АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Краткая экскурсия по вашему мозгу 8 страница

132 МОЗГ РАССКАЗЫВАЕТ

Мы подключили Петру к аппарату, который измерял время ее ре­акции на вопросы: какое число больше — 36 или 38? 36 или 23? и т. п. Как часто бывает в науке, результат не был определенно ясным. Казалось, что время реакции Петры зависит частично от числового расстояния, а частично от пространственного. Результат был не та­ким убедительным, на какой мы надеялись, но это дало возможность предположить, что ее числовая линия не была представлена слева на­право и линейно, как в обычном мозге. Некоторые числовые образы в ее мозге были определенно спутаны.

Мы опубликовали наше открытие в 2003 году, в томе, посвящен­ном синестезии, и это поспособствовало многим дальнейшим ис­следованиям. Результаты были разнородными, но наконец-то мы возродили интерес к давней проблеме, которая была полностью проигнорирована учеными, и мы искали пути объективных исследо­ваний.

Шаи Азулэй и я провели второй эксперимент с двумя новыми пространственно-числовыми синестетами, это было проделано для доказательства той же точки зрения. В тот момент мы проводили тест на память. Мы просили каждого синестета запомнить набор из девяти чисел (например, 13,6,8,18,22,10,15,2,24), расположенных произвольно на различных участках экрана. Эксперимент включал в себя два условия. В условии А девять произвольных чисел были раз­бросаны на двухмерном экране. В условии Б каждое число было рас­положено там, где оно «должно было» располагаться на извилистой линии каждого синестета, спроектированной на экране. (Вначале мы опросили каждого синестета, чтобы выяснить геометрию персональ­ной числовой линии, и определили, какие числа расположены ближе друг к другу в рамках его идиосинкразической системы координат). В каждом условии испытуемых просили посмотреть на экран в те­чение 30 секунд, чтобы запомнить числа. Через несколько минут их просто просили воспроизвести все увиденные цифры, которые они могли вспомнить. Результат был ошеломляющий: наиболее точно числа были воспроизведены при условии Б. Мы в очередной раз убе­дились, что эти персональные числовые линии действительно реаль­ны. Если бы они не существовали или если бы порядок их следова­ния менялся с течением времени, какое бы имело значение, как эти числа расположены? Размещение чисел там, где они «должны быть» на индивидуальной числовой линейке каждого участника, поспособ­ствовало запоминанию чисел — такое вы не сможете увидеть среди обычных людей.

Еще одно наблюдение заслуживает отдельного упоминания. Не­которые из наших пространственно-числовых синестетов сказали, что форма их индивидуальных числовых линий оказала большое влияние на их способность к арифметике. Вычитание или деление (но не умножение, которое было опять же зазубрено без понимания) сильно усложнялось в связи с резкими изгибами их линий и было сложнее, чем на прямой части. С другой стороны, несколько талант­ливых математиков говорили мне, что их извилистые числовые ли­нии давали им возможность видеть скрытые связи, которые усколь­зают от нас — простых смертных. Это наблюдение убедило меня в том, что и ученые-математики, и одаренные математики не были просто метафоричными, когда говорили о путешествиях по число­вым пространствам. Они видят связи, которые не доступны менее одаренным простым смертным.

Что же касается того, как эти запутанные числовые линии появля­ются, это до сих пор невозможно объяснить. Числа могут обозначать различные вещи — одиннадцать яблок, одиннадцать минут, один­надцатый день Рождества, — но что у них есть общего — это частич­но разделенные понятия величины и порядка. Эти свойства очень абстрактны, и наш обезьяний мозг изначально не был рассчитан на решение математических задач. Исследователи охотничье-собирательного общества предполагают, что наши доисторические предки, возможно, давали названия некоторым маленьким числам — может быть, до десяти (количество пальцев на руке), — но более развитые и гибкие системы счисления являются культурным изобретением исторических времен; а в те далекие времена просто не хватило бы интеллекта, начиная со счета палочек, разработать таблицу поиска или числовые модули. С другой стороны (это не каламбур), пред­ставление о сторонах и пространстве является таким же древним, как и умственные способности. Учитывая конъюнктурный харак­тер эволюции, можно предположить, что наиболее удобный способ отобразить абстрактные числовые образы, включая последовательность, — это расположить их на внутренней карте визуального про­странства. Учитывая, что теменные доли изначально развивались для отображения пространства, удивительно ли, что численные расчеты также производятся там, особенно в угловых извилинах? Это яркий пример того, что может быть уникальным шагом в эволюции челове­чества.

