупреждающем не­званого гостя о возможном возмездии. Но если в приближающейся человекообразной обезьяне распознан друг, угрожающее выражение (обнажение клыков) прерывается на полпути, и эта частичная гри­маса с наполовину спрятанными клыками становится выражением умиротворения и дружелюбия. Опять-таки — потенциальная угроза (атака) неожиданно обрывается, а это ключевая составляющая смеха. Неудивительно, что в основе улыбки лежит такое же субъективное ощущение, как и у смеха. Она основана на той же логике и может передаваться по тем же самым нейронным сетям. Не странно ли, что, когда ваша любимая улыбается вам, она на самом деле наполовину обнажает свои клыки, напоминая вам о своем животном происхож­дении.

Ну что ж, вот как обстоит дело: мы можем начать со странной за­гадки, как будто сошедшей со страниц Эдгара Аллана По, применить методы Шерлока Холмса, диагностировать и объяснить симптомы Михи и на десерт прояснить возможную эволюцию и биологическую функцию чрезвычайно ценного, но в высшей степени загадочного аспекта — человеческого разума.

ГЛАВА 2

Видеть и знать

«Вы видите, но не замечаете».

ШЕРЛОК ХОЛМС

Этa глава посвящена зрению. разумеется, глаза и зрение не присущи исключительно людям — никоим образом. На самом деле способность видеть столь полезна, что глаза эволюционировали в разных случаях много раз в истории жизни на земле. Глаза осьми­нога жутким образом похожи на наши, несмотря на тот факт, что последним нашим общим предком было слепое морское существо, похожее не то на слизняка, не то на улитку и жившее более полумил­лиарда лет назад¹. Глаза действительно не свойственны лишь нам, но процесс видения происходит не в глазе Вот! как и процесс осознания любого другого характера, в том числе и боли. Он происходит в мозге а точнее - на уровне субъективизации ощущений. На земле нет другого такого создания, которое видело бы объекты таким же образом, как мы. У некоторых животных острота зрения намного выше, чем у нас. Вы наверняка слышали, что орел может прочитать мелкий газетный шрифт с расстояния в пятнадцать метров. Правда, орлы не умеют читать.

Это книга о том, что делает людей особенными, и постоянно по­вторяющаяся в ней тема — что наши уникальные психические свой­ства, возможно, развились из ранее существовавших структур мозга. Мы начинаем наше путешествие со зрительного восприятия отчасти потому, что о его сложности известно намного больше, чем о каких-либо других функциях мозга, отчасти также и потому, что развитие зрительных областей мозга чрезвычайно ускорилось в эволюции приматов, достигнув кульминации у человека. Плотоядные и траво­ядные животные имеют, скорее всего, менее дюжины зрительных об­ластей и не обладают цветовым зрением. То же самое относится и к нашим предкам — небольшим ночным насекомоядным, сновавшим по ветвям деревьев и не подозревавшим, что их потомки однажды наследуют — а возможно, и уничтожат! — всю землю. Однако у чело­века целых тридцать зрительных областей вместо какой-то дюжины. К чему же они? Тем более что баран спокойно обходится намного меньшим количеством.

Когда наши похожие на землероек предки стали вести дневной образ жизни, эволюционируя в полуобезьян и обезьян, они начали развивать сверхсложные зрительно-моторные способности для того, чтобы точно хватать и манипулировать ветками, хворостинками и листьями. Более того, смена рациона с маленьких ночных насеко­мых на красные, желтые и синие фрукты, а также на листья, чья пита­тельная ценность имела цветовой код в различных оттенках зеленого, коричневого и желтого, послужила толчком для возникновения изо­щренной системы цветового зрения. Этот ценный аспект цветового восприятия мог впоследствии быть использован самками приматов, чтобы информировать о своей ежемесячной половой рецептивности и овуляции с помощью течки — бросающегося в глаза разбухания и окрашивания ягодичной области, становившейся похожей на спе­лый фрукт. (Эта особенность была утеряна человеческими самками, развившими способность к постоянной половой рецептивности на протяжении всего месяца — факт, который еще доступен для моего личного наблюдения.) На следующем витке эволюции, когда наши предки-приматы развили способность постоянно находиться в вер­тикальном положении на двух ногах, привлекательность набухших розовых ягодиц могла быть перенесена на пухлые губы. Есть искуше­ние с лукавой улыбкой предположить, что наше пристрастие к ораль­ному сексу, возможно, также отсылает нас на ту ступень эволюции, когда наши предки были плодоядными (поедателями фруктов). Ка­кая лукавая мысль: а что, если наше восхищение Моне, или ван Гогом, или Ромео, смакующим поцелуй Джульетты, ведет в конечном итоге к древнему влечению к зрелым фруктам и задам? (Вот это и делает эволюционную психологию такой забавной: вы можете предложить совершенно нелепую сатирическую теорию и выйти совер­шенно сухим из воды.)

Да вдобавок к чрезвычайной подвижности наших пальцев у боль­шого пальца человека развился уникальный седловидный сустав, по­зволяющий помещать его напротив указательного пальца. Это свой­ство, сделавшее возможным так называемый точный захват, может показаться незначительным, но оно весьма полезно для того, чтобы собирать фрукты, орехи и насекомых. Оно также весьма полезно для того, чтобы продевать нитку в иголку, обхватывать рукоятку то­пора, считать или показывать буддийский жест мира. Потребность в точном независимом движении пальцев, противопоставленном большом пальце и в точной координации глаз и рук— эволюция которой была приведена в движение весьма рано в генеалогии при­матов — могла оказаться окончательным источником для такого дав­ления отбора, который привел нас к развитию сложных зрительных и зрительно-двигательных областей мозга. Весьма сомнительно, что без них вы смогли бы послать воздушный поцелуй, писать, считать, бросать дротик, курить косяк или — если вы монарх — управляться со скипетром.

Связь между действием и восприятием особенно прояснилась в последнее десятилетие с открытием нового класса нейронов в лоб­ных долях — так называемых канонических нейронов. Эти нейроны в некоторых отношениях подобны зеркальным нейронам, с кото­рыми я вас познакомил в предыдущей главе. Подобно зеркальным нейронам, каждый канонический нейрон активизируется во время специфического действия, например, когда вы пытаетесь дотянуть­ся до высокой ветки или яблока. Но тот же самый нейрон придет в активность просто при виде ветки или яблока. Другими словами, похоже что абстрактное свойство возможности быть взятым было закодировано в зрительной форме объекта как присущая ему черта. Различие между восприятием и действием существует в нашем обы­денном языке, но это как раз то, что мозг, несомненно, не всегда при­нимает во внимание.

Подобно тому как граница между зрительным восприятием и хва­тательным движением становилась все более расплывчатой в ходе эволюции приматов, то же самое происходило с границей между зрительным восприятием и зрительным воображением в ходе эво­люции человека. Обезьяна, дельфин или собака, возможно, и облада­ют какой-то рудиментарной формой зрительного воображения, но только люди могут создавать зрительные символы и жонглировать ими в уме, пытаясь получить новый образ то, что автор не обладает сведениями, показывающим наличие таких способностей у перечисленных тварей не дает ему права делать такие категорические утверждения, но он запросто утверждает это. Возможно, человеко­образная обезьяна может вызвать в воображении образ банана или альфа-самца своего стада, но только человек способен жонглировать зрительными символами, чтобы создать совершенно новые комбина­ции, такие как дети с крыльями (ангелы) или полулюди-полулошади (кентавры) "новые комбинации" такие, каких не было раньше, человек не может создать творчески принципиально (каким-то механизмом), но он может регулировать порог срабатывания нейронов в области, где это позволяется усилиями расширения внимания, тем самым искуственно ассоциируя то, что ранее было за границами этого внимания в новый по входящим компонентам образ. Или порог может меняться под действием психотропных веществ. И то и другое возможно у других животных: осознанная регулировка широтой внимания - древний механизм, обслуживащий адаптивность посредством осознания. Так же животные могут поедать алкоголь-содержащие плоды. При этом они не воображают сугубо человечью атрибутику творчества, такие как ангелы или кентавры. У них - свое творчество. А само творчество необходимо для продуцирования новых вариантов поведения, см. Основные механизмы творчества. Такого рода воображение и жонглирование символами «в автономном режиме», в свою очередь, может потребоваться для другого уникального человеческого свойства, языка, за который мы возьмемся в шестой главе. Язык, точнее вербальные символы общения, так же присущи другим животным в их специфике коммуникации.