Принимая этот гипотетический скачок, я хотел бы сказать, что дальнейшая специализация может проводиться в наших теменных долях, отображающих пространство. Левая угловая извилина мо­жет быть вовлечена в отображение порядка. Правая угловая извили­на может специализироваться на величине. Самый простой способ пространственно расположить числовую последовательность в моз­ге — выстроить прямую линию слева направо. Это, в свою очередь, накладывается на представление о величинах (в правом полушарии). А теперь допустим, что ген, отвечающий за расположение последова­тельности в зрительном пространстве, мутирует. Результатом может стать извилистая числовая линия, как у наших пространственно-числовых синестетов. Как бы я хотел предположить, что последователь­ности другого типа — такие, как месяцы или дни недели, — также расположены в левых угловых извилинах! Если это так, то пациент с инсультом в данной области должен испытывать трудности при просьбе быстро ответить, что, например, наступает раньше, среда или четверг. Я надеюсь однажды встретить такого пациента. Здесь увлечение объяснениями разных форм синестезии явно начинает выходить за рамки разумного, если учесть, что формирование даже самых простых примитивов восприятия (распознавателей примитивных сочетаний признаков восприятия) - очень индивидуально и не закреплено наследственно. Если в течение соответствующего критического периода развития слоя распознавателей в восприятии не будет соответствующих его уровню признаков, то такой распознаватель не формируется и в течение всей жизни это будет невосполнимо. Так что на уровне генов может быть задана предрасположенность к формированию связей, но никак не сами связи, ведь в рассмотренном виде синестезии автором уже как бы не предполагается возможность перекрытия разных модальностей, а именно генетическая определенность "расположение последова­тельности в зрительном пространстве ".

Примерно через три месяца после того, как я начал исследование синестезии, произошел необычный поворот событий. Я получил письмо от одного из моих студентов, Спайка Джахана, который не мог сдать экзамены. Я открыл его, ожидая обычной просьбы «по­жалуйста, пересмотрите мои результаты экзаменов», но выяснилось, что у него цвето-числовая синестезия, он прочел о наших исследова­ниях и захотел принять в них участие в качестве испытуемого. Ни­чего необычного, пока он не сделал сенсационное заявление — он дальтоник. Дальтоник с синестезией! У меня голова пошла кругом! Если он видит цвета, отличаются ли они от тех, которые видите вы
или я? Может, синестезия прольет свет на одну из самых больших человеческих загадок — самосознание?

Цветное зрение — замечательная вещь. Несмотря на то что большинство из нас может видеть миллионы различных оттенков, оказывается, что наши глаза используют только три вида цветовых фоторецепторов, так называемых колбочек, чтобы отображать все цвета. Как мы видели во второй главе, каждая из колбочек содержит пигмент, который оптимально отвечает только за один цвет: крас­ный, зеленый или синий. Несмотря на то что каждый вид колбочек отвечает оптимально за одну специфическую длину волны, он так­же в меньшей степени отвечает за другие длины волны, близкие к оптимальной. Например, красная колбочка отвечает полностью за красный цвет, достаточно сильно за оранжевый, в меньшей степени за желтый и вряд ли вообще за зеленый и синий. Зеленая колбочка лучше всего реагирует на зеленый, меньше на желто-зеленый и того меньше на желтый. Таким образом, каждая специфичная длина (ви­димой) световой волны в той или иной степени стимулирует ваш красный, зеленый или синий тип колбочки. Существуют миллионы возможных комбинаций этих трех цветов, и ваш мозг знает, как пре­образовать их в каждый отдельный цвет.

Дальтонизм является врожденным состоянием, когда один или несколько пигментов отсутствуют. Зрение дальтоника функциони­рует нормально практически во всех аспектах, но он может видеть только ограниченное количество оттенков. В зависимости от того, пигмент какого типа колбочек отсутствует и в какой степени, может быть красно-зеленый или сине-желтый дальтонизм. В редких случаях отсутствуют два пигмента, и человек видит все в черно-белом цвете.