................

Классическое понимание зрения как постепенного и последователь­ного анализа образа, с увеличением сложности при продвижении, полностью разрушено с открытием стольких обратных связей. Ка­кова задача этих обратных проекций, остается лишь гадать, но моя интуиция говорит мне, что на каждой стадии обработки информа­ции, как только мозг добивается частичного разрешения «пробле­мы» восприятия, такой, как определение идентичности объекта, его местоположения или движения, это частичное решение тотчас от­сылается обратно на ранние стадии. Повторяющиеся циклы такого возвратного процесса позволяют исключить тупиковые ситуации и ложные решения, когда вы смотрите на «зашумленные» зритель­ные изображения, такие, как замаскированные объекты (наподобие картинки, «спрятанной» на рис. 2.7)³. Другими словами, эти обрат­ные проекции позволяют вам сыграть с изображением в нечто вроде «20 вопросов» (популярная игра, когда ведущий загадывает пред-

Рис. 2.7. Что вы видите? Похоже на случайные брызги черных чернил на первый взгляд, но если вы будете смотреть достаточно долго, то сможете разглядеть спрятанную за ними картину

мет, а участники должны угадать, задав 20 вопросов, на которые мож­но отвечать лишь «да» и «нет». — Ред.), предоставляя вам возмож­ность быстро прийти к правильному ответу. Как будто бы каждый из нас все время галлюцинирует, и то, что мы называем восприятием, включало бы в себя просто выбор галлюцинации, наиболее соответ­ствующей поступающей в настоящий момент информации. Конеч­но, это сильное преувеличение, но в нем есть большая доля истины. (А как мы увидим позднее, это может помочь объяснить наше вос­приятие искусства.)

Точный способ распознания объекта все еще большая загадка вовсе нет. принципы распознавания и формирование иерархии примитивных распознавателей достаточно изучены специалистами искусственных нейросетей (персептронных систем). Но сымсл распознавания (т.е. та значимость, которая соотвествует данному образу) зависит о текущих условий. Один и тот же набор признаков восприятия может ассоциироваться с разным смыслом в разных условиях. С каждым новым элементом в восприятии (при достаточной его значимости) активируется осознанное внимание к нему, и выработавшаяся новая оценка значимости во время пробного поведения ассоциируется с признаками новых условий[26], что корректирует отношение для новых условий. Обратные связи в области первичных распознавателей нужны для управления вниманием, выделения наиболее значимых признаков среди всего в восприятии. Они не участвуют непосредственно в функции распознавания потому как эти распознаватели давно уже получили свою специализацию в раннем критическом периоде развития данной зоны мозга. Контексты же восприятия, в которых виденному придается опредленный смысл - древний механизм уточнения значимости виденного в зависимости от условий, см. Контекст понимания. Каким образом нейроны, активизирующиеся, когда вы смотрите на объект, распознают в нем лицо, а не стул, например? Что является отличительными признаками стула? В современном дизайнерском мебельном магазине большая пластиковая клякса с ямочкой посере­дине распознается как стул. Может показаться, что важнейшим явля­ется назначение — нечто, позволяющее сидеть, — а не то, что у этой вещи четыре ножки или спинка. Каким-то образом нервная система интерпретирует акт сидения как синонимичный восприятию стула. Ну а если это лицо, каким образом вы тотчас распознаете человека, несмотря на то что вы на протяжении жизни видели миллионы лиц и сохранили соответствующие изображения в ваших блоках памяти?