У Спайка была красно-зеленая разновидность дальтонизма. Он видел намного меньшее количество цветов в окружающем мире, чем большинство из нас. Что действительно кажется странным, Спайк часто видел числа с цветовым оттенком, который он никогда не ви­дел в реальности. Он говорил о них, будучи очарованным ими, как о «марсианских цветах», которые были «странными» и казались совершенно «нереальными». Он мог видеть их только тогда, когда смотрел на числа.

Любой другой не обратил бы внимания на эти замечания, счел бы их бессмысленными, но только не я и не в тот момент — объяснение само просилось прямо в мои руки. Я понял, что моя теория о пере­крестной активации карты мозга прекрасно объясняет этот стран­ный феномен. Вы понимаете, конечно, что у Спайка «барахлят» рецепторы-колбочки, но проблема только в его глазах. Сетчатка его глаза не способна отправить полный нормальный диапазон цветовых сигналов мозгу, но по всей вероятности, его корковые зоны, отвеча­ющие за обработку цвета, такие как V4 в фузиформе, являются со­вершенно нормальными, В то же время он является цвето-числовым синестетом. Таким образом, числовые формы нормально отправля­ются в его фузиформу и затем, посредством межмодальной обработ­ки, создают перекрестную активацию клеток в его цветовой зоне V4. Так как Спайк никогда не видел его недостающие цвета в реальности и мог видеть их, только глядя на числа, они кажутся ему невероят­но странными. Кстати, это наблюдение также опровергает идею, что синестезия возникает из воспоминаний раннего детства, таких, на­пример, как игра с цветными буквами-магнитами. Как может кто-то «вспомнить» цвет, который он никогда не видел? Кроме того, не вы­пускают буковки-магниты, окрашенные в «марсианские цвета»!

Стоит отметить, что синестет-недальтоник тоже может увидеть «марсианские» цвета. Некоторые описывают буквы алфавита как сочетание нескольких цветов, одновременно «наслаивающихся» друг на друга, что делает их не совсем соответствующими стандарт­ной цветовой схеме. Это явление, возможно, возникает из механиз­мов, аналогичных тем, которые наблюдаются у Спайка; связи в его зрительном пути весьма своеобразны и потому не поддаются интер­претации.

Каково это, видеть цвета, которые не появляются нигде в спектре, цвета из другого измерения? Представьте, какое разочарование вы должны испытать, если чувствуете что-то, что не можете описать. Можете ли вы описать, как вы видите синий цвет, человеку слепому от рождения? Описать запах мармита индусу или шафрана англича­нину? Вот она актуальность древней философской загадки, можем ли мы действительно знать то, что чувствует другой человек? Многие студенты задавали вопрос, казавшийся на первый взгляд наивным:

«Откуда я могу знать, что ваш красный — не мой синий?» Сине­стезия напоминает нам, что этот вопрос не столь уж и наивен. Как вы помните, термином для необъяснимого субъективного качества сознательного опыта являются квалиа — свойства чувственного опыта. Эти вопросы о том, похожи ли квалиа, свойства чувственного опыта, других людей на ваши собственные, или они другие, или от­сутствуют вообще, — могут показаться такими же бессмысленными, как вопросы о том, сколько ангелов могут станцевать на булавочной головке, — но я не теряю надежду. Философы столетиями бились над этими вопросами, но вот наконец-то, с нашими растущими знания­ми о синестезии, может приоткрыться тоненькая щелочка в двери этой тайны. Вот так всегда в науке: начните с простого, четко сфор­мулированного, поддающегося обработке вопроса, который может стать этапом на пути к решению Большого Вопроса, такого как «Что значат квалиа?», «Что есть я?» и даже «Что значит сознание?».