Определенные свойства или характерные черты объекта мо­гут стать кратчайшим способом его распознавания. Например, на рис. 2.8а изображен круг с завитушкой посередине, но видите вы зад свиньи. А на рис. 2.86 — четыре кружочка на двух прямых верти­кальных линиях, но, как только я добавлю какие-нибудь детали, на­пример когти, вы увидите медведя, карабкающегося на дерево. Эти картинки наводят на мысль, что определенные очень простые детали и характерные черты могут служить распознавательными маркерами для более сложных объектов, но они не отвечают на более важный вопрос — как выделяются и распознаются сами эти детали. Каким образом завитушка распознается как завитушка? Разумеется, зави­тушка на рис. 2.8а может быть только хвостом, учитывая общий кон­текст нахождения внутри круга. Если завитушка вне круга, никакого зада свиньи уже не просматривается. Это поднимает центральную проблему распознавания объектов, а именно каким образом зрительная система определяет отношения между свойствами и чертами объекта, чтобы его идентифицировать? Мы все еще слишком мало в этом разбираемся.

Проблема становится еще более острой, когда речь идет о распо­знавании лиц. Рис. 2.9а представляет собой схематическое изображе­ние лица. Простое присутствие горизонтальных и вертикальных чер­точек заменяет изображение носа, глаз и рта, но только в том случае, если между ними соблюдены правильные взаимоотношения. У лица на рис. 2.96 сохранены те же самые признаки, что и на рис. 2.9а, но они перемешаны. Никакого лица не видно, если только вы, конечно, не Пикассо. Правильное расположение оказывается решающим.

Конечно, этим дело не исчерпывается. Как указал Стивен Кос-слин из Гарвардского университета, взаимоотношение черт (носа, глаз, рта в правильном соотношении) говорит вам только то, что это лицо, а не, скажем, собака или осел, но совершенно не говорит вам, чье именно это лицо. Чтобы распознать конкретное лицо, вам необходимо переключиться на измерение относительных размеров и расстояний между чертами. Выглядит так, словно ваш мозг создал общий шаблон для человеческого лица, сравнив между собой и ус­реднив тысячи виденных им лиц. Затем, когда вы сталкиваетесь с но­вым лицом, вы сравниваете его с шаблоном, то есть ваши нейроны математически высчитывают разницу между усредненным лицом и новым лицом. Конфигурация отклонений от усредненного лица становится специфическим образцом для нового лица. Например, в сравнении с усредненным лицом лицо Ричарда Никсона будет об­ладать носом картошкой и косматыми бровями. В сущности, вы мо­жете преднамеренно преувеличить эти отклонения и получить кари­катуру — лицо, которое будет больше похоже на Никсона, чем само лицо Никсона. Опять-таки, позже мы увидим, как все это имеет от­ношение к некоторым видам искусства.

Впрочем, мы должны отдавать себе отчет, что такие слова, как «преувеличение», «шаблон» и «взаимоотношения», могут вну­шить нам ложное чувство, будто мы объяснили намного больше, чем нам действительно удалось. Эти слова маскируют глубину нашего неведения. Нам неизвестно, каким образом нейроны в мозге совер­шают любое из этих действий. Тем не менее намеченная мною схема может обеспечить нам неплохой плацдарм для последующих исследований этого вопроса. Например, более двадцати лет назад ученые в области нейронауки открыли в височных долях обезьян нейроны, реагирующие на лица: каждый набор нейронов активизировался, когда обезьяна смотрела на определенное знакомое лицо, например лицо альфа-самца Джо или лицо Ланы, лучшей представительницы его гарема. В эссе об искусстве, опубликованном мной в 1998 году, я предсказал, что такие нейроны могут парадоксальным образом активизироваться в еще большей степени в ответ на преувеличенную карикатуру данного лица, чем в ответ на оригинал. Это предсказание увлекательным образом было подтверждено серией блестящих экс­периментов, поставленных в Гарварде. Такие эксперименты важны, поскольку они помогут нам перевести чисто теоретические теории о зрении и искусстве в область более точных, проверяемых моделей функции зрения.

Распознавание предметов — очень важная проблема, и я выска­зал несколько предположений относительно стадий распознава­ния. Впрочем, само слово «распознавание» не сможет нам ничего сказать, пока мы не сможем объяснить, каким образом объект или лицо участвует в образовании смысла, основанного на том, какие именно ассоциации в памяти связаны с ними. Вопрос о том, каким образом нейроны кодируют смысл и вызывают все семантические ассоциации с объектом, является священным Граалем нейронауки, изучаете ли вы память, восприятие, искусство или сознание. Нейроны смысл не кодируют, а существует иерархия распознавателей значимости [15], как бы внутренняя рецепция значимости (упомянутый "островок"), которая при ассоциации с субъективизируемым образом придает ему эмоциональную состоавляющую - смысл, относящую к текущему более общему эмоциональму контексту.

Опять-таки, мы не знаем в действительности, отчего у нас, высших приматов, имеется такое большое количество особых зрительных об­ластей, но создается впечатление, что все они специализируются на разных аспектах зрения, таких, как цветовое зрение, способность ви­деть движение и формы, распознавание лиц и т. д. Вычислительные стратегии у каждой из них могли сильно различаться, так что эволю­ция развивала нейронное аппаратное обеспечение мозга по отдель­ности.

Прекрасным примером этого может стать средняя височная (СВ) область, небольшой участок корковой ткани, находящийся в каждом полушарии мозга, который, по-видимому, в основном сосредоточен на способности видеть движение. В конце 1970-х годов женщина из Цюриха, которую я буду называть Ингрид, перенесла инсульт, повредивший СВ-области обоих полушарий мозга, но оставил не­затронутой всю остальную часть мозга. В большинстве отношений ее зрение было совершенно нормальным: она могла читать газеты и распознавать людей и предметы. При этом у нее были огромные трудности со зрительным восприятием движения. Когда она смотрела на движущуюся машину, она казалась ей длинной последователь­ностью статичных фотоснимков, как будто она смотрит на нее в свете стробоскопа. Она могла прочитать номерной знак машины, сказать вам, какого она цвета, но у нее не создавалось никакого впечатления движения. Она боялась переходить улицу, потому что не могла опре­делить, с какой скоростью приближаются машины. Когда она нали­вала воду в стакан, струя воды казалась ей неподвижной сосулькой. Она не понимала, когда нужно прекратить наливать воду, потому что не могла оценить скорость, с которой поднималась вода, так что она всегда переливалась через край. Даже разговор с людьми был, как она говорила, похож на «телефонный разговор», потому что она не ви­дела движения губ. Жизнь стала для нее весьма необычным испыта­нием. Таким образом, похоже что СВ-области в основном отвечают за зрительное восприятие движения, а не за что-либо другое. Тому есть четыре доказательства.

Во-первых, вы можете записать данные отдельных нервных клеток в СВ-областях обезьяны. Их клетки сигнализируют о направлении движущихся объектов, но, очевидно, совершенно не интересуются ни их цветом, ни их формой. Во-вторых, вы можете использовать электроды для стимулирования крошечных групп клеток в СВ-областях мозга обезьян. Это заставляет клетки активизироваться, и у обезьян начинаются двигательные галлюцинации при включении тока. Нам это известно, потому что обезьяна начинает вращать глаза­ми, отслеживая движущиеся объекты в зрительном поле. В-третьих, вы можете наблюдать за работой СВ-областей у людей-добровольцев при помощи сканирования мозга, например используя функцио­нальную МРТ. При функциональной МРТ измеряются магнитные поля в мозге, образующиеся за счет изменений потока крови, когда объект наблюдения что-либо делает или смотрит на что-либо. В этом случае СВ-область активна, если вы смотрите на движущиеся объек­ты, и пассивна, когда вам показывают статичные изображения, цве­товые карточки или напечатанные слова. И наконец, в-четвертых, вы можете использовать специальное устройство под названием транскраниальный магнитный стимулятор, чтобы на короткое время «оглушить» нейроны СВ-области мозга человека-добровольца, фак­тически создавая при этом кратковременное повреждение головного мозга. И — подумать только! — при этом подопытные на некоторое время становятся, подобно Ингрид, слепыми к различению движе­ния, в то время как все остальные их зрительные способности оста­ются, по всей видимости, незатронутыми. Все вместе это может по­казаться избыточным для доказательства того единственного факта, что СВ-область является двигательной областью мозга, однако для науки никогда не вредно иметь несколько сходящихся путей, доказы­вающих одно и то же.

Дата добавления: 2015-11-02 | Просмотры: 412 | Нарушение авторских прав