Синестезия может дать нам некоторые ключи к этим вечным тайнам^9,10, потому что она выборочно активирует некоторые визу­альные зоны, пропуская или обходя другие. Это невозможно сде­лать искусственно. Таким образом, вместо того чтобы задаваться туманными вопросами «Что есть сознание?» и «Что есть я?», мы можем улучшить наш подход к проблеме, сфокусировавшись только на одном аспекте нашего сознания — нашего осознания зрительных ощущений — и спросить себя, требует ли осознанное восприятие красного цвета активации всех или большинства из тридцати участ­ков зрительной коры? Или только небольшой их части? Как насчет целого каскада действий от сетчатки в таламус, затем к первичной зрительной коре, прежде чем сообщения попадут в зрительные зоны на тридцать уровней выше? Необходима ли их активность для со­знательного опыта, или вы можете пропустить их и напрямую ак­тивировать зону V4, чтобы все равно увидеть тот же ярко-красный? Если вы смотрите на красное яблоко, вы обычно активируете зри­тельные зоны одновременно для цвета (красный) и формы (похожий на яблоко). Но что, если бы вы могли искусственно стимулировать область цвета, не стимулируя клетки, связанные с формой? Неужели вы воспринимали бы бесплотный красный цвет, плавающий перед вами в виде массы аморфной эктоплазмы или другого призрачного вещества? И наконец, мы также знаем, что множество нейронных проекций возвращаются с каждого иерархического уровня процес­са зрительного восприятия на предыдущий, прежде чем перейти к следующему. Функция этих фоновых проекций пока не изучена до конца. Может, это необходимо для осознания красного? Что, если бы вы могли выборочно удержать их от активации (ну, например, с помощью химического препарата), пока вы смотрите на красное яблоко — осознание яблока не состоялось бы? От этих вопросов ру­кой подать до философских мысленных экспериментов, которыми так упиваются философы. Важное отличие научных экспериментов от философских: они действительно могут быть осуществлены, воз­можно при нашей жизни.

И тогда мы, возможно, наконец поймем, почему человекообраз­ных обезьян не интересует ничего, кроме спелых фруктов и красных поп, в то время как человек тянется к звездам.

Очень жаль, что случай синестезии дальтоника не был проверен столь же остроумно и методологически корректно, как это было описано для самого первого в книге примера синестезии. Ведь есть вероятность, что начитавшийся про нее студент, намерено придумал "марсианские цвета" или невольно выразил так нечто иное. У меня есть серьезные основания сомневаться в том, что в мозге, в случае изначального нарушения восприятия цвета, могла быть сформированы распознаватели цвета, которого никогда не видел глаз. Само понятие цвета при его осознании (как и запаха, вкуса) зависит от связи сигналов первичных рецепторов и эмоционального отклика при каждом образовании смыла (значимости) данного цвета в данных условиях так, что даже при изменении баланса освещения цвет воспринимается таким же. Об этом: Субъективизация ощущений и личность и в Вспомогательные сенсорные корреляты действительности.

ГЛАВА 4

Нейроны, которые определили цивилизацию

Даже когда мы одни, как часто с болью и удовольствием думаем мы о том, что другие думают о нас, об их воображаемом одобрении или по­рицании; все это следует из способности к сопереживанию, основного элемента социальных инстинктов.

ЧАРЛЬЗ ДАРВИН

РЫБА ЗНАЕТ, КАК ПЛАВАТЬ, УЖЕ В ТОТ САМЫЙ МОМЕНТ, КОГДА

вылупляется из икринки, она сразу сама заботится о себе. Утенок, вы­лупившийся из яйца, почти сразу способен следовать за матерью по земле и по воде. Жеребенок, сразу после рождения, еще не обсохший после утробы матери, несколько минут брыкается, чтобы обрести чувство ног, и присоединяется к стаду. Волчонок (как и другие млекопитающие) довольно долго постигает особенности и приемы добывания пищи и выживания, перенимая сначала непосредственно то, что показывают родители (период доверчивого обучения), а потом внося инициативу (сначала в игровом режиме, в точности как у людей). Совсем не так с людьми. Мы рождаемся слабыми и кричащими как и волчата, в высшей степени зависимыми от постоянной заботы и наблюдения. Мы взрослеем темпами леднико­вых периодов и долгие годы не достигаем того, что хотя бы отдален­но напоминало способности взрослого человека. Очевидно, мы по­лучаем какое-то огромное преимущество от этого дорогостоящего, если не сказать рискованного, выдаваемого в качестве аванса капита­ловложения, и называется оно культура. Культура (взаимопонимаемые символы общения и жизненный опыт в системе общей коммуникации, передаваемые из поколения в поколение) - вовсе не присуща только людям, а - любым стадным животным.

В этой главе я буду рассматривать, как особые клетки мозга, на­зываемые зеркальными нейронами, сыграли центральную роль в ста­новлении человека как единственного вида, который поистине живет и дышит культурой. Культура состоит из огромной массы сложных знаний и умений, передающихся от человека к человеку благодаря двум основным посредникам — языку и подражанию что столь же присуще волчьей стае и любой другой стае, но со своими особенностями, где так же имеется свой язык общения, а молодняк подражает взрослым до периода инициативы. Мы бы ниче­го собой не представляли без нашей способности подражать другим. Точное подражание, в свою очередь, зависит от уникальной челове­ческой способности «принять чужую точку зрения» как в прямом, так и в переносном смысле и требует более сложной структуры ней­ронов по сравнению с тем, как они организованы в мозге обезьян. Способность увидеть мир с точки зрения другого очень важна для построения психической модели раздумий и намерений другого че­ловека, чтобы предсказывать его поведение и управлять им («Сэм думает, что я не понимаю, что Марта делает ему больно»). Эта чело­веческая способность, названная моделью психического состояния (the theory of mind), уникальна. Наконец, определенные аспекты са­мого языка — этого жизненно необходимого посредника для переда­чи культуры — возможно, отчасти основаны на нашей способности подражать.

Очень странно видеть столь категорические утверждения об уникальности способности подражать без попытки понять, когда эта способность наиболее востребована - в самом раннем периоде доверчивого обучения, практически у любых млекопитающих, чем обеспечивается преемственность опыта взрослых, позволяющая не с нуля набирать этот опыт, а воспитываться в его окружении - культурном окружении данной стаи. Затем этот опыт становится консервативным, препятствуя развитию личной адаптивности и период доверия авторитетам заменятся на игровой период преступания догм, период личной инициативы, когда поведенческие реакции начинают корректироваться с учетов особенностей данного тела и особенностей текущего окружения. Все эти эволюционные наработки достаточно древни.

Дарвиновская теория эволюции — одно из наиболее важных на­учных открытий всех времен. Однако эта теория, к сожалению, ни­сколько не заботится о загробном существовании. Как следствие, она вызвала самую острую из всех научных полемик, настолько сильную, что некоторые школьные округа в США настояли на том, чтобы присвоить в учебниках «теории разумного замысла» (фактически являющейся фиговым листком для креационизма) равный с теори­ей эволюции статус. Как отмечал британский ученый и социальный скептик Ричард Докинз, это все равно что дать в учебнике равный статус идее о том, что Солнце вращается вокруг Земли. Во времена, когда эволюционная теория была еще только выдвинута, задолго до открытия ДНК и молекулярных механизмов жизни, когда пале­онтология только начала систематизировать ископаемые останки, пробелы в нашем знании были достаточно велики, чтобы оставить место для честного сомнения. Эта точка давно пройдена, но это не значит, что мы решили головоломку. Для ученого было бы слишком самонадеянно отрицать, что все еще остаются без ответа многие важ­ные вопросы эволюции человеческого сознания и мозга. Главными в моем списке являются следующие:

1. Человеческий мозг получил почти современные размеры и, возможно, современные мыслительные способности около 300 тысяч лет назад. Однако многие черты, которые мы рассма­триваем как исключительно человеческие: такие как производ­ство орудий, добывание огня, искусство, музыка и, возможно, даже полностью оформившийся язык — появились лишь зна­чительно позже, около 75 тысяч лет назад. Это - ошибочное представление возникает при отсутствии фактических данных о таких способностях других животных, см. Человек среди животных. Автор никак не обосновал своего утверждения, хотя оно требует особенно тщательного рассмотрения: он просто не знает таких примеров и только на этой основе судит, что этого нет. Дальнейшие рассуждения на такой основе оказываются порочными... Почему? Что делал мозг во время этого долгого инкубационного периода? Почему понадобилось столько времени для того, чтобы реализовался его скрытый потенциал, и почему он реализовался столь вне­запно? Учитывая то, что естественный отбор может отбирать лишь выраженные способности, а не скрытые, как весь этот скрытый потенциал приобрел первостепенное значение? Я на­зову это «проблемой Уоллеса» в честь натуралиста Виктори­анской эпохи Альфреда Рассела Уоллеса, который первым вы­разил ее в ходе дискуссий о происхождении языка:

Самые неразвитые дикари с минимальным словарным запасом имеют способность произносить большое чис­ло разнообразных членораздельных звуков и применять их к почти бесчисленному количеству модуляций и форм слов, которая ничуть не ниже, чем у высших европейских рас. Инструмент развился задолго до потребностей его обладателя.

2. Грубые олдувайские орудия, сделанные всего нескольки­ми ударами по камню, чтобы получить неровный острый край, возникли 2,4 миллиона лет назад и были, вероятно, сделаны Homo habilis, чей мозг занимал среднее по размеру положение между шимпанзе и современным человеком. Еще через милли­он лет эволюционного застоя начали появляться эстетически привлекательные симметричные орудия, что отразило стан­дартизацию техники производства. Это потребовало смены твердого молотка на мягкий, возможно, деревянный молоток в процессе производства орудия, чтобы добиться гладкого, а не зазубренного и неровного края. И наконец, изобретение стандартных сборных орудий — сложных симметричных двусто­ронних орудий, оснащенных рукояткой, — произошло лишь двести тысяч лет назад. Почему эволюция человеческого созна­ния перемежалась этими относительно внезапными подъема­ми в изменении технологии? Какова была роль использования инструментов в формировании познавательных способностей человека?

3. Почему имел место внезапный взрыв — который Джа-ред Даймонд в своей книге «Ружья, микробы и сталь» назвал «великим скачком» —- в усложнении интеллекта около шести­десяти тысяч лет назад? Именно тогда возникли и широко рас­пространились наскальная живопись, одежда и искусственные жилища. Почему эти резкие изменения произошли именно в тот момент, хотя мозг достиг своих современных размеров почти за миллион лет до того? Это снова проблема Уоллеса. К сожалению, "проблема" рассматривается только с позиции людей, но никак не других животных, которым специфика людей совершенно не требуется, у них - своя специфика, подчас даже в умениях преобразовывать что-то, превышающая навыки людей в этой области. Животные, оказывающиеся во взаимодействии с людьми, те же волки, в этом взаимодействии проявляют смекалку и адаптивные способности во многом выше, чем у людей, нужно знать эти факты, чтобы осознать: принципы адаптивности не требуют обязательной "технической" специфики, хотя техника во многих случаях дает решающее преимущество в противостоянии. У вирусов такое решающее преимущество - в быстрой изменчивости и быстром воспроизводстве. У волков - в своей среде обитания - в большем интеллекте охотников с высокоразвитыми навыками выживания и получения преимуществ в этих условиях. Во Франции был случай (и не один) когда долго не могли справиться с одним волком - людоедом, несмотря на все шпаги, копья и ружья. Да и любой спецназовец скажет, что важно не то оружие, которое в руках, а четко выработанные навыки получать преимущество в данных условиях.

В целом автор опять высказал очень спорные, недообоснованные утверждения.

4. Людей часто называют «макиавеллиевскими примата­ми», ссылаясь на нашу способность предугадывать поведение других людей и перехитрять их волки не менее хитры и коварны, вообще ложь - очень древнее изобретение, см. Про психическое явление «Ложь». Почему нам, людям, так хоро­шо удается читать намерения друг друга? Есть ли в нашем мозге специальный отдел или участок для модели чужого сознания, как предполагали когнитивные нейробиологи Николас Хэм­фри, Ута Фрит, Марк Хаузер и Саймон Барон-Коэн? Где нахо­дится этот участок и когда он развился? Есть ли он в какой-ли­бо рудиментарной форме у обезьян и высших приматов и, если да, что сделало нашу область мозга гораздо более сложной, чем у них?

5. Как развился язык? В отличие от таких человеческих атрибутов, как юмор, искусство, танец и музыка, значение язы­ка для выживания очевидно: он позволяет сообщать наши мыс­ли и намерения. Но вопрос о том, как такая экстраординарная способность появилась, приводил в тупик биологов, психоло­гов и философов, по крайней мере со времен Дарвина. Про­блема заключается в том, что человеческий голосовой аппарат намного более сложен, чем у любого другого примата, но без соответствующих развитых языковых областей человеческого мозга столь тонкий артикуляционный аппарат сам по себе был бы бесполезен. Так как же последовательно развивались эти два механизма, включающие в себя столь большое количество связанных друг с другом высокоразвитых частей? Следуя за Дарвином, я предполагаю, что наш голосовой аппарат и наша замечательная способность модулировать голос развились пре­имущественно для эмоциональных криков и музыкальных зву­ков во время ухаживания у ранних приматов, включая наших предков-гоминини. Как только произошло это развитие, мозг, особенно левое полушарие, мог начать использовать это для языка. Нужно учесть то, что для вербальной коммуникации вовсе не обязательно использования виртуозного голосового аппарата. Во всяком случае, такую необходимость требуется четко показать, чего не сделано. Можно общаться хоть азбукой морзе, что в некотором роде делают дельфины и многие птицы. Так что утверждение, что развитый голосовой аппарат (причем развитый именно в человеческой особенности) требуется для развития вербальных структур мозга - явно неверно. Стоит учесть еще и то, что кроме вербальных символов общения в культуре используется еще большее количество невербальных.

Остается неразгаданной еще более сложная загадка. Не по­рождается ли язык сложным высокоспециализированным пси­хическим промежуточным «языковым органом», который уникален для человека и возник совершенно неожиданно, как предположил известный лингвист Массачусетского техноло­гического института Ноам Хомский? Или существовала более примитивная система общения с помощью жестов, которая подготовила базу для возникновения голосового языка? Эта проблема решается в большой степени благодаря открытию зеркальных нейронов.

Я уже упоминал о зеркальных нейронах в предыдущих главах как и показывалось в комментариях надуманная важность особенности этих нейронов и вернусь к ним снова в шестой главе, но здесь, в контексте эволюции, рассмотрим их поближе. В лобных долях мозга обезьяны существуют определенные клетки, которые активизируются, когда обезьяна вы­полняет какое-либо определенное действие. Например, одна клетка активизируется во время нажатия на рычаг, другая — при хватании арахиса, третья — когда обезьяна кладет арахис в рот, четвертая — когда она что-либо толкает (не забудьте, что эти нейроны являются частью маленькой нейронной сети, выполняющей конкретную за­дачу; сам по себе один нейрон не двигает руку, но его реакция по­зволяет подслушать действие всей нейронной сети). Пока что в этом нет ничего нового. Такие нейроны моторных команд были открыты известным нейробиологом из университета Джонса Хопкинса Вер-ноном Маунткаслом несколько десятилетий назад.

В ходе изучения этих нейронов моторных команд в конце 1990-х годов другой нейробиолог, Джакомо Риццолатти со своими колле­гами Джузеппе Ди Пеллегрино, Лучано Фадига и Витторио Галле-зе из итальянского университета Пармы, обнаружил кое-что весьма необычное. Некоторые нейроны активизировались не только когда сама обезьяна выполняла действие, но и когда она видела, как другая обезьяна выполняет то же действие! Услышав на лекции Риццолатти об этой новости, я чуть было не подскочил со своего места. Это были не просто командные нейроны, они были способны воспринять точ­ку зрения другого животного (рис. 4.1). Подскочил - характерный признак существования предвзятой идеи, в контексте которой теперь будет рассматриваться явление... Понятие "командный нейрон" устарело. Все нейроны имеют только одну функциональность: распознавание характерного для них входного профиля возбуждения, они - детекторы сочетания признаков, распознаватели. Нейроны в нейросети лобных долей входят в состав последовательных цепочек различных наработанных реакций, - навыков творческой выработки новых вариантов поведения при осознании чего-либо. При этом используются признаки восприятия в контексте специализации этих цепочек. Там, где необходимы навыки отслеживания внешней динамики изменений, в том числе и действий живых существ, нейроны отдельных фаз цепочек будут распознавать ранее сформированные примитивы таких реакций. Они не являются специалистами именно в отзеркаливании, но входят в состав поведенческих автоматизмов, требующих отслеживания. И такая поведенческая функциональность может иметь наследственную предрасположенность, обеспечивающую период доверчивого обучения. Итак, никаких таких специфических функций зеркальности, каких-то особенностей, заставляющих нейрон оказываться способным зеркалить, не существует. Все отмеченные в опытах такие нейроны - типичные распознаватели в контексте выполнения наработанной специфики распознавания. Любая модальность восприятия требует соответствующей специфики распознавания и тогда любые распознаватели (например зрительных примитивов) можно назвать отзеркаливающими. Поэтому не стоит выделять это в какой-то особый класс функциональности. Эти нейроны (опять-таки, на самом деле нейронная сеть, к которой они принадлежат, с этого мо­мента я буду использовать слово «нейрон» для обозначения «ней­ронной сети») по всем своим целям и замыслам были предназначе­ны для чтения разума другой обезьяны - неверный, предвзятый вывод, ничем не обоснованный. Они предназначены не для считывания разума, а для обеспечения подражаемости действий в данных условиях и прогнозирования возможных событий., для понимания того, то она собирается делать. Это необходимо для таких социальных существ, как приматы.

Дата добавления: 2015-11-02 | Просмотры: 469 | Нарушение авторских прав